«Россия Ивана Шмелёва». Исторический час с Дмитрием Володихиным. Гость программы: Сергей Арутюнов

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького Сергей Арутюнов.

Разговор шел о том, кокой запечатлел жизнь России и Москвы на стыке 19 и 20-го веков в своих произведениях Иван Шмелев, почему для него такой важной была духовная составляющая быта людей тогда, и насколько все описанное в книгах соответствовало действительности.

---

Ведущий: Дмитрий Володихин

Д. Володихин

 –Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И сегодня мы с вами обсудим судьбу писателя, поистине исторической фигуры, в биографии которого открывается судьба чрезвычайно большого количества православных умников или, если угодно, интеллектуалов, которые должны были покинуть в начале XX века нашу страну. Тосковали по ней, любили ее, переживали за ее судьбу, но вернуться не могли, потому что не находили для себя никаких способов примириться с существующей новой властью. Итак, я говорю об Иване Сергеевиче Шмелеве, о замечательном русском писателе. И сегодня наш гость – доцент Литературного института и, кроме того, главный редактор детского литературного конкурса «Лето Господне», Сергей Сергеевич Арутюнов. Здравствуйте.

С. Арутюнов

– Здравствуйте.

Д. Володихин

– Вот собственно с ним-то мы и будем беседовать о том, кем был Иван Шмелев, и какое наследие осталось от него нашей литературе. Ну первый традиционной вопрос, всякий раз он звучит, когда мы разговариваем о какой-то крупной личности прошлого. Сергей Сергеевич, можете вы буквально в четырех-пяти фразах нарисовать визитную карточку Ивана Сергеевича Шмелева. Если человек начинает говорить о нем, что в первую очередь должно прийти в голову, что в первую очередь должно лечь на язык, какие-то характерные черты его личности или главные созданные им вещи, что-то такое, что при слове «Шмелев» моментально должно возникать в памяти.

С. Арутюнов

– Советскому читателю, конечно же, был близок «Человек из ресторана», который у нас переиздавался многократно и стотысячными тиражами в целях воспитания юношества советского. Так что одна из самых характерных вещей, которая характеризовала предреволюционное отношение хозяин и работник, сатирический памфлет, полный жалости к маленькому человеку. Разумеется, продолжающий линию и великого Гоголя с маленькими людьми и, наверное, даже проходящий через весь XIX век и, разумеется, в XX веке уже оканчивающийся путь маленького человека через вот это унижение, бесконечное унижение.

Д. Володихин

– Но с тех пор много воды утекло, и река времени унесла останки СССР. Для наших дней.

С. Арутюнов

– Для наших дней Шмелев совершенно другой. Это не последыш революционных демократов, это человек устойчиво белых взглядов, человек, который не просто эмигрировал, эмигрировал с огромной болью в сердце – у него был в Крыму казнен сын-офицер. А о том, что он именно казнен без суда и следствия в Крыму, он не знал долгие годы. Потом это стало известно, ну какие-то, в общем, доброхоты сообщили, что все-таки расстрелян, да расстрелян точно, нет вестей не просто так, убит. И эту обиду, это опустошение писатель пронес до самого конца. Видимо, он жил с ним в сердце всю свою жизнь. Это случилось в 21-м году, в 50-м его не стало.

Д. Володихин

– Итак, визитная карточка, наверное, будет состоять из трех фраз. Первая – когда-то традиционный интеллигент, человек, разделявший с эпохой все ее упования и заблуждения. Затем человек, прошедший через трагедию гражданской войны со страшными душевными ранами. И впоследствии крепкий православный консерватор, писатель, нарисовавший поистине золотыми буквами культуру дореволюционной России, как он ее мог вспомнить издалека. Вот примерно такова визитная карточка Ивана Сергеевича Шмелева. Давайте начнем сейчас от истоков. Собственно первые шаги Шмелева, вступавшего в литературу еще в предреволюционный период. Условно говоря, родился, учился начал писать.

С. Арутюнов

– И еще в гимназии опубликовал первый, наверное, свой очерк, потом через небольшое очень время, то есть он 1873 года рождения, я напомню нашим уважаемым радиослушателям, уже в 95-м году появляется такая небольшая зарисовка «У мельницы». Замечательный был такой журнал «Русское обозрение». Спустя два года уже в печати появляется сборник очерков «На скалах Валаама». Писатель женится, писатель с женой едет на Валаам. Но из этого свадебного путешествия он привозит весьма такие нетрадиционные, как показалось русской цензуре, картинки, то есть он привозит не просто физиологический очерк, а нечто большее, картины жизни. Цензура в 97-м году, я подчеркиваю, это такое у нас, знаете, время считается, не какое-либо предреволюционное, да, а вполне себе благодатные годы, когда власть стоит на месте, народ стоит на месте. И все, в общем-то, искрамсывает этот сборник, почем зря. То есть приводит его в такое состояние, при котором печатать его уже нет никакой возможности с точки зрения Ивана Сергеевича. И вот эти «На скалах Валаама» я видел в сети, размещен прекраснейший репринтный текст, просто прекраснейший. Я долго искал там моменты, которые могли бы разъярить цензуру – с первого взгляда не ловится.

Д. Володихин

– Ну что ж, мы теперь мало что можем уловить осмысленно из тех потаенных загадок, интеллектуальных ребусов, которым минуло более столетия. Скажите, из какой среды он вырос? Он ведь не был дворянином или все-таки это звание ему следовало?

