Светлый вечер с Петром Алешковским. Гость программы Пётр Колосов (14.12.2017)

В гостях у Петра Алешковского бы писатель, кандидат географических наук, автор переводов английской и древнеанглийской поэзии, звонарь Андреевского монастыря Петр Колосов.

Наш гость рассказал о своей семье и о том, как стал звонарём монастыря.

---

П. Алешковский

— Добрый вечер! Это Петр Алешковский, программа «Светлый вечер». И сегодня в гостях у меня Петр Алексеевич Колосов. Здравствуйте!

П. Колосов

— Здравствуйте!

П. Алешковский

— Я думаю, тем, кто слушает радио «Вера» часто, этот тембр голоса и этот человек, наверное, уже хорошо знаком, потому что у вас своя передача есть, да?

П. Колосов

— Да, называется «Истории старого звонаря» — программа такая.

П. Алешковский

— Мы сегодня поговорим со старым звонарем, который не такой старый на самом деле, а вполне себе живой, замечательный здоровый человек. Я думаю, что поскольку у вас в кармане много историй, давайте поговорим лично о вашем впечатлении о жизни. Но я хочу, чтобы вы вспомнили свою юность, свое детство, Москву вокруг вас. У нас часто бывает так, что приходит человек поживший — это условие нашей передачи — и вспоминает учителя, наставника, человека, чем-то поразившего его, человека, который оставил в его жизни важную мету. Я буду рад, если вы вспомните и таких. Расскажите о Москве — расскажите о себе и о семье.

П. Колосов

— Прежде всего, я не знаю, это будет скромно или нескромно, но у меня ведь вышла книжка, называется она «Запах счастья». Может быть, кто-то из слушателей ее читал. Так или иначе, она есть. И там как раз описывается Москва: жизнь, люди 50-х годов и самого начала 60-х. То есть этот вопрос имеет ответ в этой книжке. Но я могу сейчас на эту тему поговорить.

П. Алешковский

— Но не всякий ее читал. Давайте поговорим.

П. Колосов

— Жили мы со всей семьей на Таганке.

П. Алешковский

— На Таганке где? Таганка все-таки...

П. Колосов

— На Таганской улице...

П. Алешковский

— А, на Таганской улице.

П. Колосов

— На Таганской улице — это бывшая Семеновская. Жили мы в том же доме — я, отец, моя мама. В общей квартире, в коммуналке был 21 человек, 5 комнат. Дело только в том, что как и дом, где мы жили, так и квартира, в которой мы жили, принадлежали отцу — до революции. А перед этим — его маме, то есть моей бабушке, которую я тоже помню. Так что это такой перекид почти что в 19-й век...

П. Алешковский

— Удивительно, что советская власть делала такие вещи постоянно. Скажем, мои тетушки жили в 26-комнатной квартире, которая тоже когда-то принадлежала их семейству. У них была маленькая комнатушка и большая комната, разделенная на две — и у них было 3 комнаты в 26-комнатной квартире, в их собственной квартире. А под ними (они вспоминали) жили адмиралы русского флота, которые показывали им в детстве кортик. Потом они отправились к праотцам, как это полагается адмиралам царского флота — в 30-е годы. Но они помнили из детства, что «уплотненные» адмиралы жили в квартире под ними — их не переселяли куда-то, а оставляли в своем, но заставляли тесниться.

П. Колосов

— Да, именно так и было.

П. Алешковский

— Колосовы — это что за род? Откуда был дом?

П. Колосов

— Если насчет рода говорить — то наш род Колосовых я знаю с 1780-го года — чуть-чуть приблизительно, но почти точно. Там был некий Михаил. Наверное, и до него кто-то был. Они, вообще, происходят из Тверской губернии, из города Старицы. Это знаменитый город, связанный с Иваном Грозным, там монастырь знаменитый. Он был фельдшером и участвовал в войне 1812-го года. Он довольно долго жил. И в 1927-м году...

П. Алешковский

— Первый патриарх из Старицы.

П. Колосов

— Я знаю, знаю. Вот я и говорю, что это знаменитое место. И мы тоже оттуда. Так вот, в 1927-м году мой папа был в этом городе и нашел его дом, который сохранился: каменный низ, деревянный верх, и вокруг тополя, липы, что-то в этом духе. Его, Михаила, очень уважали, потому что он и после войны 1812-го года лечил людей, поэтому он пользовался большим уважением. Долго ли, коротко ли, у него родились дети. В конце концов, примерно в 1850-м году все переехали в Москву. И чем же занялись? — занялись торговлей колониальными товарами.

П. Алешковский

— Купечество. Понятно. Я так понимаю, что это купеческий род.

П. Колосов

— Да. Причем кем был Михаил по своему сословию, я не могу сказать. Ну, то, что фельдшером — это понятно. Насколько я знаю, хотя я прадедушку своего не помню, поскольку я поздний сын — Петром Михайловичем я был как раз в честь него назван. Он занимался этой колониальной торговлей, у него было четверо детей.

П. Алешковский

— А что есть колониальная торговля?

