«Путь к священству». Светлый вечер с иером. Геннадием (Войтишко) (18.06.2019)

У нас в гостях был руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации иеромонах Геннадий (Войтишко).

Наш гость рассказал о своем пути к священническому служению и о принятии решения стать монахом и полностью доверить свою жизнь Богу.

Ведущие: Константин Мацан и Кира Лаврентьева

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья. В студии Кира Лаврентьева —

К. Лаврентьева

— Добрый вечер.

К. Мацан

— И я, Константин Мацан. Добрый вечер. И сегодня в этом часе «Светлого вечера» с нами и с вами в студии иеромонах Геннадий (Войтишко), руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации. Добрый вечер.

Иером. Геннадий

— Добрый вечер.

К. Мацан

— Отец Геннадий, в этих беседах, которые мы с Киром ведём, мы говорим со священником о его пути к вере и о том, какой был пройдён путь именно к принятию священства, как, может быть, высшей точке, а может быть, и нет, может быть, это не так, может быть, это просто один из этапов на пути к вере. Нам с вами недавно довелось вместе в одной телепередаче участвовать. И вы там произнесли вещь, которая, так как я её запомнил, является своего рода таким эпиграфом к нашей сегодняшней беседе. Вы сказали, что когда вы уже пришли к вере, и не просто к вере, а к вере во Христа, вы внутренне к Богу обратились с такими словами, что «если Ты есть и Ты хочешь, чтобы я всего себя Тебе посвятил, а я этого хочу сам, то тогда руководи мной».

Иером. Геннадий

— «Бери мою жизнь в Свои руки, рули, а я постараюсь Тебе не мешать».

К. Мацан

— Вот потрясающие слова, как некое приглашение ко всему нашему сегодняшнему разговору. Но мне кажется, что, когда я их слышу так, со стороны, они, конечно, производят впечатление, хотя при этом звучит похоже на историю про Алёшу Карамазова: что-то такое про литературное прошлое — какой-то уж очень классный герой. Пытаешься к себе их применить — вот к себе, я лично, например, это страшно — вот так сказать Богу и вообще свою жизнь так направить — это страшно. И мне хочется вас спросить в самом начале: а как вы к этому пришли и не было ли вам страшно, и было ли тогда для вас это радикальным каким-то решением?

Иером. Геннадий

— Решение было радикальное — пересмотреть вообще свою жизнь. Я исходил из одной посылки: я в какой-то момент глубоко осознал, что то, как Бог любит человека, не любит даже сам себя человек. И если Он меня любит, если желает мне блага, а я это чувствовал во всех проявлениях моей жизни: и косячной, и и замечательной, и с успехами, и с провалами, — то, собственно говоря, чего я так вырываюсь из этого всего? И в какой-то момент возник этот вопрос для меня самого: хорошо, а дальше-то что? Вот Бог меня любит, я могу просить лишь о каком-то понимании, снисхождении к моим слабостям, к моему человеческому естеству. Хорошо, а что я могу сам на эту любовь ответить? И тогда как раз и возникла эта мысль: «Господи, бери мою жизнь в Свои руки, рули, я постараюсь Тебе не мешать, потому что Ты это делаешь из какого-то желания блага для меня. Опять же, когда Ты меня любишь, я Тебе доверяю, но у меня не получается это». Про страхи: нет, у меня не было страха перед Богом вот в том животном смысле: а, что там — получится или не получится? Нет. Бери и делай. Самый большой страх — это как раз-таки самому вырываться из этих рук Божьих. Во всяком случае, тогда это как-то так быстро в голове прокрутилось, ка какая-то быстро прокрученная лента кинофильма. Я особой какой-то рефлексии тогда не замечал внутри себя.

К. Мацан

— А можете вы рассказать, что к этому моменту вело? Сколько вам было лет в тот момент, где вы были по жизни, и какая цепь событий сложилась так, что вы пришли к необходимости такого поворота?

Иером. Геннадий

— Я обычно как-то не особо задумывался, сколько мне лет тогда было, потому что опять же тут начнутся ложные коннотации. Мне действительно случилось на тот момент 33 года — прошу не искать здесь никаких связей! (Смеётся.)

К. Мацан

— Хороший возраст! Это не наказуемо.

Иером. Геннадий

— Я, во всяком случае, ничего на этот счёт не думал в тот момент — обычная, нормальная, динамичная жизнь активного молодого человека, занимающегося маркетинговыми коммуникациями.

К. Мацан

— Вы в Ростове тогда жили?

Иером. Геннадий

— Нет, я жил в Москве.

К. Лаврентьева

— Вы были уже верующим человеком?

Иером. Геннадий

— Да, я был верующим.

К. Лаврентьева

— То есть в храм вы ходили?

Иером. Геннадий

— Это требует комментария. К тому моменту, когда мне было 33 года, я, как многие люди в нашей стране, чувствовал присутствие Божие, именовал себя православным, но сказать, что я был прихожанином — я не могу о себе такого сказать, и к сожалению для себя, в общем-то. Жизнь моя московская началась в 2003 году — я переехал сюда из Бреста. Я родился и вырос в Бресте, какое-то время учился в Варшаве, параллельно с учёбой в университете в Бресте, но тем не менее в 2003 году я переехал в Москву. И Москва — это город-пылесос, который тебя выжимает очень неплохо, отжимает у тебя всё время, твои эмоции, твои силы. Этот пылесос работает в какую-то непонятную сторону, который может от тебя вообще ничего не оставить. И как-то ты закручиваешься, вроде всё идёт нормально, ты живёшь нормальной, беру в кавычки, жизнью: какой-то бизнес, какая-то работа, какое-то общение. И вдруг ты понимаешь: а вот Бог в твоей жизни где присутствует? Ты о Нём вспоминаешь, когда видишь купола церквей, ты видишь, когда какой-то евангельский отрывок вдруг где-то проплывёт перед твоими глазами. Но я могу сказать, что в тот момент у меня была какая-то пауза в моих не то чтобы отношениях с Богом, они всегда были, в моих отношениях с Церковью, скажем так. Это не какая-то форма протеста — нет, просто я позволил себе закрутиться в суете этой житейской. Кстати, иногда вспоминаю эти евангельские слова — «не отягчайте сердец ваших объедением, пьянством и суетой житейской». По нарастающей самая страшная вещь — суета житейская.

