Поделиться
Борис Любимов
В гостях у Петра Алешковского был ректор Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина, историк театра — Борис Любимов.
Борис Николаевич поделился воспоминаниями об интересных людях, связанных с театром и не только, с которыми ему доводилось встречаться.
П. Алешковский
– Здравствуйте, это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Я в студии, и напротив меня сидит замечательный наш гость сегодняшний, Борис Николаевич Любимов. Здравствуйте.
Б. Любимов
– Здравствуйте.
П. Алешковский
– Борис Николаевич, вы, должно быть, знаете – мы договаривались и обговаривали суть нашей программы, передачи, беседы – здесь наши гости вспоминают. И как бы те, кто вас знают, понимают, что вспомнить вам есть что. И как человеку, который в театре и при театре столько лет – напомню, что вы ректор училища театрального, что вы работали в различных журналах театральных, в Малом театре много лет работали, театре Красной Армии, ну и так далее. Но сегодня было бы интересно поговорить о вашем детстве, и если можно, мы же все такие существа, что наши прошлое это наши родственники, наша глубина, а глубина наша обычно на три поколения. Какого года вы рождения?
Б. Любимов
– 47-го.
П. Алешковский
– 47-го.
Б. Любимов
– Тысяча девятьсот, разумеется.
П. Алешковский
– Понятно. Раз вы 47-го, значит, я думаю, что глубина вашей памяти тянется точно в XIX век, там в 80-е годы, в 90-е годы, во всяком случае, уж точно захватывает революционное время. И тут что называется, вольному воля, наверное, стоит начать, как мне кажется, от отца и матери, а может быть, вы хотите начать с бабушек и дедушек, я не знаю, что вам интереснее, или рассказать о дяде. Давайте все-таки как-то начнем. Отец ваш известный, ну корифей я бы сказал, перевода, Николай Михайлович Любимов, он 1912 года рождения – вот уже прямая связь с началом века. Он после окончания института новых языков, работал в издательстве «Academia», которое пишется латинскими буквами – кто знает, это, как я понимаю, супершкола. А дальше что он только ни переводил. Вот совсем недавно в Саранске, в доме, в комнате Бахтина такой памятной я видел и мою любимую детства книжку «Гаргантюа и Пантагрюэль», переведенную отцом вашим и подаренную им Бахтину. В общем, вся французская и испанская классика – это Любимов.
Б. Любимов
– Вы знаете, мне тут и легко и трудно. Легко потому что, с одной стороны, есть трехтомная книга воспоминаний моего отца, где его детство, отрочество, и юность, и молодость отчасти описаны достаточно подробно. Книга называется «Неувядаемый цвет», я ее издал уже после смерти отца, это в конце 90-х годов.
П. Алешковский
– В 99-м, по-моему.
Б. Любимов
– Да, первый том. А с другой стороны, писал он ее в 60-е, первой половине 70-х годов. Кроме того, одна ветвь его рода, калужская – когда-то такая была Генриетта Морозова, историк Калужского края, она проследила его предков примерно до середины XVIII века, – это в основном, так сказать, церковный люд. Причем даже мало кто в священном сане, часто это псаломщик, дьячок – вот так.
П. Алешковский
– Понятно.
Б. Любимов
– Это с одной стороны. А другую ветвь, ну вообще-то говоря, мой троюродный брат ныне здравствующий, он проследил аж до Рюрика, так что там…
П. Алешковский
– Там дворянство есть хорошее.
Б. Любимов
– Да.
П. Алешковский
– «Бархатная книга».
Б. Любимов
– Просто до Рюриков в самом буквальном смысле.
П. Алешковский
– Если до Рюрика, то «Бархатная книга».
Б. Любимов
– Да, конечно. Но вот если более-менее близкий мне XIX век, чтоб далеко не уходить, вот мой прапрадед, Болдырев, был губернатором Рязанской области, Рязанской губернии, а прадед – губернатор Вологодской. Так что я в этом смысле считаю себя захудалый род, если, так сказать, говорить словами Лескова. Когда я несколько лет назад был в Вологде, меня привели в дом губернатора, фамилия его была Кормилицын. И он был как раз, в отличие от Болдырева, он не был таким родовитым дворянином, служащим. Его, так сказать, первая крупная должность, по-моему, была смотритель уездных училищ в Рязанской губернии, видимо, там он и познакомился...
П. Алешковский
– Земляника. Аммос Федорович.
Б. Любимов
– Да, ну если хотите, конечно, да. А последняя должность, значит, губернатор Вологды, где он был с 1883 по 1894 год, он довольно рано умер в 94-м году. И мне показали дом губернаторский тех времен, сейчас там какие-то тоже присутственные места. Половина дома это тоже присутственные места и тогда были, а другая половина, где...
П. Алешковский
– Жилая.
Б. Любимов
– Да, где моя бабушка, представим себе, которую я уже знал, единственная из моих, так сказать, бабушек и дедушек, которых я знал, она там от своего рождения в 83-м году…
П. Алешковский
– Кашку ела.
Б. Любимов
– До 94-го она там жила, бегала по этой лестнице – вот я себе это представил.
П. Алешковский
– Здорово.
Б. Любимов
– Это замечательное впечатление. Съездив туда, я узнал, что при нем в городе Вологде был проведен водопровод, ну и еще какие-то давал, так сказать, много занимался театром, культурной жизнью, но прожил, повторяю, короткую жизнь. А дальше вот, поскольку я вот эту часть жизни более или менее представляю отчасти по воспоминаниям бабушки, но я тогда дурачок был маленький, а она умерла, когда мне было 14 лет, и она что-то рассказывает, а я не очень даже и слушаю. То есть слушаю, но так, вполуха. Поэтому сейчас так хочется все это вспомнить и узнать, а уже не вспоминается и не узнается.
П. Алешковский
– Это классика.
Б. Любимов
– Это обычная наша, так сказать, беда нашей жизни. Так вот прабабушка моя, судя по всему, она была таким персонажем, вроде как Раневская в «Вишневом саду» чеховском, она проиграла два имения – и свое, и мужа.
П. Алешковский
– Сама, лично?
