Главная › Программы › Светлый вечер › Исторический час

«Поэт и государственный деятель Гавриил Державин»

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, поэт Сергей Арутюнов.

Разговор шел о личности, судьбе и трудах известного поэта и государственного деятеля Гавриила Державина.

Дмитрий Володихин:

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин, и сегодня мы поговорим о человеке, который — о чудо! Казалось бы, такого быть не может, — прекрасно совмещал в себе три разных общественных функции: он был военный человек, офицер, он был крупный государственный деятель и поэт, причем поэт знаменитейший. Если вы до сих пор теряетесь в догадках, то это Гавриил Романович Державин. И сегодня с нами замечательный поэт, глава литературного портала «Правчтение» и главный редактор литературного конкурса «Лето Господне» Сергей Сергеевич Арутюнов. Здравствуйте!

С. Арутюнов:

— Добрый день!

Дмитрий Володихин:

— Сергей Сергеевич, традиционно, когда мы говорим о какой-то крупной исторической личности, сначала мы просим дать своего роду визитную карточку: в трех-четырех фразах то, что должно всплывать в сознании наших радиослушателей, когда речь заходит о Гаврииле Романовиче или когда начинается сетевая полемика о нем, что самое главное о нем надо знать?

С. Арутюнов:

— Это поэт, у которого самая имперская фамилия из возможных. Да, конечно, Пушкин может оспаривать у него эту пальму, но как же ему оспорить, когда пушка — да, это тоже символ имперский, символ охранительный, но иметь фамилию «Державин» и не жить с державой, не дышать с ней одним воздухом и не производить этот воздух самому — немыслимо. Это один из лучших поэтов нашей страны на веки вечные.

Дмитрий Володихин:

— Ну что же, резюме таково: это был поэт, который жил не в тени державы, а на свету державы и шел с нею рука об руку. Ну что ж, давайте попробуем начать от его молодости, юности, он ведь был из небогатых и не особенно знатных дворян Поволжья, кажется.

С. Арутюнов:

— Знаете, это трагическая история совершенно, потому что выслужиться так из совершенно простых мог... да никто, наверное.

Дмитрий Володихин:

— Очень редкий случай.

С. Арутюнов:

— Это редчайший случай, один, может быть, на десять тысяч, когда человек, который рождается в глуши, в абсолютной глуши, в семье военного, разумеется, но, чтобы вы представляли, кем был Роман Державин, я должен, конечно, дать одну ссылку. Кем был секунд-майор в армии Российской империи на период 1743 года? Чтобы вы понимали, вот эти чины — это комбат, это командир батальона. Секунд-майор — это человек, который получает в год ассигнациями 180 рублей, в противоположность, скажем, своему шефу, который уже другой майор. Вообще майоров в армии Российской империи того периода было много, там были, по-моему, и штаб-майоры, и какие-то еще майоры, но секунд-майор — это такая не очень высокая офицерская должность.

Дмитрий Володихин:

— Короче говоря, то, что в будущем будут называть пехотный капитан.

С. Арутюнов:

— Пехотный капитан, вот действительно, если бы это был капитан Тушин от артиллерии, то вот примерно бы соответствовало. Шестьдесят душ в деревне Соку́ры. Чтобы вы тоже понимали, что такое Сокуры, у нас есть знаменитый такой режиссер Сокуров, «сокху́р» с киргизского переводится как «слепец», то есть это какой-то хутор «Слепцы» буквально, где живет шестьдесят крестьян, всё. Мать — Кузьмина, русская женщина. И вот Роман Державин, рано умирающий от чахотки, тяжелейшая армейская служба, это места как раз Пугачёвского бунта, это степи, тяжелейшие условия, рано умирает от чахотки отец, и мальчик едва-едва получает какое-то домашнее образование, едва-едва.

Дмитрий Володихин:

— И он-то как раз на этот Пугачёвский бунт, мальчик, впоследствии попадёт.

С. Арутюнов:

— Это судьба. Вы знаете, его когда записывали в родовое дворянство, о том, что они происходят от какого-то Ибрагим-мурзы, так по реконструкции свидетельствует некий подполковник Дятлов, большой друг семьи, но вы же понимаете, как со слов записывали в дворянство, что: ну, было когда-то, вот прадеды помнят, старожилы свидетельствуют. Это история восхождения из абсолютного практически ничто.

Дмитрий Володихин:

— Ну что же, мальчик записан солдатом в гвардейский полк...

С. Арутюнов:

— В Преображенский полк он записан солдатом, где десять лет не получает офицерского звания.

Дмитрий Володихин:

— В Преображенском полку уже быть почетно, он первый в русской гвардии, старейшей, однако дворянин, который сидит в солдатах десять лет — это уникум.

С. Арутюнов:

— Это ужасно совершенно, это значит, что несмотря на то, что молодой Гавриил Романович относился к своим сослуживцам с нежностью, любовью, со всей заботой, которой только мог относиться человек к людям, он не имел никакой протекции, никаких связей, и его упорно до 29 лет, а это уже зрелость человеческая для XVIII столетия, вы знаете, это уже очень зрелые годы, он до 29 лет не получает элементарного подпоручика. Это трагедия, другой бы отчаялся.

Дмитрий Володихин:

— Ему повезло, когда он в сержанты-то вышел, это было очень не сразу. Ну хорошо, добивается он, потому что прежде всего дворянин, чина подпоручика, это очень невысокий чин, это, я уж не знаю, пехотный лейтенант.

С. Арутюнов:

— Слушайте, я бы даже сказал, что это старший сержант, и всё, вообще просто, судя по размеру функционала...

Дмитрий Володихин:

— Всё-таки офицер, хотя и невеликий.

С. Арутюнов:

— Ну, прапорщик, скажем так, ну, бывает.

Дмитрий Володихин:

— Ну, хорошо, но тем не менее, он попадает в военные действия как кур во щи, он родился в 1743 году, на войне впервые оказался где-то в 30-летнем возрасте или вроде того молоденьким офицером.

С. Арутюнов:

— Пугачёвский бунт, конечно, сорвал его, и был таким сигналом ему сокровенным. Вы знаете, вот люди очень чуткие к своей судьбе, они прекрасно отличают, что значит судьба, а что не судьба, на что нужно обратить внимание, а на что нет. Когда его поставили для того, чтобы... Формальные его функции заключались в том, чтобы собрать дворянское ополчение, это было сложно, но это возможно, скажем так.

Дмитрий Володихин:

— Даже, скорее, организационно курировать сборы ополчения, то есть он начальником не был, ему давали приказы — он делал, собирай ополчение — поехал.

С. Арутюнов:

— Практически, да, сел-поехал, может быть, даже это было на словах, потому что попасться с бумагой бунтовщикам — это верная виселица. Ну поехал, ну сказал, что вот там-то и там-то сборный пункт, скажем, организуется и так далее — дворяне покивали и заперлись опять на семь замков, ну это ладно. Но то, что он был там разведчиком на этой войне, вот это смог бы не каждый. То есть организовывать разведывательные, разыскные иногда мероприятия — это, вы знаете, нужно иметь соответствующие и темперамент, и волю, и выдержку, и мужество неслыханное, потому что он действовал практически в одиночку. Он собирал данные на местности, собирать данные и не быть замеченным, то есть сутками на лошади, в ледяной степи, это, вы знаете, нужно иметь присутствие духа, как раньше говорили, несомненное. Здесь-то он и знакомится с Суворовым. Они становятся друзьями настолько, что именно Державин придумывает ему надгробную надпись в 1800 году, вот эта знаменитая фраза в Александро-Невской лавре, я видел, я стоял рядом, и все, наверное, люди, посещавшие Александро-Невскую лавру, стояли там — «Здесь лежит Суворов». Захватывает дух, как это кратко и как это на века сказано, на все пять тысяч лет еще нашего, надеюсь, такого собранного бытия эта фраза сказана именно Гавриилом Романовичем. Вот как они сдруживаются там, в этих морозных степях, как уже бывалый, генерал, я не помню, в каком чине был, ну не генералиссимус, допустим, но фельдмаршал, допустим, или около того.

Дмитрий Володихин:

— Нет, ну до генералиссимуса ему очень далеко, он перед смертью получит этот чин, но в генеральских чинах Суворов уже был.

