В гостях у Петра Алешковского был ректор Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина, историк театра — Борис Любимов.
Борис Николаевич поделился воспоминаниями об интересных людях, связанных с театром и не только, с которыми ему доводилось встречаться.
П. Алешковский
– Здравствуйте, это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Я в студии, и напротив меня сидит замечательный наш гость сегодняшний, Борис Николаевич Любимов. Здравствуйте.
Б. Любимов
– Здравствуйте.
П. Алешковский
– Борис Николаевич, вы, должно быть, знаете – мы договаривались и обговаривали суть нашей программы, передачи, беседы – здесь наши гости вспоминают. И как бы те, кто вас знают, понимают, что вспомнить вам есть что. И как человеку, который в театре и при театре столько лет – напомню, что вы ректор училища театрального, что вы работали в различных журналах театральных, в Малом театре много лет работали, театре Красной Армии, ну и так далее. Но сегодня было бы интересно поговорить о вашем детстве, и если можно, мы же все такие существа, что наши прошлое это наши родственники, наша глубина, а глубина наша обычно на три поколения. Какого года вы рождения?
Б. Любимов
– 47-го.
П. Алешковский
– 47-го.
Б. Любимов
– Тысяча девятьсот, разумеется.
П. Алешковский
– Понятно. Раз вы 47-го, значит, я думаю, что глубина вашей памяти тянется точно в XIX век, там в 80-е годы, в 90-е годы, во всяком случае, уж точно захватывает революционное время. И тут что называется, вольному воля, наверное, стоит начать, как мне кажется, от отца и матери, а может быть, вы хотите начать с бабушек и дедушек, я не знаю, что вам интереснее, или рассказать о дяде. Давайте все-таки как-то начнем. Отец ваш известный, ну корифей я бы сказал, перевода, Николай Михайлович Любимов, он 1912 года рождения – вот уже прямая связь с началом века. Он после окончания института новых языков, работал в издательстве «Academia», которое пишется латинскими буквами – кто знает, это, как я понимаю, супершкола. А дальше что он только ни переводил. Вот совсем недавно в Саранске, в доме, в комнате Бахтина такой памятной я видел и мою любимую детства книжку «Гаргантюа и Пантагрюэль», переведенную отцом вашим и подаренную им Бахтину. В общем, вся французская и испанская классика – это Любимов.
Б. Любимов
– Вы знаете, мне тут и легко и трудно. Легко потому что, с одной стороны, есть трехтомная книга воспоминаний моего отца, где его детство, отрочество, и юность, и молодость отчасти описаны достаточно подробно. Книга называется «Неувядаемый цвет», я ее издал уже после смерти отца, это в конце 90-х годов.
П. Алешковский
– В 99-м, по-моему.
Б. Любимов
– Да, первый том. А с другой стороны, писал он ее в 60-е, первой половине 70-х годов. Кроме того, одна ветвь его рода, калужская – когда-то такая была Генриетта Морозова, историк Калужского края, она проследила его предков примерно до середины XVIII века, – это в основном, так сказать, церковный люд. Причем даже мало кто в священном сане, часто это псаломщик, дьячок – вот так.
П. Алешковский
– Понятно.
Б. Любимов
– Это с одной стороны. А другую ветвь, ну вообще-то говоря, мой троюродный брат ныне здравствующий, он проследил аж до Рюрика, так что там…
П. Алешковский
– Там дворянство есть хорошее.
Б. Любимов
– Да.
П. Алешковский
– «Бархатная книга».
Б. Любимов
– Просто до Рюриков в самом буквальном смысле.
П. Алешковский
– Если до Рюрика, то «Бархатная книга».
Б. Любимов
– Да, конечно. Но вот если более-менее близкий мне XIX век, чтоб далеко не уходить, вот мой прапрадед, Болдырев, был губернатором Рязанской области, Рязанской губернии, а прадед – губернатор Вологодской. Так что я в этом смысле считаю себя захудалый род, если, так сказать, говорить словами Лескова. Когда я несколько лет назад был в Вологде, меня привели в дом губернатора, фамилия его была Кормилицын. И он был как раз, в отличие от Болдырева, он не был таким родовитым дворянином, служащим. Его, так сказать, первая крупная должность, по-моему, была смотритель уездных училищ в Рязанской губернии, видимо, там он и познакомился...
П. Алешковский
– Земляника. Аммос Федорович.
Б. Любимов
– Да, ну если хотите, конечно, да. А последняя должность, значит, губернатор Вологды, где он был с 1883 по 1894 год, он довольно рано умер в 94-м году. И мне показали дом губернаторский тех времен, сейчас там какие-то тоже присутственные места. Половина дома это тоже присутственные места и тогда были, а другая половина, где...
П. Алешковский
– Жилая.
Б. Любимов
– Да, где моя бабушка, представим себе, которую я уже знал, единственная из моих, так сказать, бабушек и дедушек, которых я знал, она там от своего рождения в 83-м году…
П. Алешковский
– Кашку ела.
Б. Любимов
– До 94-го она там жила, бегала по этой лестнице – вот я себе это представил.
П. Алешковский
– Здорово.
Б. Любимов
– Это замечательное впечатление. Съездив туда, я узнал, что при нем в городе Вологде был проведен водопровод, ну и еще какие-то давал, так сказать, много занимался театром, культурной жизнью, но прожил, повторяю, короткую жизнь. А дальше вот, поскольку я вот эту часть жизни более или менее представляю отчасти по воспоминаниям бабушки, но я тогда дурачок был маленький, а она умерла, когда мне было 14 лет, и она что-то рассказывает, а я не очень даже и слушаю. То есть слушаю, но так, вполуха. Поэтому сейчас так хочется все это вспомнить и узнать, а уже не вспоминается и не узнается.
П. Алешковский
– Это классика.
Б. Любимов
– Это обычная наша, так сказать, беда нашей жизни. Так вот прабабушка моя, судя по всему, она была таким персонажем, вроде как Раневская в «Вишневом саду» чеховском, она проиграла два имения – и свое, и мужа.
П. Алешковский
– Сама, лично?
Б. Любимов
– Да, она в тотализатор проиграла.
П. Алешковский
– О боже!
Б. Любимов
– И, в общем, так сказать, семья была разоренная. И бабушка моя, буквально как Аня из чеховского «Вишневого сада», там в свои 17 лет осталась ну только единственно с языками. По-французски она говорила абсолютно свободно, так чуть-чуть грассируя. Даже я сильно прибавил, это неуловимое грассирование. И немецкий знала. Вот два языка, которые, так сказать, были ей приятны.
П. Алешковский
– Ну два основных языка того времени.