К. Лаврентьева

— Идёт уже после пьянства.

Иером. Геннадий

— Пьянство — это вообще какой-то ужас. А после него идёт суета житейская, не наоборот. И вот по этому моему периоду жизни — как раз-таки после приезда в Москву надо было сначала обустроиться, потом пошли какие-то интересные проекты, какая-то жизнь динамичная. И Бог где-то в уме, как факультатив, вернее, даже факультатива толком не было. Потому что когда у тебя есть жена — сейчас монаху хорошо об этом рассуждать — хочется, наверное, всё-таки иметь не только в виду, что она у тебя есть, но и обнимать её, наверное, да? Вот это отношения.

К. Мацан

— Трудно с этим поспорить.

Иером. Геннадий

— Да, вот у вас, Константин, как раз опыт.

К. Мацан

— Могу засвидетельствовать.

Иером. Геннадий

— И как-то в какой-то момент, знаете, в этой всей круговерти ничего не предвещало никаких алармов, каких-то жизненных катастроф, ещё что-то такое. Но просто в какой-то один из вечеров я задумался: а что происходит вообще? Что у меня в отношениях с Богом и есть ли они на самом деле, и как их можно пощупать, что мне мешает в этом? Когда ты в последний раз, парень, был на исповеди?

К. Лаврентьева

— То есть зов какой-то всё равно был? Не каждый человек садится вечером и думает: а что с моими отношениями с Богом? То есть то всё равно такая иррациональная история.

Иером. Геннадий

— Иррациональности здесь ещё больше, потому что в какой-то момент, опять же при всей этой прекраснейшей жизни, мне показалось, я реально проснулся и почувствовал, что через два месяца я умру. Просто так — вот ты просыпаешься и думаешь, что через два месяца ты умрёшь. На следующий день ты просыпаешься, а это чувство никуда не исчезает. Я сразу скажу, что наркотиками и алкоголем я не баловался никогда, поэтому всё нормально было с психикой. Но вдруг вот это какое-то невероятное ощущение. И ты понимаешь, что с каждым днём на один день у тебя становится меньше до этого дедлайна. И второе — это такое невероятнейшее ощущение тоски по дому, тоски по небу. И оно неумолимо, его невозможно чем-то заглушить. Это не значит, что у меня вдруг какое-то помешательство случилось. Вот вы заходите в помещение и чувствуете вот этот какой-то неуловимый аромат, может быть, воздуха, который в этом помещении есть, так и здесь — это какое-то внутреннее ощущение, от которого ты не можешь просто так отделаться.

К. Лаврентьева

— С депрессией это ничего общего не имеет.

Иером. Геннадий

— У меня всё хорошо было — вообще никакой депрессии. Знаете, странная штука, многим кажется, что люди уходят в монашество...

К. Лаврентьева

— Нет, мне так точно не кажется, но я должна это спросить именно для наших радиослушателей.

Иером. Геннадий

— Да, уходят в монашество или посвящают свою жизнь Церкви потому, что у них что-то там поломалось по жизни и накрыло, и всё. И от горя своего мать или отец пошли в монастырь. Хотя, кстати, такие примеры нам транслируются из русской литературы, из русской такой традиции, скажем. Но это не про меня, наоборот, у меня жизнь бодрая, я бы сказал, яркая, и вдруг в какой-то момент ты понимаешь: что происходит вообще? Самым страшным для меня было: так, я не понял, что со мной сейчас происходит, что за чувства, что за ощущения? И вот, может быть, оно дало мне такой мотив или пинок для размышления о моих отношениях с Богом.

К. Мацан

— Вы произнесли важную фразу, обращённый к самому себе вопрос: парень, а когда ты в последний раз на исповеди был? То есть к этому моменту всё-так какой-то опыт церковной жизни, хотя бы первичной, был — про исповедь, скажем так? То есть это не было совсем незнакомой территорией, закрытой страницей?

Иером. Геннадий

— Да, был опыт. Вообще, в Бога я поверил так осознанно в 12 лет. Я помню, я ходил в Клуб юных пограничников во Дворце пионеров. И нам дали такую поездку по Золотому кольцу России. И у Золотых ворот во Владимире протестанты раздавали Новый Завет. Мне тогда было 12 лет, знаете, на халяву и хлорка творогом покажется, и я сразу: «Дайте два!» Я взял, пришёл в гостиничный номер, завалился на кровать, открываю, листаю: «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова...» — не понимаю. То есть я понимаю слова-то, но смыслы не вяжутся: ну как это Авраам Исаака родил? — так не бывает. Для меня этот язык был вообще непонятен, листаю, листаю — ничего непонятно, вот вообще ничего. Дохожу, написано «Апокалипсис. Откровение Иоанна Богослова». Думаю: «Ладно, дадим ещё шанс». Я начинаю читать и мне показалось в тот момент всё понятно.

К. Мацан

— В Апокалипсисе!

К. Лаврентьева

— Хотя как раз Апокалипсис никому непонятен.