С. Арутюнов:

— Он оценил этого, в общем, уже не первой юности человека, и они сдружились, они обменивались стихотворными посланиями с тех самых пор.

Дмитрий Володихин:

— А кем вышел Гавриил Романович с фронтов войны против Пугачёвского бунта?

С. Арутюнов:

— Его повысили немножко в звании, и главное, что он вышел оттуда совершенно зрелым человеком, автором четырех определяющих тетрадей, которыми пользовался потом и Пушкин, которого он благословил быть поэтом, первым поэтом Руси, он вышел оттуда с четырьмя тетрадями вот этих походных наблюдений, и за русским народом, между прочим, и за этнографией, и это блистательные пометки о том, как нужно вести боевые действия, партизанские действия, как противостоять бунтовщикам, что вообще, какая там ситуация, это свидетельство он оставил единственный из офицеров подавления этого восстания. Это литератор, который встал на эту дорогу и мог русским языком блистательным передавать самые сложные состояния народа, чем, конечно, вошел в историю, в историю истории русской.

Дмитрий Володихин:

— Ну, кошмар кровавой пугачёвщины — она стоила России чрезвычайно дорого — наконец-то завершился, и, насколько я понимаю, несмотря на повышение, несмотря на то, что организационные способности Державина оценили, он, знаете, работал в очень не романтических условиях, не поэтических, но оказался дельным человеком. Он, тем не менее, после повышения покинул военную службу, и, насколько я понимаю, если не сразу, то очень быстро оказался в службе статской, вот скажите, там до каких чинов его повысили, и как скоро он ушел?

С. Арутюнов:

— Он делается статским советником в 1777 году, то есть он переводится таким чиновником в правительствующий сенат — это орган, который можно сравнить, наверное, с администрацией президента в каком-то смысле, правительствующий сенат.

Дмитрий Володихин:

— На тот момент, скорее, больше Верховный суд.

С. Арутюнов:

— Верховный суд, да, вот там разрешаются многие, как бы сказали лет пятнадцать назад, вопросы относительно вот когда хозяйствующие субъекты там спорят, но это не местные суды, местной юрисдикции, это высший суд, который, скажем, разрешает эти вопросы в пользу того или иного хозяйствующего субъекта, пусть это даже частное лицо, но он все равно хозяйствующий субъект.

Дмитрий Володихин:

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы с замечательным поэтом, главой литературного портала «Правчтение» и главным редактором литературного конкурса «Лето Господне» Сергеем Сергеевичем Арутюновым обсуждаем судьбу и труды блистательного литератора и крупного государственного деятеля Гавриила Романовича Державина. Ну и настало время сказать о его службе уже за пределами армии. Около сорока лет, я подчеркну: около сорока лет Державин после армии провел в трудах, он приблизительно четверть столетия, чуть-чуть побольше, лет двадцать пять-тридцать, находился на статской службе, потом был в отставке, отдыхал уже, возраст у него был, и надо сказать, что удивительная, очень редкая ситуация, когда человек, который является крупным государственным чиновником, здорово справляется своими делами, и одновременно, другой рукой, можно сказать, он извлекает прекрасные звуки из поэтической лиры.

С. Арутюнов:

— История его службы, конечно, блистательна, он дорастает до действительного статского советника к концу жизни.

Дмитрий Володихин:

— Фактически до генеральских чинов.

С. Арутюнов:

— Это генерал, разумеется, ну не фельдмаршал, но генерал. Он пробует свои силы в том, что сейчас, наверное, позже это будет называться генерал-губернаторство, то есть это наместник...

Дмитрий Володихин:

— Это немножко меньше, чем возглавление губернии, но вот наместничество Олонецкое — это то, что сейчас назовут, наверное, несколькими районами Ленинградской области, вот примерно так, это очень крупная территория, он её возглавляет и ею управляет.

С. Арутюнов:

— Гигантская, в общем, и тем более, что понятно совершенно, что пути только, наверное, там санные есть, то есть дороги как таковые ещё не построены, тем более шоссе, тем более какие-то коммуникации, их нет. Он проезжает в первый свой год Олонецкого наместничества, по-моему, две тысячи километров, то есть он наматывает вот этих вот своих визитов, и результатом этой деятельности всегда становятся крупнейшие, как бы сейчас сказали, проекты. То есть Державин это не просто какой-то поэт, которого там назначили чем-то управлять, нет, это основатель первой больницы, первой аптеки, которая там появляется, настоящая аптека в Петрозаводске — вы представляете, что это такое для края? Это основатель главного народного училища, которого раньше не было вообще в помине для всех причём, народное училище, там нет ограничений, что, дескать, только там дети дворян и так далее. Умеешь? Можешь? Пожалуйста. И эта демаркация русско-шведской границы: в общем-то, прошли годы после нашей победоносной войны Петровской, но всё равно спорные места были.

Дмитрий Володихин:

— Там была в середине века ещё одна Русско-шведская война...

С. Арутюнов:

— Стычка.

Дмитрий Володихин:

— Не стычка, а именно война, но там крайняя была сложность демаркации, потому что проходила граница по лесистой и болотистой местности, было крайне сложно показать, собственно, где вот эта линия граничная проходит.

С. Арутюнов:

— То есть, понимаете, человек не только имел навыки что-то там описать, какую-то докладную записку составить, донесение в Петербург, допустим, нет, это ещё и навыки топографа. А какие рисунки он оставил на полях, даже не донесений, но какой сборник рисунков, там бог его знает что, мне рассказывали о том, что один рисунок изображает падение чуть ли там не Тунгусского метеорита, но чего-то, незнамо чего в тайгу, изумлённых крестьян, которые падают на колени перед этим неведомым шаром там и так далее, то есть практически это снижение НЛО, неконтролируемое падение, представляете? Это по рассказам крестьян он записал, это этнограф, это топограф, это глубочайший исследователь всех местностей, где ему доводилось служить. После этого его переводят в Тамбов, Тамбовское наместничество, он возглавляет два года, но за два года, я подчеркиваю: народное училище есть, театр первый есть, типография первая есть, и начинает выходить при Державине, это у него никто уже не отнимет — первая провинциальная газета в Тамбове, вот эти самые «Тамбовские известия» — это первая провинциальная газета, это изумительно совершенно! Ну, как так? Я понимаю, что надо было собрать штат журналистов, в конце концов, откуда он их брал? Типографские рабочие, это ведь очень сложно, но тем не менее, за что он ни берется — богадельня, больница, всё в этих краях первое.

Дмитрий Володихин:

— Но это было только начало его карьеры, он взлетит ещё повыше.

С. Арутюнов:

— Да. В 1791 году, когда был написан замечательный неофициальный гимн Российской империи «Гром победы, раздавайся!», он назначается кабинет-секретарём Екатерины II. Он пробудет в должности не так долго, у него эти рабочие периоды длятся не больше двух-трёх лет.

Дмитрий Володихин:

— Он огромной работоспособности человек, но нрав у него крепкий, вот он не может подольститься, не может сделать «под козырёк», если не согласен.

С. Арутюнов:

— Его манера зафиксирована его современниками, то есть «снисходительность, — как пишет о нём один из тоже царедворцев видных, его товарищ, — снисходительность он проявлял только вниз, он мог прощать только нижних. Верхних он не прощал». И что уж особенно, он имел право в своём «Памятнике» написать: «И истину царям с улыбкой говорить», он имел право на эту строку, потому что пометка такая: «Особенно беспощадным он был к Екатерине», то есть к царствующей императрице, той самой «Фелице», которую он восславил в нескольких стихотворениях, а не только в этой «Оде», там «Киргиз- Кайсатской орды царица» и так далее, как он коленопреклоненно буквально любуется этой женщиной — он беспощаден был к ней. В обычных кабинетных этих министерских дворцовых делах он был беспощаден, никакого снисхождения, никакого абсолютно, и она в конце концов стала его сторониться и не давать ему аудиенций, но он был еще более суров и еще более осуждал ее, так порой митрополиты Московские осуждали государей, как Гавриил Романович осуждал свою, в общем-то, обожествленную императрицу, вот так.

Дмитрий Володихин:

— Но получается вот что: естественно, должность он потерял, и скатился по карьерной лестнице, а потом опять, вновь резко поднялся.