С. Арутюнов

– Более чем все сказанное. Не просто не был дворянином, а наверное, и создал главный труд своей жизни, «Лето Господне», в противовес преобладающей и доминирующей картине дворянского детства, которую производили наш изумительный Аксаков, наши изумительные Толстые оба, я подчеркиваю, то есть «Детство» Толстого и «Детство» Алексея Николаевича Толстого, Гарин-Михайловский «Детство Темы» и так далее. Все вот эти ностальгические воспоминания это только детство в дворянской усадьбе.

Д. Володихин

– А у него детство купеческое, насколько я понимаю.

С. Арутюнов

– У него детство не просто купеческое. Вот сейчас малый бизнес делится на какой-то там торговый, производственный и так далее. Это детство в семье мастерового, причем верховного мастерового – это человека, мастера действительно, который выбился в управленцы десятками людей. Практически аналог того же самого детства, которое пережил Горький в своем детстве, только в Нижнем.

Д. Володихин

– Иными словами, Иван Сергеевич вышел из среды, которая не была связана с дворянством, в общем, из людей не бедных, но живущих на посаде. И впечатления у него совершенно другие, действительно, очень отличные от нашей великой литературы дворянской. И он учился, впоследствии работал как чиновник небольшого ранга, получил определенную известность. Но до революции он не был сколько-нибудь крупной величиной в русской литературе. Вот «Человек из ресторана», пожалуй, единственная вещь, которая тогда ну прогремела. А в 1917 году он сначала, ну наверное, опять же с огромным количеством образованных людей того времени обманулся в ожиданиях. Ему казалось, что февраль несет какое-то особенное очарование свободы. В общем-то, оно быстро рассеялось, а уж когда грянул октябрь, Шмелеву стало совсем нехорошо, он покинул столицу, какое-то время жил в Крыму. И вот там навидался таких ужасов, что совершенно естественным стало появление первой его поистине широко известной вещи – «Солнце мертвых». Вот насколько я понимаю, он в 1922 году эмигрировал из России и написал «Солнце мертвых» позднее, или все-таки уже в Крыму была написана эта вещь? Во всяком случае, по свежим впечатлениям.

С. Арутюнов

– Она была написана в 23-м году в Грассе.

Д. Володихин

– То есть по свежим впечатлениям.

С. Арутюнов

– Да, это 23-й год, март-сентябрь, как явствует из приписки, которая делается традиционно внизу рукописи и перепечатывается. Это Грасс – то есть это те же самые климатические места приморские, что и в Крыму. Климат не изменился. Вот тот самый доминантный страшный звук, крик павлина, который слышался ему в Крыму и сопровождался зрелищем лежащих на дороге трупов людей и лошадей, также мог слышаться в этом Грассе. Те же причудливые растения, непривычные русскому глазу. То есть он переселяется во Францию, он в этом Грассе пребывает, пока пишет, начинает «Солнце мертвых», потом уже переезжает в Париж. Он не выдерживает атмосферы, вот этого наслоения одного и того же климата и одной и той же атмосферы юга.

Д. Володихин

– Побывал в Берлине, впоследствии весь остаток жизни прожил в Париже

С. Арутюнов

– В Париже, да.

Д. Володихин

– И чтобы понять, до какой же степени «Солнце мертвых» было беспощадным портретом реальности, я зачитаю небольшой кусочек оттуда. «Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать – с человечьих боен. И вот – убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали... Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых – с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь, замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять силы. Из подвалов их брали и убивали. Ну, вот. В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалы Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву... одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. «Расход» и «Расстрел» – тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят. Теперь ясно». Ну а для того, чтобы было понятно, до какой степени человек, увидевший все эти кошмары гражданской войны, все же привязан был к родине, я хочу, чтобы сейчас в эфире прозвучал щемяще ностальгический вальс Георгия Васильевича Свиридова из музыкальных иллюстраций к повести Александра Сергеевича Пушкина «Метель».

Д. Володихин

– Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы с замечательным гостем, доцентом Литературного института, главным редактором детского литературного конкурса «Лето Господне», Сергеем Сергеевичем Арутюновым, обсуждаем судьбу замечательного русского писателя, Ивана Сергеевича Шмелева. И мне хотелось бы от всех тех ужасов, которые вошли в творчество этого одаренного человека в гражданскую войну, перейти к совсем другому периоду его литературной жизни. И начнем тоже с цитаты, небольшой, но совершенно иное настроение показывающей. «Весь Кремль – золотисто-розовый, над снежной Москва-рекой. Кажется мне, что там – Святое, и нет никого людей. Стены с башнями – чтобы не смели войти враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо. Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют – священным светом. Все – в золотистом воздухе, в дымном голубом свете: будто кадят там ладаном». Это цитата из, наверное, самой известной вещи Ивана Сергеевича – «Лето Господне». Создавалась она в течение многих лет. Сергей Сергеевич, какова судьба этого романа? Насколько я понимаю, это ведь то, что выходило из творческих недр Шмелева в течение то ли пятнадцати, то ли даже двадцати лет.

С. Арутюнов

– Если точнее, семнадцати – с 27-го по 44-й год писатель создает роман. Причем одна из глав романа становится отдельным романом, как с «Богомольем» вышло. Практически те же герои, но как словно бы и другое содержание.

Д. Володихин

– Вот «Богомолье на Валаам», действительно самое начало или одновременно еще роман «Богомолье»...