Б. Любимов
– Да, она в тотализатор проиграла.
П. Алешковский
– О боже!
Б. Любимов
– И, в общем, так сказать, семья была разоренная. И бабушка моя, буквально как Аня из чеховского «Вишневого сада», там в свои 17 лет осталась ну только единственно с языками. По-французски она говорила абсолютно свободно, так чуть-чуть грассируя. Даже я сильно прибавил, это неуловимое грассирование. И немецкий знала. Вот два языка, которые, так сказать, были ей приятны.
П. Алешковский
– Ну два основных языка того времени.
Б. Любимов
– Да, она преподавала сначала, по-моему, в Екатерининском институте в Москве, вот в том помещении, которое рядом с театром Российской Армии, а потом ушла оттуда по ряду причин и нашла себе работу: она стала преподавать иностранные языки внуку великой актрисы, Марии Николаевны Ермоловой. Вот тут отчасти это было промыслительно уже для всего моего рода дальнейшего. Потому что, во-первых, она очень подружилась с домом Ермоловой, где сейчас музей Ермоловой, на Тверском бульваре. Настолько подружилась, что крестной матерью моего отца, который родился в 12-м году, как вы правильно сказали, стала дочка Ермоловой, Маргарита Николаевна. И когда в 30-м году, уже после смерти великой актрисы, отец видел ее один раз, приехав из маленького уездного города Перемышль в 26-м году, вот он ее увидел, ему тогда было 14 лет. Она была уже старенькая, на сцену не выходила и жила, так сказать, затворницей в половине этого дома, которая советская власть оставила как первой актрисе, которая вообще стала народной артисткой России, РСФСР. А он стал, поступив в тот институт, о котором вы сказали, он жил в доме Ермоловой, о чем он тоже оставил воспоминания, так сказать, вот одна глава из его воспоминаний посвящена именно...
П. Алешковский
– А что за Институт новых языков?
Б. Любимов
– Тут я, знаете, мне трудно сказать, я как раз, очевидно вот по Фрейду, с языками очень сдержано. Может, потому что вся семья как раз была языкатой, и все знали там два, три, четыре языка. Самой способной, по-моему, была моя старшая сестра, которая мола там за лето выучить…
П. Алешковский
– Язык.
Б. Любимов
– Язык для того, чтобы там поступить в институт, где нужно было, кстати, испанский язык. А я – ну вот ни любви, ни дружбы, у меня, преклоняясь пред языковедами и перед лингвистами, я в то же время сам здесь хром, и у меня этой любви нет. И хотя это как-то, когда мне было лет 12, я попытался просто так перевести какой-то рассказ Джека Лондона, отец мне что-то такое помогал, показывал, где я прав, где не прав. Но на этом все и закончилось. Так вот у отца были разные варианты, куда деваться. Литературного института, кстати, тогда еще не было, по-моему, через несколько лет он открылся. А он увлекался историей…
П. Алешковский
– Надо было в ИФЛИ.
Б. Любимов
– Дело в том, что при, так сказать, его убеждениях и при его взглядах история в 30-е годы совсем была ему ни к чему.
П. Алешковский
– А каковы были его убеждения и взгляды? Вообще что, какова была рефлексия семьи? Ведь все-таки семья была из недобитых.
Б. Любимов
– Да, конечно, конечно.
П. Алешковский
– И как я понимаю, почти вся уцелела, кроме мамы, которая, кажется, попала на 10 лет.
Б. Любимов
– Бабушка.
П. Алешковский
– Бабушка была.
Б. Любимов
– Бабушка попала на 10 лет, да, вы знаете, и папа тоже…
П. Алешковский
– На три года в Архангельск.
Б. Любимов
– Да, был арестован и три года ссылки в Архангельск.
П. Алешковский
– А он вспоминал об этом?
Б. Любимов
– А как же!
П. Алешковский
– Вот что он рассказывал про это? И как это произошло, почему? Когда его захватили?
Б. Любимов
– Сейчас я вам скажу. Поскольку опять же он, отсылая ко второму тому воспоминаний, но схематично расскажу примерно так. Вот он окончил институт.
П. Алешковский
– Наши слушатели воспоминаний не читали, скорее всего.
Б. Любимов
– Да, вряд ли читали, поэтому ну это будет бледный и схематичный рассказ. Значит, это был 33-й год, он только что окончил институт и устроился в это самое издательство «Academia», о котором вы говорили, где директором, кстати, по-моему, был Лев Каменев, тогда уже погоревший, так сказать, снятый с верхних постов, даже, по-моему, исключенный из партии, но еще не арестованный и не расстрелянный. И, кстати, первый договор в своей жизни литературный отец заключил за перевод Мериме…
П. Алешковский
– За подписью Каменева.
Б. Любимов
– За подписью Каменева, да. И в 33-м году, если не ошибаюсь, 21 октября, в день, когда подписан к печати этот томик его первых переводов, три пьесы Мериме, он и был арестован. История была, так сказать, простая. Арестовали его дальнего родственника, еще более юного, чем он, а ему должно было исполниться 21 год. Вероятно, там вот его-то арестовали, видимо, там по доносу, родственника.
П. Алешковский
– И по цепочке.
Б. Любимов
– По цепочке его. И наивный юноша, рассказывая содержание разговоров, сказал о том, как они шли, так сказать, по Красной площади и говорили о том, какая плохая охрана. А это, так сказать, повод для того, чтобы... Все-таки это был 33-й, а не 37-й, но и в 33-й это поскольку и за помыслы тогда...
П. Алешковский
– Казнили.
Б. Любимов
– И сажали, и казнили и так далее. Вот это, значит, попытка организации террористического акта.
П. Алешковский
– Позвольте напомнить вам, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня Борис Николаевич Любимов, и воспоминания продолжаются. Пожалуйста.
Б. Любимов
– И поскольку все-таки дела никакого не было, то...
П. Алешковский
– Три года ссылки.
Б. Любимов
– Ему дали три года Архангельска. Он подробно рассказывал и о камере, о тех, кто там сидел и так далее. И там одна история, я часто люблю ее рассказывать, потому что она совершенно вот для сериала, если хотите. Значит, вот представьте себе, его выпустили зимой, перед самым, по-моему, Новым годом, новым 34-м годом.