С. Арутюнов:

— Ну, в 1793 году, это год французской революции, уже четвертой, волнения страшные в Европе, он тайный советник, сенатор, но это понижение, конечно, потому что кабинет-секретарь, конечно же, это самый верх, можешь на ухо шептать царю. В 1795 он президент коммерц-коллегии, это что-то вроде Министерства финансов на наши деньги.

Дмитрий Володихин:

— Но фактически — министр.

С. Арутюнов:

— Министр, да, это фактически министр, причем с портфелем. Коммерц-коллегия — это еще ведь название петровское, «коммерц» это голландское название.

Дмитрий Володихин:

— Не столько даже финансов, сколько министр торговли, вот так это называется.

С. Арутюнов:

— Да. Причем это удивительный человек, которого мне так хотелось бы назвать основателем вообще будущего какого-нибудь неформального объединения государств, вроде БРИКС, знаете, но он ратовал за увеличение товарооборота с кем? Вы не поверите — с Индией и Китаем. Он также был весьма настроен к американцам, которые очень хотели через Сибирь с нами торговать, но особенно нежен и мягок он был с государствами Лева́нта, так тогда называлась территория и Ливана, и Сирии, и господа, Палестины. Вот он говорил, что эти люди готовы совершенно отдавать нам товары за бесценок, лишь бы иметь связь с Россией.

Дмитрий Володихин:

— Ну да, у нас вечно наверху на этом министерском, сначала коллегиальном, потом, буквально через несколько лет это уже будет министерство, на этом уровне шли споры: всё самое важное — это торговля, дипломатия, взаимоотношения с Европой или нет? Всё-таки давайте посмотрим, где можно нашу выгоду отыскать в Азии, и когда поворачивались и делали хотя бы несколько шагов, то действительно эту выгоду обретали, Державин в сущности был прав в своих воззрениях. И он сохранился как государственный деятель после Екатерины II, то есть Павел ему даже даровал орден святого Иоанна Иерусалимского, им же введённый.

С. Арутюнов:

— Это удивительная награда, кстати, немногие её удостоились.

Дмитрий Володихин:

— Немногие.

С. Арутюнов:

— И уже при Павле он — министр юстиции Российской империи, министр юстиции! Это 1802-1803, вот эти вот...

Дмитрий Володихин:

— Это Александр I.

С. Арутюнов:

— А, это уже начало царствования Александра, то есть застал огромное количество государей.

Дмитрий Володихин:

— Надо сказать, что с Александром I уже, видимо, возраст ему говорил, что достаточно, хватит, ему около шестидесяти лет в этот момент или, может быть, здесь мне сложно судить, с новыми людьми Александровского царствования ему, екатерининскому вельможе, было сложно общаться, так или иначе он оставляет дела в 1803 году, будучи крупным вельможей. Знаете, он был человеком, которого отправляли губернаторов проверять.

С. Арутюнов:

— И он там напроверял, да! Он напроверял до того, что терял должность, потому что он раскрывал, ну например, было очень трагическое дело — убийство одного из дворян, и местная власть, конечно, хотела бы это дело спустить на тормоза, как это принято, чтобы, знаете, честь флага, честь мундира. Он напроверял: он установил, что это беззаконие там чудовищное царило, и он подал записку, и ее хотели буквально перехватить, но он настолько был честен, что он совершенно не понимал, что выгодно в данном случае ему, он видел только одно — правду. Правду. То есть он считал на полном серьезе, и в стихах эта концепция у него проводится блистательно, вот в духе века просвещения, что «правда есть основание любой страны. Страна только тогда и возрастает, когда она права, это религиозное чувство глубочайшее».

Дмитрий Володихин:

— То есть, иными словами, он считал, что вести себя на государственной службе следует по-божески, по справедливости, и делать то, что положено, то есть быть честным человеком.

С. Арутюнов:

— Я могу процитировать наконец-то стихотворение Гавриила Романовича, вот так он начинает стихотворение «Вельможа»:

Вельможу должны составлять

Ум здравый, сердце просвещенно;

Собой пример он должен дать,

Что звание его священно,

Что он орудье власти есть,

Подпора царственного зданья;

Вся мысль его, слова, деянья

Должны быть — польза, слава, честь.

С. Арутюнов:

— Если я не ошибаюсь, это слова, которые выбиваются на орденах Российской империи.

Дмитрий Володихин:

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы ненадолго прекращаем наш с вами разговор для того, чтобы буквально через минуту вновь встретиться в эфире.

Дмитрий Володихин:

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин, и наш гость и замечательный поэт Сергей Сергеевич Арутюнов, глава литературного портала «Правчтение», главный редактор литературного конкурса «Лето Господне», и мы продолжаем разговор о Гаврииле Романовиче Державине. В сущности, мы завершили обсуждение его дел служебных и подходим к делам литературным. В его судьбе нельзя выделить того, что было важнее, первое или второе, они, наверное, были равновеликими, может быть, даже служба для него была важнее, чем поэзия, для него лично, для всей России — ну вот уж сомневаюсь. И после отставки Державин прожил еще тринадцать лет, и как на службе, так и после отставки он был поэтом, и остался в русской истории, в русской литературе прежде всего поэтом, притом поэтом, дар которого отмечен очень сильными чертами религиозности христианской.

С. Арутюнов:

— Да, действительно, Гавриил Романович, благословил молодого Александра Сергеевича, эта сцена описана самим Александром Сергеевичем: «меня искали, но я убежал», так он стеснялся, когда я прочел вот эти воспоминания в Царском селе, при старике Державине. Как можно вообще эту сцену заново переживать, вот эту эстафету, год за годом, примерно зная даже число, можно даже соотнести, вот мальчишка, и вот этот старик, который привстает и на знаменитых полотнах он к уху прислоняет руку, чтобы услышать: как, как? И он слышит свой голос буквально, свои интонации какие-то, потому что Пушкин был буквально влюблен в его оды, в его стихотворения, это было для него образцом такой, во-первых, поэзии праздничной, во-вторых, поэзии и лаконической, удивительно точной, вот точности он учился даже не у своего дяди Василия, который тоже был замечательный, в общем, стихотворец, но точности и вот имперской какой-то высоте он учился, конечно, у признанного первого поэта тогда России — Гавриила Романовича Державина.

Дмитрий Володихин:

— Помните, тогда, в лицее Державин сказал о Пушкине: «Есть на кого Россию оставить».

С. Арутюнов:

— Это фраза великая, и настолько она потом вошла, видимо, в кровь и плоть, что действительно, и для Александра Сергеевича, вместе с его службой при Министерстве иностранных дел она осталась, и он вырос вот благодаря этой фразе, и просто чувствуя её в крови постоянно, она постоянно бурлила, давала какие-то пузырьки, он не оставлял письма, а мог бы оставить, как многие.

Дмитрий Володихин:

— Ну что ж, давайте посмотрим, в чём Державин выразился как религиозный поэт, как поэт-христианин.

С. Арутюнов:

— Если вы станете смотреть собрание его сочинений, то вам бросится в глаза, что там неимоверно количество молитв, они так и называются, они очень по-разному начинаются, но это огромное количество вот молитв, он обращается к Всевышнему. Конечно, все знают эту оду «Бог», которую там любят цитировать, правда, огорчительно, что всего одной строкой: «Я раб, я царь, я червь, я бог», бездна открывается перед нами, когда мы соприкасаемся с этой строкой. Конечно, так сегодня, да и лет пятьдесят, а может быть, и сто лет назад не мог уже говорить никто, может быть вследствие какого-то измельчения натуры, может быть, вследствие того, что наше образование не позволяет, могут быть любые причины, но вот так, накоротке объединить необъединимое, так вдруг взять и выразиться — ну, нужно было быть совершенно особенным человеком, чтобы это вообще пришло в голову, как это вообще говорится! Восхищение бесконечное. Он подпитывался, конечно, могучими токами великого холмогорца Ломоносова, он знал, как пишутся эти стихи, и они приходили ему в голову, но это огромная внутренняя работа. (цитирует отрывок из оды «Бог»)

О Ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трех лицах Божества,

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все Собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы называем — Бог!

С. Арутюнов:

— Это стихотворение, я видел трогательнейшую переписку Гавриила Романовича с цензурой, тогда каждое стихотворение должно было проходить, это не просто цензура, он переписывался со Священным Синодом.

Дмитрий Володихин:

— С духовной цензурой.