С. Арутюнов

– Еще и это, и какие-то герои пересекаются, кто-то, какие-то мотивы остаются, какие-то уходят. Но семнадцать лет – это практически столько, сколько работал Иванов над «Явлением Христа народу», вот это главный труд. И в 27-м году, отойдя от «Солнца», вот как раз от этих впечатлений, пробуя в себе как-то заглушить все это, начинается самое главное. После вот этих семнадцати лет остается-то мало и жить, и мыслить, и помнить, остается мало – шесть лет. Но самый главный труд завершен. И, в общем-то, писатель не увидел вот этой славы ни на родине, ни на чужбине, которую мог бы принести ему этот роман при жизни.

Д. Володихин

– Ну какое-то признание было, даже...

С. Арутюнов

– Ну это в узкой эмигрантской среде, как у нас говорили советские литературоведы.

Д. Володихин

– Но до еще появления романа «Лето Господне» его пытались номинировать на Нобелевскую премию.

С. Арутюнов

– Дважды, в 31-м и 32-м году.

Д. Володихин

– А что за что? За его ранние вещи, да?

С. Арутюнов

– Вы знаете, да тут даже не вещи были главными. Здесь, видимо, линия противостояния вообще в русской эмиграции, она пробовала иметь влияние в Европе – ну вот смешная вещь такая, да, – пробовала иметь влияние в Европе, и для этих целей подходил кто угодно, в принципе, да, из тех, кто действительно крепко стоял на писательских ногах. Подходил Бунин, подходил Набоков, подходил Шмелев, даже Зайцев подходил, почему бы нет. Номинирования-то шли постоянно, каждый год, пачками, очень хотелось, чтобы звучала Русь, звучала. Потому что у советской России таких возможностей в первые два десятилетия просто-напросто не было. Она была отторгнута от мира, она была страна-изгой, советская Россия.

Д. Володихин

– Вот как ни парадоксально, все эти номинирования на Нобелевские премии произошли задолго до того, как началась по-настоящему, всерьез началась работа над главным делом жизни, над романом «Лето Господне». Собственно вот «Богомолье» в этот момент писалось. Я имею в виду роман «Богомолье» о тех временах, когда мальчик Шмелев действительно совершил богомолье вместе со своим дядькой в Троице-Сергиеву Лавру. В конце 20-х появилось в печати «Богомолье на Валаам», совершенно отдельная вещь. Но вот «Богомолье на Валаам», это ведь в сущности вот какое-то такое преддверье того, что будет в романе «Лето Господне». И только вот после всех этих номинирований, которые, как шелуха, как-то облетели с фигуры Шмелева, он садится за главное. Что собой представляет роман «Лето Господне»?

С. Арутюнов

– Для меня это, прежде всего, роман о том, как православная вера не дает мальчику просто сойти с ума от горя. Умирает отец. Это единственный, в общем, год, на который пришелся самый главный удар. То есть смерть отца это на самом деле – я по себе сужу, конечно, – это лишение стержня, того стержня который незримо держит на весу, на руках. Как при помощи вот всего этого круга праздников, которые сменяют друг друга – вот в тот день можно то, но нельзя этого, сегодня будем рубить капусту, а здесь мочить яблоки. И вот вся эта сует, она очень напоминает, вы знаете, такие довольно оберегающие движения, ну простите за выражение, похоронного агента, который приходит и начинает всей этой вот лабудой забивать тебе уши. Он говорит: вот здесь подпишите, во там то, вот там се, надо сюда сходить, надо выбрать ткань, надо выбрать гроб. И вот в этой суете ты забываешь о самом страшном: что ты сейчас переживаешь такую потерю, которая не отпустит тебя никогда. И вот мальчик с этим смешным Горкиным, который уже не работает, он же столяр-плотник, да, мастеровой, он просто к ребенку...

Д. Володихин

– Ну бывший столяр-плотник, которого отец пристроил дядькой к мальчику.

С. Арутюнов

– Да, он просто так при доме, вот как мальчик определил, просто так при доме. Вот этот, в общем-то, словоохотливый человек, он своим вот этим постоянным присутствием в жизни мальчика, он заговаривает его боль. И вот для меня роман об этом, потому что смерть отца это мука мученическая. Не всякий это переживет, многие раздавливались просто. А здесь круг такой.

Д. Володихин

– Ну в сущности, я бы согласился со всем, кроме того, что все-таки в романе слышится голос похоронного агента с его лабудой. Потому что да, мальчика оберегает от страшного переживания чрезвычайно сложная красивая бытовая православная культура. Огромное количество праздников, обычаев, песен, трапез, каждая устроена по-своему и бережно хранима в народе, и в течение года мальчик проходит через все эти обычаи, слова, через весь этот простонародный, но все-таки именно этикет. И он настолько погружен во все это, что культура, построенная на Христовой вере, если не излечивает его, то во всяком случае, позволяет ране зарубцеваться, его душа остается не исковерканной. И вот погружение в эту культуру – праздник за праздником, день за днем – оно чрезвычайно красивое, поскольку, ну вот не могу я согласиться со словами о похоронном агенте...

С. Арутюнов

– Да нет, это аналогия совершенно ужасная, я согласен.

Д. Володихин

– Поскольку люди, которые мальчика окружают, они постоянно показывают какие-то признаки очень доброго отношения не только к нему, но и друг к другу. Люди живут спокойно и радостно. Вот у меня такое было ощущение от романа.