П. Колосов

— Чай, пряности, кофе — вот такие вещи. Он торговал рядом с Нижегородским вокзалом. Сейчас такого нет, но раньше была Нижегородская дорога, я ее даже помню, как ни странно. Потом это всё в Курскую объединилось. У него было три дочери и сын. Сын — это мой дедушка как раз. Надо было давать наследство этим дочерям, когда они выходили замуж.

П. Алешковский

— Пришлось строить дом.

П. Колосов

— Не в том даже дело! Пришлось много денег отдавать. Насколько я помню (пожалуй, я даже это помню точно), по 20 тысяч каждой.

П. Алешковский

— По тем временам — колоссальные деньги.

П. Колосов

— Постарайтесь понять, сколько это — это не 20 тысяч. Потом дедушка-то разорился, но не на этом. А потому, что объединили Курский вокзал и Нижегородский, и его торговля стала как бы ни при чем. Но он разорился так, что тем не менее построил несколько домов...

П. Алешковский

— Доходных?

П. Колосов

— Да, такое вот разорение интересное. На Таганской улице — в частности, два наших дома во дворе и еще. Всего было этих домов 9. Некоторые до сих пор сохранились. Тот дом, в котором я родился и мой папа — их нет, они были снесены. И его сын, Александр Петрович, был моим дедушкой, и родил (как в Библии сказано: «Авраам родил Исаака»), так вот, Александр Петрович родил Алексея Александровича — моего папу. Бабушку я очень хорошо помню, дедушку — нет, дедушка умер рано, от «испанки» в 1904-м году. А бабушку я помню. Жили в этом доме, и как бы поднимались по социальной лестнице потихонечку — то есть папа уже учился в настоящей, хорошей привилегированной гимназии, он потом поступал без экзаменов на физико-математический факультет университета.

П. Алешковский

— МГУ.

П. Колосов

— Нет, тогда Московский императорский университет.

П. Алешковский

— А, папа еще до революции поступал...

П. Колосов

— Папа у меня 1892-го года рождения — то есть он родился, как не трудно сосчитать, при Александре III еще.

П. Алешковский

— Как моя прабабка.

П. Колосов

— Вот так получилось. У меня еще брат старший, но его, к сожалению, уже нет. Папа окончил университет, а дальше — дальше началась война. И папа мог в качестве единственного сына не пойти на фронт, но это было неприлично. И бабушка, его мама, даже и не думала его удерживать, как сейчас говорят, «откосить» от армии. Это было невозможно в принципе. Все его товарищи тоже пошли на фронт, и он пошел. Он сначала вошел вольноопределяющимся (по-моему, так надо говорить). Ему очень не понравилось отношение унтеров к этим вольноопределяющимся. Тогда он все это дело бросил и поехал в Петроград уже (не в Петербург) и поступил в Михайловское артиллерийское училище. Он там проучился, окончил, получил офицерский чин — и на фронт.

П. Алешковский

— И война закончилась.

П. Колосов

— Нет! Тогда быстро все было, потому что нужны были кадры военные. В общем, он был уже офицером, их провожали на фронт, и тогда он единственный раз непосредственно, вот как сейчас я с вами, общался с императором Николаем II.

П. Алешковский

— С ума сойти!

П. Колосов

— Он их благословлял на фронт. Я спрашивал: «Папа, что ты ему говорил?» — «Я ничего не говорил. Он говорил». Кстати, он часто видел императора Николая II в Петрограде — достаточно часто он ездил в пролетке и т.д. И попал он на фронт в Галицию, и служил до конца войны под началом генерала Брусилова Алексея Алексеевича, с которым они очень хорошо... сказать «подружились» — все-таки разница была в чинах и в возрасте, но почти что. Потому что Брусилов его из артиллерийской батареи перевел к себе в штаб. Папа еще очень хорошо рисовал, он был художником, кроме всего — он карты чертил и т.д. Кстати говоря, разведка заключалась в том, что человек забирался на большую сосну и срисовывал позиции немцев — срисовывал, а не фотографировал. У папы это хорошо получалось. Он много рассказывал про окопную жизнь — жуткие условия, грязь и прочее. И вот характеристика (вы говорите «расскажите нам»), вот характеристика людей тех лет — не он один был такой отнюдь. Я знал его товарищей, они очень долго прожили — за 80 лет, все были примерно такие же.

П. Алешковский

— И дружили, да?

П. Колосов

— Да, собирались у нас дома, все были офицеры. Он выучил французский язык — в окопах! Он сам мне рассказывал, что одной рукой стрелял крыс, а другой рукой перелистывал учебник и книги. Затем они были в консульстве где-то в Румынии (город не помню) вместе с Брусиловым — там была огромная французская библиотека, был рояль. И папа играл на рояле (он еще был музыкантом), он играл самому Брусилову. В конце концов всё закончилось тем, что пришло известие об отречении Николая.

П. Алешковский

— Напомним нашим слушателям, что мы находимся на передаче «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И у меня сегодня в гостях Петр Алексеевич Колосов — звонарь Андреевского монастыря, в котором мы и сидим сейчас в студии. И он вспоминает семейные истории.