С. Арутюнов:

— Да, с духовной цензурой. Он объяснял, что у поэта есть, несмотря на каноничность и неканоничность некоторых трактовок, у него есть некое умозрение, и что ему может быть позволено несколько вольно трактовать, но если это не совсем понятно и уводит от канонической трактовки, то он готов переделать! И он старается, даже переделывает пару строчек, там ему указывают, что это вот «не совсем, вы знаете», и так далее. Но, вы знаете, слово «вещества» вот в духовном стихотворении — это ведь, конечно же, еще лексика века Просвещения, «вещество» — это же одно из любимых слов Ломоносова самого. Понимаете, здесь уже ощущается вот это влияние.

Дмитрий Володихин:

— Ну, имеется в виду движение всего материального.

С. Арутюнов:

— Да, да, это материя! Вот здесь огромное количество лексики, которой, в общем-то, предыдущие века и не хвастались, потому что им не было в чем, но вот глагол «исследовать», это уже научная лексика, то есть это мы чувствуем как время там бурлит и клокочет, время, конец XVIII столетия, а в первую треть XIX века наука была таким же богом, как в советские 60-е годы, ей поклонялись, она была тайна, сущая тайна. И вот Господь, Который уже приходит в просвещенный ум, это уже не совсем тот Господь, который в XVII веке, вот Он такой грозный, такой всемогущий, это Господь отчасти познаваемый, это очень важная вещь. Для, наверное, культурологов, которые заглядывали в оду «Бог» — это неисчерпаемый источник, это живой ключ, из которого можно черпать, ну посмотрите:

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил тварей Ты телесных,

Где начал Ты Духов небесных,

И цепь существ связал всех мной.

— Это уже просто антропология — цепь существ, отсюда полшага долезть до «Ламарка», которого написал Осип Эмильевич Мандельштам, вот цепь существ эволюционная там, я уж не буду упоминать Дарвина на ночь глядя, но, понимаете, эти мысли, эти как бы выводы, которые напрашиваются — это взгляд просвещенного человека.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества (опять «вещества»),

Я средоточие живущих,

Черта начальна Божества.

С. Арутюнов:

— Вот человек, выводится определение «человек», это перед строкой «Я раб, я царь, я червь, я Бог».

Дмитрий Володихин:

— При всем том, что это просвещенный ум, сделанный XVIII веком, со всем его, скажем так, поклонением науке, это и одновременно крепко верующий человек, причем, безусловно верующий.

С. Арутюнов:

— Безусловно, без всяких этих, знаете, «вот ты меня будешь спасать — я буду верить, не будешь спасать, я, как протестант, скажу: о, Господи, ну что это такое вообще? Вообще нет божества, ни божества, ни вдохновенья. Не-не-не, пока ты не начнешь меня спасать, я не буду верить». Вот стихотворение «Буря»:

Ты, Творец, Господь всесильный,

Без Которого и влас

Не погибнет мой единый,

Ты меня от смерти спас!

Ты мне жизнь мою пробавил,

Весь мой дух Тебе открыт;

В сонм вельмож меня поставил, —

Будь среди них мой Вождь и Щит.

С. Арутюнов:

— Каково? «В сонм вельмож поставил, и среди них будь мой щит», да? Ну это страшно, конечно, среди вельмож, среди чиновничества российского не очень уютно человек себя ощущает, тем более с такой родословной.

Дмитрий Володихин:

— Тем более, в ту эпоху чиновничество состояло из очень разных людей, в том числе, из абсолютно безнравственных.

С. Арутюнов:

— Да, и это показывают вот эти конкретные судебные дела. Но вот о вельможах он же пишет много, это одна из его таких вот линий постоянных, вот «Властителям и судиям» как начинается:

Восстал Всевышний Бог, да судит

Земных богов во сонме их;

Доколе, рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед невинных,

Несчастливым подать покров;

От сильных защищать бессильных,

Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! Видят — и не знают!

Покрыты мздою очеса:

Злодействы землю потрясают,

Неправда зыблет небеса.

Дмитрий Володихин:

— То есть, иными словами, сохранение правды в государственном организме, если угодно, в государственном механизме, это есть то, что для честного вельможи есть долг христианский, не просто служебный, а именно христианский.

С. Арутюнов:

— Именно. Когда он взывает к Богу: «Приди, суди, карай лукавых и будь един Царем земли» — это фактически фраза, относительно недавно и прозвучавшая: Россия управляется Богом.

Дмитрий Володихин:

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях известный поэт Сергей Сергеевич Арутюнов, он же главный редактор литературного конкурса «Лето Господне» и глава литературного портала «Правчтение», и наш постоянный гость. Ну что ж, вот мы увидели то, что в глубине поэзии Державина очень хорошо просматривается христианское начало, и он и в службе своей, и в литературной деятельности своей в первую очередь — христианин, во вторую очередь — честный человек, а всё остальное уже потом. Но ведь у него, помимо религиозного поэтического творчества, было творчество метафизическое, политическое, он очень близок был к тому, чтобы дела общества, государства и каких-то генеральных смыслов бытия передавать в стихотворном слове.

С. Арутюнов:

— Державин — это человек, действительно, всемирной отзывчивости. Ему ведь не досталось какого-то особенного университетского образования, он за границей не жил годами, как, например, Фёдор Иванович Тютчев и так далее, но всемирная его отзывчивость такова, что, будучи переводимым на европейские языки, он звучит так же торжественно и громко, как если бы он всю жизнь свою провёл где-нибудь на службе в лучших столицах мира. Какой голос, боже мой! Вот так же Фёдор Иванович Шаляпин, это же человек, который вдруг зазвучал на весь мир в одночасье, вот таков и Державин, детство своё проведший в степях вот этих, но он разросся, неимоверно разросся, это, конечно, свойство души, которое... Вы знаете, это внезапный рост, вот это внезапное раскрытие бутона свойственно, действительно, очень редкостному классу людей, как у них открываются глаза, почему они так талантливо одарены? Загадка. Я прочту, может быть, одно стихотворение, чтобы вы поняли, что он метафизик, оно называется очень так глубоко и просто — «Задумчивость». Посмотрите, как это современно сейчас.

Задумчиво один, широкими шагами

Хожу и меряю пустых пространство мест;

Очами мрачными смотрю перед ногами,

Не зрится ль на песке где человечий след.

Увы! я помощи себе между людями

Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет;

Веселье коль прошло, грусть обладает нами,

Зол внутренних печать на взорах всякий чтет.

И мнится мне, кричат долины, реки, холмы,

Каким огнем мой дух и чувствия жегомы

И от дражайших глаз что взор скрывает мой.

Но нет пустынь таких, ни дебрей мрачных дальних,

Куда любовь моя в мечтах моих печальных

Не приходила бы беседовать со мной.

С. Арутюнов:

— Это пишет не юноша, 1807 год.

Дмитрий Володихин:

— Но человек, который уже четыре года находится в отставке и зрит в будущем свое угасание.

С. Арутюнов:

— Зрит, но это сказано светло. «Очами мрачными» — да, конечно, но общий тон светел.

Дмитрий Володихин:

— Он не смерти боится, он боится последние годы стать неугодным Богу, потемнить, и хочет быть в свете, в котором он ранее пребывал, в свете солнечном, в свете Господнем.

С. Арутюнов:

— Как же славно, что он застал все-таки победу русских войск над Наполеоном. Было бы очень горько, если бы это случилось раньше, например, в 1812 году, и он бы видел только разрушение вот европейской части, это вторжение. Как бы это было ужасно, если бы он был, ну как отец князя Болконского, старший Болконский, и в эту смуту он бы покинул свет, но все-таки Господь даровал ему увидеть победу.

Дмитрий Володихин:

— Но он еще застал богослужение православное в Париже, на том месте, где был казнен Людовик XVI, русская армия стояла и молилась Господу Богу, и это Державин тоже знал.

С. Арутюнов:

— Знал! Он не был в Париже тогда, но он знал, что это состоялось, и это была победа, дело которому он служил всю свою жизнь, это победа русского дела, победа правды.

Дмитрий Володихин:

— Ну вот те оды, которые он воспосылал императрице, это есть естественное для поэта восхваление государя, в какой-то степени карьерное, или они содержали то, что он хотел сказать императрице после слов похвалы, куда-то ее направить?