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Ну и поскольку он был там, в камере простудился, и у него температура была 39, ему дали две недели возможности собраться, и вполне гуманно, чтобы отправиться в ссылку в Архангельск. А где ему, куда возвращаться? Он возвращается на Тверской бульвар.
П. Алешковский
– Домой, наверное.
Б. Любимов
– Да, и у него дом сейчас вот этот. И там он встречает Новый год. И на Новый год пришли, небольшая, так сказать, компания была, в том числе крупнейший и известнейший артист МХАТа Василий Иванович Качалов со своей женой, Ниной Николаевной Литовцевой. Думал ли тогда Василий Иванович, глядя на этого зека 21-летнего, что когда-то его будущая, тогда еще, естественно, не родившаяся внучка выйдет замуж за сына этого зека, вашего покорнейшего слугу. Так что браки заключаются не только на небесах, но и на Тверском бульваре. Вот так если...
П. Алешковский
– О, ну вообще было, браки всегда заключались в кругу, по связям, проверкам и знакомствам. Ну остальное уже как бы провиденчески.
Б. Любимов
– Да, ну это все-таки очень сильно провиденчески, потому что брак произошел спустя сорок лет. И тут уже участники этого Нового года, был жив только мой отец, который очень дружил в последние годы с сыном Качалова, моим тестем. Но это совершенно, так сказать, другая история, но тем не менее, для сериала, я считаю, это вполне хорошо. Если возвращаться к мироощущению, начнем с того, что семья была очень верующая. И бабушка, и отец, отец замечательно знал церковное пение. И знаете как, бывает…
П. Алешковский
– В детстве, наверное, стоял и пел.
Б. Любимов
– Конечно. Ну конечно.
П. Алешковский
– Это о в Перемышле.
Б. Любимов
– Да, в Перемышле. У него как раз воспоминания специально не только вообще о Перемышле, об учителях, которых он очень любил, но и о храмах. Разных храмах, разных священнослужителях, которые там служили. И у него целые главы там есть, там, скажем, глава «Свет присносущный» – о священнослужителях, «Благовестники» – о диаконах, «Мудрые звуки» – о церковных хорах. Он для любителя церковное пение знал, ну как дилетант, но замечательно, и сам немножко подпевал. Слух у него был, так сказать, не очень развит, но все-таки неплохой. Когда там, в храме он чуть-чуть подпевал, насколько помню, то не ошибался.
П. Алешковский
– И это очень даже хорошо.
Б. Любимов
– И любовь его к церковному пению была такова, скажем, что он однажды попав в Киев, в Владимирском соборе услышал знаменитый хор Михаила Петровича Гайдая, он каждое лето специально ездил в Киев, только чтобы послушать Гайдая. Они очень подружились, и тоже, так сказать, глава о Гайдае это такая очень важная для него. Повторяю, он был верующий, и поэтому уже одно это, конечно, отношение его к богоборческой власти было соответствующее. Я не могу сказать, что...
П. Алешковский
– А куда ходили? Была ли своя церковь?
Б. Любимов
– Да. Поэтапно. В Москве первый вот мой детский храм, где мы стояли с ним в алтаре, священник этого храма и крестил и меня, и у меня сохранилось, так сказать, свидетельство о крещении 48-го года, и мою сестру тоже. Это храм, где сейчас Иерусалимское подворье, храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке.
П. Алешковский
– Понятно.
Б. Любимов
– Маленький такой храм на Арбате. Мы жили тогда на площади Маяковского. Надо сказать, что ближе-то особо и не было. Ну можно было в другой храм Воскресения Словущего, что в Брюсовом переулке. Но вот там был настоятель его духовный отец, отец Александр Скворцов. И опять, пытаюсь разыскать какие-то его биографические данные, знаю, что скончался он примерно в 65-м году, а вот год рождения так и не знаю, и никто мне никак не может помочь. Отец считал его одним из лучших священников, которых он знал в жизни. И замечательного, знаменитого диакона, которого рисовал Корин, Отец Михаил, по-моему, Холмогоров.
П. Алешковский
– «Русь уходящая».
Б. Любимов
– Да, там диакон Холмогоров. И замечательный, вот его уже я застал, потому что Холмогорова не застал, отец Александр Туриков, замечательный архидиакон. А потом по ряду причин, ну и потому что отец Александр уже стал старенький, и там пришел другой настоятель. Кстати, его я хорошо помню и часто об этом думаю: когда он пришел в храм, ему было под 50 лет, второй священник. Это, значит, был год примерно 55-й, вот я тогда во 2 классе стоял в алтаре и на Пасху, и не только на Пасху. А потом вот стал самым старым священником Москвы, он скончался в 96-м году под 90 лет.
П. Алешковский
– Ух ты.
Б. Любимов
– И я думаю: Господи, какой же я старый! Я помню самого старого священника Москвы, который…
П. Алешковский
– Еще не таким совсем старым.
Б. Любимов
– Да. И мало того, который еще немножко ошибался в порядке богослужения, и как-то ему там отец Александр кротко сделал замечание. Я, кстати, как-то у него исповедовался в 94-м году, он уже сидел, был почетным настоятелем этого храма и, так сказать, сидя исповедовал. А потом очень недолго мы ездили с ним в Сокольники, в храм Преображения, который был потом снесен в 65-м году и сейчас восстановлен. Я недавно специально туда поехал. Для меня такое счастье, что вот этот...
П. Алешковский
– Вспомнить.
Б. Любимов
– Храм, так сказать, который, для отца было горе, что его снесли. И там был очень хороший, там как раз служил отец Александр Туриков, диакон, священнослужителей я не очень помню. И Туриков давал мне свечку подержать, когда выходили на литию, и я был так страшно горд и счастлив в свои в 12-13 лет. А там был дивный хор, опять-таки Георгий Николаевич Агафонников, был такой выдающийся регент. След его потерялся, и как-то отец случайно встретился с певчей, она сказала: а Агафонников сейчас поет в храме на Пресне, в храме Иоанна Предтечи. И вот начиняя с 61-го и до, я полагаю так, дальше я уже сам взрослый, и сам себе выбирал храмы. Но вот в 60-е годы наш храм это…
П. Алешковский
– Это Пресня.