Иером. Геннадий

— Да. Радиослушателям сейчас сложно передать моё выражение лица, когда я об этом задумываюсь — понятен Апокалипсис — без понимания корпуса Иеремии, ещё чего-то. И вот в него сложно вчитаться, но пацану в 12 лет оказалось всё понятно. Понятна ещё и другая вещь: у меня вдруг появилось ощущение, что за всей этой реальностью, описанной здесь, стоит тот самый, кого называют Богом. И Он абсолютно настоящий, живой и реальный. И вот в этот момент мне показалось, что какой-то фонтан веры, какой-то воды из гидранта, он просто выстрелил вверх, и с этой реальностью я уже жил всю остальную жизнь. И для меня просто это была непоколебимая какая-то часть моей жизни. Но это не значит, что я сразу побежал в церковь. Я в церкви потом оказался в 15 лет, и то можно сказать, что совершенно случайно, потому что моя мама как раз-таки предложила пойти на исповедь. Я говорю: «Зачем?»

К. Лаврентьева

— Иеромонах Геннадий (Войтишко), руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации. В студии мой коллега Константин Мацан, я — Кира Лаврентьева. Отец Геннадий, и что было дальше?

К. Мацан

— Что вы ответили маме?

Иером. Геннадий

— Я её спросил: «Зачем?» Она говорит: «Пойдём. Это важно — исповедоваться и причащаться». Я говорю: «Зачем?» Вот знаете, для меня, как для подростка, осознание смыслов было критически важным. И, может быть, сейчас, когда мы говорим, как нам строить отношения в Церкви с подростками, если мы не учитываем то, что молодым людям нужно обрести смыслы, а мы им просто какую-то форму религиозной деятельности предлагаем, у нас ничего с ними не получится. И вот я это даже прокручиваю в своём жизненном опыте. Мама не нашла ничего толкового мне ответить, она лишь сказала: «Ты же планируешь в университет поступать? Ну вот это тебе поможет». Я говорю: «Раз поможет, то пойдём». Вот сейчас как человек, занимающийся катехизацией, я думаю: «Господи, что это происходило? Какой кошмар, так же нельзя делать!»

К. Мацан

— А с другой стороны — какая мудрая материнская мотивация.

К. Лаврентьева

— Так очень часто говорят. К нам уже приходил какой-то батюшка, который рассказывал, что «да, у тебя же экзамены, ну, пойдём причастимся».

Иером. Геннадий

— И я пришёл на исповедь, был иеромонах — это был монастырь. И он меня о чём-то спрашивает, я ему говорил, условно: не слушал мама или ещё что-то такое. Он : «И? Всё?» Я говорю: «А что ещё может быть?» И он начал раздражаться, откровенно говоря, потому что такая исповедь его точно не устраивала. Наверное. Меня бы сейчас тоже не устраивала, не факт, что я бы стал раздражаться, но да, конечно, это было... И мы о чём-то с ним поговорили, я даже не помню, о чём этот был разговор, и он допустил меня ко Причастию. Это тоже было удивительно. Какое богословское понимание Кто в чаше, о чём вы говорите?! Это было важно, это святыня и это для человека жизненно необходимо, и точка, без объяснений. И даже у меня не было никаких вопросов: что это в чаше.

К. Мацан

— То есть вы так чувствовали тогда — что это важно, необходимо и нет даже смысла вопросов задавать?

Иером. Геннадий

— Нет, не то что нет смысла задавать вопросы, это сейчас я так говорю, а тогда — это важно и поэтому ты так делаешь, поэтому ты подходишь к этой чаше. И надо сказать, что спустя какое-то время я действительно поступил в университет, и наш курс оказался очень религиозным. Это было начало 90-х годов, и все эти дебаты про Церковь, про религию. Поскольку это был Брест, то были ещё и вопросы, связанные с межконфессиональными отношениями: православные и католики, протестанты и католики, православные и протестанты. Забегая вперёд, скажу, что мой однокурсник стал греко-католическим священником — один из таких известных людей в Белоруссии. Другой мой однокурсник влюбился в девочку-пятидесятницу, соответственно его мировоззрение уехало в эту сторону. А я православный, и мне слева католик говорит, что мы схизматики и должны прийти в лоно Римского понтифика, иначе жизни не будет. Тот, который протестант, говорил, что ну что вы там идолам этим, доскам, поклоняетесь, целуете их — безумие какое-то, вот заповедь: не сотвори никакого изображения. А я, как собака, смотрю на всё это дело, понимаю, что где-то меня накалывают, а объяснить, где и что никак не могу. И это побудило меня читать книжки очень серьёзно и очень много. И я благодарен тем авторам, публицистам, богословам, которые тогда начали публиковаться. Это не были репринтные издания Святых отцов, которых я бы тогда запоем читал. Мне был интересен, понятен слог Кураева, тогда начал появляться Шмеман, ну и другие какие-то интересные проповедники. Но при этом это всё теоретические представления о религии, а где твой личный опыт жизни этим? И однажды меня позвали на телевизионный проект, говорили о важности или не важности религии в жизни молодых людей. И на этом ток-шоу оказался ещё один парень, который придерживался примерно такой же точки зрения, как у меня. Спустя какое-то время он нашёл меня в университете, подошёл: «Ты помнишь, что мы с тобой были на ток-шоу? Меня зовут Женя, давай дружить». Я говорю: «Да, помню, давай. Чем ты занимаешься?» — «Я учусь на юрфаке и пою в церковном хоре на клиросе». Я говорю: «О — это то, чего бы я сам хотел». Так я оказался на клиросе, не знавши нот, потому что я всю жизнь отпирался от агитации пойти учиться в музыкальную школу, несмотря на наличие слуха. Потому что всегда было представление, что это бабская какая-то забава, не буду я этим заниматься вообще. Я, конечно, об этом жалею до сих пор.
И так я начал ходить в церковь, петь на клиросе, учиться церковному пению, познавать это всё изнутри. Но — и вот тут большой для меня красный восклицательный знак. Я за всё время до моего переезда в Москву, а это было прилично лет, могу по пальцам пересчитать, сколько раз я вообще причащался. Это, скорее, была проблема отсутствия какого-то такого пастырского попечения, с одной  стороны; а с другой стороны, объяснения того, насколько это вообще важно. Ты понимаешь, что здесь тебе хорошо, и это не просто на уровне какого-то, знаете, успокоения — просто здесь как-то очень хорошо. И конечно, с богословской точки зрения... вернее, с образовательной точки зрения, как-то в области богословия набирался некий багаж, аргументы, и уже спустя какое-то время, я мог со своими однокурсниками говорить очень аргументировано. Но, помимо трансляции каких-то знаний, должен быть этот внутренний опыт Богообщения, Боговедения, Боговидения, и об этом мне тогда никто не рассказал. Да, были какие-то теоретизирования или, как мне казалось, теоретизирования каких-то великих мужей, которые жили когда-то — вот они, конечно, могли, но а мы-то живём в двадцатом веке, у нас жизнь другая, у нас уже интернет появился, а они всё про непонятно что.