П. Колосов

— Пришло известие об отречении Николая. Причем это известие пришло не сразу (не так, как известие о наступлении Наполеона — через месяц), но все равно не сразу. Стало организовываться белое движение, стал расползаться фронт — всё это мне папа рассказывал. Но он понимал, что мама-то в большевистской Москве — Москва уже была большевистской, это быстро случилось — она там одна. А происхождение ее тоже было такое... Понятно, что это род не Колосовых, а другая фамилия. Он за нее боялся очень сильно. И он рванул через все фронты в Москву к маме, потому что за жизнь ее он опасался. При этом он заехал в город Городню в Черниговской губернии, где женился на своей давнишней возлюбленной — Гурская такая была.

П. Алешковский

— Где же он ее нашел?

П. Колосов

— Он ее нашел в Москве, а там их родовое имение было. Они поженились, венчались. Но уже была оккупирована германскими войсками Украина. И как папа мне рассказывал: «Я сам себя поблагодарил за то, что форму не снял офицерскую — мне немецкие солдаты честь отдавали». Что это такое — сейчас понять почти невозможно. А вот когда он перешел границу и надо было идти в большевистскую Россию (это всё описано сто раз у того же Пастернака), то он форму-то снял, и закопал ее на берегу реки, это абсолютно достоверно. И пришел в Москву. И здесь он выправил себе паспорт у какого-то полуграмотного писаря: написан был неправильный год рождения, неправильный город рождения — город Гродно Черниговской губернии. Нет такого города — Гродно в Белоруссии. Ну и так далее — что он не кончал университета никакого, тем более училища Михайловского. И так он сохранил себе жизнь.

П. Алешковский

— Хорошо, что быстро он сообразил.

П. Колосов

— И все те, кто остался, не погиб — никто на него не донес! И даже соседи по улице, по дому, а были же жильцы у нас — не донесли, хотя прекрасно знали, кто он. Это, конечно, прекрасно. Дальше он стал заниматься своим делом — он преподавал в артиллерийской школе, потом он преподавал в Бауманском институте, он был математиком. Потом через какое-то время опять в школе преподавал. В общем, жили как-то, не очень просто...

П. Алешковский

— А Брусилов ведь перешел на сторону красных?

П. Колосов

— Брусилов «покраснел». Его даже арестовывали, но он постепенно...

П. Алешковский

— Но многие офицеры (читая Булгакова), как только царь отрекся, они посчитали, что они не имеют права.

П. Колосов

— Да, присяга недействительна, коль скоро она у него самого оказалась такой. Папа ни на каких красных не переходил — нет, ни в коем случае. Он никогда партийным не был, никогда в жизни. Про бабушку я и не говорю, это понятно. И вот, однажды он в Бауманском институте встретил Брусилова.

П. Алешковский

— Боже мой!

П. Колосов

— Что он там делал — не знаю. Но он тоже где-то преподавал. Это было незадолго до смерти Брусилова, умер он в 1926-м году, по-моему.

П. Алешковский

— Своей собственной смертью?

П. Колосов

— Да, своей собственной смертью. Поскольку они были хорошо знакомы — как-никак фронтовые товарищи... Ну, это надо представить себе: русский офицер, и еще один русский офицер. Вот он идет по коридору и видит. Честь он ему, конечно, не отдал, это понятно. Он говорит: «Здравствуйте, Алексей Алексеевич!» — и тот ничего не ответил ему, опустил глаза и прошел мимо. Всю жизнь папе это было больно, он говорил: «А чего он? Если я здороваюсь, значит, я не боюсь. А кто такой Брусилов — и так все знают». А кто его знает, что это за молодой человек? — то есть мой папа. Может быть, он... В общем, ему было очень обидно.

П. Алешковский

— Конечно.

П. Колосов

— Мой отец умудрился, в Бауманском институте преподавая, вещей-то не было — бедность! — ходить в царской фуражке офицерской! Но без кокарды.

П. Алешковский

— А что тут такого? Это нормально совершенно.

П. Колосов

— Что тут такого? Его вызвал ректор и сказал: «Алексей, как-то нехорошо все-таки. Ты бы шляпу себе купил». И вот он и купил шляпу. А фуражка куда-то пропала — жалко, а то была бы... Дальше жизнь как-то продолжалась. А вот его брат двоюродный — Владимир, у него еще более интересная история. Он морской офицер был и служил у Колчака. Колчака он видел, знакомы лично они не были. Но была такая замечательная история: он тоже был в Петрограде, Колчак тогда уже был произведен в адмиралы, его еще Николай II произвел. И однажды к этому морскому офицеру — дяде Володе (он мне сам это рассказывал, он тоже очень долго прожил) — приходит матрос с корабля и говорит: «Ваше благородие, уезжай! Сегодня ночью уезжай!» — «Как это?» — «Завтра офицеров будут резать». Он уехал. Тем самым дожил до 86 лет.

П. Алешковский

— Офицерам не сказал?

П. Колосов

— Понятия не имею. Я, конечно, сейчас могу сочинить, что угодно — но я этого не знаю. Наверное, сказал. Но, не знаю. Люди-то были хорошие, добрые и честные. Но я удивляюсь, что матрос сказал это!

П. Алешковский

— Значит, он был на особом счету у матросов, любили его.