Б. Любимов
– Да, она преподавала сначала, по-моему, в Екатерининском институте в Москве, вот в том помещении, которое рядом с театром Российской Армии, а потом ушла оттуда по ряду причин и нашла себе работу: она стала преподавать иностранные языки внуку великой актрисы, Марии Николаевны Ермоловой. Вот тут отчасти это было промыслительно уже для всего моего рода дальнейшего. Потому что, во-первых, она очень подружилась с домом Ермоловой, где сейчас музей Ермоловой, на Тверском бульваре. Настолько подружилась, что крестной матерью моего отца, который родился в 12-м году, как вы правильно сказали, стала дочка Ермоловой, Маргарита Николаевна. И когда в 30-м году, уже после смерти великой актрисы, отец видел ее один раз, приехав из маленького уездного города Перемышль в 26-м году, вот он ее увидел, ему тогда было 14 лет. Она была уже старенькая, на сцену не выходила и жила, так сказать, затворницей в половине этого дома, которая советская власть оставила как первой актрисе, которая вообще стала народной артисткой России, РСФСР. А он стал, поступив в тот институт, о котором вы сказали, он жил в доме Ермоловой, о чем он тоже оставил воспоминания, так сказать, вот одна глава из его воспоминаний посвящена именно...
П. Алешковский
– А что за Институт новых языков?
Б. Любимов
– Тут я, знаете, мне трудно сказать, я как раз, очевидно вот по Фрейду, с языками очень сдержано. Может, потому что вся семья как раз была языкатой, и все знали там два, три, четыре языка. Самой способной, по-моему, была моя старшая сестра, которая мола там за лето выучить…
П. Алешковский
– Язык.
Б. Любимов
– Язык для того, чтобы там поступить в институт, где нужно было, кстати, испанский язык. А я – ну вот ни любви, ни дружбы, у меня, преклоняясь пред языковедами и перед лингвистами, я в то же время сам здесь хром, и у меня этой любви нет. И хотя это как-то, когда мне было лет 12, я попытался просто так перевести какой-то рассказ Джека Лондона, отец мне что-то такое помогал, показывал, где я прав, где не прав. Но на этом все и закончилось. Так вот у отца были разные варианты, куда деваться. Литературного института, кстати, тогда еще не было, по-моему, через несколько лет он открылся. А он увлекался историей…
П. Алешковский
– Надо было в ИФЛИ.
Б. Любимов
– Дело в том, что при, так сказать, его убеждениях и при его взглядах история в 30-е годы совсем была ему ни к чему.
П. Алешковский
– А каковы были его убеждения и взгляды? Вообще что, какова была рефлексия семьи? Ведь все-таки семья была из недобитых.
Б. Любимов
– Да, конечно, конечно.
П. Алешковский
– И как я понимаю, почти вся уцелела, кроме мамы, которая, кажется, попала на 10 лет.
Б. Любимов
– Бабушка.
П. Алешковский
– Бабушка была.
Б. Любимов
– Бабушка попала на 10 лет, да, вы знаете, и папа тоже…
П. Алешковский
– На три года в Архангельск.
Б. Любимов
– Да, был арестован и три года ссылки в Архангельск.
П. Алешковский
– А он вспоминал об этом?
Б. Любимов
– А как же!
П. Алешковский
– Вот что он рассказывал про это? И как это произошло, почему? Когда его захватили?
Б. Любимов
– Сейчас я вам скажу. Поскольку опять же он, отсылая ко второму тому воспоминаний, но схематично расскажу примерно так. Вот он окончил институт.
П. Алешковский
– Наши слушатели воспоминаний не читали, скорее всего.
Б. Любимов
– Да, вряд ли читали, поэтому ну это будет бледный и схематичный рассказ. Значит, это был 33-й год, он только что окончил институт и устроился в это самое издательство «Academia», о котором вы говорили, где директором, кстати, по-моему, был Лев Каменев, тогда уже погоревший, так сказать, снятый с верхних постов, даже, по-моему, исключенный из партии, но еще не арестованный и не расстрелянный. И, кстати, первый договор в своей жизни литературный отец заключил за перевод Мериме…
П. Алешковский
– За подписью Каменева.
Б. Любимов
– За подписью Каменева, да. И в 33-м году, если не ошибаюсь, 21 октября, в день, когда подписан к печати этот томик его первых переводов, три пьесы Мериме, он и был арестован. История была, так сказать, простая. Арестовали его дальнего родственника, еще более юного, чем он, а ему должно было исполниться 21 год. Вероятно, там вот его-то арестовали, видимо, там по доносу, родственника.
П. Алешковский
– И по цепочке.
Б. Любимов
– По цепочке его. И наивный юноша, рассказывая содержание разговоров, сказал о том, как они шли, так сказать, по Красной площади и говорили о том, какая плохая охрана. А это, так сказать, повод для того, чтобы... Все-таки это был 33-й, а не 37-й, но и в 33-й это поскольку и за помыслы тогда...
П. Алешковский
– Казнили.
Б. Любимов
– И сажали, и казнили и так далее. Вот это, значит, попытка организации террористического акта.
П. Алешковский
– Позвольте напомнить вам, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня Борис Николаевич Любимов, и воспоминания продолжаются. Пожалуйста.
Б. Любимов
– И поскольку все-таки дела никакого не было, то...
П. Алешковский
– Три года ссылки.
Б. Любимов
– Ему дали три года Архангельска. Он подробно рассказывал и о камере, о тех, кто там сидел и так далее. И там одна история, я часто люблю ее рассказывать, потому что она совершенно вот для сериала, если хотите. Значит, вот представьте себе, его выпустили зимой, перед самым, по-моему, Новым годом, новым 34-м годом.
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Ну и поскольку он был там, в камере простудился, и у него температура была 39, ему дали две недели возможности собраться, и вполне гуманно, чтобы отправиться в ссылку в Архангельск. А где ему, куда возвращаться? Он возвращается на Тверской бульвар.
П. Алешковский
– Домой, наверное.
Б. Любимов
– Да, и у него дом сейчас вот этот. И там он встречает Новый год. И на Новый год пришли, небольшая, так сказать, компания была, в том числе крупнейший и известнейший артист МХАТа Василий Иванович Качалов со своей женой, Ниной Николаевной Литовцевой. Думал ли тогда Василий Иванович, глядя на этого зека 21-летнего, что когда-то его будущая, тогда еще, естественно, не родившаяся внучка выйдет замуж за сына этого зека, вашего покорнейшего слугу. Так что браки заключаются не только на небесах, но и на Тверском бульваре. Вот так если...
П. Алешковский
– О, ну вообще было, браки всегда заключались в кругу, по связям, проверкам и знакомствам. Ну остальное уже как бы провиденчески.