К. Мацан

— Вот вы начали рассказывать про это, мне кажется, очень многим верующим знакомое чувство — то, что в одной из песен Борис Борисович Гребенщиков сформулировал: «время вернуться Домой», — вот туда, домой с большой буквы, к Отцу, Которого называют Небесным. И многие так переживают приход к вере. Но не все мужчины решаются на монашество — это тоже определённый выбор. Вы уже начали об этом говорить, что есть стереотип о том, что в монастырь уходят от проблем, от неразделённой любви и так далее. А вот сами монашествующие, иногда в качестве полемики, говорят, что, нет, в монастырь приходят — как некое приобретение чего-то важного, чего в миру не приобретёшь. А как вы это чувствовали тогда и сейчас?

Иером. Геннадий

— Если мы говорим о том возрасте 33 лет, когда я сказал: «Господи, бери мою жизнь в Свои руки, рули, я постараюсь Тебе не мешать», — то ни о каком монашестве, никаком священстве я вообще не думал. У меня тогда просто один вопрос возник: «Господи, а как Ты хочешь чтоб я жил?» Я давно действительно не был на исповеди, а к тому времени уже, кстати, много чего прочитал о важности Евхаристии и так далее, каком-то таком молитвенном опыте Церкви. И я тогда сказал себе: «Давай я сяду сейчас, приготовлюсь к исповеди и буду постоянно в Церкви. Во всяком случае, воскресный день для этого и предназначен, и я буду приходить». И действительно я стал готовиться к исповеди, это были такие листы А-4 с тезисами, без подробностей даже. И с тех пор фактически для меня, как для мирянина тогда, каждая суббота вечер и каждое воскресенье — это была всегда Церковь, всегда, практически без изменений. И я вдруг спустя какое-то время почувствовал: «Господи что же я тогда пропустил в своей жизни, не имея того опыта, который приобрёл сейчас?» В какой-то момент все мои и деловые отношения и рабочие проекты начали как-то трансформироваться и стало появляться больше того, что я начал делать в церкви. Ещё раз подчеркну, что ни о каких мечтаниях о священстве, монашестве вообще не могло идти речи. Мне интересны были массовые коммуникации, бизнес-коммуникации, маркетинг, и ни о каком священстве я, естественно, не думал. И уже спустя лет семь, наверное, как минимум пять лет точно, я вдруг подумал, что я хотел бы максимум своего времени тратить на то, чтобы служить Богу, Церкви и людям. Ещё чуть-чуть позже появилось такое острое желание, ощущение, что я хочу полностью, 24 на 7, 365 дней в году, служить Богу.

К. Мацан

— Вот на это месте мы прервёмся, подвесим интригу. Я напомню, что сегодня в «Светлом вечере» иеромонах Геннадий (Войтишко), руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации. В студии моя коллега Кира Лаврентьева, я — Константин Мацан. Мы прервёмся и вернёмся к вам буквально через минуту, не переключайтесь.

К. Лаврентьева

— Ещё раз здравствуйте, уважаемые радиослушатели. В студии «Светлого вечера» иеромонах Геннадий (Войтишко), руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации. В студии мой коллега Константин Мацан, я — Кира Лаврентьева. Отец Геннадий, мы остановились на том переломном моменте, когда вы решили, что хотите служить Богу 365 дней в году. А что было дальше?

К. Мацан

— Это если год не високосный. (Смеётся.)