П. Колосов

— Безусловно, любили. Он был человеком тогда (тогда — я подчеркиваю) довольно левых взглядов. И после Февральской революции, это абсолютно достоверно, он аж с красным бантом ходил. А потом бант снял и стал совсем другим человеком, и очень верующим. А папа был ровно верующим всегда, за что был...

П. Алешковский

— То есть Церковь присутствовала у вас дома всегда?

П. Колосов

— Всегда! Поэтому я в Церкви со дня рождения. Это странно, но это вот так.

П. Алешковский

— А что странного? Наоборот, это естественно! Неестественны 70 лет жизни страны были.

П. Колосов

— Да, естественно, что это неестественно. Так вот. Но до революции, когда еще всё было тихо и спокойно, а папа ходил в церковь и даже пел на клиросе как музыкант, у него был музыкальный слух, над ним поиздевывались. Говорили: «Ну что, Алеша, опять к своим попам пошел?» То есть ходить в церковь среди относительно высокого общества было стыдно. Не то что плохо, а просто стыдно. А папа сохранил веру до конца дней. И дай Бог, ему Господь это зачтет, только-только благодаря ему я здесь: в Церкви, в этой студии и вообще. Потому что он научил меня молитвам, не насильно, ни в коем случае! Он показывал красоту молитвы.

П. Алешковский

— А мама?

П. Колосов

— Мама не была верующей. Она была крещеной. Она относилась спокойно, но мама...

П. Алешковский

— Это замечательно, когда люди доверяют друг другу.

П. Колосов

— Абсолютно! Они оба играли: мама на фисгармонии, папа на рояле. Хорошая была пара, но все-таки — разные. И самое, что мне запомнилось на всю жизнь — по утрам в воскресенье, когда не надо было идти в школу, я лежал в постели, а папа доставал Библию (она у нас была, естественно) и читал мне ее вслух. У кого еще такой папа?

П. Алешковский

— И пояснял, наверное.

П. Колосов

— Что-то пояснял. Но мне настолько это нравилось! Я не знаю, почему. Он мне читал Ветхий Завет.

П. Алешковский

— Наверное, он что-то выбирал правильное. Ну, Книгу же Левит он вам не читал? Он читал истории...

П. Колосов

— Он начинал с сотворения мира. Сотворение мира меня совершенно потрясло! И Евангелие, конечно. Я всегда говорю: «Встаньте те, кому по утрам папа читал Библию — тогда, в 50-е годы?» Вот это и осталось. Жизнь в общей квартире в 50-х годах была неплохая. Но, может быть, я был маленький и вспоминаю это как волне нормальную жизнь. Ну, соседи, ну, разные...

П. Алешковский

— Как называется ваша книга?

П. Колосов

— «Запах счастья».

П. Алешковский

— «Запах счастья». Ну, детство всегда— запах счастья. Детство — это первый рай у большинства людей. Есть, конечно, несчастные, которым достается, но бо́льшая часть, для всех нас детство — это счастье.

П. Колосов

— Были папа, мама, две бабушки. Но не в этом дело. И занимались музыкой...

П. Алешковский

— А что делала бабушка?

П. Колосов

— Какая?

П. Алешковский

— С которой жили?

П. Колосов

— Мама моего папы? Она уже болела и в 1949-м году скончалась.

П. Алешковский

— А другая?

П. Колосов

— А другая бабушка — мамина мама...

П. Алешковский

— Приходящая?

П. Колосов

— Сначала приходящая, потом стала с нами жить — она работала в Ленинской библиотеке. Она очень книжный человек была. Но она была совершенная атеистка, она была левая эсерка. Конечно, в 50-е годы она не была левой эсеркой, но изначально...

П. Алешковский

— И слава Богу, что это не вспомнил никто — досталось бы.

П. Колосов

— Ну, бомбисткой она, конечно, не была, но очень... Как однажды я рассказывал нашему батюшке...

П. Алешковский

— Общество-то было разное, и вполне нормально, что левая эсерка...

П. Колосов

— Она никогда, хотя ее очень толкали, потому что она была очень жестких коммунистических как бы взглядов, как ее ни толкали в партию, она туда не вступила. Она своих не сдавала. Но отношение ее к религии было крайне отрицательное, и еще демонстрируемое.

П. Алешковский

— То есть папе она это показывала.

П. Колосов

— Папе она показывала. Но папу от Бога не могло отвернуть ничто. Но зато через эту бабушку я имел очень много связей с библиотекой, с книгами. Правда, книг и у нас было много — но в основном с ятями и ерами. Поэтому я всего Достоевского, Толстого и Чехова прочел с ятями. «Нива» издательство такое было...

П. Алешковский

— А сохранились эти книги?

П. Колосов

— Да, куда же они делись? Конечно, стоят до сих пор — теперь их читают мои внуки. В меньшей степени, но читают. Так что относились к папе его жильцы, которые его уплотнили, очень хорошо. Почему? Потому что он к ним хорошо относился — до той степени, что, когда они умирали, он их хоронил на своем родовом участке кладбища. Потом его, конечно, за это ругали, потом... Но вот такой он был человек.

П. Алешковский

— А кладбище какое — Немецкое?

П. Колосов

— Нет, не Немецкое.

П. Алешковский

— На Немецком много русских.