Б. Любимов
– Это Пресня, храм Иоанна Предтечи. Там отпевали отца. И там я встретил дивного священника, который и сейчас мой духовный отец, отец Георгий Бреев. Собственно не я встретил, а отец мой с ним познакомил.
П. Алешковский
– Подвел.
Б. Любимов
– Да, и вот храм Иоанна Предтечи до примерно 90-го года это уже стал мой храм. Но кроме того, в конце 60-х годов, так сказать, молодая интеллигенция сплачивалась вокруг отца Всеволода Шпилера в Николо-Кузнецком храме…
П. Алешковский
– Да, да.
Б. Любимов
– И вот конец 60-х, 70- годы, начало 80-х – там, мне еще повезло в этом смысле, что мы были, жили, когда мы переехали в писательский дом у метро Аэропорт, то продолжением нашего дома был дом там в основном...
П. Алешковский
– Кино.
Б. Любимов
– Нет, кино напротив. А там был музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко и вообще музыканты. Короче говоря, там получил двух или трехкомнатную квартиру небольшую отец Всеволод Шпиллер. Мы фактически жили ну в одном...
П. Алешковский
– В одном дворе.
Б. Любимов
– Да, так сказать, выйдя, три подъезда – и ты у него. Поэтому когда мы познакомились, и он снабжал меня литературной, я часто исповедовался у него, там сестра печатала его пассии, проповеди и так далее. Если нужно было что-то там помочь, сбегать за продуктами и так далее в более поздние годы, тоже это делалось. Поэтому очень важно, знаете, когда духовная связь, она все-таки должна в нашей земной жизни материализоваться. И все-таки принципиально важно, когда...
П. Алешковский
– Важно еще и человеческое общение.
Б. Любимов
– Конечно. Тем более он был человек, сразу принявший, не то что простивший, а просто принявший мою театральность. Как только он узнал, что вот я...
П. Алешковский
– А Шпиллер сам театр признавал?
Б. Любимов
– Конечно. Он ходил и, скажем, и на Таганке он бывал, один раз точно. Он видел один запрещенный тогда спектакль у Любимова «Из жизни Федора Куськина», Бориса Можаева. Как только, я был там студентом 5 курса, когда первый раз был у него дома в 69-м году: а чем вы занимаетесь? Я сказал, ну вот театр и Достоевский там. Он сразу мне дал, во-первых, Бердяева, без созерцания Достоевского, а во-вторых, он сказал: вам обязательно нужно прочитать работу отца Павла Флоренского «Храмовое действо как синтез искусства». И достает… Это сейчас все это, так сказать, переиздано.
П. Алешковский
– Конечно.
Б. Любимов
– А тогда журнал матовый, с 22-го года, несколько экземпляров. Отец мой, который был библиофилом, он сказал: «Не давайте негодяю, он его потеряет». А отец Александр сказал: «Николай Михайлович, я священник, а не библиотекарь».
П. Алешковский
– Хорошо. Нам, к сожалению, нужно на минуточку исчезнуть из эфира. Пожалуйста, оставайтесь с нами. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у нас сегодня Борис Николаевич Любимов, и он никуда не денется.
П. Алешковский
– Ну что ж, вот мы опять вынырнули из радийного небытия, мы снова говорим с вами. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И кто присоединился сейчас, говорю вам: слушайте, потому что в гостях у нас Борис Николаевич Любимов, замечательный историк театра, организатор, ну я не знаю, театрального процесса, ректор театрального училища. И мы как раз говорим о дружбе с отцом Шпиллером, который был и наставителем и другом, что очень важно, и вашим, и вашего отца, замечательного переводчика. А вот вообще в церковной среде, ну скажем, 60-70-х годов, насколько мне помнится, была очень такая прямая и четкая – ну вообще тогда книга ценилась, да, – была тяга вот к слову. Причем не обязательно к святоотеческой литературе или церковной литературе, а разговор идет о нормальном интеллигентском чтении. Вот беседовали ли вы или отец со священниками относительно, ну скажем, переводов – возьму самое скабрезное – «Гаргантюа и Пантагрюэля», например? На мой-то взгляд, и нас научил Бахтин, что «Гаргантюа и Пантагрюэль» это замечательное произведение. Очень, кстати, простое и сложное одновременно: читать легко, а вопросов возникает много. Вот что-нибудь на эту тему вспоминается?
Б. Любимов
– Если специально о Рабле, пожалуй, нет. Во всяком случае, я не думаю, что брал благословение на это, не думаю. Единственное могу сказать, что он не только поддерживал отношения, скажем, с белым духовенством, но среди его духовных отцов был, скажем, такой почитаемый старец как схиигумен Савва Остапенко, насельник сначала Троице-Сергиевой Лавры, а потом Псково-Печерского монастыря. Я помню, как он приезжал к нам в году, наверное, 60-м, 61-м году, опять же в наш писательский дом. И когда, думаю, что он тогда часто путешествовал, то есть не часто, но путешествовал в Абхазию, и думаю, что он проездом туда заехал к нам. И когда лифтерша...
П. Алешковский
– В Абхазию – в горы, имеется в виду?
Б. Любимов
– Да. Ну тогда к тайным тем обитателям, конечно.
П. Алешковский
– Да, там была потрясающая совершенно община, и сейчас вышли книжки замечательные. Это отдельная тема…
Б. Любимов
– Да. Конечно.
П. Алешковский
– Легко пробиваемая в интернете, кстати, тем, кому интересно. Воспоминания Меркурия, например, блестящие, потрясающие совершенно.
Б. Любимов
– Да, думаю, что туда. Но даже дело не в этом. Короче говоря, когда лифтерша в нашем подъезде, где жили замечательные писатели Арбузов, Розов и так далее, она увидела в рясе игумена, то так сказать, впечатление было особое. И кстати, я тоже очень хорошо помню. Как раз я был в таком подростковом возрасте – 13-14 там лет, наверное, когда ты уже начинаешь: ну конечно, церковь это замечательно, но в футбол поиграть тоже хорошо.