Иером. Геннадий

— То есть, иными словами, мне не хотелось тратить время ни на что иное, кроме как служить Богу. Это не вопрос был про священный сан, это вообще любое делание для Церкви, для Бога, для проповеди Его слова или содействия этой проповеди. Как-то так получилось, что я уже к этому времени вёл огласительные беседы на приходе и занимался катехизическими проектами. И меня даже приглашали читать спецкурс в Хабаровскую семинарию — это был 2013-й, наверное, год. И таки получилось, что у нас оказались общие знакомые — мой знакомый оказался сотрудником Синодального отдела религиозного образования и катехизации. И он мне сказал: «Приходи к нам работать». Я говорю: «Что мне там у вас делать? Ну, чиновничья работа, я не хочу никакого чиновничества, мне хватило чиновничьей работы в моей прошлой жизни». А я действительно был чиновником, потому что я был замглавы аппарата губернатора и пресс-секретарём губернатора в своё время. В Церкви быть чиновником — нет, мне хотелось живой проповеди слова Божия, какого-то служения, общения с людьми, никакой чиновничьей работы. Но так получилось, что я однажды увидел одного архиерея — как он совершает Литургию. Меня как-то так это заинтересовало, я подумал: «Интересно: какое горение, какая трепетность и как это красиво». Потом оказалось, что это мой будущий руководитель — митрополит Меркурий. На меня это очень сильное произвело впечатление. И даже встретившись потом с ним, я не сразу дал согласие прийти работать в Синодальный отдел, я очень размышлял об этом. Мы как-то сели — митрополит пригласил к себе в кабинет после одного совещания, разговорились. Я ещё не работал в Синодальном отделе, меня попросили рецензировать один общецерковный документ. И после этого обсуждения он мне говорит: «Приходите к нам работать». Я вдруг внутри себя опять же почувствовал: как это скучно, как это неинтересно, в этом нет ничего привлекательного — это рациональное было рассуждение. А внутри, в сердце, именно в сердце, было какой-то такой посыл: соглашайся — в этом есть воля Божия.

К. Лаврентьева

— Ого!

Иером. Геннадий

— И я ни разу об этом не пожалел, ни разу. Это был май 2014-го, мы очень плотно, конечно, вместе работали и до сих пор работаем с митрополитом. И когда он служит Литургию, естественно, я в алтаре. И меня всегда поражало, как он совершает Богослужение, и для меня это до сих пор остаётся таким эталоном, если хотите. И вот однажды, это было зимой, по-моему, январь 2014 года, после чтения Евангелия он меня подзывает на Горнее место и говорит: «Пожалуйста, не уходите сейчас после службы — я что-то важное услышал по поводу вашей жизни». Я оборачиваюсь к его иподиакону — мол, что это с ним? Он говорит: «Ну такое бывает у него». Я говорю: «Но что это значит?» — «Он мне сказал как-то, что у меня будет двое сыновей». Я говорю: «И что?» — «Ну, двое сыновей». — «Ну ладно». Остались после службы, разговариваем. Он говорит: «Какие у вас планы на жизнь?» Я уже тогда понимал, что я действительно хочу служить Богу. И уже тогда понимал, что если вот так подходить, как это мне казалось важным, то никакая нормальная женщина это не выдержит, потому что семьёй надо заниматься. Я убеждён, что священник, который не уделяет времени своей семье, а занимается только служением — это как-то не очень, мне кажется, правильно. Семья и церковное служение — вот мне казалось важным, сколько есть сил и времени, посвятить этому церковному служению. Я ему так и сказал, что я хочу полностью посвятить свою жизнь служению Церкви, как, каким образом, не знаю, но это, очевидно, монашество. Он говорит: «У меня предложение: давайте этим постом — постриг». И тут он добавляет: «И хиротония». Я ему говорю: «Владыко, благословите. Я лишь один раз высказываю желание, а дальше уже передаю в ваши руки свою жизнь в данном случае, потому что чувствую, что за этим есть Промысл Божий». И в этом для меня какая-то параллель и созвучие было с тем внутренним разговором с Богом: «Бери мою жизнь в Свои руки, рули, а я постараюсь Тебе не мешать». По поводу монашества: до этого так оказывалось, так получалось, что мы с какими-то моими друзьями, уже церковными, куда-то читали, например, читали вместе Писание — книгу Исход, Евангелие — как-то обсуждали вместе всё это — абсолютно церковная какая-то такая жизнь. И мне тогда показалось: как это здорово — быть братьям вместе. И я тогда подумал: «Вот это же про настоящее монашество!»

К. Лаврентьева

— Непопулярная мысль такая.

Иером. Геннадий

— Но это было действительно здорово абсолютно! А ещё надо сказать, что опять же «случайно» я снова стал петь на клиросе — уже в Москве. И этот опыт жизни на клиросе уже в Москве, когда ты уже чувствуешь богослужение, когда ты причащаешься, стараешься отсекать какие-то вещи от себя, приносить свои какие-то ошибки на исповеди и в покаянии — это действительно перевернуло жизнь. Действительно было ощущение того, что моё качество жизни совершенно поменялось. И вот тогда я начал чувствовать, что хорошо быть братьям вместе, хорошо вот так вот служить. И когда я об этом думал, какое-то внутреннее воодушевление наполняло сердце радостью. Да, и вот митрополит мне сказал тогда, в январе 2014 года: «Давайте вот — постриг и хиротония».

К. Лаврентьева

— Вот этот этап — от разговора с митрополитом до хиротонии — какой он был?

Иером. Геннадий

— Мы очень плотно общались в эти дни, он делился опытом своего общения с великими в своей жизни: с отцом Иоанном (Крестьянкиным), с владыкой митрополитом Иоанном (Разумовым), с какими-то другими людьми, которые в Церкви будучи, повлияли очень серьёзно на его жизнь. Это был действительно разговор не о каком-то богословии, не о каких-то формальных вещах, а о каком-то сердечном переживании опыта веры. Я, к сожалению, сейчас не могу пересказывать это, потому что это история не моя, но для меня это было тогда очень важно — это какое-то такое подкрепление такого живого переживания присутствия Бога в судьбах людей. И вот этот конкретный человек, с которым я сейчас разговариваю, этот иерарх Церкви, а он какие-то простые вещи говорит об этих встречах с отцом Иоанном, с какими-то другими людьми — это для меня критически важным было в тот момент. И мы действительно об очень тонких вещах говорили, и это помогло мне особенно как-то настроиться к постригу, к хиротонии. Хотя, конечно, когда у тебя нету опыта хиротонии, личного проживания, ты об этом можешь знать, но когда ты проходишь через Царские врата впервые, ты это проживаешь, ты это познаёшь — не узнаёшь о, а познаёшь.