П. Колосов

— Нет, Калитниковское. То самое, на котором очень много захоронено расстрелянных, это известное кладбище. Церковь там Скорбященская — она какое-то время была за обновленцами. Собирались все его товарищи, офицеры, и жены их, как правило, по воскресеньям — и пели. В общей квартире! Папа играл на рояле, они пели всякие романсы и вообще, всё, что хочешь.

П. Алешковский

— Напомним нашим слушателям, что это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня Петр Алексеевич Колосов. И мы вернемся к вам. Пожалуйста, оставайтесь с нами.

П. Алешковский

— Итак, мы возвращаемся. Это программа «Светлый вечер», я — Петр Алешковский. А у меня в гостях Петр Алексеевич Колосов — сегодня звонарь Андреевского монастыря и мой коллега, ведущий на радио «Вера» свою передачу. И он вспоминает о своей юной жизни в коммунальной квартире.

П. Колосов

— Вот, 21 человек. И даже при всех хороших отношениях — очередь по утрам...

П. Алешковский

— В ванную.

П. Колосов

— Ванной не было. В ванной у нас жило 8 человек.

П. Алешковский

— О! В ванной 8 человек?

П. Колосов

— Ванны там не было. Это была маленькая комната, с окнами, правда. Маленькая — это по-тогдашнему, а сейчас большая. Так что кошмар. Не было горячей воды, был только один кран медный, и всё. И тем не менее люди уживались.

П. Алешковский

— А мыться ходили в баню, да?

П. Колосов

— Конечно. Мыться мы с папой ходили в Воронцовские бани около Новоспасского монастыря. Все занимались, просто странно вспомнить, все соседи занимались музыкой: кто на аккордеоне, кто на рояле, кто на кларнете или на трубе.

П. Алешковский

— С ума сойти нельзя было?

П. Колосов

— Нет, с ума сойти можно сейчас, когда никто этого не делает. А тогда одновременно могли играть — занимались все серьезно. Один стал артистом Большого театра, на кларнете играл.

П. Алешковский

— А молодые ребята? Дети учились?

П. Колосов

— Однажды звонят по телефону, моя мама подходит к телефону — а кругом музыка. Ей говорит тетя Лена: «Как вы можете так жить?» А она не понимает, о чем речь идет: «А что?» А действительно — а что? Это жизнь, все играют — ну и хорошо! Играли причем серьезные вещи, никто друг друга не слышит, всё отлично! И главное дело — не стеснялись. Когда я учил Пушкина в школе, «Вещего Олега» наизусть, а папа говорит: «Мы же это пели». «Что это вы пели?» — спрашиваю я. И папа мне спел. Я вообще обалдел. Он говорит: «А я тебе и сыграть могу». И сыграл на рояле. Понимаете? 21 человек — и никто ничего! «Так за царя, за Родину, за веру мы грянем громкое ура!» — и ничего!

П. Алешковский

— Мы в студенчестве вовсю это голосили. Но это уже время другое было.

П. Колосов

— А тогда — кто его знает? Меня тоже стали занимать музыкой разной, и все такое прочее. В конце концов, меня толкали в консерваторию, но я не пошел. Я сказал моей совершенно замечательной учительнице Анаиде Степановне Смбатян, у которой Крайнев учился... Она говорит: «Ты поступишь, закончишь консерваторию». Я говорю: «А кем я буду работать потом?» — «Я не могу гарантировать». Я тогда ей говорю: «Анаида Степановна, я не хочу быть дворником с музыкальным образованием». Вообще-то, зря, конечно. Ну, что говорить... И я поступил вместо этого в университет на географический факультет, который закончил в качестве гидролога — водой занимался, климатом. И так до конца и работал в таком качестве. И все время — может быть, пунктиром, а потом всё больше — ходил в церковь. Поступая в аспирантуру, ходил под руку с отцом Владимиром Смирновым — известный человек из храма Илии. Мы с ним очень хорошо знакомы. По Кропоткинской ходили, беседовали...

П. Алешковский

— Илии Обыденного?

П. Колосов

— Да, рядом с бассейном «Москва».

П. Алешковский

— Для меня важная церковь. Она не закрывалась никогда.

П. Колосов

— Для меня тоже. И ничего! Опять-таки никто на меня не стукнул! Как же это: человек в аспирантуру пойдет, а с батюшкой ходит, да еще исповедуется и причащается — нехорошо! Не знаю... Бог так хотел, как говорится. Причем я рассказывал даже не церковные вещи, а...

П. Алешковский

— Это были уже 70-е годы?

П. Колосов

— Окончил я университет в 69-м и поступал в аспирантуру.

П. Алешковский

— В 70-е годы уже всё потише.

П. Колосов

— Да, конечно, потише. Но я открыто это делал. И я всегда рассказывал моим товарищам-студентам не столько о Церкви, сколько про Евангелие. И опять-таки как-то сошло это. Может быть, так и надо было, наверное. Что я больше всего любил? Нет, не больше всего — это неправильно. Музыку любил всегда очень, рисовать (папа рисовал же хорошо и научил меня тоже), колокольный звон. Это я не для связки говорю, то действительно так. Говорят, в Москве не звонили. Нет, не так.