П. Алешковский
– Конечно.
Б. Любимов
– И вот я как-то там посидел-посидел, а потом пошел гонять мяч. И отец Савва спросил у отца: «А вообще сын-то верующий? – Да, вот единственно, что он в церкви всегда как-то скучает во время шестопсалмия, ему скучно». А отец Савва может быть, пытаясь найти какой-то там извиняющий меня повод, потому что я ушел. Отец Савва сказал: «Ничего. Ему скучно, а бесам совсем не скучно», – сказал он. И самое смешное, ну то есть не смешное, а опять-таки промыслительное, что впоследствии одно время, когда я читал в храме нашем подмосковном, и как раз шестопсалмие – это стало одним из самых любимых моментов всенощного бдения. Ну вот в 13-14 лет действительно я скучал во время шестопсалмия, а старец это почувствовал. Отец очень дружил одно время, когда вот ездил в Киев, до закрытия с монахами Киево-Печерской Лавры.
П. Алешковский
– Лавры, да.
Б. Любимов
– И один из них, отец Иосиф Штельмах приезжал к нам в Москву. И, кстати говоря, по его просьбе я достал билеты в Большой театр на «Сказание о деве Февронии» Римского...
П. Алешковский
– Корсакова.
Б. Любимов
– «Сказание о Китеже», да, Римского-Корсакова. И он ходил с моей мамой в Большой театр на эту оперу, монах, ну уже закрытой Киево-Печерской Лавры. Я не думаю, чтобы отец обсуждал с ними Рабле или там, предположим...
П. Алешковский
– Мериме.
Б. Любимов
– Мериме, скажем. Переводчик, естественно, он переводит тех, кого он переводит. Ни Мериме, ни Флобер не были глубоко церковными людьми. Скорее, может быть, даже антиклерикалами, чем клерикалами. Но это уже, так сказать, другая история.
П. Алешковский
– Понимаете, я пытаюсь понять вот что. Наиболее проницательные и глубокие как бы учителя веры никогда не отрицали реальную жизнь и ценности гуманистические, ценности жизни. Ну там, скажем, Вольтер может раздражать, безусловно, но не знать Вольтера, в общем, позор. Надо знать, чтобы понимать. Ну скажем, не прочитать «Декамерон» или не прочитать «Дон Кихота» это просто значит обеднить себя очень сильно. И в те времена, когда ваш отец их переводил, я думаю, что эти книги он и дарил, наверное, свои учителям, наставникам, друзьям.
Б. Любимов
– Ну конечно. Особенно «Дон Кихот». «Дон Кихот» глубоко, так сказать, религиозная книга. У Достоевского есть замечательная фраза, я ее безумно люблю, о том, что когда настанет Страшный суд и Бог спросит человечество, что ты про себя поняло, то человечество протянет «Дон Кихота». Заметьте, этот глубоко православный и глубоко патриотически настроенный писатель не называет Пушкина или Гоголя, он называет «Дон Кихота» Сервантеса – вот как ответ на то, что человечество поняло про самого себя.
П. Алешковский
– Ну мы же помним Мышкина...
Б. Любимов
– Да.
П. Алешковский
– Это прямая аллюзия на «Дон Кихота», не скрытая, а открытая.
Б. Любимов
– Конечно.
П. Алешковский
– Аглая когда называет Мышкина «рыцарем печального образа» – значит, это отсыл и к Пушкину, и...
Б. Любимов
– К Сервантесу.
П. Алешковский
– И к «Дон Кихоту» Сервантеса.
Б. Любимов
– Конечно. Вы знаете, как раз тут прямо надо сказать, что как у переводчика, как и актера – далеко не все роли, пускай даже в значительных произведениях, ты их любишь. Но вот если говорить о «Дон Кихоте», то это одна из самых любимых его книг. И возвращаясь к началу передачи, одна из...
П. Алешковский
– Папиных любимых книг.
Б. Любимов
– Да, конечно. Он отчасти стал заниматься испанским языком, именно испанским...
П. Алешковский
– Желая перевести «Дон Кихота».
Б. Любимов
– И желая перевести «Дон Кихота». Это была одна из, так сказать, ранних его увлечений.
П. Алешковский
– А долго ли он переводил Пруста?
Б. Любимов
– Долго.
П. Алешковский
– Ведь это такая работа – ого-го! И вообще все работы, которые он делал, это ого-го! Потому что это самые такие вершины французской и испанской литературы. Ну Пруст, понятно, что это сложная работа очень.
Б. Любимов
– Да, знаете, тут отчасти это даже и не по своей вине долго. Потому что первый том вышел, по-моему, в 71-м году, а последний, вернее предпоследний – он последний том эпопеи уже не успел перевести, скончался, – вышел незадолго до смерти. Так что на это ушло его 20 лет.
П. Алешковский
– В начале 90-х.
Б. Любимов
– Да, во-первых, очень долго издательство разрешало…
П. Алешковский
– Замышляло.
Б. Любимов
– Соглашалось вообще на Пруста. У нас, как вы помните, три было главных модерниста: Джойс, Пруст и Кафка.
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Кафку в 65-м году небольшим, так сказать, тиражом...
П. Алешковский
– Выпустили-таки, слава Богу, да.
Б. Любимов
– Джойс совсем нескоро. А вот все-таки в 71-м году директор Института мировой литературы, покойный Сучков там и кто-то еще пробил, что как, надо все-таки для запада показать, что мы Пруста переводим.
П. Алешковский
– Тем более, что Пруст был же переведен в 20-е годы.
Б. Любимов
– Скорее даже в 30-е, да, совершенно верно. Тут был новый перевод, и первый том, по-моему, в 71-м году. А потом следующий, по-моему, в 76-м.
П. Алешковский
– Я помню это ликование дома у отца, когда он держал этот томик. Очень хорошо помню ощущение такого счастья, что вот есть!