Б. Любимов
– Да, ну это все-таки очень сильно провиденчески, потому что брак произошел спустя сорок лет. И тут уже участники этого Нового года, был жив только мой отец, который очень дружил в последние годы с сыном Качалова, моим тестем. Но это совершенно, так сказать, другая история, но тем не менее, для сериала, я считаю, это вполне хорошо. Если возвращаться к мироощущению, начнем с того, что семья была очень верующая. И бабушка, и отец, отец замечательно знал церковное пение. И знаете как, бывает…
П. Алешковский
– В детстве, наверное, стоял и пел.
Б. Любимов
– Конечно. Ну конечно.
П. Алешковский
– Это о в Перемышле.
Б. Любимов
– Да, в Перемышле. У него как раз воспоминания специально не только вообще о Перемышле, об учителях, которых он очень любил, но и о храмах. Разных храмах, разных священнослужителях, которые там служили. И у него целые главы там есть, там, скажем, глава «Свет присносущный» – о священнослужителях, «Благовестники» – о диаконах, «Мудрые звуки» – о церковных хорах. Он для любителя церковное пение знал, ну как дилетант, но замечательно, и сам немножко подпевал. Слух у него был, так сказать, не очень развит, но все-таки неплохой. Когда там, в храме он чуть-чуть подпевал, насколько помню, то не ошибался.
П. Алешковский
– И это очень даже хорошо.
Б. Любимов
– И любовь его к церковному пению была такова, скажем, что он однажды попав в Киев, в Владимирском соборе услышал знаменитый хор Михаила Петровича Гайдая, он каждое лето специально ездил в Киев, только чтобы послушать Гайдая. Они очень подружились, и тоже, так сказать, глава о Гайдае это такая очень важная для него. Повторяю, он был верующий, и поэтому уже одно это, конечно, отношение его к богоборческой власти было соответствующее. Я не могу сказать, что...
П. Алешковский
– А куда ходили? Была ли своя церковь?
Б. Любимов
– Да. Поэтапно. В Москве первый вот мой детский храм, где мы стояли с ним в алтаре, священник этого храма и крестил и меня, и у меня сохранилось, так сказать, свидетельство о крещении 48-го года, и мою сестру тоже. Это храм, где сейчас Иерусалимское подворье, храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке.
П. Алешковский
– Понятно.
Б. Любимов
– Маленький такой храм на Арбате. Мы жили тогда на площади Маяковского. Надо сказать, что ближе-то особо и не было. Ну можно было в другой храм Воскресения Словущего, что в Брюсовом переулке. Но вот там был настоятель его духовный отец, отец Александр Скворцов. И опять, пытаюсь разыскать какие-то его биографические данные, знаю, что скончался он примерно в 65-м году, а вот год рождения так и не знаю, и никто мне никак не может помочь. Отец считал его одним из лучших священников, которых он знал в жизни. И замечательного, знаменитого диакона, которого рисовал Корин, Отец Михаил, по-моему, Холмогоров.
П. Алешковский
– «Русь уходящая».
Б. Любимов
– Да, там диакон Холмогоров. И замечательный, вот его уже я застал, потому что Холмогорова не застал, отец Александр Туриков, замечательный архидиакон. А потом по ряду причин, ну и потому что отец Александр уже стал старенький, и там пришел другой настоятель. Кстати, его я хорошо помню и часто об этом думаю: когда он пришел в храм, ему было под 50 лет, второй священник. Это, значит, был год примерно 55-й, вот я тогда во 2 классе стоял в алтаре и на Пасху, и не только на Пасху. А потом вот стал самым старым священником Москвы, он скончался в 96-м году под 90 лет.
П. Алешковский
– Ух ты.
Б. Любимов
– И я думаю: Господи, какой же я старый! Я помню самого старого священника Москвы, который…
П. Алешковский
– Еще не таким совсем старым.
Б. Любимов
– Да. И мало того, который еще немножко ошибался в порядке богослужения, и как-то ему там отец Александр кротко сделал замечание. Я, кстати, как-то у него исповедовался в 94-м году, он уже сидел, был почетным настоятелем этого храма и, так сказать, сидя исповедовал. А потом очень недолго мы ездили с ним в Сокольники, в храм Преображения, который был потом снесен в 65-м году и сейчас восстановлен. Я недавно специально туда поехал. Для меня такое счастье, что вот этот...
П. Алешковский
– Вспомнить.
Б. Любимов
– Храм, так сказать, который, для отца было горе, что его снесли. И там был очень хороший, там как раз служил отец Александр Туриков, диакон, священнослужителей я не очень помню. И Туриков давал мне свечку подержать, когда выходили на литию, и я был так страшно горд и счастлив в свои в 12-13 лет. А там был дивный хор, опять-таки Георгий Николаевич Агафонников, был такой выдающийся регент. След его потерялся, и как-то отец случайно встретился с певчей, она сказала: а Агафонников сейчас поет в храме на Пресне, в храме Иоанна Предтечи. И вот начиняя с 61-го и до, я полагаю так, дальше я уже сам взрослый, и сам себе выбирал храмы. Но вот в 60-е годы наш храм это…
П. Алешковский
– Это Пресня.
Б. Любимов
– Это Пресня, храм Иоанна Предтечи. Там отпевали отца. И там я встретил дивного священника, который и сейчас мой духовный отец, отец Георгий Бреев. Собственно не я встретил, а отец мой с ним познакомил.
П. Алешковский
– Подвел.
Б. Любимов
– Да, и вот храм Иоанна Предтечи до примерно 90-го года это уже стал мой храм. Но кроме того, в конце 60-х годов, так сказать, молодая интеллигенция сплачивалась вокруг отца Всеволода Шпилера в Николо-Кузнецком храме…
П. Алешковский
– Да, да.
Б. Любимов
– И вот конец 60-х, 70- годы, начало 80-х – там, мне еще повезло в этом смысле, что мы были, жили, когда мы переехали в писательский дом у метро Аэропорт, то продолжением нашего дома был дом там в основном...
П. Алешковский
– Кино.
Б. Любимов
– Нет, кино напротив. А там был музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко и вообще музыканты. Короче говоря, там получил двух или трехкомнатную квартиру небольшую отец Всеволод Шпиллер. Мы фактически жили ну в одном...
П. Алешковский
– В одном дворе.
Б. Любимов
– Да, так сказать, выйдя, три подъезда – и ты у него. Поэтому когда мы познакомились, и он снабжал меня литературной, я часто исповедовался у него, там сестра печатала его пассии, проповеди и так далее. Если нужно было что-то там помочь, сбегать за продуктами и так далее в более поздние годы, тоже это делалось. Поэтому очень важно, знаете, когда духовная связь, она все-таки должна в нашей земной жизни материализоваться. И все-таки принципиально важно, когда...