С. Арутюнов

– Именно универсализм и многослойность вот всех этих вот: да, нет, надо это, надо то. И в результате ты видишь мир, который простирается на многие тысячи километров и он живет так. В каждом регионе да, были свои какие-то, да, и там свои святые, которых особенно почитали. Но общий круг жизни для огромной цивилизации был таким. И вот этого, кстати говоря, вот такого подарка не сделал нам почти никто. Мало того, что «Лето Господне»...

Д. Володихин

– Да, наверное, просто никто.

С. Арутюнов

– Ну никто, да. Вот просто хотя это было на поверхности всегда, этого никто не сделал, даже Горький не сделал, с которым Шмелев особенно корреспондировался, как тогда писали. Он еще в 1907 году пишет ему письмо и они начинают переписку. Ну наверное, под влиянием вот этих народнических идей и там богостроительства написан там и поминаемый здесь «Человек из ресторана». Но в конце-то концов испод вот этот самый главный показан именно в «Лете Господнем». Почему, потому что это не просто самая ностальгическая русская книга XX века, нет, не просто, этого титула для нее мало. Это действительно, может быть, самая русская книга XX века, которой попытался вот этот круг жизни не просто вырезать из тела народного,  но и в чем-то его вырезал действительно. Вот это была не безрезультатная попытка. Мы живем сейчас совсем по-другому.

Д. Володихин

– Мне приходилось как-то слышать, прости Господи, то что почва написала о почве, будучи оторванной от почвы. Ну попытаемся все это расшифровать. Сам Иван Сергеевич Шмелев это фрагмент русской почвы, какой она была до революции, человек, созданный ею, несмотря на всю свою рафинированную литературную интеллигентность. А рассказал о почве своего детства, о том, из чего он вырос, будучи оторванным от нее и вспоминая через много лет все то, что он видел, осязал, обонял, чувствовал, вспоминал своим детским, незамутненно добрым естеством. И порой это ну до такой степени красиво, завораживающе красиво.

С. Арутюнов

– А вы не видите аналогии с Прустом? Ведь Пруст пишет в те же самые годы.

Д. Володихин

– Может быть...

С. Арутюнов

– Скрупулезное, скрупулезнейшее припоминание именно запахов и звуков, как будто бы они и есть главный вот этот фермент жизни. И это одновременно, в те же самые годы.

Д. Володихин

– Ну позднее тот же эксперимент уже совсем недавно ставил Умберто Эко, заставив интеллигенцию вспоминать о своем детстве, из каких комиксов выросла взрослая личность. Это так. Но понимаете, Пруст и Эко это замечательные писатели Европы, а тут мы видим еще и коллекцию русского, выложенного перед русскими: любуйтесь, вспоминайте, кто может вспомнить, подарите себе все это те, кто вспомнить не может, потому что там не был. Действительно великий подарок, я с вами согласен. И вот ну поскольку книга в какой-то степени календарная, а нынче Великий пост, наверное, в самый раз будет еще один отрывочек взять, связанный с постным рынком. «Какой же великий торг! Широкие плетушки на санях, – всё клюква, клюква, всё красное. Ссыпаются в щепные короба и в вёдра, тащат на головах. – Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!.. – Клю-ква... – говорит Антон, – а по-нашему и вовсе журавиха. И синяя морошка, и черника – на постные пироги и кисели. А вон брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники! – Вот он, горох, гляди... хороший горох, мытый. Розовый, жёлтый, в санях, мешками. ...А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый дух. Золотится от солнышка, сочнеет. Валят её в ведёрки и в ушаты, гребут горстями, похрустывают – не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо. Огородник с Крымка суёт мне беленькую кочерыжку, зимницу, – «как сахар!». Откусишь – щёлкнет. А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным. Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками укропа, с листом смородинным, с дубовым, с хренком. Антон даёт мне тонкий, крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом. – Весело у нас, постом-то? а? Как ярмонка. Значит, чтобы не грустили. Так, что ль?.. – жмет он меня под ножкой. А вот вороха морковки – на пироги с лучком, и лук, и репа, и свёкла, кроваво-сахарная, как арбуз. Кадки соленого арбуза тоже здесь же, под капусткой поблескивает зеленой плешкой. – Редька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки! Хлебца с такой умнешь! – И две умнешь, – смеется Горкин, забирая редьки. А вон – соленье; антоновка, морошка, крыжовник, румяная брусничка с белью, слива в кадках... Квас всякий – хлебный, кислощейный, солодовый, бражный, давний – с имбирем...» Посмотрите как все это прекрасно: огромная груда старинных русских мелочей, которая и сейчас тешит душу. Поэтому с самым добрым настроением духа напоминаю вам, дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы буквально на минуту прервем нашу беседу, чтобы вскоре вновь встретиться в эфире.

Д. Володихин

– Это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы с замечательным литературоведом, доцентом литературного музея и главным редактором детского литературного конкурса «Лето Господне», Сергеем Сергеевичем Арутюновым, обсуждаем судьбу и творчество Ивана Сергеевича Шмелева. Собственно вопрос, который я хочу задать, относится не к судьбе Шмелева в эмиграции, а к эху его судьбы в наши дни. Ведь насколько я понимаю, когда «Лето Господне», главный его роман, пришел уже в постсоветскую Россию, его встретили с каким-то невероятным восторгом и отклик был огромнейший.