С. Арутюнов:

— Абсолютно! Ну конечно же, те, кто читал эти оды, после обильных вот этих восклицаний, вот этой: «Киргиз-Кайсатския орды царица, ты блещешь, ты там ниспосылаешь, ты чуть ли не кормилица...», вот после всего этого, в остальных частях этой оды, она довольно велика, если вы ее читали, там содержатся мысли государственного мужа о том, как бы хорошо было бы не просто милость к падшим призывать, а как бы хорошо вообще империей управлять, честно говоря. Я думаю, что она, прочитав, состоявшая в переписке с Вольтером, просвещенная государыня, она прочла, конечно, все, но, наверное, что-то могло вызвать её... Ну, она поблагодарила его, что-то ему преподнесла, какое-то кольцо с камнем, она поблагодарила, но когда муж такой, государственный пусть чиновник, начинает ее как бы немножечко ориентировать, как бы направлять на что-то, это не может не вызвать гнев самовластной царицы, потому что — ну как же можно? И придворный двор, наверное, перешептывался. Это был жест — жест, разумеется, просветителя, разумеется, мыслителя, но это уже, знаете, отношения-то конкурентные: ты кто таков, чтоб учить? А вот таков.

Дмитрий Володихин:

— Ну а с другой стороны, он участвовал в восстании 1762 года, которое принесло Екатерине II трон. Он в какой-то степени выдвиженец гвардейской массы и в этом смысле у него было право высказываться.

С. Арутюнов:

— Было. Ну не мог человек, который не был тогда при дворе, не мог человек, который вообще не имел никаких прав, взять и написать такую оду.

Дмитрий Володихин:

— А он взял и написал.

С. Арутюнов:

— Взял и написал, да. Я вот все время представляю, как бы сейчас отнеслись к человеку, который бы принес такое вот поэтическое подношение государю, какой бы поднялся страшный иск, в чем бы его только не обвинили, как бы его не честили.

Дмитрий Володихин:

— Правду сказать, мне кажется, что сейчас, может быть, сделали вид, что всего этого не было. Есть какой-то текст, ну и Господь с ним.

С. Арутюнов:

— И с ним, и с тем, кто его написал, абсолютно точно, да. Ну, пожали бы плечами. Тогда это было намного серьезнее, потому что, может быть, именно тогда русская словесность обретала свою первую вот эту орлиную зоркость, которая потом будет, наверное, таким эпиграфом к нашей цивилизации, она обрела речь, и к этому невозможно было относиться так, как и относятся к ней сейчас.

Дмитрий Володихин:

— Державин очень часто в своих стихах обращался к историческим событиям того времени, век-то какой, победа за победой! И к личностям, в том числе, и к личности Суворова.

С. Арутюнов:

— Да. На гроб его он напишет не только эпитафию, но и «Снигиря» через «и» — «Снигирь». Это те строки, которые потом по наследству перейдут к одному из нобелиатов, я имею в виду Иосифа Александровича Бродского, который «военная флейта, на манер снегиря», напишет оду Жукову, закончит этим свое послание к маршалу Жукову. А первоначальный «Снигирь», вот эти строки тоже, наверное, у каждого русского человека должны быть в душе:

Что ты заводишь, песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов;

С горстью россиян все побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом,

Шутками зависть, злобу штыком,

Рок низлагать молитвой и Богом,

Скиптры давая, зваться рабом (это он сам себя звал рабом)

Доблестей быв страдалец единых,

Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь мужа в свете столь славна:

Полно петь песню военну, снигирь!

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир;

Львиного сердца, крыльев орлиных

Нет уже с нами! — что воевать?

С. Арутюнов:

— Страшные слова, вот «что воевать?», дух захватывает, да? Ну как: «что воевать»? Конечно, воевать! Но его нет с нами. Это такое рыдание, вы знаете, это мало кто может, вот одна фраза в конце: должен был закончить под фанфары — нет. Он шел с его похорон и услышал снегиря, который на веточке, и вот это все слилось и вылилось. Здесь всего четыре строфы, но какой напор, какое горе! Державин есть Державин.

Дмитрий Володихин:

— Он обращен был к славе русского оружия, для него победа на поле брани значила, на мой взгляд, больше, чем даже и любая победа просвещения, хотя просвещению и его делу он был предан, и Державин нередко писал об этом с похвалой и даже с восхищением.

С. Арутюнов:

— Не в силе Бог, но в правде. Военная победа обозначает, что страна, которая победила, права, то есть Господь действительно с ней, вот это зримое подтверждение правоты этой страны, ведь как же можно было несерьезно как-то это смести со стола? Нет, это зримое выражение правоты этой страны. Правота России в мире, который уже тогда, всю жизнь он был таким, европейский я имею в виду мир, он был не просто хитр, подл и коварен, он был ожесточен против нас с самого начала. Конечно же, здесь имела значение любая наша победа, что в Европе, что в Азии, и наши походы даже в Туретчину, они находили отображение в его стихах, он восхищался ими, да, этим нужно было восхищаться.

Дмитрий Володихин:

— То есть, если я правильно понимаю, Державин считал, что победа, которая принесена была силой вооруженной, есть победа, которая сначала была предопределена на небе, как знак правоты на земле, и уже только тогда штык, пуля, сабля смогли эту победу вырвать на поле брани.

С. Арутюнов:

— Только такая связь. Если склонять Господа к себе силой оружия и говорить, что «мы сильнее и поэтому даруй нам победу» — нет-нет-нет, сначала всё происходит там, и всё там решается. Вот этот высший суд, не правительствующий сенат, а вот этот высший суд в Едином Лице и в Трёх Ипостасях, Он видит, каковы люди, и Он склоняется к тому, чтобы люди одержали победу, и они её после этого одерживают. Вот такое чувство, не знаю, есть ли оно сегодня, есть ли это понимание, но вот именно такая последовательность свойственна не только Гавриилу Романовичу, а русским людям, которые эти победы одерживали.

Дмитрий Володихин:

— Дорогие радиослушатели, время нашей передачи подходит к концу, позвольте мне от вашего имени поблагодарить Сергея Сергеевича Арутюнова, позвольте мне сказать несколько слов завершающих о Гаврииле Романовиче Державине: человек выдающихся душевных свойств, служилых свойств, истинно служилый человек в лучшем смысле этого слова и великих литературных талантов, он был звездой, которая встала прежде, чем началась заря Золотого века русской литературы, и те, кто был первыми людьми этого Золотого века, оборачиваясь, смотрели на Державина и стыдились, если оказывались недостойны его. Ну а теперь мне остается сказать вам: благодарю вас за внимание, до свидания.

С. Арутюнов:

— Всего доброго.

Все выпуски программы Исторический час

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов

Другие программы

Апостольские чтения

Послание к Ефесянам святого апостола Павла

Скачать

Рембрандт (1606—1669) Апостол Павел

Еф., 233 зач., VI, 10-17

Комментирует священник Антоний Борисов.

Когда молодые монахи однажды спросили святого Антония Великого, какую добродетель нужно прежде всего просить у Бога, тот ответил — рассудительность. Именно так. Здоровая, освящённая Господом рассудительность способна помочь нам принять правильные решения, сделать верные выводы и избежать вредных крайностей. Теме рассудительности, среди прочего, посвящён отрывок из шестой главы послания апостола Павла к Эфесянам, что читается сегодня утром в храме во время богослужения.

Глава 6.

¹⁰Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его.

¹¹Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских,

¹²потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.

¹³Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злой и, все преодолев, устоять.

¹⁴Итак станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности,

¹⁵и обув ноги в готовность благовествовать мир;

¹⁶а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого;

¹⁷и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие.

Возникновение Церкви Христовой в день Пятидесятницы, то есть на пятидесятый день после Воскресения Христова, когда на апостолов сошёл Дух Святой, стало огромным по значению событием для всего человечества. Но, как известно, даже самый обильный дар благодати, от Бога исходящей, не упраздняет человеческой свободы. Не только в том смысле, что человек может принять или отвергнуть этот дар, но и в том, как человек способен использовать благодать Божию. Во благо или во осуждение.

Об этом и рассуждает апостол Павел в прозвучавшем отрывке из послания к христианам Эфеса. Перед этими людьми, обратившимися из язычества, стояли два рода искушений. Первый заключался в том, чтобы лукаво совместить христианскую веру с прежним образом жизни. На практике — быть только внешне членами Церкви, а на самом деле оставаться язычниками, прикрываясь соблюдением некоторых обрядов и правил. Такое лицемерие апостол Павел нещадно обличает, прямо говорит о невозможности служить одновременно Богу и идолам — не столько внешним, осязаемым, сколько внутренним, замаскированным.