П. Алешковский
– Важно еще и человеческое общение.
Б. Любимов
– Конечно. Тем более он был человек, сразу принявший, не то что простивший, а просто принявший мою театральность. Как только он узнал, что вот я...
П. Алешковский
– А Шпиллер сам театр признавал?
Б. Любимов
– Конечно. Он ходил и, скажем, и на Таганке он бывал, один раз точно. Он видел один запрещенный тогда спектакль у Любимова «Из жизни Федора Куськина», Бориса Можаева. Как только, я был там студентом 5 курса, когда первый раз был у него дома в 69-м году: а чем вы занимаетесь? Я сказал, ну вот театр и Достоевский там. Он сразу мне дал, во-первых, Бердяева, без созерцания Достоевского, а во-вторых, он сказал: вам обязательно нужно прочитать работу отца Павла Флоренского «Храмовое действо как синтез искусства». И достает… Это сейчас все это, так сказать, переиздано.
П. Алешковский
– Конечно.
Б. Любимов
– А тогда журнал матовый, с 22-го года, несколько экземпляров. Отец мой, который был библиофилом, он сказал: «Не давайте негодяю, он его потеряет». А отец Александр сказал: «Николай Михайлович, я священник, а не библиотекарь».
П. Алешковский
– Хорошо. Нам, к сожалению, нужно на минуточку исчезнуть из эфира. Пожалуйста, оставайтесь с нами. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у нас сегодня Борис Николаевич Любимов, и он никуда не денется.
П. Алешковский
– Ну что ж, вот мы опять вынырнули из радийного небытия, мы снова говорим с вами. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И кто присоединился сейчас, говорю вам: слушайте, потому что в гостях у нас Борис Николаевич Любимов, замечательный историк театра, организатор, ну я не знаю, театрального процесса, ректор театрального училища. И мы как раз говорим о дружбе с отцом Шпиллером, который был и наставителем и другом, что очень важно, и вашим, и вашего отца, замечательного переводчика. А вот вообще в церковной среде, ну скажем, 60-70-х годов, насколько мне помнится, была очень такая прямая и четкая – ну вообще тогда книга ценилась, да, – была тяга вот к слову. Причем не обязательно к святоотеческой литературе или церковной литературе, а разговор идет о нормальном интеллигентском чтении. Вот беседовали ли вы или отец со священниками относительно, ну скажем, переводов – возьму самое скабрезное – «Гаргантюа и Пантагрюэля», например? На мой-то взгляд, и нас научил Бахтин, что «Гаргантюа и Пантагрюэль» это замечательное произведение. Очень, кстати, простое и сложное одновременно: читать легко, а вопросов возникает много. Вот что-нибудь на эту тему вспоминается?
Б. Любимов
– Если специально о Рабле, пожалуй, нет. Во всяком случае, я не думаю, что брал благословение на это, не думаю. Единственное могу сказать, что он не только поддерживал отношения, скажем, с белым духовенством, но среди его духовных отцов был, скажем, такой почитаемый старец как схиигумен Савва Остапенко, насельник сначала Троице-Сергиевой Лавры, а потом Псково-Печерского монастыря. Я помню, как он приезжал к нам в году, наверное, 60-м, 61-м году, опять же в наш писательский дом. И когда, думаю, что он тогда часто путешествовал, то есть не часто, но путешествовал в Абхазию, и думаю, что он проездом туда заехал к нам. И когда лифтерша...
П. Алешковский
– В Абхазию – в горы, имеется в виду?
Б. Любимов
– Да. Ну тогда к тайным тем обитателям, конечно.
П. Алешковский
– Да, там была потрясающая совершенно община, и сейчас вышли книжки замечательные. Это отдельная тема…
Б. Любимов
– Да. Конечно.
П. Алешковский
– Легко пробиваемая в интернете, кстати, тем, кому интересно. Воспоминания Меркурия, например, блестящие, потрясающие совершенно.
Б. Любимов
– Да, думаю, что туда. Но даже дело не в этом. Короче говоря, когда лифтерша в нашем подъезде, где жили замечательные писатели Арбузов, Розов и так далее, она увидела в рясе игумена, то так сказать, впечатление было особое. И кстати, я тоже очень хорошо помню. Как раз я был в таком подростковом возрасте – 13-14 там лет, наверное, когда ты уже начинаешь: ну конечно, церковь это замечательно, но в футбол поиграть тоже хорошо.
П. Алешковский
– Конечно.
Б. Любимов
– И вот я как-то там посидел-посидел, а потом пошел гонять мяч. И отец Савва спросил у отца: «А вообще сын-то верующий? – Да, вот единственно, что он в церкви всегда как-то скучает во время шестопсалмия, ему скучно». А отец Савва может быть, пытаясь найти какой-то там извиняющий меня повод, потому что я ушел. Отец Савва сказал: «Ничего. Ему скучно, а бесам совсем не скучно», – сказал он. И самое смешное, ну то есть не смешное, а опять-таки промыслительное, что впоследствии одно время, когда я читал в храме нашем подмосковном, и как раз шестопсалмие – это стало одним из самых любимых моментов всенощного бдения. Ну вот в 13-14 лет действительно я скучал во время шестопсалмия, а старец это почувствовал. Отец очень дружил одно время, когда вот ездил в Киев, до закрытия с монахами Киево-Печерской Лавры.
П. Алешковский
– Лавры, да.
Б. Любимов
– И один из них, отец Иосиф Штельмах приезжал к нам в Москву. И, кстати говоря, по его просьбе я достал билеты в Большой театр на «Сказание о деве Февронии» Римского...
П. Алешковский
– Корсакова.
Б. Любимов
– «Сказание о Китеже», да, Римского-Корсакова. И он ходил с моей мамой в Большой театр на эту оперу, монах, ну уже закрытой Киево-Печерской Лавры. Я не думаю, чтобы отец обсуждал с ними Рабле или там, предположим...
П. Алешковский
– Мериме.
Б. Любимов
– Мериме, скажем. Переводчик, естественно, он переводит тех, кого он переводит. Ни Мериме, ни Флобер не были глубоко церковными людьми. Скорее, может быть, даже антиклерикалами, чем клерикалами. Но это уже, так сказать, другая история.