С. Арутюнов

– Разумеется. Я застал примерно вот год, когда начали говорить именно о Шмелеве как о какой-то ценности невиданной, то есть какой-то вот бриллиант явился. Тогда возвращали вот эту «возвращенную» самую литературу – ее вот так обозвали таким термином. Возвращали всех подряд, там от Войновича до Солженицына, которых, в общем-то, не успели и забыть, честно говоря, за время их эмиграции, до Гайто Газданова, там людей, которые уехали. Ну Набоков возвращался, да.

Д. Володихин

– Но Гайто Газданова сейчас знают только, в общем...

С. Арутюнов

– Узкие ценители.

Д. Володихин

– Да, интеллектуалы-эстеты. А Шмелев-то оказался у нас народным писателем.

С. Арутюнов

– Я помню первые издания отдельные вот этого «Лета Господня», это, как принято было в 90-е, не очень была качественная бумага и так далее, но тем не менее книгу передавали из рук в руки. Это было на моих глазах.

Д. Володихин

– Да, это так. Я сам был в процессе того, о чем вы рассказываете. Действительно, давал и ждал, когда получу обратно, и уже стояла очередь следующих, кто хочет прочитать.

С. Арутюнов

– Настоящий самиздат.

Д. Володихин

– Да, тогда еще не было вот собственно таких сетевых ресурсов, которые обеспечивали постоянное присутствие вещи в сети. Но вот вопрос важный. Вот вы главный редактор детского литературного конкурса «Лето Господне», который ежегодно проводит Издательский отдел Русской Православной Церкви. «Лето Господне» – это прямая отсылка к Шмелеву. И суть конкурса в чем состоит, воспоминание о его творчестве в этом конкурсе?

С. Арутюнов

– Да мы хотим, чтобы дети, которые спеленуты несколько школьной программой и вот этими литературными темами, немножко от этих тем отошли. Ведь не всякая школьная программа ставит вопрос таким образом, чтобы молодой человек мог даже помыслить о душе своей, о себе, о своих непосредственных детских впечатлениях. Мы в процессе этого конкурса уже несколько лет подряд призываем детей: подумайте же, наконец, о себе и своих близких. Об их судьбе, о том отсвете, который ложится на ваши начальные годы, подумайте о том, что случилось с нами глубоко в древности и в XX веке, трагическом почти с самого начала. Ну это так и было, да, от Порт-Артура до августа 91-го и позже особенно.

Д. Володихин

– Ну и позже, да. Век выдался ну не самый солнечный, это так.

С. Арутюнов

– Мы хотим, чтобы дети подумали о себе и об истории. А специально не задаем темы, но и говорим: можете не следовать теме, вы напишите о себе, вы, как Шмелев, возьмите и откройтесь нам. Это духовное сочинение, это совсем другое, чем в школе: я считаю, что вот проанализировав такие-то главы из романа... У нас бывают литературоведческие работы, но они другие совершенно по духу своему, и по архитектонике своей другие.

Д. Володихин

– То есть если я правильно понимаю, это, скажем так, не стимулирование логики...

С. Арутюнов

– Ни в коем случае.

Д. Володихин

– И не стимулирование выстраивания каких-то конструктивно правильных литературных сочинений. Это скорее немного другое, это воспитание чувств той, я уж не знаю, тонкой цивилизованностью, которой пропитан шмелевский дух. Цивилизованностью собственно своей страны, своей семьи, того быта, в который ты погружен, лучшего что в нем есть.

С. Арутюнов

– Наши дети, как говорит вот один из моих коллег, наших коллег, отец Макарий Комогоров, наши дети в лучшем смысле неоконсерваторы. То есть в лучшем смысле неоконсерватор это человек, который прежде всего опирается на нечто, что было до него, что находится вокруг него, а не стремится выпрыгнуть из одежд и голым, волосатым пробежать по брусчатке, чтобы продемонстрировать некий выход за границы. Вот этот примат вот этого выхода за грань демонстрировала западную культура довольно долго, то есть она жила революциями.

Д. Володихин

– То есть если я правильно понимаю, Шмелев человек, который повернулся в другую сторону. Он сказал: ради Бога, все это мы видели – обожествление любого изменения, любого новшества, давайте вспомним о том, что нас породило, давайте посмотрим назад, и это откроет нам путь вперед. Насколько я понимаю, вот на этом конкурсе детям предоставляется возможность по-шмелевски вглядеться в то, что их, как маленькие личности, породило, посмотреть, чем они живут. И вынуть из этого, изъять какие-то глубокие смыслы.

С. Арутюнов

– Вот особенно интересные рассказы о местных святых. Вы знаете, огромное количество новомучеников, исповедников Церкви Русской, погибших в XX веке в самые различные годы, самые неожиданные даже годы, когда не скажешь, не 37-й, скажем, традиционный такой партийный год вот этой смертной жатвы. Не 37-й, нет. В 23-й, в 28-м...

Д. Володихин

– В 18-м.

С. Арутюнов

– В 31-м, в 18, наконец, ну когда уже разгул, в 51-м и позже, в 62-м и даже в 68-м – они все еще есть, и они все еще погибают – в тюрьмах, в ссылках.

Д. Володихин

– И дети об этом пишут.

С. Арутюнов

– И они пишут об этом, они, оказывается, знают. И сохранились, оказывается, архивы.

Д. Володихин

– Знают лучше взрослых.

С. Арутюнов

– И туда можно попасть, в эти архивы. И взрослые об этом не знают ничего, а они пишут.

Д. Володихин

– А ребенок как-то докапывается.

С. Арутюнов

– А ребенок, не пойми какими путями. Мы же спрашиваем: откуда? – Нашла.