П. Алешковский

— Не звонили.

П. Колосов

— Звонили! Конечно, не везде, но где были колокола — старые, хорошие колокола — там звонили.

П. Алешковский

— Просто я представляю себе, что такое было колокольный звон в каком-нибудь 1907-м году или 1911-м — это действительно была перекличка со всех сторон. И Москва-то была маленькая.

П. Колосов

— Конечно! Вот там, где мы сидим, там была далеко уже не Москва! Новодевичий был уже не Москва, а уж мы-то вообще... Но у нас звонили в болгарской церкви в Таганке, звонили в церкви Покрова на Лыщиковой горе, звонили на кладбище в Скорбященской церкви. Причем хорошо звонили — в церкви Покрова на Лыщиковой горе был полный набор колоколов дореволюционных. Я ходил слушать. Моя была мечта — тоже звонить. И она осуществилась.

П. Алешковский

— А как это произошло?

П. Колосов

— Это произошло случайно. Я работал...

П. Алешковский

— Сегодня же есть какие-то курсы, школы и прочее. А тогда...

П. Колосов

— Да, есть школы, и даже, по-моему, не одна. Я работал в Институте глобального климата. В тяжелое время, когда перестали платить зарплату в 90-е годы, стали мы пытаться «завладеть» грантами РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований). И я всегда ездил в Академию сюда. И увидел я монастырь. Думаю, дай посмотрю — у меня же тяга к Церкви была всегда. Я спустился с большим трудом, потому что не знал дороги. И увидел, что написано: «Требуется сторож в охрану». А зарплаты-то не было. И я сразу — да, я хочу. Даже годы себе прибавил, непонятно, зачем, правда. Наверное, считал, что сторож должен быть старым. Меня взяли. Никаких колоколов не было. Но я привязался, были очень хорошие священники — тот отец Александр...

П. Алешковский

— Отец Александр — кто же его не знает.

П. Колосов

— Потом достаточно быстро заказали колокола, их привезли (это достаточно известная история). И был звонарь. Потом он ушел в Донской монастырь, и как-то замолчало всё. Нас учили — но как учили? Это только тренировка. А тренировки никакой не было. И вот однажды настоятель подворья, отец Борис был, говорит: «Ну, давайте, звоните!» — «Как?» — «А мы вас благословим». Он меня, конечно, благословил, но ничего более страшного...

П. Алешковский

— Но вы же пошли куда-то учиться?

П. Колосов

— Нет!

П. Алешковский

— Ведь звонят же не просто так?

П. Колосов

— Это понятно — устав-то я знал. Но дело не в этом. Я вижу ноты «Аппассионаты», знаю, что там написано, но я сыграть ее не могу! Есть руки, ноги и рояль, но сыграть я не могу. Так и это — я знаю, что надо делать, а как? Это только тренировка. Я поднимался на колокольню — сначала благовест, потом пытался как-то звонить. Это очень страшно. Я у министров разных бывал по службе — поверьте, это гораздо менее страшно. А мне стыдно — ведь все же слышат! Я знаю точно, мы проверяли: слышно от метромоста до Крымского моста — и все слышат, что какой-то, мягко говоря, непонятный человек, забрался туда и что-то вытворяет. Но постепенно, поскольку я музыкант и хорошо играю на рояле, то за месяца два-три и я уже стал звонить. И мы уже записали диск даже. А сейчас уже 22 года, как я звоню.

П. Алешковский

— И знаете уже разные перезвоны.

П. Колосов

— Всё, что хочешь. И могу звонить творчески. Поймите, я не хвалюсь...

П. Алешковский

— Нет-нет, это интересно.

П. Колосов

— Да, это интересно на самом деле.

П. Алешковский

— А что значит — творчески? Творчески на колокольне? Можно звонить как-то не по уставу?

П. Колосов

— Нет.

П. Алешковский

— Как это? Я никогда не сталкивался, не знаю.

П. Колосов

— Дело не в этом. Устав говорит, что надо звонить перед Литургией благовест, трезвон (трезвон — это три звона), затем на Евхаристический канон, затем после Литургии. А на Всенощной пять звонов, или, может быть, один, ну, неважно. На Пасху — так, на Рождество — так, на Водосвятие — так, на вынос плащаницы Иисуса Христа — по-особому звонить надо. Это всё написано. А внутри этого ничего написано быть не может. Почему? Потому что...

П. Алешковский

— Каждый звонит, как ему...

П. Колосов

— Дело даже не в этом. А просто количество колоколов, качество колоколов (я имею в виду звучания), вес колоколов — они разные на каждом храме. Написать здесь жестко нельзя. Поэтому надо соблюдать устав вот в этом смысле: что когда весело — звонить весело, когда грустно — звонить грустно. А дальше — ты импровизируешь, как хочешь.

П. Алешковский

— И это основа звонарского мастерства?

П. Колосов

— Это основа искусства звонаря. У меня были ученики, они и сейчас есть. Некоторые очень хорошо начинают звонить, некоторые — нет. Спрашивают: «В какой колокол сначала надо звонить? В этот сначала, потом в этот?» Я говорю: «Ну что, мне написать: „один“, „два“, „три“? Это не годится! Ты должен музыку слушать».