Б. Любимов
– Есть. Конечно, это отвоевали у хаоса какую-то часть культуры. Конечно. Потом очень долго издательство не решалось издать там третью часть, на это ушли какие-то годы, отец уходил в другую работу. И это, правда, помогло закончить ему воспоминания, там еще есть часть воспоминаний, театральные воспоминания он издал в 82-м году. А дальше, уже когда, так сказать, надо было заниматься последующими томами, у него уже в большой мере не хватало сил и возраст. У него, в общем, два года он потерял и поэтому последний том не перевел. Но, так сказать, спасибо ему и на этом. Возвращаясь, так сказать, вот к теме церковь и культура, я могу сказать, что тот же отец Всеволод Шпиллер в своих проповедях ссылался и на «Мастера и Маргариту», и на тогда только что ходившую по рукам «Молитву» Солженицына ну и так далее. Для него это не было... Он просил меня достать билеты на «Мастера и Маргариту» на Таганке. Поэтому для него это не было чем-то чужим. Музыку он знал, наверное, даже не как дилетант.
П. Алешковский
– Да, я очень хорошо помню специальные такие беседы отца Александра Меня о том, может ли писатель писать, имеет ли право, значит. Потому что это очень важно было для неофитов: понять, вот целиком уходить, значит, в Христа и в религию или что-то еще все-таки можно. Оказывается, все можно, если у тебя есть мозги, и ты понимаешь, что ради чего и почему, и больше ничего. И кем является, скажем, Фома Аквинский как не писателем и так далее. То есть вот такой испуг людей, которые, конечно, жили в бесцерковное время и пришли или подходили, ну как бы, скажем, переступали порог церкви, стояли в трапезной и ловили вот само действо, звуки, и им хотелось, и они очень пугались, что они сделают что-то не то. На самом деле не понимая, что свобода абсолютная ровно здесь. Ну и вот в связи с этим, конечно, очень важна такая интеллигентность церковных деятелей лучших и наиболее значимых того времени, которые, конечно, поддерживали это, конечно, понимали, что нет полноты образования, духовного становления без разных сторон как бы культурно-религиозного единения такого.
Б. Любимов
– Разумеется. Кстати, вы упомянули отца Александра Меня...
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Я тоже видел его у отца. Один раз, думаю, он приходил, еще мы с ним, так сказать, вместе встречались. И недавно, разбирая библиотеку, нашел и самиздатское его издание с автографом моему отцу, поздравительные открытки, письмо. Так что близкой связи такой вот не было, но общение какое-то было в течение там, скажем так, в 60-е годы.
П. Алешковский
– Понятно.
Б. Любимов
– В начале 70-х.
П. Алешковский
– Хорошо. А вот еще что я хотел спросить у вас. Вы мне про маму ничего не сказали. Значит, скажите про мамину линию. И в связи с этим я хочу спросить, как вам живется со святой в вашей крови, в вашей семейной как бы родословной? Расскажите, пожалуйста, про фрейлину Гендрикову, если что-то про нее рассказывали дома.
Б. Любимов
– Ну вы знаете, повторяю, если говорить о...
П. Алешковский
– Она ведь ваша двоюродная бабка, да?
Б. Любимов
– Ну она, получается, она все-таки там, я думаю, четвероюродная.
П. Алешковский
– Четвероюродная, да?
Б. Любимов
– Четвероюродная, да, и скорее тогда уже прабабушка.
П. Алешковский
– А, пра...
Б. Любимов
– Да. Видите ли, в детстве...
П. Алешковский
– Или об этом не говорили вообще?
Б. Любимов
– В раннем детстве... я об этом узнал значительно позднее. Когда уже отец стал писать воспоминания, то есть ну вот в 60-е годы.
П. Алешковский
– Напомним, что у нас передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у нас сегодня замечательный театральный… ну деятель, я бы сказал так, театровед, Борис Николаевич Любимов. И мы продолжаем. Вот была ли историческая память? И рассказывали ли вдруг, может быть, что-то о жизни при дворе там, о поступке, объясняли молодому мальчику, что это было, как это было? Вообще как настроены были отец и мать вот по отношению к тому, что творилось вокруг?
Б. Любимов
– Вот это мне проще сказать не в связи как раз с Гендриковой, а по другому. Потому, что крестным отцом моей прабабушки был Государь Император Александр II, а крестным отцом моей бабушки – великий князь Николай Николаевич, старший.
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– Поэтому вот отношение было, конечно же... Я не могу сказать, что отец был монархистом.
П. Алешковский
– Слава Богу.
Б. Любимов
– Вот этого, пожалуй, не было. Его скорее можно было бы назвать ну традиционалистом, безусловно. И, может быть, в каком-то смысле легитимистом.
П. Алешковский
– Кадетом, да?
Б. Любимов
– Кадетом... Может быть, чуть даже... Я сказал бы, он беспартийный. Вот он у нас в семье вообще не было ни членов партии, ни комсомольцев. Я не был ни в партии, ни в комсомоле.
П. Алешковский
– Это хорошее дело.
Б. Любимов
– Да, и опять же тоже не несу это как орден, а просто ну так...
П. Алешковский
– А как вам удалось не вступить в комсомол?
Б. Любимов
– Знаете, в комсомол мне было гораздо проще не вступить, чем в партию. Я очень плохо учился в старших классах, и даже вопрос о вступлении в комсомол и, в конце концов, и то что...
П. Алешковский
– Неужели не принимали? У нас принимали под гребенку просто и все.
Б. Любимов
– Нет-нет, у нас было, как бы заслужи.
П. Алешковский
– А, понятно.
Б. Любимов
– А поскольку я, в общем, себя, так сказать… Это не с тем, что… У меня был приятель, который в армии всякий раз, как его должны были принять в комсомол, он...
П. Алешковский
– Нарушал.
Б. Любимов
– Уходил на 10 суток, и вопрос снимался. У меня этого не было. Меня просто даже и не звали в комсомол в школе, а потом я ушел в школу рабочей молодежи и работал осветителем.
П. Алешковский
– А, там – да, там неважно.