Д. Володихин

– В сети нашла.

С. Арутюнов

– Нашла в сети. Да нет, не может быть, нет там этого, да не могло быть. Нашла. И вот возникает огромный рассказ о человеке, о его судьбе. И вы знаете, как они пишут об этом. Даже не главное, да, вот эти биографические вехи там: родился, женился, умер. Нет, там главное главенствует тон. Вот это не просто сочувствие, вот вся Русь в этом – как одной чертой передается человек. Погибающий человек, вечно одинокий человек, вечно борющийся человек.

Д. Володихин

– Но много ли народа участвует в конкурсе? Вот Иван Шмелев для взрослых это, конечно, фигура. Имя Шмелева как-то привлекает людей к конкурсу? Сколько там – 100, 200 500, больше, сколько детей участвует?

С. Арутюнов

– Каждый год не менее 1200 работ. В прошлом году, по-моему, было 1300 даже. Какой-то особенный был год, ну вы помните, это же 18-й год, это столетие гражданской войны, это столетие убиения Царственных мучеников, это такой год, это после 2017, когда все это вообще началось, столетие революции. И люди тянутся к имени, мы это вот ощущаем физически – количество работ растет. Немного, но растет.

Д. Володихин

– Но наградить-то всех нельзя, 1200 человек участвует. Вот насколько я понимаю, где-то в конце марта состоялось награждение лауреатов. Сколько это народа, и каких возрастов люди? Это Москва или все-таки кто-то из провинции тоже пишет, из дальних городов?

С. Арутюнов

– Знаете, конкурс сделан не для Москвы. Вот как ни обидно это, может быть, сейчас для москвичей, я сам москвич, вы москвич, все москвичи. Но конкурс сделан не для Москвы. В Москве, знаете, достаточно всего. А вот когда родилась эта идея, она содержала в себе очень сущностный момент: надо детей из провинции талантливых в Москву пригласить. И вот когда приезжают 36, 37 человек каждый год из самых разных регионов – у нас и Сибирь, и Урал, и северо-запад, ну Дальний Восток там с трудом. Иногда оттуда приезжают –Братск, допустим, да, Новокузнецк, – огромное количество городов. И юг России, вот в этом году мальчик из Крыма получил отличие, был особенно выделен. Краснодар, ну вот южные города.

Д. Володихин

– А помню, наградили барышню из Донецка, как раз там было произведение «Донецкая элегия».

С. Арутюнов

– Ну разумеется, Донецк каждый год. Я, особенно в качестве члена жюри, узнаю, сколько работ с Донбасса. В прошлом году их было 67.

Д. Володихин

– То есть иными словами, они воспринимаются просто как часть нашего мира, нашего сообщества.

С. Арутюнов

– Это органическая часть русского мира.

Д. Володихин

– Ну хорошо. Вот этот конкурс, он фактически показывает, что для Церкви имя Шмелева приобретает особенное звучание. И с вашей точки зрения, почему именно это имя пришлось ко двору, когда нужно было подумать о названии для конкурса, который связывает детей к стимулированию литературного творчества?

С. Арутюнов

– Мне почему-то кажется, что Шмелев это такой универсал, который выходит далеко за рамки литературы церковной и даже любой литературы, которая просто верует. Он шире этих рамок. То есть есть конкретный корпус вот произведений, причем авторских произведений, которые связаны с Церковью.

Д. Володихин

– Романы, повести, рассказы.

С. Арутюнов

– Да. Есть конкретные вот писатели Церкви, они, может быть, узко направлены, но они пишут о понятных предметах, они любимы, они переиздаются, они читаются. Шмелев вышел за рамки здесь насколько, что он показал не просто какой-то вот православный русский мир, нет, он показал вселенскость. То есть это солнце взошло над живыми, мертвыми, будущими живыми, будущими мертвыми – всеми сразу. Эта ослепительная вспышка, она не могла не явиться тем, кто выбирал название для конкурса. Здесь понятно, что речь идет совершенно о экстраординарной величине.

Д. Володихин

– Иными словами, вот резюмирую: Шмелев, когда он писал, и думать не думал о том, что он совершает великое служение. А он умер, получив признание, но не получив широкой известности. Через много десятилетий после этого восходит звезда Шмелева над Россией. И он воспринимается как человек до такой степени глубокий, что его простая вроде бы бытовая правда, которую он извлекал из собственного детства, зажигает сердца людей каким-то необыкновенным углублением в собственную душевную суть, обращение к образу Божиему, который есть в каждом человеке. И вот поскольку наша передача выходит на Великий пост, на Благовещение, поскольку сам Шмелев был бы этому рад и одобрил бы это...

С. Арутюнов

– Я думаю, был бы рад.

Д. Володихин

– В эфире прозвучит тропарь Благовещению Пречистой Богородицы.

Д. Володихин

– Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. До сих пор витающий на облачках духа Ивана Шмелева, поднявшихся к нам сюда, в студию от романа «Лето Господне». Со мною здесь в студии Сергей Сергеевич Арутюнов, писатель, литературовед, доцент Литературного института, главный редактор конкурса «Лето Господне». Мы обсуждаем творческую биографию Ивана Сергеевича Шмелева. И вот из современности мы вернемся к его жизни, к середине XX века. В сущности, после того, как был создан роман «Лето Господне», оставалось всего несколько лет до его кончины, но в период работы над романом появилась еще одна необыкновенно глубокая вещь Ивана Шмелева, повесть «Поле Куликово».