К. Лаврентьева

— А на что это похоже, это можно с чем-то сравнить?

Иером. Геннадий

— Если говорить о хиротонии?

К. Лаврентьева

— О вот этом моменте вхождения в Царские врата.

Иером. Геннадий

— Я помню, когда иподиакона, взяв вот так, аккуратно очень, под руки, повели к Царским вратам, мне показалось, вот в этот момент была одна мысль: «Ну вот теперь всё».

К. Мацан

— Всё — что?

Иером. Геннадий

— Не знаю, вот всё! И непросто дороги назад нет, а какой-то открывается новый путь.

К. Лаврентьева

— Может быть, на венчании так же? — «ну теперь всё».

Иером. Геннадий

— У меня нет опыта венчания.

К. Лаврентьева

— Да, вот я Костю спрашиваю: у тебя было ощущение, что «теперь всё»? У меня тоже было.

К. Мацан

— Нет, у меня было ощущение, что теперь всё начинается.

К. Лаврентьева

— То есть та жизнь закончена и начинается новая.

Иером. Геннадий

— Да, что-то новое, что-то такое, чего ещё не понимаю. А знаете ещё непонимание было какое? Вот ты склоняешь голову перед митрополитом, который совершает постриг. И он произносит: «Постригается брат наш Геннадий», — и называет имя непонятного человека. Кто этот Геннадий, где он, это к кому обращаются сейчас?

К. Мацан

— Надо пояснить радиослушателям, что по паспорту наш гость не Геннадий.

Иером. Геннадий

— Да, меня зовут Роман — в крещении я в честь Романа Сладкопевца.

К. Мацан

— Но в монашестве Геннадий.

Иером. Геннадий

— Геннадий. И ты понимаешь, что это к тебе обращаются. Это, знаете, опыт узнавания самого себя — вдруг момент такой.

К. Мацан

— То есть в этом новом имени вы как бы себя подлинного, настоящего узнаёте, нового какого-то?

Иером. Геннадий

— Я не знаю, но какой-то новый — к тебе обращаются с новым именем, и ты понимаешь, что это про тебя, что это к тебе обращаются. И это требует какой-то перестройки и мышления — сложно это до конца выразить словами. И ещё такой важный для меня момент был, если ассоциативный ряд продолжать: тебя облачают в чёрные ризы, в данном случае это подрясник, ряса, чёрный клобук, и вдруг ощущение вот этого всего вокруг чёрного. Это не сумрак, это не какая-то цветодепрессия, но что-то такое очень строгое. И вдруг к тебе обращаются с совершенно неизвестным тебе именем, и потом ещё спрашивают: «Как имя твоё, брат?» По церковной традиции принято отвечать: «Инок Геннадий». — «Спасайся с Богом, брат». И это так необычно — прям реально: это про тебя, но ты ещё не знаешь, кто ты, что это про тебя, но это про тебя.

К. Мацан

— Потрясающе! Вы очень часто в своей речи говорите такое выражение, которое мне очень нравится, — «критически важно». Вот вы что-то подчёркиваете и говорите, что это критически важно. И часто, как я понимаю, для вас критически важно то, что вера — это отношения с личным Богом, это лично мои отношения. Это не просто осознание себя перед какой-то великой ценностью, перед учением, перед загадкой или тайной, хотя, конечно, всё это есть, и Бог, безусловно, тайна и величайшая из тайн, но это всё равно именно ты и Христос — личное отношение двоих. И это то, что, по идее, может присутствовать в жизни любого христианина: и монаха, и не монаха, и священника, и мирянина, мужчины, женщины — кого угодно. И в этом, наверное, такая великая драгоценность наша и великое сокровище. Насколько вот эти личные отношения со Христом претерпевают изменения после принятия монашества? У вас же есть опыт и до монашества этих критически важных личных отношений, и после. Это можно сопоставить? Это рост, эволюция или, может быть, в зерне это одно и то же — в сущности, меняются просто формы? Как это вы оцениваете?

Иером. Геннадий

— Я убеждён, что, если монашество не Христоцентрично, оно не имеет никакого смыла, оно будет просто калечить человека. Любая церковная форма, в которой отсутствует Господь наш Иисус Христос, будет уродовать человека. И форма — это не только церковная, мирянин без Христа, без этих отношений с личностным Богом, Которого он встречает и в общении с другими личностями — Господь сказал: «Где двое или трое, и Я посреди вас». Моё личное отношение с личностным Богом — это не только такая замкнутая система двоицы, где я и Бог, а где я, Бог, люди, весь мир — вот это очень важно. И вот если в монашестве нет этой Христоцентричности, монашество, с моей точки зрения, может быть ошибочной, становится очень уродливым явлением. К сожалению, я иногда это замечаю. Но мне сложно говорить о какой-то динамике. Для меня очень важным было на тот момент... вот когда я пошёл на исповедь после вот того разговора с Богом, возвращения к Нему. Я тогда подумал: «Вот с этим списком как стыдно же идти на исповедь — это же ужас какой, там и то и сё, и пятое-десятое». И вдруг опять же эта мысль в голове: «Я иду к Богу. Даже если меня мокрой тряпкой погонят из храма — ну, по делам своим должное приемлю. Но я иду к Богу. Я не иду к священнику, хотя мне важна была бы какая-то помощь и поддержка со стороны священника на исповеди». И я вспомнил тот момент, что мне когда-то мой добрый друг-священник в Бресте говорил: «Вот ты в Москве пойди вот в эту церковь — там адекватный священник, во всяком случае, ты встретишься с адекватностью». Я тогда пошёл — у него огромная, дикая была очередь на исповедь. А поодаль стоял другой священник, и в тот момент я почувствовал, что я иду к Богу, поэтому давай-ка с Богом поговорим в присутствии этого священника, другого. И так получилось, что он стал на долгое время моим духовником. И было ощущение, что я иду к Богу, поэтому всё, что ты ни делаешь — в монашестве ли, как мирянин, в бизнесе, в учёбе, да неважно, что ты делаешь, — если ты не делаешь это перед лицом Божьим, то ты не христианин.