Существовал и другой тип крайности. То, что можно было бы назвать духовным радикализмом, который заключался в поиске причин каких-то нестроений исключительно в людях, во внешнем. Опасность такого видения заключалась в том, что человек начинал заботиться не столько о своём духовном мире и покаянии, сколько принимался бороться с другими людьми. Часто по причине того, что себя и свои убеждения считал по умолчанию идеальными. И апостол Павел призывает эфесских христиан не увлекаться поиском врагов, расклеиванием ярлыков — кто праведник, а кто нет.

Павел, в частности, пишет: «наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных». Таким образом, апостол призывает читателей сохранять чистый, искренний, праведный образ жизни. Только благочестие, основанное на любви к Богу, и является единственным средством победы над тёмными силами, над злом, которое, к сожалению, по-прежнему влияет на мир. И апостол пишет: «Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности».

Только целостность веры и жизни способна приблизить человека к Господу. И одним из признаков этого приближения становится освящённая Богом мудрость, способная отделять людей от их ошибок. Что очень важно. Потому что, с одной стороны, мы признаём — человек хорош, но не сам по себе, а потому что Богом сотворён. С другой стороны, мы не ставим знака равенства между человеком и его образом жизни. Ведь человек далеко не всегда правильно распоряжается своей свободой. И мы не должны закрывать глаза на творимое людьми зло. Но обличая зло, мы не имеем права унижать кого-либо, оскорблять, презирать. Это не христианское поведение, о чём и призывает помнить апостол Павел, сам умевший здраво, без лукавства и озлобленности, в согласии с заповедями Божиими рассуждать. А именно, различать человека и его ошибки, человека благословляя и поддерживая, а его промахи в хорошем смысле обличая и, что более важно, помогая исправить. Чему и нам, безусловно, стоит постоянно учиться.

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов

Читать полностью

Другие программы

Псалтирь: богослужебные чтения

Псалом 10. Богослужебные чтения

Скачать

Не раз в Священном Писании говорится о том, что Бог любит правду и ненавидит ложь. О какой именно правде идёт речь? Ответ на этот вопрос находим в псалме 10-м пророка и царя Давида, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.

Псалом 10.

Начальнику хора. Псалом Давида.

1 На Господа уповаю; как же вы говорите душе моей: «улетай на гору вашу, как птица»?

2 Ибо вот, нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в правых сердцем.

3 Когда разрушены основания, что сделает праведник?

4 Господь во святом храме Своём, Господь, — престол Его на небесах, очи Его зрят на нищего; вежды Его испытывают сынов человеческих.

5 Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его.

6 Дождём прольёт Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши;

7 ибо Господь праведен, любит правду; лицо Его видит праведника.

Когда Давид был юношей, он спасался бегством от царя Саула, который по причине зависти и ревности хотел его убить. Когда Давид сам стал царём и достиг зрелого возраста, он спасался бегством от собственного сына, Авессалома, который поднял против отца мятеж и стремился отнять у него не только власть, но и жизнь. Одним словом, Давид не понаслышке знал, что такое спасать свою жизнь бегством.

А потому только что прозвучавший псалом, который, видимо, написан по поводу очередного социально-политического потрясения, начинается со слов недоверия, которое Давид высказывает своим советникам: «как же вы говорите душе моей: "улетай на гору вашу, как птица"?» Богатый жизненный и духовный опыт подсказывал царю, что в конечном счёте спасают не быстрые ноги и не тайные, скрытые от посторонних глаз убежища. Спасает Господь. Поэтому и начинает он словами: «На Господа уповаю». Иными словами, теперь я не побегу. Теперь я не вижу в этом смысла. Теперь я отдам всё в руки Божии.

Глубокая мудрость скрывается в этих словах. Очевидно, что у всякого из нас есть такой период в жизни, когда мы просто учимся выживать в этом мире. И на протяжении этого времени все средства, которые мы используем для выживания, как нам кажется, хороши. Мы решаем свои проблемы так, как можем. Зачастую, не особо советуясь со своей совестью. Наша задача проста — выбить своё место под солнцем, обойти конкурентов, забраться как можно выше, просто не быть съеденным злопыхателями. Мы не особо внимательны к себе. Не особо задумываемся о мотивах и последствиях своих поступков. Мы не желаем видеть правду о самих себе. И Бог терпит это. Он по милости Своей даёт нам время.

Однако неизбежно каждый из нас приходит к той точке, когда мы оказываемся перед выбором: или убежать и спрятаться, то есть закрыться от проблемы своими привычными словами и поступками и потерять окончательно своё достоинство, или остановиться и встретиться лицом к лицу с тем, от чего бегал всю жизнь. А потом на свой страх и риск поступить по-новому. С упованием на Творца и с доверием Ему. Поступить по Его закону.

По словам Давида, те потрясения, которые выпадают на нашу долю, — это каждый раз приглашение к такому мужественному поступку. Поэтому и говорит Давид сегодня: «Господь испытывает праведного». И с каждым разом этот призыв всё настойчивей. Так Бог напоминает, что всякому из нас неизбежно придётся пойти на этот шаг.

Только мы сами можем ответить себе на вопрос «чего я боюсь, от чего бегу», выражаясь словами прозвучавшего псалма, от чего и почему каждый раз «улетаю на гору, как птица». Увидеть это — уже огромный шаг на пути духовного взросления. Но увидеть это однозначно придётся. Потому что, как пишет Давид, «Господь праведен и любит правду». И лишь тогда, когда мы признаём эту правду, наши отношения с Богом становятся по-настоящему полноценными. И для каждого из нас это в первую очередь правда о себе самом.

Псалом 10. (Русский Синодальный перевод)

Псалом 10. (Церковно-славянский перевод)

Читать полностью

Другие программы

Философские ночи

«Вера в Бога и познание себя». Игумен Дионисий (Шлёнов)

Скачать

Гость программы — Игумен Дионисий (Шлёнов), наместник Андреевского ставропигиального мужского монастыря.

Ведущий: Алексей Козырев

А. Козырев

— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи» и с вами ее ведущий Алексей Козырев, сегодня мы поговорим о вере в Бога и познании себя. У нас сегодня в гостях наместник Андреевского монастыря, игумен Дионисий (Шлёнов). Здравствуйте, батюшка.

о. Дионисий

— Здравствуйте, Алексей Павлович. Очень радостно принимать участие в таком философском мероприятии с богословским смыслом.

А. Козырев

— Я напомню нашим радиослушателям, что, хотя отец Дионисий сегодня в гостях у нашей передачи, мы в гостях у отца Дионисия, поскольку студия Радио ВЕРА находится в Андреевском монастыре на берегах Москвы-реки, а это один из старейших московских монастырей, где уже в XVII веке была школа ученого монашества. Как я говорю: это родина русского просвещения.

о. Дионисий

— И не только в XVII веке. Конечно, в XVII веке несомненный перелом, 1648 год — год, когда, кстати сказать, была издана в Москве же «Книга о вере», которая потом получила такую свою дальнейшую судьбу среди старообрядцев, но издана еще до раскола, это год воссоздания Андреевского монастыря царским окольничим Федором Ртищевым, в достаточно молодые для себя годы он это делал, а идея была еще несколькими годами ранее им же сформулирована, но Андреевский монастырь существует с XIII века, как известно, нет письменных тому свидетельств, и был посвящен Преображению, а Преображение — это очень монашеский и очень богословский праздник, потому что богословие святителя Григория Паламы XIV века — это апогей византийского, апогей святоотеческого православного богословия, и здесь с XIII века тем самым монахи воспринимали Преображение как свой престольный праздник.

А. Козырев

— А вот вера Бога, она преображает человека или необязательно? То есть вот человек сначала ищет чего: он ищет какого-то изменения, или он сначала находит веру, а потом через веру меняется?