С. Арутюнов

– Да. Это, конечно, то чем он, наверное, не надеялся увенчать жизнь, но какой-то итог его размышлений, ну скажем, внешних, о судьбе России. Каждый, наверное, человек, оторванный от родины, пытается в каких-то чертах пророчествовать, пытается представить судьбу любимой страны через 100 лет, через 50, хотя бы даже через 20, заглянуть в будущее и реконструировать вот этот духовный путь. Потому что слишком страшными были годы гражданской войны, чтобы можно было предположить, что все это – вот эта власть, вот эта лапа огромная, наложенная на целую державу, вечно будет сжимать в когтях эти поля, эти леса и так далее. Хотелось видеть будущее.

Д. Володихин

– То есть иными словами, трагедия была столь страшна, что не верилось в то, что она продлится бесконечно долго.

С. Арутюнов

– Да.

Д. Володихин

– Не может такого быть.

С. Арутюнов

– Он спланировал, попытался отобразить вот в «Куликовом поле» пришествие Сергия Радонежского и какое-то благорастворение воздухов там, где оно уже казалось невозможным. Он видел в советской России ад, настоящий ад, это можно подтверждать цитатами.

Д. Володихин

– Для него, если брать его переписку, советская власть ассоциировалась с самим диаволом, можно даже не цитировать.

С. Арутюнов

– Вот, кстати говоря, да. Вот в письме там от 23 апреля 47-го года: «Там каждую минуту уходят сотни мучеников, из которых диавольской машиной во имя зла вытягивают последнюю кровь. Мы потеряли силу воображать, мы слишком заняты собой, мелкой шумихой подлого времени. И все страшное, что идет, длится уже 30 лет», – говорит он. Это 47-й год.

Д. Володихин

– В принципе если говорить о том, что происходило в 47-м году, то Иван Сергеевич Шмелев абсолютно прав. Вот послевоенные годы отмечены, конечно, новой волной репрессий, тут он ни в малой степени не преувеличивает. Я хотел бы сказать о другом. Действительно «Куликово поле» это провидение и это в какой-то степени расставание со старой, можно сказать, интеллигентской традицией в литературе. Попытаюсь объяснить свои слова. Дело в том, что по ходу повести не в эмиграции, не в Париже, не в Берлине, а в местах, связанных с полем Куликовым, в советской России людям является преподобный Сергий. То есть иными словами, Шмелев верит, что, так или иначе, его родина от этой власти очистится. А с другой стороны давайте вспомним, как была воспринята публикой знаменитая картина Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Нестеров уже получил определенную известность в кругах передвижников, и он двигался, так сказать, ну в общем направлении. И тут он ломает абсолютно стереотип восприятия собственной творческой личности и пишет картину, которая несет в себе определенные признаки иконы. Для культуры того времени это было очень знаковое произведение. Как будто Нестеров, резко повернувшись к бывшим своим товарищам, махнул рукой и сказал: прощай, реализм, есть нечто более глубокое. И Шмелев, попрощавшись, вот таким образом, с огромным количеством писателей, которые придерживались традиционной линии критического реализма, там такой вот восходящей еще к общественно озабоченным людям XIX века, сказал: есть нечто более глубокое. Есть Бог, есть чудо, это может присутствовать в любой жизни, в любой реальности, хоть бы и в советской. Дух Божий веет, где хочет. «Куликово поле» было оглушительным для эмиграции того времени. Вещь, несомненно, сильная, это был ясно всем, но многие ее не приняли. А потом, когда она пришла в Россию, ее воспринимали в 90-х и нулевых как глоток свежего воздуха для литературы. И помню, что одни из православных театров Москвы поставил «Куликово поле» как спектакль, сделал драму, и театр был полон, зал ломился просто от публики. Это было необычно: русский писатель пишет о чуде, которое совершилось не когда-то там, пятьсот лет назад и не тысячу лет назад, а совсем недавно, в XX веке. Это было, конечно, оглушительно.

С. Арутюнов

– Сравнимо с «Двенадцатью» Блока.

Д. Володихин

– Да, но с другим знаком, может быть. Но насколько я понимаю, последние годы Иван Сергеевич, в общем, жил достаточно тяжело и хворал. Но он постоянно, на протяжении всей жизни, до последнего часа оставался крепко верующим христианином.

С. Арутюнов

– Не просто верующим христианином, его тянуло к монастырскому уединению. Это видно по многим письмам, которые он пишет. Он хотел затвора, то есть может быть, он хотел даже схимы. Это вот, исходя из какой-то, да, вот внутренней монастырской вот этой табели о рангах, он хотел затвориться, и хотелось ему молчания.

Д. Володихин

– То есть более глубокого иноческого подвига, чем обычный постриг.

С. Арутюнов

– Более глубокое, разумеется, это видно. Потому что этот взгляд можно ощутить по его фотографии, которая очень популярна: огромные глаза человека, как будто даже голодного, как будто взывающего из бездны. Этот взгляд почти невыносим, если вглядеться в него, это желание общаться уже не с нами. Он очень многое пережил. Это фактически родоначальник, во-первых, русского экзистенциализма в «Солнце мертвых». Там же огромная сюрреалистическая тенденция. Потому что это не просто поток сознания, да, перемежаемый там многими планами и так далее. Это действительно сюрреализм, потому что ему кусты в виноградной балке кажутся выброшенной арфой, да, и так далее, то есть вещи перетекают друг в друга.