Б. Любимов
– В «Современнике» это вообще не имеет значения. В институт приняли, в институте – это театральный институт, там комсорг сказал: тебе надо вступать? Я говорю: да подождем. Потом я, надо сказать, в старших курсах тоже вел себя не идеально, и поэтому тоже вопрос о моем вступлении в комсомол как бы и не возникал.
П. Алешковский
– И не вставал.
Б. Любимов
– Гораздо сложнее было, в армии один раз возник этот вопрос. Но я служил в стройбате. И мне сказал майор, который ко мне прекрасно относился – это, кстати, один из лучших лет в моей жизни, армия. Он мне сказал: «Надо, товарищ Любимов, вступать в комсомол». А у меня в стройбате вокруг люди, во-первых, без среднего образования и некоторые с бывшим небольшим уголовным прошлым. И я говорю: «Ну как это, товарищи майор, вот они меня будут принимать в комсомол что ли?» И поскольку он относился, а у меня же было высшее образование, а он очень ревностно относился к высшему образованию. И ему действительно, он, так сказать, к этом отнесся. Больше того, у нас не было комсомольской организации в том маленьком подразделении, в котором я служил, и этот вопрос тоже отпал. А дальше я отслужил в армии, мне 26 лет, меня взяли в аспирантуру ГИТИСа – и все, вопрос о комсомоле был закрыт. А вот в партию меня сначала в институте тянули, потом там предлагались разные министерские довольно высокие посты.
П. Алешковский
– С партией было проще: можно было придумать, как сказать, что ты недостоин, и на какое-то время отставали.
Б. Любимов
– Говорил. Вы знаете, у меня был один случай, когда было очень… Просто ну вот меня позвали на высокий министерский пост, это был 83-й год, так сказать, конец андроповского правления, вот декабрь-январь 84-го года. Самые такие трудные годы в смысле непонимания того, а что будет дальше.
П. Алешковский
– Ну да.
Б. Любимов
– И вот я помню этот разговор в январе 84-го года с первым зам министром культуры СССР, который зовет меня под себя ну начальником управления театрами в Министерство культуры СССР. И он знал, что я беспартийный, и он говорит...
П. Алешковский
– Одно условие.
Б. Любимов
– Нет, он говорит: «С партией все будет хорошо. Одну характеристику вам даст ректор, – он делает паузу. – А вторую дам вам я». Вы понимаете, от кнута очень легко иногда бывает уйти, а от пряника трудно. И вот тут я вытащил из кармана, так сказать, говорю из загашника: «Да, – говорю, – но вы знаете, я ж в комсомоле никогда не был. Ну я ж через райком не пройду» – это не фронт, когда принимали человека... Он на меня посмотрел...
П. Алешковский
– Понял, наверное, просто, все.
Б. Любимов
– Понял все, да. Ну да, перевел разговор. Ну это от вас не уйдет… И кончился вопрос и с моим назначением, и, естественно, с партией. Но вот тут надо было, в 82-м году было очень трудно. Я думаю, что если бы не вот эта чехарда со смертями руководителей, когда было не до таких вещей, потому что я стал заведующим кафедрой – довольно рискованный был ход. В 82-м году, 35 лет назад я стал заведующим кафедрой, и как бы ректор тогдашний сделал резкий, смелый ход с тем, что ну сейчас мы сделаем, ну а потом он вступит в партию. И вот осенью 82-го года меня буквально, для меня специально, так сказать, место в райкоме. Потому что интеллигенцию не очень, так сказать, брали туда, а тут заведующий кафедрой ГИТИСа, все, специальное место. Но тут умер Брежнев, и тут им было уже не до этого, надо было, так сказать, решать более важные проблемы
П. Алешковский
– Отлично.
Б. Любимов
– Чем принятие в партию человека, который еженедельно там ходит в церковь, а иногда и два три раза в неделю, и регулярно причащается, чего они, впрочем, не знали.
П. Алешковский
– Ну да. Борис Николаевич, значит, у нас не так много времени. Может быть, расскажете о матери еще. Вот, пожалуйста. Ведь она, безусловно, половина вашей жизни, если не больше.
Б. Любимов
– Да, вы знаете, она другая половина и, может быть, даже, может быть, и лучшая в каком-то смысле. В смысле терпимости, кротости, смирения. Безусловно. Она, кстати, языки знала лучше, чем мой отец, больше. Это сейчас звучит глупо, но все-таки она, я бы сказала так: больше знал языков. Она меня учила, я одно время, может быть, поэтому я и не стал языковедом – английский, французский и немецкий . Она знала и испанский. Она до войны работала в журнале, тогда назывался не «Иностранная литература», а «Интернациональная литература».
П. Алешковский
– Интернациональная.
Б. Любимов
– Да. И тоже переводила. Переводила в основном, по-моему, с языков испанскую и латиноамериканскую литературу. Ну тогда у нас были, во-первых, в связи с войной с Испанией было немало контактов с испанцами, приехавшими сюда и так далее. А потом, мне кажется, что то, что она вышла замуж за человека, вернувшегося из ссылки, это уже смело. То что условия жизни, в которых мы жили...
П. Алешковский
– Она была в ссылке с матерью, да?
Б. Любимов
– Нет, нет. Она жила в Москве. Они познакомились уже, вероятно, году в 37-м, я думаю. Потому что, по-моему, замуж она вышла году в 37-м. Потом родилась моя старшая сестра в 41-м, в самые страшные октябрьские дни 41-го года. Ну понятно, что тогда, так сказать, люди думали о детях, они еще не думали о войне. Но вот, тем не менее, это были самые вот страшные московские дни, когда казалось, что немцы войдут в Москву и так далее. И мне кажется, что еще в начале сороковых годов она еще работала и переводила. А после войны, когда я тут появился, в наших немыслимых коммунальных условиях… Дом этот сохранился, я недавно внуков своих водил, показывал. Там в двух комнатах шесть человек. Сохранилось то окошко, за которым сидел мой отец и переводил там «Дон Кихота» и так далее. А она, во-первых, она все печатала, все, что он переводил, потому что...
П. Алешковский
– То есть она уже не работала переводчиком...
Б. Любимов
– Нет. Она уже все.
П. Алешковский
– Она работала женой.