П. Алешковский

— Мы напомним нашим слушателям, что это «Светлый вечер», передача с Петром Алешковским. В гостях у меня сегодня звонарь Петр Алексеевич Колосов. На самом деле — кандидат географических наук, человек, занимавшийся гидрографией, гидрологией всю свою сознательную жизнь. И вот мы ее уже практически прошли, но не всю. Вот вы были связаны с водой. Помните, на излете советской власти была такая ужасающая история с поворотом рек? Как-то были вы связаны с этим? Вы противостояли этому, или вас это не коснулось по причине того, что вы в другой сфере работали?

П. Колосов

— Да нет, это сфера была как раз та. Мы делали расчеты определенные. Но мы были противниками этого дела. Я тогда работал в Институте водных проблем как раз.

П. Алешковский

— Это на Соколе?

П. Колосов

— Нет, он бы на Садовой-Черногрязской. Но теперь его там нет, это давно было. Так вот, мы были против. У нас были очень хорошие директора в этом институте.

П. Алешковский

— И как, пытались...

П. Колосов

— Да, пытались — писали, что это приведет к тому-то, тому-то и тому-то... Но так или иначе Господь отвел, что называется, поворота рек не было, слава Богу. Это было бы ужасно!

П. Алешковский

— Залыгин тогда выступал, и вообще люди встали, как могли.

П. Колосов

— А мы давали расчеты свои: что так-то, так-то и так-то. На демонстрации мы не ходили. Но тогда их и не было. Но стояли с твердой и непреклонной мягкостью — то есть писали о том, как оно есть.

П. Алешковский

— А вот смотрите: если кому довелось выезжать во Францию, в Англию, и путешествовать по стране по маленьким речкам. Меня поражает то, что они там все подпруженны, во всех есть плотины, есть обводные каналы через плотины, по каналам путешествуют на баржах. Но это отдельная история, Бог с ними, с баржами. Самое главное, что везде есть вода, которая «работает» — она как работала в мельницах, так и работает. Если знать карты старые дореволюционные российские, то на картах на реках везде обозначены: мельница, мельница... И часто на маленькой речушке было две или три мельницы. Везде, где я бываю, я смотрю — мне это интересно. Я когда-то археологом был, и у меня глаз, наметанный на воду, на подходы к воде, потому что у воды люди жили обычно. Мы, я имею в виду большевики, перевернули все большие реки. Понятно, что частично это было необходимо, от этого никуда не денешься — плотины, водохранилища нужны. Они есть во всем мире — это самый дешевый вид энергии, без которой никуда. Но почему вот мелкие реки не используются? Или это не выгодно?

П. Колосов

— Я не могу сейчас экономически оценить — выгодно это или нет, я не знаю.

П. Алешковский

— Вы не работали с этим?

П. Колосов

— С этим я не работал...

П. Алешковский

— Понимаете, когда были мельницы — сколько он там смелет? Ну, округу — сколько надо. Это не так много...

П. Колосов

— Петр Маркович, а кто такой мельник?

П. Алешковский

— «Мельник — колдун, обманщик и сват». И куркуль.

П. Колосов

— И куркуль. То есть что надо с ним сделать? Его надо раскулачить и размельничить...

П. Алешковский

— Это-то понятно.

П. Колосов

— Поэтому и мельниц-то нету.

П. Алешковский

— А почему нету до сих пор — это, видимо, экономически не выгодно — мелких плотин и мелких электростанций для округи?

П. Колосов

— Кое-где они есть, но они мелиоративный характер имеют, а электричества они не вырабатывают.

П. Алешковский

— Это не выгодно?

П. Колосов

— Не знаю. Та же Волга с этими водохранилищами знаменитыми, да и Днепр тоже, и Дон, но вообще-то на равнинных реках никто не делает плотин, это же абсурд. В той же Америке — у них есть где! А у нас других-то рек просто нет. Поэтому, что тут скажешь... Волгу, конечно, тем самым угрохали...

П. Алешковский

— И Каму, и Волгу.

П. Колосов

— Тот же Енисей угрохать гораздо сложнее — потому что это более быстрая река и перекатистая.

П. Алешковский

— Ангара.

П. Колосов

— Ангару — нет, не угрохаешь. Так же, как в каньоне Колорадо ничего не угрохаешь. Только лучше будет. А тут вот так... Но другого выхода не было тогда — конечно, энергия...

П. Алешковский

— А чем вы занимались как гидролог?

П. Колосов

— Я в основном занимался влажностью почвы — измерением, какой должен быть полив, какие осадки, как реагирует почва и т.д. Мы целые модели делали. Непосредственно климатом, то есть изменением климата — этим я лично не занимался. Еще я занимался некоторое время космосом — у меня даже есть такая монография «Космические методы в гидрологии», выпуска 1977-го года.

П. Алешковский

— И что это такое? Смотрим из космоса, или что?

П. Колосов

— Да, по снимкам из космоса определять характеристики — гидрологические, почвенные, снежные и т.д., их много. Интересная штука на самом деле очень.

П. Алешковский

— Наука всегда интересна.