П. Алешковский
– Понимаете, я пытаюсь понять вот что. Наиболее проницательные и глубокие как бы учителя веры никогда не отрицали реальную жизнь и ценности гуманистические, ценности жизни. Ну там, скажем, Вольтер может раздражать, безусловно, но не знать Вольтера, в общем, позор. Надо знать, чтобы понимать. Ну скажем, не прочитать «Декамерон» или не прочитать «Дон Кихота» это просто значит обеднить себя очень сильно. И в те времена, когда ваш отец их переводил, я думаю, что эти книги он и дарил, наверное, свои учителям, наставникам, друзьям.
Б. Любимов
– Ну конечно. Особенно «Дон Кихот». «Дон Кихот» глубоко, так сказать, религиозная книга. У Достоевского есть замечательная фраза, я ее безумно люблю, о том, что когда настанет Страшный суд и Бог спросит человечество, что ты про себя поняло, то человечество протянет «Дон Кихота». Заметьте, этот глубоко православный и глубоко патриотически настроенный писатель не называет Пушкина или Гоголя, он называет «Дон Кихота» Сервантеса – вот как ответ на то, что человечество поняло про самого себя.
П. Алешковский
– Ну мы же помним Мышкина...
Б. Любимов
– Да.
П. Алешковский
– Это прямая аллюзия на «Дон Кихота», не скрытая, а открытая.
Б. Любимов
– Конечно.
П. Алешковский
– Аглая когда называет Мышкина «рыцарем печального образа» – значит, это отсыл и к Пушкину, и...
Б. Любимов
– К Сервантесу.
П. Алешковский
– И к «Дон Кихоту» Сервантеса.
Б. Любимов
– Конечно. Вы знаете, как раз тут прямо надо сказать, что как у переводчика, как и актера – далеко не все роли, пускай даже в значительных произведениях, ты их любишь. Но вот если говорить о «Дон Кихоте», то это одна из самых любимых его книг. И возвращаясь к началу передачи, одна из...
П. Алешковский
– Папиных любимых книг.
Б. Любимов
– Да, конечно. Он отчасти стал заниматься испанским языком, именно испанским...
П. Алешковский
– Желая перевести «Дон Кихота».
Б. Любимов
– И желая перевести «Дон Кихота». Это была одна из, так сказать, ранних его увлечений.
П. Алешковский
– А долго ли он переводил Пруста?
Б. Любимов
– Долго.
П. Алешковский
– Ведь это такая работа – ого-го! И вообще все работы, которые он делал, это ого-го! Потому что это самые такие вершины французской и испанской литературы. Ну Пруст, понятно, что это сложная работа очень.
Б. Любимов
– Да, знаете, тут отчасти это даже и не по своей вине долго. Потому что первый том вышел, по-моему, в 71-м году, а последний, вернее предпоследний – он последний том эпопеи уже не успел перевести, скончался, – вышел незадолго до смерти. Так что на это ушло его 20 лет.
П. Алешковский
– В начале 90-х.
Б. Любимов
– Да, во-первых, очень долго издательство разрешало…
П. Алешковский
– Замышляло.
Б. Любимов
– Соглашалось вообще на Пруста. У нас, как вы помните, три было главных модерниста: Джойс, Пруст и Кафка.
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Кафку в 65-м году небольшим, так сказать, тиражом...
П. Алешковский
– Выпустили-таки, слава Богу, да.
Б. Любимов
– Джойс совсем нескоро. А вот все-таки в 71-м году директор Института мировой литературы, покойный Сучков там и кто-то еще пробил, что как, надо все-таки для запада показать, что мы Пруста переводим.
П. Алешковский
– Тем более, что Пруст был же переведен в 20-е годы.
Б. Любимов
– Скорее даже в 30-е, да, совершенно верно. Тут был новый перевод, и первый том, по-моему, в 71-м году. А потом следующий, по-моему, в 76-м.
П. Алешковский
– Я помню это ликование дома у отца, когда он держал этот томик. Очень хорошо помню ощущение такого счастья, что вот есть!
Б. Любимов
– Есть. Конечно, это отвоевали у хаоса какую-то часть культуры. Конечно. Потом очень долго издательство не решалось издать там третью часть, на это ушли какие-то годы, отец уходил в другую работу. И это, правда, помогло закончить ему воспоминания, там еще есть часть воспоминаний, театральные воспоминания он издал в 82-м году. А дальше, уже когда, так сказать, надо было заниматься последующими томами, у него уже в большой мере не хватало сил и возраст. У него, в общем, два года он потерял и поэтому последний том не перевел. Но, так сказать, спасибо ему и на этом. Возвращаясь, так сказать, вот к теме церковь и культура, я могу сказать, что тот же отец Всеволод Шпиллер в своих проповедях ссылался и на «Мастера и Маргариту», и на тогда только что ходившую по рукам «Молитву» Солженицына ну и так далее. Для него это не было... Он просил меня достать билеты на «Мастера и Маргариту» на Таганке. Поэтому для него это не было чем-то чужим. Музыку он знал, наверное, даже не как дилетант.
П. Алешковский
– Да, я очень хорошо помню специальные такие беседы отца Александра Меня о том, может ли писатель писать, имеет ли право, значит. Потому что это очень важно было для неофитов: понять, вот целиком уходить, значит, в Христа и в религию или что-то еще все-таки можно. Оказывается, все можно, если у тебя есть мозги, и ты понимаешь, что ради чего и почему, и больше ничего. И кем является, скажем, Фома Аквинский как не писателем и так далее. То есть вот такой испуг людей, которые, конечно, жили в бесцерковное время и пришли или подходили, ну как бы, скажем, переступали порог церкви, стояли в трапезной и ловили вот само действо, звуки, и им хотелось, и они очень пугались, что они сделают что-то не то. На самом деле не понимая, что свобода абсолютная ровно здесь. Ну и вот в связи с этим, конечно, очень важна такая интеллигентность церковных деятелей лучших и наиболее значимых того времени, которые, конечно, поддерживали это, конечно, понимали, что нет полноты образования, духовного становления без разных сторон как бы культурно-религиозного единения такого.
Б. Любимов
– Разумеется. Кстати, вы упомянули отца Александра Меня...
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Я тоже видел его у отца. Один раз, думаю, он приходил, еще мы с ним, так сказать, вместе встречались. И недавно, разбирая библиотеку, нашел и самиздатское его издание с автографом моему отцу, поздравительные открытки, письмо. Так что близкой связи такой вот не было, но общение какое-то было в течение там, скажем так, в 60-е годы.
П. Алешковский
– Понятно.
Б. Любимов
– В начале 70-х.
П. Алешковский
– Хорошо. А вот еще что я хотел спросить у вас. Вы мне про маму ничего не сказали. Значит, скажите про мамину линию. И в связи с этим я хочу спросить, как вам живется со святой в вашей крови, в вашей семейной как бы родословной? Расскажите, пожалуйста, про фрейлину Гендрикову, если что-то про нее рассказывали дома.