К. Мацан

— Иеромонах Геннадий (Войтишко), руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». Вот к важнейшей теме вы нас сейчас подводите, я как раз хотел об этом спросить. Мы начали наш сегодняшний разговор с того, что у вас происходил и не перестаёт происходить, как мне кажется, как я это слышу, постоянный внутренний диалог с Богом. Вот вы сказали: «Господи, если Ты есть, то бери всё в Свои руки, а я буду не мешать». Это такое дерзновение, обращение...

Иером. Геннадий

— Постараюсь.

К. Мацан

— «Постараюсь не мешать», — это дерзновенное обращение к Тому, Кто очень близко, к Тому, Кто в любой ситуации тебя слышит. И, как я слышу сейчас с ваших слов, это проходит красной нитью через весь ваш религиозный опыт — вот это простое, казалось бы, постоянное такое собеседование с Богом в любых ситуациях: «Господи, пойду туда — благослови. Господи сделаю то-то — благослови». Это настолько не похоже на то, что я в себе часто обнаруживаю — что вот есть время молитвы, я, конечно, помолюсь, а во время остальной жизни... ну, я же не сумасшедший, мы же все нормальные люди.

Иером. Геннадий

— А теперь скажите то же самое о своей жене. Да: «Дорогая жена, я тебе вот сейчас эти пять минут утра и вечера, а в остальное время — я пойду заниматься другими людьми».

К. Лаврентьева

— Да, я же не сумасшедший — о тебе думать целый день.

К. Мацан

— Да. А вот это такое собеседование постоянное — я как раз про это и спрашиваю. Вы подчёркиваете критическую важность этого, а как вы это переживаете? Это, правда, так просто и легко? И как тут не ошибиться, как тут не принять какое-то своё внутреннее просто психологическое собеседование с самим собой за вот это собеседование с Богом?

Иером. Геннадий

— Ох, сложный вопрос. Мне кажется, стоит начинать с какой-то внутренней установки, что я Богу доверяю. Молитва — это ведь не текст, это не время правила — всё это вспомоществующие какие-то элементы жизни человека. А молитва — это опять же сердце и ум, обращённые к Богу. Вот вы же любите свою жену, вы думаете о ней, ваше сердце с ней, я так полагаю.

К. Мацан

— Да.

Иером. Геннадий

— Мне кажется, когда у человека есть отношения с Богом, если сердце — хотел сейчас выражение употребить: если ваше сердце не задепонировано у Бога, то в чём смысл тогда заниматься всем остальным? Сочтите это шуткой, но если ты забываешь перед Кем ты ходишь и Кто есть твоя вот эта глубокая, настоящая любовь, то дальше религиозный опыт будет, как мне думается, какой-то очень корявый. Как не перепутать психологизмы с реальным присутствием Божьим? У меня нет схемы, могу сказать одно, что когда бывает, что я ошибаюсь и, как обычный человек, попадаю в какую-то ситуацию греха, то я перестаю чувствовать присутствие Бога. Вот ты произносишь текст молитвы и понимаешь, что сейчас это текст, и ты, как деревянный Буратино, который вообще не осознаёт... не то что не понимает этого текста, а никак это не резонирует, ты не чувствуешь вот этой обратной связи, это как в вату глухую произносится. И конечно, ты идёшь на исповедь, ты исповедуешься своим собратьям. Стараюсь не коллекционировать грех — вообще, это не то сокровище, которое нам надо коллекционировать. Но тем не менее каждый человек ошибается — там где-то внутри разозлишься на что-то или ещё что-то такое происходит. И я понимаю, что если я этого не чувствую, а до этого было это ощущение присутствия, то даже в таких элементах это присутствие Божие проявляется. Или иногда, знаете, люди приходят, спрашивают: «Батюшка, как в этой ситуации нам поступить?» — то-то и то-то. Я говорю: «А вы с Богом разговаривали на эту тему? Чего вы со мной сначала начинаете разговаривать? С Богом поговорите об этом». И когда ты Богу доверяешь какие-то свои рассуждения, мысли — а Он же прекрасно их и без тебя знает, — но вопрос выражения этого своего чаяния, своей тревоги или своей какой-то заботы Богу — это же опять же проявление этого доверия и верности Ему. Потому что ты верен Ему в этих отношениях. Доверие и верность — это то, что и является на самом деле-то верой — не признание факта Его существования. Вот моя жизнь как раз-таки долгое время была фактом признания Его существования, а вот доверие и верность — это совершенно другая история. И я счастлив, что Он как-то помог в какой-то момент доверять. По поводу «я постараюсь Тебе не мешать, бери мою жизнь в Свои руки» — это как раз-таки «помоги мне быть Тебе верным» — «верую, Господи, помоги моему неверию».

К. Мацан

— Вы рассказали о том, как ваша мама, когда вам было 15 лет, если не ошибаюсь, призывала вас пойти на исповедь и Причастие. Вы спросили: «Зачем?» — она не смогла ответить по существу, но придумала мудрый материнский ход, что это должно помочь при поступлении в институт. Что бы вы сейчас сами ответили вот тому 15-летнему мальчику и другим 15-летним подросткам, которые могут своим родителям или вам этот вопрос задавать?