П. Колосов

— Книжка эта есть, кто хочет, может прочитать. Но это уже давно было, это было на заре научного космоса, я имею в виду географического, гидрологического. Все-таки еще карты были не очень хорошие — я имею в виду карты космические, снимки. Потому что обычные космические снимки — они стационарные: снял и рассматриваешь, где и чего. А здесь же надо, чтобы они все время менялись со временем. А вот с этим было сложно. Сейчас — хорошо, сейчас уже совсем другое дело.

П. Алешковский

— Давайте еще вернемся к колокольному звону. Мы так вильнули в сторону, но я думаю, что это не страшно, всякое знание во благо. Вы, наверное, ходите и слушаете, как звонят, да?

П. Колосов

— Да.

П. Алешковский

— Где, вот на ваш взгляд, высшего пилотажа колокольный звон?

П. Колосов

— Во-первых, это храм Николы Зарайского — это при впадении Яузы, на той стороне. Там всегда была, а может, и сейчас есть, школа звонарей. Очень хорошо звонят, реально я могу судить. Затем, очень хорошо звонили (как сейчас, не знаю) в старообрядческом подворье, это Рогожская — там замечательно звонил некий звонарь Павел... забыл его фамилию.

П. Алешковский

— Вы разговаривали с ним?

П. Колосов

— Да, и разговаривал, и слушал. Он звонил очень творчески. Но старообрядцы долго это терпели, потом он куда-то исчез.

П. Алешковский

— Они его не приняли?

П. Колосов

— Они его приняли сначала, но потом они изнемогли от его творчества. Это очень сложная штука, например, есть такой момент... Афонский монастырь Пантелеимонов — там тоже звонят, но есть правило: как только звонарь начинает звонить совсем хорошо, его отправляют, потому что привлекает он, а не богослужение, не аскеза и т.д.

П. Алешковский

— То есть концерт?

П. Колосов

— Концерт, в любом случае — концерт. То есть никакого концерта нет, но это все равно концерт. Нельзя! Слава Богу, у нас можно в Москве: собирались слушать колокольный звон все, что тут говорить. Очень хорошо звонили в Новодевичьем, я это слушал много раз. Забыл я фамилию звонаря, простит он меня... Но это тоже известный человек, можно в интернете набрать, там и записи есть. Там же знаменитые колокола, подаренные еще Екатериной — прекрасный звон был. Я помню, как останавливались там и записывали звон — не на магнитофон, а на нотную бумагу. Это было в начале 60-х годов. Потом этот звонарь знаменитый скончался, потом был пожар, потом... Что с колоколами сейчас — я достоверно не знаю, потому что при высокой температуре...

П. Алешковский

— Они теряют звук.

П. Колосов

— А там скрутило аж стальные леса. Они (колокола) теряют звук, они могут пропасть. Но я больше этого звона не слышал. А раньше — слышал. Мы с нашей колокольни перезванивались.

П. Алешковский

— А как вы думаете: была такая традиция именно привет передавать друг другу? Например, когда вы в Иерусалиме останавливаетесь в дешевой мусульманской части, то вы слышите, как перекликаются муэдзины. И это такое соревнование, это такой вариант колокольного звона — это тоже созыв на молитву, это привлечение внимания и т.д. И это такая плетеная история звуков, когда один «догоняет» другого — это очень красиво. Как вы думаете, когда Москва была полна колокольного звона, колокольных дел мастера играли друг с другом, подхватывали? Или каждый звонил так, как ему считалось важным?

П. Колосов

— Конечно, звонят перед Литургией или Всенощной, то есть в определенный момент данного храма, а не просто так. На Пасху, на Пасхальной неделе — это да. Как начинали звонить на Пасху? Ночью, перед Крестным Ходом ударяли в большой колокол — 64 тонны Успенский колокол. А ведь звук-то идет! Звук-то идет долго! Пока звук не доходит, звонарь не имел права ударить. И если бы это можно было видеть сверху — это фантастическая, конечно, красота! Но что удивительно — слышно было! Я Успенский колокол (сейчас звонят в него, но редко) слышал раза 2-3 только. И не с колокольни, а от Академии — сейчас плохо слышно. Сейчас все эти перезвоны — это нереально абсолютно. Есть традиция звонить на 9 Мая, на 28 июня, день Крещения Руси. Да, все храмы звонят, но никто никого не слышит, естественно. Ну, и Москва большая, и дома высокие.

П. Алешковский

— Потому что это не традиция, а возникшее новое какое-то колоколение...

П. Колосов

— Например, 3-е кольцо шумит сильно.

П. Алешковский

— Ну что ж, дай Бог вам звонить и дальше. Те, кто живет рядом — слышат. Однажды профессор Зализняк, который занимается русским языком, опубликовал, с подачи моего приятеля, колокол, на котором была написана вся азбука. Ему важна была азбука 15-го века. А мне куда важнее то, что человек, который написал эту азбуку, написал ее не просто так — он понимал, что когда пономарь бьет по колоколу, то из этих букв рождаются бесконечные молитвы. Идея эта блестящая — все эти буквы все время доносят до Господа вместе со звоном те молитвы, которые рождаются у всех прихожан. Спасибо вам большое!

П. Колосов

— Спасибо!