Б. Любимов
– Ну вы знаете, повторяю, если говорить о...
П. Алешковский
– Она ведь ваша двоюродная бабка, да?
Б. Любимов
– Ну она, получается, она все-таки там, я думаю, четвероюродная.
П. Алешковский
– Четвероюродная, да?
Б. Любимов
– Четвероюродная, да, и скорее тогда уже прабабушка.
П. Алешковский
– А, пра...
Б. Любимов
– Да. Видите ли, в детстве...
П. Алешковский
– Или об этом не говорили вообще?
Б. Любимов
– В раннем детстве... я об этом узнал значительно позднее. Когда уже отец стал писать воспоминания, то есть ну вот в 60-е годы.
П. Алешковский
– Напомним, что у нас передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у нас сегодня замечательный театральный… ну деятель, я бы сказал так, театровед, Борис Николаевич Любимов. И мы продолжаем. Вот была ли историческая память? И рассказывали ли вдруг, может быть, что-то о жизни при дворе там, о поступке, объясняли молодому мальчику, что это было, как это было? Вообще как настроены были отец и мать вот по отношению к тому, что творилось вокруг?
Б. Любимов
– Вот это мне проще сказать не в связи как раз с Гендриковой, а по другому. Потому, что крестным отцом моей прабабушки был Государь Император Александр II, а крестным отцом моей бабушки – великий князь Николай Николаевич, старший.
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Поэтому вот отношение было, конечно же... Я не могу сказать, что отец был монархистом.
П. Алешковский
– Слава Богу.
Б. Любимов
– Вот этого, пожалуй, не было. Его скорее можно было бы назвать ну традиционалистом, безусловно. И, может быть, в каком-то смысле легитимистом.
П. Алешковский
– Кадетом, да?
Б. Любимов
– Кадетом... Может быть, чуть даже... Я сказал бы, он беспартийный. Вот он у нас в семье вообще не было ни членов партии, ни комсомольцев. Я не был ни в партии, ни в комсомоле.
П. Алешковский
– Это хорошее дело.
Б. Любимов
– Да, и опять же тоже не несу это как орден, а просто ну так...
П. Алешковский
– А как вам удалось не вступить в комсомол?
Б. Любимов
– Знаете, в комсомол мне было гораздо проще не вступить, чем в партию. Я очень плохо учился в старших классах, и даже вопрос о вступлении в комсомол и, в конце концов, и то что...
П. Алешковский
– Неужели не принимали? У нас принимали под гребенку просто и все.
Б. Любимов
– Нет-нет, у нас было, как бы заслужи.
П. Алешковский
– А, понятно.
Б. Любимов
– А поскольку я, в общем, себя, так сказать… Это не с тем, что… У меня был приятель, который в армии всякий раз, как его должны были принять в комсомол, он...
П. Алешковский
– Нарушал.
Б. Любимов
– Уходил на 10 суток, и вопрос снимался. У меня этого не было. Меня просто даже и не звали в комсомол в школе, а потом я ушел в школу рабочей молодежи и работал осветителем.
П. Алешковский
– А, там – да, там неважно.
Б. Любимов
– В «Современнике» это вообще не имеет значения. В институт приняли, в институте – это театральный институт, там комсорг сказал: тебе надо вступать? Я говорю: да подождем. Потом я, надо сказать, в старших курсах тоже вел себя не идеально, и поэтому тоже вопрос о моем вступлении в комсомол как бы и не возникал.
П. Алешковский
– И не вставал.
Б. Любимов
– Гораздо сложнее было, в армии один раз возник этот вопрос. Но я служил в стройбате. И мне сказал майор, который ко мне прекрасно относился – это, кстати, один из лучших лет в моей жизни, армия. Он мне сказал: «Надо, товарищ Любимов, вступать в комсомол». А у меня в стройбате вокруг люди, во-первых, без среднего образования и некоторые с бывшим небольшим уголовным прошлым. И я говорю: «Ну как это, товарищи майор, вот они меня будут принимать в комсомол что ли?» И поскольку он относился, а у меня же было высшее образование, а он очень ревностно относился к высшему образованию. И ему действительно, он, так сказать, к этом отнесся. Больше того, у нас не было комсомольской организации в том маленьком подразделении, в котором я служил, и этот вопрос тоже отпал. А дальше я отслужил в армии, мне 26 лет, меня взяли в аспирантуру ГИТИСа – и все, вопрос о комсомоле был закрыт. А вот в партию меня сначала в институте тянули, потом там предлагались разные министерские довольно высокие посты.
П. Алешковский
– С партией было проще: можно было придумать, как сказать, что ты недостоин, и на какое-то время отставали.
Б. Любимов
– Говорил. Вы знаете, у меня был один случай, когда было очень… Просто ну вот меня позвали на высокий министерский пост, это был 83-й год, так сказать, конец андроповского правления, вот декабрь-январь 84-го года. Самые такие трудные годы в смысле непонимания того, а что будет дальше.
П. Алешковский
– Ну да.
Б. Любимов
– И вот я помню этот разговор в январе 84-го года с первым зам министром культуры СССР, который зовет меня под себя ну начальником управления театрами в Министерство культуры СССР. И он знал, что я беспартийный, и он говорит...
П. Алешковский
– Одно условие.
Б. Любимов
– Нет, он говорит: «С партией все будет хорошо. Одну характеристику вам даст ректор, – он делает паузу. – А вторую дам вам я». Вы понимаете, от кнута очень легко иногда бывает уйти, а от пряника трудно. И вот тут я вытащил из кармана, так сказать, говорю из загашника: «Да, – говорю, – но вы знаете, я ж в комсомоле никогда не был. Ну я ж через райком не пройду» – это не фронт, когда принимали человека... Он на меня посмотрел...
П. Алешковский
– Понял, наверное, просто, все.
Б. Любимов
– Понял все, да. Ну да, перевел разговор. Ну это от вас не уйдет… И кончился вопрос и с моим назначением, и, естественно, с партией. Но вот тут надо было, в 82-м году было очень трудно. Я думаю, что если бы не вот эта чехарда со смертями руководителей, когда было не до таких вещей, потому что я стал заведующим кафедрой – довольно рискованный был ход. В 82-м году, 35 лет назад я стал заведующим кафедрой, и как бы ректор тогдашний сделал резкий, смелый ход с тем, что ну сейчас мы сделаем, ну а потом он вступит в партию. И вот осенью 82-го года меня буквально, для меня специально, так сказать, место в райкоме. Потому что интеллигенцию не очень, так сказать, брали туда, а тут заведующий кафедрой ГИТИСа, все, специальное место. Но тут умер Брежнев, и тут им было уже не до этого, надо было, так сказать, решать более важные проблемы
П. Алешковский
– Отлично.