Д. Володихин

– Ему приходилось воспринимать реальность через очки абсурда, потому что воспринимать ее в здравом уме и твердой памяти было невозможно, до того она была страшна. Поэтому появился, конечно же, абсурдизм.

С. Арутюнов

– «Солнце мертвых» это не просто вот какой-то Ионеско, да, перевернутый, это же еще и подтвержденный фактами конец, видимый конец, апокалипсис мира, где русская речь осталась, а за ней больше не стоит того, что за ней стояло всегда. И, разумеется, без юродивой маски, которую он нацепил, да, вот эти вот простые фразочки: вот те, которые убивают или там это самое: то что в оврагах случается, или: вот взяли и убили, так он и сидел с этой удочкой; подошли и спросили, и уволокли, в той же шинельке его и расстреляли. Вот эта юродивая маска. Человек, переживший множество этих искусов, конечно, под конец жизни захотел одного собеседника. Догадайтесь, какого.

Д. Володихин

– Ну понятно что собеседника не на земле, а на небесах. Он шел к постригу, но пришел ли?

С. Арутюнов

– Нет, не пришел. И я думаю, что, наверное, слава Богу, что, наверное, это не случилось. Иначе это была слишком, знаете, красивая и правильная история. Особенно для XX века. Шел 50-й, 51-й там, скажем, год, накануне буквально еще был жив тиран, еще все были живы. И только что кончилась война. И уже если бы кто-то из русских писателей, которые все пережили, честно отшагали всю эту первую половину века, каждый по-своему, да, кто в России, кто не в России, уж если бы кто-то так вот замечательно взял бы и ушел бы в монастырь, это было бы слишком, наверное, хорошо.

Д. Володихин

– Но в XIX веке такое можно было.

С. Арутюнов

– В XIX веке сколько угодно.

Д. Володихин

– Константин Николаевич Леонтьев...

С. Арутюнов

– О да.

Д. Володихин

– Постриг принял в конце жизни, хотя юность у него была совсем...

С. Арутюнов

– Иная.

Д. Володихин

– Далекая от монашества.

С. Арутюнов

– Да даже и жизнь в монастыре его была, порой там сочеталась с какими-то такими размышлениями, которые, в общем, трудно принять до сих пор.

Д. Володихин

– Которые не одобрял духовник, да.

С. Арутюнов

– Да, сам духовник не одобрял.

Д. Володихин

– Но у Шмелева все-таки до монастыря не дошло, эта его потребность не осуществилась, болезнь помешала или что-то иное.

С. Арутюнов

– Я думаю, есть же вышняя воля, вот она как-то, наверное. Попытки были, наверное, он приезжал, наверное... И он же скончался в дороге, знаете. По дороге, он же практически был в состоянии такого паломничества, его везли – и тут сердце.

Д. Володихин

– Да, пришла его кончина.

С. Арутюнов

– Его везли. Вот он был, вот это очень напоминает, как будто он уже стучался в ворота, а ему не успели открыть, или он не успел там добежать до ворот, ну как-то разминулись вот буквально на несколько минут. Вот такое бывает. И это очень характерная вещь.

Д. Володихин

– Но Бог ему открыл другие ворота.

С. Арутюнов

– Да, они открываются всюду, где бы мы ни были, в каком бы состоянии ни находились.

Д. Володихин

– Где он похоронен?

С. Арутюнов

– Франция. И это было так долго, столько десятилетий. И теперь, вот когда мы с моим другом пришли на его могилу в Москву, а он должен, по его духовному завещанию, был покоиться в Москве и, наконец, это случилось. Мы не были в тот день, когда происходило перенесение останков. Но Донской монастырь, и мы зашли туда, и мы увидели: он и рядом с ним Ильин.

Д. Володихин

– Ну они были друзьями.

С. Арутюнов

– Они друзья. Они рядом там. Это там где-то и Деникин ведь, да?

Д. Володихин

– Ну там есть белые военачальники, да, и наверное, это органично, то что они все собрались в посмертном своем собрании рядом друг с другом.

С. Арутюнов

– Да, это вот если зайти, пройти практически весь погост, и там почти у стены очень такое, знаете, светлое место. Там, по-моему, даже сразу, сразу вот шаг отступаешь от аллеи, и они сразу, и ты их видишь. Это очень заметно. Почему не знаю, вот как-то ты идешь к ним, и ты их видишь, наискосок, чуть наискосок. И стоишь у них. И ощущаешь там, что произошло это возвращение. Замкнулся не просто круг, а произошел закат, восход и будет новый.

Д. Володихин

– И что-то вернулось к нам из времен «Лета Господня». И хорошо, очень хорошо, что в Москве появилась не только могила Шмелева, но и памятник Шмелеву в Замоскворечье. Может быть, скромный, но тем не менее все-таки памятник, который настраивает нас на размышлении о его произведениях, на размышления о его судьбе. И на размышления о том, что Шмелев был такой русской глыбой – огромной, светлой, до сих пор, может быть, до конца неоцененной. Но и, быть может, лишь наши потомки, будущие поколения увидят полную ценность того, что было создано Иваном Сергеевичем в самые страшные десятилетия XX века. Дорогие радиослушатели, от вашего имени я говорю спасибо Сергею Сергеевичу Арутюнову за его замечательную беседу об Иване Сергеевиче Шмелеве. И мне остается сказать вам: спасибо за внимание. До свидания.

С. Арутюнов

– Всего доброго.