о. Дионисий

— Вера бывает разная, сначала она маленькая, потом, от веры к вере, духовное восхождение, и по мере усиления, по мере укрепления веры, вера все более и более преображает человека, но без стремления к преображению, без стремления к очищению самого себя, без стремления к настоящему самопознанию, которое не эгоистичное самопознание, а жертвенное самопознание, невозможно обрести такие важные добродетели, как веру, надежду и любовь, из которых, по аретологии апостола Павла, больше — любовь. Получается, что вера — это, с одной стороны, причина, а с другой стороны, следствие. И, как причина она описывается апостолом Павлом, если дословно перевести 1-й стих 11-й главы из Послания к Евреям, то получится такой перевод: «вера есть основание надежды», в этом дословном переводе вера оказывается причиной надежды.

А. Козырев

— Как в синодальном: «уповаемых извещение».

о. Дионисий

— Да, «уповаемых извещение», но в Синодальном переводе определённая интерпретация данного места духовно значимая и полезная, но такая, не абсолютная. Если мы посмотрим в традиции экзегезы, как святые отцы понимали это место, то мы найдём определённый такой средний лейтмотив. Святые отцы, когда будут говорить о взаимосвязи веры, надежды и любви, и о значимости веры, как той добродетели, которая предшествует надежде, они будут использовать часть этого стиха как самодостаточную максиму и вкладывать в эту формулировку очень конкретный смысл о глубокой взаимосвязи веры и надежды при определённом доминировании любви, потому что Григорий Нисский и ряд других святых отцов, они проводят такую необычную для нас мысль, что в Царствии Небесном вера и надежда будут не нужны, потому что там человек окажется перед Богом лицом к лицу, а любовь, как большая из всех, она там останется. Из самой этой мысли можно сделать умозаключение о некоторой относительности веры и надежды, но если мы будем так мыслить, то мы немножко обесценим веру и надежду, и мы не имеем на это право, получается, они абсолютны, но святые отцы, тем не менее, подчеркивают определённую значимость, высоту любви в этой аретологической цепочке.

А. Козырев

— Я вспоминаю почему-то вот Хомякова, его учение о цельном разуме, где вратами является тоже вера, то есть сначала человек верит в то, что познаваемое им есть, то есть он располагает себя к тому, что он хочет познать, потом волей он постигает это, хочет понимать, ну и, наконец, рассудком он укладывает это в какую-то логическую структуру понимания, но вера, опять-таки, является вот теми вратами.

о. Дионисий

— Но врата, понимаете, они бывают разными. Есть врата, которые вводят в город, есть врата, которые вводят в храм, есть врата, которые вводят в монастырь, а есть врата, которые вводят в алтарь. И вот со святоотеческой точки зрения рай, он имеет врата. И ряд добродетелей, которые считаются добродетелями на новоначальном этапе особо важными, как, например, добродетель смирения, эта добродетель преподобным Никитой Стифа́том описывается как врата рая, а любовь— и это парадоксально, описывается им же, — как врата рая, но с диаметрально противоположной стороны. И тогда и вера, как врата, может восприниматься как врата, которые ведут в очень возвышенное пространство, и для того, чтобы прийти в это возвышенное пространство, с точки зрения святоотеческой мысли, сама вера — это очень высокая добродетель, та добродетель, который требует, с одной стороны, духовного подвига, а с другой стороны, она даёт силы для этого духовного подвига. И преподобный Максим Исповедник в одном из вопросоответов к Фала́ссию, он отождествляет веру и Царствие Небесное, и говорит, что «вера — это и есть Царствие Небесное», «Царствие Божие внутрь вас есть», он говорит, что это вера. Но дальше он поясняет, что «вера является невидимым царствием, а царствие является божественно приоткрываемое верой». Такие глубочайшие слова, которые показывают какое-то очень тонкое различие, то есть что вера, как невидимое царствие, как некое семя, как некое начало, как некий призыв, а Царствие Божие, оно начинает божественно приоткрываться в душе по божественной благодати, и так человек через веру идет путем спасения, где всё очень диалектично, где нельзя сказать, что вера — это начало, а потом будет что-то другое, она есть всегда. И эта вера, сама отождествляемая Царствием Божиим, все сильнее и сильнее приоткрывается в той душе, которая ищет Бога, которая идет путем преображения.

А. Козырев

— То есть это как крылья такие, на которых человек летит, и если он теряет веру, то он теряет крылья и падает.

о. Дионисий

— Но, вот если вспомнить того же преподобного Никиту Стифата — просто мне всю жизнь приходится им заниматься, я с академической скамьи начал переводить его творения, сейчас многие переведены, и диссертация была ему посвящена в Духовной академии, и мысль прониклась именно образами преподобного Никиты. Так вот, преподобный Никита, так же, как и другие отцы, например, преподобный Иоанн Дамаскин, считает, что он был знаток философии, но современные исследователи пишут, что преподобный Иоанн Дамаскин черпал философские знания даже для своей «Диалектики» из вторичных источников, то есть уже из неких антологий, сложившихся в христианской традиции. И преподобный Никита Стифат так же, он был монахом, ему некогда было изучать Платона, Аристотеля, но он был знаком, тем не менее, с какими-то максимумами Филона Александрийского, откуда-то он их брал, и вот преподобный Никита Стифат пишет о смирении и любви, как о крыльях, как вы сказали. Ну и, конечно, так же и вера, как утверждение надежды или извещение надежды, это тоже в его системе присутствует. Так же, как и в самой святоотеческой мысли вера в Бога, она описывается, например, как что-то непостижимое, неосязаемое, недосягаемое, то есть вера описывается так, как Бог, вера описывается так, как Царствие Божие, но в конце концов оказывается, что человек, для того, чтобы верить в Бога, он должен разобраться в себе, то есть он должен исправить самого себя.

А. Козырев

— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами её ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, наместник Андреевского монастыря, игумен Дионисий (Шлёнов), мы говорим сегодня о вере в Бога и познании себя. Вообще, вот эта идея познания себя, она ведь пришла из античной философии, семь мудрецов говорили: «познай самого себя» и, по-моему, это было написано на храме Аполлона в Дельфах, на языческом храме, на портике этого храма, человек подходил и вот читал: «познай себя», а как познать себя — ну, прийти к Богу, то есть вот ты пришёл в храм и, наверное, получил какую-то надежду познать себя, сказав: «Ты есть, ты Еси», другая надпись на другом портике этого храма, вот если ты не сказал «Ты еси» Богу, то ты и не познал себя. То есть что же получается, уже для античного человека, для язычника, который не имел ещё Откровения, уже вот эта связь веры и познания была?

о. Дионисий

— Несомненно, она присутствовала, просто, поскольку богов в античной традиции было много, то и такая форма звучала: «познай самого себя, чтобы познать богов». И эта взаимосвязь между самопознанием и богопознанием, она имела место, но, может быть, она у стоиков выражена сильнее, чем в предшествующей до стоиков традиции. Действительно, эта античная максима очень сильная, она, можно сказать, является первоистоком для философского дискурса, и она является первоистоком для богословской мысли, и не просто для богословской мысли, а для богословско-аскетической мысли, потому что святые отцы, они не отказались от этого принципа самопознания, но они его углубили, они его связали с образом Божьим, то есть они обозначили объект этого самопознания, и объектом этого самопознания оказывается образ Божий. Так же святые отцы прекрасно понимали, что сама формула «познай самого себя», она античная, она отсутствует в Священном Писании как таковая, и они пытались найти аналоги для того, чтобы поместить эту античную максимуму о самопознании на богословскую почву, и тогда, конечно, и книга «Исход»: «внимай самому себе», и Климент Александрийский, и ряд других христианских писателей, они отождествили: «познай самого себя и внимай самому себе» и, по сути дела, на святоотеческом языке это было одно и то же. Но когда святые отцы говорили «познай самого себя», они пользовались античным инструментарием, когда они говорили «внемли самому себе», они пользовались библейским инструментарием. Это закончилось тем, что в известнейшем слове святителя Василия Великого на «внемли самому себе» толковании, это слово завершается: «внемли самому себе, чтобы внимать Богу», то есть такая чисто библейская формула, по сути дела, это формула о самопознании, которая связывает воедино самопознание и Богопознание.

А. Козырев

— А вот «внемли» — это что? Понятно, что слово «внимание» здесь: надо услышать что-то, голос Бога услышать в себе? Когда мы говорим «внемли проповеди», я должен услышать проповедь, проповедника, а вот «внемли себе» — это слух, это какое свойство?