Б. Любимов
– Чем принятие в партию человека, который еженедельно там ходит в церковь, а иногда и два три раза в неделю, и регулярно причащается, чего они, впрочем, не знали.
П. Алешковский
– Ну да. Борис Николаевич, значит, у нас не так много времени. Может быть, расскажете о матери еще. Вот, пожалуйста. Ведь она, безусловно, половина вашей жизни, если не больше.
Б. Любимов
– Да, вы знаете, она другая половина и, может быть, даже, может быть, и лучшая в каком-то смысле. В смысле терпимости, кротости, смирения. Безусловно. Она, кстати, языки знала лучше, чем мой отец, больше. Это сейчас звучит глупо, но все-таки она, я бы сказала так: больше знал языков. Она меня учила, я одно время, может быть, поэтому я и не стал языковедом – английский, французский и немецкий . Она знала и испанский. Она до войны работала в журнале, тогда назывался не «Иностранная литература», а «Интернациональная литература».
П. Алешковский
– Интернациональная.
Б. Любимов
– Да. И тоже переводила. Переводила в основном, по-моему, с языков испанскую и латиноамериканскую литературу. Ну тогда у нас были, во-первых, в связи с войной с Испанией было немало контактов с испанцами, приехавшими сюда и так далее. А потом, мне кажется, что то, что она вышла замуж за человека, вернувшегося из ссылки, это уже смело. То что условия жизни, в которых мы жили...
П. Алешковский
– Она была в ссылке с матерью, да?
Б. Любимов
– Нет, нет. Она жила в Москве. Они познакомились уже, вероятно, году в 37-м, я думаю. Потому что, по-моему, замуж она вышла году в 37-м. Потом родилась моя старшая сестра в 41-м, в самые страшные октябрьские дни 41-го года. Ну понятно, что тогда, так сказать, люди думали о детях, они еще не думали о войне. Но вот, тем не менее, это были самые вот страшные московские дни, когда казалось, что немцы войдут в Москву и так далее. И мне кажется, что еще в начале сороковых годов она еще работала и переводила. А после войны, когда я тут появился, в наших немыслимых коммунальных условиях… Дом этот сохранился, я недавно внуков своих водил, показывал. Там в двух комнатах шесть человек. Сохранилось то окошко, за которым сидел мой отец и переводил там «Дон Кихота» и так далее. А она, во-первых, она все печатала, все, что он переводил, потому что...
П. Алешковский
– То есть она уже не работала переводчиком...
Б. Любимов
– Нет. Она уже все.
П. Алешковский
– Она работала женой.
Б. Любимов
– Она ушла. Женой и матерью. И тащила на себе весь груз семьи. И вот это абсолютное… Отец был человеком очень отходчивым, очень добрым, но вспыльчивым. А мама скорее, когда на что-то негодовала, она уходила в себя и закрывалась. Я не то чтобы унаследовал это или точно не научился, но, может быть, в какой-то степени унаследовал. Я когда что-то у меня на работе или там еще где-то взрывает, ну раньше я мог себе позволить вспыхнуть. Когда я стал заведующим кафедрой, потом директором Бахрушинского музея или там ректором института, если что-то меня, так сказать, я негодую, я ухожу в себя. Вот это я теперь понимаю, что это абсолютно материнское свойство. Ну она так же, как и вся семья у нас, мы все жили, прежде всего мы, конечно, библиофилы.
П. Алешковский
– А сохранилась библиотека отца?
Б. Любимов
– Да, сохранилась библиотека.
П. Алешковский
– А как вы живете с таким грузом?
Б. Любимов
– Ну...
П. Алешковский
– У вас 12 комнат?
Б. Любимов
– Нет, у нас не 12 комнат, но у меня есть еще дача, поэтому я туда. У меня фактически три библиотеки: моя, отцовская и качаловская.
П. Алешковский
– Мне это очень знакомо.
Б. Любимов
– Да, поэтому есть и чудесные, так сказать, автографы самых разных людей. Теперь думаю уже, так сказать, пора передавать в музей.
П. Алешковский
– В Бахрушинский.
Б. Любимов
– Что-то театральное в Бахрушинский, а о чем-то я обговорил в РГАЛИ, потому что есть самые разные автографы и мои, и отцовские, которые...
П. Алешковский
– Которые стоят того, чтобы их сохранить.
Б. Любимов
– Да, знаете, ну что-то, я думаю, это зависит еще от того, как дети и внуки к этому отнесутся, как дочь и внуки. Потому что, скажем, отец же не стал отдавать свои автографы или там качаловское. Если им это дорого, потому что там, не знаю, ну автограф Бунина или Блока это все-таки автограф Бунина или Блока. У меня есть автограф Александра Исаевича Солженицына, например. Но это должно храниться или в семье, которая ценит то, что тебе там...
П. Алешковский
– Принадлежит.
Б. Любимов
– Принадлежит или там, не знаю, Давид Самойлов или Виктор Астафьев, самые разные писатели. Или тебе это безразлично, и ты просто берешь железку и по ней если читаешь, тогда нет смысла держать у себя дома, тогда это надо отдавать в РГАЛИ.
П. Алешковский
– Конечно.
Б. Любимов
– Мне кажется, так к этому надо относиться. Невозможно на столетия вперед рассчитать свои автографы. Они могут быть тебе дороги, а потомству, правнуку – нет.
П. Алешковский
– Нет, ну просто специальная литература у меня от дедушки, от бабушки – я их передал, куда следует. Скажем, бабушкину библиотеку. Ну я никогда в жизни не загляну в передвижников там, она в Третьяковке работала. Мне эти книги не нужны и никому дальше они не нужны, я понимаю. А кому-то они пригодятся.
Б. Любимов
– Да, конечно.
П. Алешковский
– Мне кажется, что вот когда вы говорите о том, что мама знала больше языков, чем отец, мне кажется, что все-таки для переводчика самое главное это знать родной язык.
Б. Любимов
– Конечно.
П. Алешковский
– И вот, может быть, у вас сохранились какие-то очень короткие такие: отношение отца к слову. Или у него есть книжка на эту тему, но просто вот бытийные. И как относились к слову дома вообще?
Б. Любимов
– Ну для него это самое главное, мне кажется, главный дар его.
П. Алешковский
– Ведь найти адекватное слово это такое удовольствие.