Иером. Геннадий

— Ох, сложный вопрос. Понимаете...

К. Мацан

— Я понимаю, что каждому мальчику или девочке в отдельности только и можно отвечать, нет общих ответов.

Иером. Геннадий

— А знаете почему? Потому что отношения с Богом — это не отношения по схеме.

К. Мацан

— А себе, вот тому 15-летнему, что бы вы ответили?

Иером. Геннадий

— Он тебя любит. Знаешь, как Бог тебя любит? И Он тебя зовёт. Ты можешь сказать: «Отстань!» — но ты помни, что Он всё равно тебя при этом любит. Вот ты Тому, Кто тебя любит, скажи: «Отстань!» — можешь? Я бы тогда призадумался 20 раз, стоит ли это делать. Это не вопрос страха, это вопрос вот этого отношения и какого-то доверия и уважения, когда тебе говорят о том, что тебя любят. Невозможно от человека или Бога отмахнуться, когда ты знаешь, когда тебе говорят, что тебя любят. Во всяком случае, какой-то элемент уважения к этому человеку или Богу, к этой личности, лучше так сказать, он всё равно присутствует. Вопрос: способен ли, готов ли ты принять это или нет? Или тебя будет всего выворачивать от того, что тебе говорят, что тебя любят? Кстати, очень многие люди, которые жёстко отрицают Бога, для них неспособность принять эту любовь кажется... кажется в этой ситуации любовь навязанной и причиняющей им страдания. Вот Стивен Фрай говорит о Боге как о садисте — а мы знаем Бога как любящего. Для него Божья любовь — это проявление садизма. Это ужас какие-то вещи. Тогда я этому парню сказал бы: «Он тебя любит. А ты дальше сам решай, что тебе с Ним делать». Возвращаясь к общим схемам: любовь не бывает в общей схеме, не бывает объяснения в любви всем и вся и по схеме. Это какая-то конкретная встреча глаза в глаза: «Я тебя люблю, я Твой, я Твоя». И это вопрос: «А ты? А ты мой? А ты моя?» Потом, уже спустя много лет, когда стал умным, условно, я прочитал комментарий, а потом мне человек, автор этого комментария, сказал: «Вот смотри, первая заповедь: Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Ты что думаешь — это удар кулаком по столу? Всем боятся, Я здесь главный, не сметь рыпаться?»

К. Мацан

— Интересная трактовка.

Иером. Геннадий

— «Нет, это объяснение Богом человеку в любви. Он тебе говорит: «Я твой Бог». И это вопрос к тебе: а ты — ты Мой, ты Моя?»

К. Мацан

— Потрясающе! Я никогда так об этом не думал, честно говоря. Спасибо большое. Вы помните какую-то из своих самых первых совершенных вами литургий? Что это было, как вы её пережили, учитывая то, как подробно и как интересно вы поделились наблюдениями и ощущениями своими на постриге и на хиротонии.

Иером. Геннадий

— Интересно, что если постриг ассоциировался с каким-то таким чёрным, строгим цветом, то хиротония ассоциировалась с этими белыми ризами, белоснежным облачением и этим сиянием света. И до сих пор у меня Литургия и всё, что с Богом связано, как раз-таки связано и чувствуется этим сиянием света. Постриг и хиротноия были в Ростове и в Новочеркасске — в Кафедральном Патриаршем соборе, огромный собор, красивейший. А потом я приехал в Москву, продолжать свою работу, своё служение в Синодальном отделе религиозного образования и катехизации. И на приходе я помню... благо, что те люди, которые были на этом приходе, отцы, мне очень помогали. Но у меня всегда была память, как совершает Литургию митрополит. И до сих пор он для меня — эталон. Однажды, правда, скажу честно, я попал на Патриаршее богослужение. И я увидел откуда эта история, откуда эта манера совершения богослужения. Мне показалось, что в какой-то момент в Евхаристическом каноне, когда Святейший воздевает руки горе', такое было ощущение, что огонь в его руках. И по поводу священства как раз хотел сказать: встал внутренний выбор, может быть, за год до хиротонии: а вот ты хотел бы служить у престола, ты хотел бы быть священником?  Вернее, так: ты хотел бы быть священником или диаконом? И какое-то внутреннее рассуждение: «А зачем?» И единственной моей мотивацией для этого было — это совершение Евхаристии, служение Евхаристии, ничего больше. Это совершенно ни про какие статусы, ни про какие другие вещи, потому что для меня было важным служить Богу. А вот если бы была такая возможность служения Евхаристии, служение престолу — я был бы счастлив. И это было самой главной и, может быть, даже единственной моей мотивацией прихода в священство вообще как таковое. Я признаюсь, что эти первые месяцы даже после рукоположения и предстояния этого у престола, они прошли в каком-то таком облачном, райском состоянии, и мне сложно какие-то детали об этом пересказывать, потому что это какое-то особое переживание и действительно облако — облако как присутствие Божией милости.

К. Мацан

— К сожалению, а может быть, к счастью, на радио нет камеры, которая могла бы снимать лицо гостя и изумлённые лица ведущих, но нашу сегодняшнюю программу я бы рекомендовал послушать всем тем, кто говорит об унылом и грустном монашестве. Мне кажется, отец Геннадий сегодня этот стереотип час в нашем эфире разбивал и разбил. Спасибо огромное, отче. Я напомню, что сегодня в «Светлом вечере» с нами и с вами был иеромонах Геннадий (Войтишко), руководитель сектора приходского просвещения Синодального отдела религиозного образования и катехизации Русской Православной Церкви. В студии была моя коллега Кира Лаврентьева, я — Константин Мацан. До свидания.

К. Лаврентьева

— Всего хорошего.

 Иером. Геннадий

— До свидания.