Б. Любимов
– Она ушла. Женой и матерью. И тащила на себе весь груз семьи. И вот это абсолютное… Отец был человеком очень отходчивым, очень добрым, но вспыльчивым. А мама скорее, когда на что-то негодовала, она уходила в себя и закрывалась. Я не то чтобы унаследовал это или точно не научился, но, может быть, в какой-то степени унаследовал. Я когда что-то у меня на работе или там еще где-то взрывает, ну раньше я мог себе позволить вспыхнуть. Когда я стал заведующим кафедрой, потом директором Бахрушинского музея или там ректором института, если что-то меня, так сказать, я негодую, я ухожу в себя. Вот это я теперь понимаю, что это абсолютно материнское свойство. Ну она так же, как и вся семья у нас, мы все жили, прежде всего мы, конечно, библиофилы.
П. Алешковский
– А сохранилась библиотека отца?
Б. Любимов
– Да, сохранилась библиотека.
П. Алешковский
– А как вы живете с таким грузом?
Б. Любимов
– Ну...
П. Алешковский
– У вас 12 комнат?
Б. Любимов
– Нет, у нас не 12 комнат, но у меня есть еще дача, поэтому я туда. У меня фактически три библиотеки: моя, отцовская и качаловская.
П. Алешковский
– Мне это очень знакомо.
Б. Любимов
– Да, поэтому есть и чудесные, так сказать, автографы самых разных людей. Теперь думаю уже, так сказать, пора передавать в музей.
П. Алешковский
– В Бахрушинский.
Б. Любимов
– Что-то театральное в Бахрушинский, а о чем-то я обговорил в РГАЛИ, потому что есть самые разные автографы и мои, и отцовские, которые...
П. Алешковский
– Которые стоят того, чтобы их сохранить.
Б. Любимов
– Да, знаете, ну что-то, я думаю, это зависит еще от того, как дети и внуки к этому отнесутся, как дочь и внуки. Потому что, скажем, отец же не стал отдавать свои автографы или там качаловское. Если им это дорого, потому что там, не знаю, ну автограф Бунина или Блока это все-таки автограф Бунина или Блока. У меня есть автограф Александра Исаевича Солженицына, например. Но это должно храниться или в семье, которая ценит то, что тебе там...
П. Алешковский
– Принадлежит.
Б. Любимов
– Принадлежит или там, не знаю, Давид Самойлов или Виктор Астафьев, самые разные писатели. Или тебе это безразлично, и ты просто берешь железку и по ней если читаешь, тогда нет смысла держать у себя дома, тогда это надо отдавать в РГАЛИ.
П. Алешковский
– Конечно.
Б. Любимов
– Мне кажется, так к этому надо относиться. Невозможно на столетия вперед рассчитать свои автографы. Они могут быть тебе дороги, а потомству, правнуку – нет.
П. Алешковский
– Нет, ну просто специальная литература у меня от дедушки, от бабушки – я их передал, куда следует. Скажем, бабушкину библиотеку. Ну я никогда в жизни не загляну в передвижников там, она в Третьяковке работала. Мне эти книги не нужны и никому дальше они не нужны, я понимаю. А кому-то они пригодятся.
Б. Любимов
– Да, конечно.
П. Алешковский
– Мне кажется, что вот когда вы говорите о том, что мама знала больше языков, чем отец, мне кажется, что все-таки для переводчика самое главное это знать родной язык.
Б. Любимов
– Конечно.
П. Алешковский
– И вот, может быть, у вас сохранились какие-то очень короткие такие: отношение отца к слову. Или у него есть книжка на эту тему, но просто вот бытийные. И как относились к слову дома вообще?
Б. Любимов
– Ну для него это самое главное, мне кажется, главный дар его.
П. Алешковский
– Ведь найти адекватное слово это такое удовольствие.
Б. Любимов
– Да. Причем вот я помню, когда мы жили в нашей коммунальной квартире, он переводил «Гаргантюа». «Гаргантюа» это тоже шесть лежал, так сказать, перевод: вышел в 61-м, закончен был в 55-м, когда я был еще там школьником. И он, естественно, мне 7-8-летнему мальчику не давал читать все, но все, что связано с детством Гаргантюа, перевел и давал. И когда он придумывал какой-то адекватный образ, особенно если он там еще и раешно зарифмованный, то он бежал ко мне и...
П. Алешковский
– Проверял.
Б. Любимов
– Проверял на мне и, так сказать, читал это с восторгом и с любовью: получилось! Он заставлял...
П. Алешковский
– Ну вы помните, была же книжка «Гаргантюа и Пантагрюэль» для детей.
Б. Любимов
– Да.
П. Алешковский
– И она была замечательная.
Б. Любимов
– Конечно.
П. Алешковский
– Потому что толстый том ребенку не прочесть и взрослому не каждому, а вот эта легкая книжка... Было несколько таких замечательных облегченных книг для детей, как «Моби Дик», например, там и так далее. Вот они просто часть детства, и они очень нужны, по-моему.
Б. Любимов
– Конечно. Совершенно верно. И так же, как было облегченное детское издание «Дон Кихота».
П. Алешковский
– Да.
Б. Любимов
– И первое мое чтение «Дон Кихота» было по этому изданию. Надо очень хорошо делать, чтобы не утратить, самое главное, не сделать его примитивным. Но если вернуться к слову, он всегда, встретив какой-то слово... Он ведь завел себе словарь, это совершенно независимо от Солженицына, он себе завел, так сказать, словарь, который... Какое-нибудь слово услышит ли на улице, встретит ли у писателя – у самого разного, может быть, у среднего писателя, у Сергеева-Ценского, допустим, оно ему показалось интересным – он записывает. Потому что это всю жизнь была работа, до конца дней его работа со словом. Его словарик, так сказать, мне тоже удалось издать, также как и книгу «Перевод – искусство». Но он знал второстепенных писателей, третьестепенных писателей XIX века, и замечательно знал советскую литературу 20-30-х годов.
П. Алешковский
– Ну что ж, это точка. Большое спасибо. У нас в студии был Борис Николаевич Любимов. И приходите к нам еще.
Б. Любимов
– Спасибо.