Б. Любимов
– Да. Причем вот я помню, когда мы жили в нашей коммунальной квартире, он переводил «Гаргантюа». «Гаргантюа» это тоже шесть лежал, так сказать, перевод: вышел в 61-м, закончен был в 55-м, когда я был еще там школьником. И он, естественно, мне 7-8-летнему мальчику не давал читать все, но все, что связано с детством Гаргантюа, перевел и давал. И когда он придумывал какой-то адекватный образ, особенно если он там еще и раешно зарифмованный, то он бежал ко мне и...
П. Алешковский
– Проверял.
Б. Любимов
– Проверял на мне и, так сказать, читал это с восторгом и с любовью: получилось! Он заставлял...
П. Алешковский
– Ну вы помните, была же книжка «Гаргантюа и Пантагрюэль» для детей.
Б. Любимов
– Да.
П. Алешковский
– И она была замечательная.
Б. Любимов
– Конечно.
П. Алешковский
– Потому что толстый том ребенку не прочесть и взрослому не каждому, а вот эта легкая книжка... Было несколько таких замечательных облегченных книг для детей, как «Моби Дик», например, там и так далее. Вот они просто часть детства, и они очень нужны, по-моему.
Б. Любимов
– Конечно. Совершенно верно. И так же, как было облегченное детское издание «Дон Кихота».
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– И первое мое чтение «Дон Кихота» было по этому изданию. Надо очень хорошо делать, чтобы не утратить, самое главное, не сделать его примитивным. Но если вернуться к слову, он всегда, встретив какой-то слово... Он ведь завел себе словарь, это совершенно независимо от Солженицына, он себе завел, так сказать, словарь, который... Какое-нибудь слово услышит ли на улице, встретит ли у писателя – у самого разного, может быть, у среднего писателя, у Сергеева-Ценского, допустим, оно ему показалось интересным – он записывает. Потому что это всю жизнь была работа, до конца дней его работа со словом. Его словарик, так сказать, мне тоже удалось издать, также как и книгу «Перевод – искусство». Но он знал второстепенных писателей, третьестепенных писателей XIX века, и замечательно знал советскую литературу 20-30-х годов.
П. Алешковский
– Ну что ж, это точка. Большое спасибо. У нас в студии был Борис Николаевич Любимов. И приходите к нам еще.
Б. Любимов
– Спасибо.
12 июля. О личной ответственности человека на пути следования за Господом

В 21-й главе Евангелия от Иоанна есть слова Христа об апостоле Иоанне, сказанные Петру: «Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он прибыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною».
О личной ответственности человека на пути следования за Господом — протоиерей Игорь Фиялновский.
В этих словах Спасителя мы вправе услышать его указания не только апостолу Петру, но и всем нам о том, что дело христианина — не размышления о духовных путях наших ближних, а прежде всего несение ответственности за свою собственную дорогу к спасению.
На вопрос апостола Петра Господь отвечает: «Что касается Иоанна, то если бы он остался в живых до Моего второго пришествия, то это не относится к тебе — ты должен идти своим путём».
Как пишет в своём толковании на этот евангельский стих святой Кирилл Александрийский: «Ты услышал, Пётр, свою судьбу. Зачем тебе любопытствовать о судьбе других и несвоевременно как бы докапываться до познания божественных судеб? Ведь если бы он и совсем не подвергался бы смерти, чем это поможет облегчить твою заботу? Поэтому мудрый и благоразумный, когда ему предстоят какие-либо страдания, должен относиться безразлично к тому, спасётся ли другой или нет. Ведь ему нужно претерпеть собственные свои страдания, причём он не получает никакого облегчения от бедствия или благополучия других».
Все выпуски программы Актуальная тема
12 июля. О личности и почитании Паисия Святогорца

Сегодня 12 июля. День памяти Преподобного Паисия Святогорца, отошедшего ко Господу в 1994 году.
О его личности и почитании — священник Августин Соколовски.
В этих словах Спасителя мы вправе услышать его указания не только апостолу Петру, но и всем нам о том, что дело христианина — не размышления о духовных путях наших ближних, а прежде всего несение ответственности за свою собственную дорогу к спасению.
На вопрос апостола Петра Господь отвечает: «Что касается Иоанна, то если бы он остался в живых до Моего второго пришествия, то это не относится к тебе — ты должен идти своим путём».
Как пишет в своём толковании на этот евангельский стих святой Кирилл Александрийский: «Ты услышал, Пётр, свою судьбу. Зачем тебе любопытствовать о судьбе других и несвоевременно как бы докапываться до познания божественных судеб? Ведь если бы он и совсем не подвергался бы смерти, чем это поможет облегчить твою заботу? Поэтому мудрый и благоразумный, когда ему предстоят какие-либо страдания, должен относиться безразлично к тому, спасётся ли другой или нет. Ведь ему нужно претерпеть собственные свои страдания, причём он не получает никакого облегчения от бедствия или благополучия других».
Все выпуски программы Актуальная тема
12 июля. О разных задачах, поставленных Господом перед ними, и проповеди апостолов Петра и Павла

Сегодня 12 июля. Церковь празднует память Славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла.
О разных задачах, поставленных Господом перед ними, и проповеди апостолов Петра и Павла — протоиерей Максим Первозванский.
И книга «Деяния святых апостолов», и послания апостола Павла говорят нам о том, что были между ними разномыслия по вопросу приёма язычников в церковь. И это хорошо, это правильно, потому что сам апостол Павел напишет, что должно быть между вами разномыслие, дабы открылись искусные.
Ведь действительно, представьте себе, какого масштаба проблема стояла перед церковью. Есть христиане из иудеев, люди с рождения, воспитанные в законе Моисеевом, и это закрытая, на самом деле, общность, объединённая кровью и законом. И есть самые разные люди, не принадлежащие к Израилю, которые тоже становятся христианами, которые уверуют в Господа нашего Иисуса Христа. И как их принимать в церковь? Требовать ли от них соблюдение закона Моисеева?
Как быть христианином из иудеев? Ведь сказанное им в законе Моисеевом прямо написано, что не должно им общаться с язычниками. И мы видим, что в послании апостола Павла к Галатам написано, что Пётр ел вместе с христианами из язычников, а когда пришли некоторые от Иакова, стал уклоняться, потому что в глазах правоверного иудея, даже ставшего христианином, есть вместе с язычником — это вещь недопустимая.
И мы видим, как колебались апостолы, что для этого пришлось специально созвать Первый апостольский собор. Больше того, были даже разделены сферы влияния, и Пётр остался первоверховным проповедующим среди иудеев, а Павла, по сути дела, назначили, если можно так сказать, первоверховным и главным отвечающим за проповедь среди язычников.
Поэтому мы видим, как Господь управляет каждым, давая дело и миссию по силе. Это дар Духа, который каждый из нас должен реализовать, как данный от Господа талант.
Все выпуски программы Актуальная тема