о. Дионисий

— Это внутренний слух, это духовный слух, то есть это внимание мы переводим, как «внимать», и мы говорим на службе: «премудрость вонмем», вот это слово «вонмем», то есть мы внимательно относимся к мудрости. Это не только слуховое внимание, это такое всестороннее внимание, то есть это молчание, такая концентрация сил души, беспопечительность, попытка проникнуть в смысл. Может быть, это такой ключевой призыв к понятию, которое мне лично пришлось обозначить в изысканиях, связанных с преподобным Никитой Стифатом, как «преображение чувств», потому что в пифагорейской традиции было представление о соответствии внешних чувств таким определенным аналогам, силам ума, так скажем. Например, зрение соответствует разуму, есть и другие соответствия. И в самой святоотеческой традиции это соответствие, когда Ориген, он не святой отец, даже осужден, но важен для христианского богословия...

А. Козырев

— Учитель Церкви.

о. Дионисий

-... он брал выражение библейское «десятиструнная псалтирь» и соотносил с этой десятиструнной псалтирью внешние и внутренние чувства. Тема очень такая сильная, ёмкая, она присутствует у разных святых отцов, в частности, у святителя Афанасия Александрийского, и в этой теме как раз вот слово «внемли» или внимать«, то есть, возможно как такое переключение, когда человек отключает внешние чувства и включает внутренние чувства, но эта кнопочка, она не материальная, она не механистическая, а она связана с духовным подвигом и в этом внимания столько заложено. То есть, получается, это и знание или попытка познать, и в то же самое время это знание, соединенное с действием, то есть это не бездеятельное знание, и по сути дела, это соответствует античному представлению о любомудре — о философе, потому что кто такой философ с точки зрения самой античной традиции и потом, конечно, еще в больше степени с точки зрения христианской традиции — это любомудр, то есть тот, у кого дело не расходится со словом. Ну, христиане очень обрадовались, потому что они в идеале любомудра получили то, что и нужно было получить — идеал аскета, который при этом ищет истину и наполнен словом, некий ученый-монах любомудр, но в очень широком смысле, то есть любой человек, даже не монах и даже не ученый, он может быть любомудром, если у него слово не расходится с делом, а дело не расходится со словом.

А. Козырев

— А для этого нужно внимание. То, что вы говорите, меня наводит на мысль, что у нас вообще в обществе нет культуры внимания. В школе учительница говорит детям: «вы невнимательны». Но не только дети в школе невнимательны — люди вообще невнимательны, невнимательны к Богу, невнимательны к себе, невнимательны друг к другу, и как бы никто не учит, вот, может быть, Церковь учит вниманию, служба учит вниманию, а по сути дела, никто не учит вниманию.

о. Дионисий

— Ну вот когда человек стоит на молитве, то на него нападает рассеяние, то есть ему приходится сражаться со своими помыслами. И вот всё было хорошо, он вроде забыл о многих мирских проблемах, но вот встал на молитву, и на него обрушивается поток помыслов, и духовная жизнь, она описывается святыми отцами и в традиции Церкви во многом как борьба с помыслами, но сами эти помыслы, они первоначально могут быть прилогами, потом хуже, хуже, хуже, становятся страстями, и в древней традиции, идущей от Евагрия Понтийского, но подхваченной, развитой, углубленной святыми отцами, помыслы равны страстям, равны демонам, и очень важно их преодолеть. Конечно, внимание — это именно преодоление этих помыслов, но само по себе это, может быть, не совсем самостоятельный инструмент, то есть внимание — это результат молитвы, результат безмолвия, уединения, результат добродетельной жизни. То есть это такой не самостоятельный инструмент, это скорее метод, как познай самого себя, то есть обрати внимание на самого себя. А как ты познаешь самого себя? Ты должен себя очистить, и здесь уже возникают другие категории, которые помогают понять, что происходит. Современный греческий богослов, ну, относительно современный, протопресвитер Иоанн Романи́дис, написал книгу «Святоотеческое богословие», в этой книге он оперирует тремя понятиями, он сводит православие к трем понятиям: это очищение, озарение и обожение. И он усматривает эти три понятия везде, и в античной традиции, как в преддверии христианства, и в Ветхом Завете, и в Новом Завете, и во всей святоотеческой традиции, и расхождение Востока и Запада связано у него с тем, что на Западе неправильно понимали эти три категории, то есть буквально три слова описывают православие. Я очень детально читал его книгу, и, можно сказать, делал черновой перевод, который пока не издан, и я задумался: а в действительности как дело обстоит? Можно ли так свести православие к этим трём словам? Тогда я взял греческие термины и стал изучать понятия «очищение» — «кафарсис», «озарение» — «эллапсис», там два понятия: «эллапсис» и есть ещё «фатизмос» — «освящение» — это более библейское слово, которое используется в библейских текстах, а «эллапсис» — более философское слово, которое не используется в библейских текстах, но при этом является доминирующим в Ареопагитиках, и потом у святителя Григория Паламы. И я как-то через изучение этих терминов пришёл к таким ключевым текстам святых отцов, где действительно эти понятия имеют очень большое значение, но всё-таки так прямолинейно обозначить тремя терминами всю православную традицию — это несколько обедняет.

А. Козырев

— Ну, кстати, можно перевести, может быть, я не прав, но и как «просвещение», да?

о. Дионисий

— Да, да.

А. Козырев

— То есть не только озарение, а просвещение нам более понятно. Вот «Свет Христов просвещает всех» написано на храме Московского университета, на Татьянинском храме.

о. Дионисий

— Но здесь надо всё-таки смотреть на греческие эквиваленты, то есть вот «Свет Христов просвещает всех», слово «просвещение», если мы поймём, какой там греческий термин — простите, я всё время настаиваю на греческих терминах, но они позволяют более математически точно отнестись к той святоотеческой традиции, часть которой представлена древнегреческими, так сказать, византийскими текстами, и тогда, оказывается, да, можно перевести как «просвещение», но в сути вещей это не эпоха Просвещения и это не сверхзнание, а это духовное просвещение, то есть очень высокий духовный этап.

А. Козырев

— Мы сегодня с игуменом Дионисием (Шлёновым), наместником Андреевского монастыря в Москве, говорим о вере в Бога и познании себя. И после небольшой паузы мы вернёмся в студию и продолжим наш разговор в эфире Светлого радио, Радио ВЕРА в программе «Философские ночи».

А. Козырев

— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, игумен Дионисий (Шлёнов), наместник Андреевского монастыря в Москве. Мы говорим сегодня о вере в Бога и познании себя, и в первой части нашей программы мы выяснили, что познание себя, внимание себе — это и есть попытка разглядеть внутри нас образ Божий. А подобие?

о. Дионисий

— Образ и подобие, они, если мы вспомним лекции, которые читались в духовной семинарии, то согласно общепринятой подаче материала есть две точки зрения, они восходят к самой святоотеческой традиции, то есть часть святых отцов учит о том, что образ Божий — то, что дано всем, а подобие надо приобрести через добродетельную жизнь. А некоторые святые отцы отождествляют образ и подобие и говорят, что нельзя говорить о подобии без образа и нельзя говорить об образе без подобия, то есть фактически они тождественны, и тогда нет этого шага от образа к подобию, но есть при этом понимание, что образ может быть омрачён, тогда и подобие будет омрачено. Если мы очистим свой образ, то и подобие, которое сокрыто в этом образе, оно раскроется. Тогда можно спросить, наверное, говорящего, то есть меня самого: к какой точке зрения можно склоняться? И та, и другая точка зрения, по-своему они передают определенную динамику, то есть задачу человека не стоять на месте, находиться в движении, и в святоотеческой традиции очень важно представление об этом движении, о пути, (простите, еще одна тема, но она очень взаимосвязана с этой) это тема пути или тема царского пути, то есть царский путь, как неуклонение ни направо, ни налево, это не только царский путь в догматике, где, например, православие шествует царским путем между крайностями монофизитства и несторианства, к примеру, но это и царский путь в аскетике, когда христианин следует царским путем, например, между невоздержанностью, с одной стороны, и предельным воздержанием, которое проповедовал Евстафий Севастийский, это духовный наставник семьи святителя Василия Великого, в противовес чему святитель Василий Великий сформулировал аскетику весьма строгую, но не такую строгую, как у Евстафия Севастийского. Вот царский путь, и тогда и образ Божий, который в нас, мы пытаемся через ряд духовных предписаний, через жизнь по заповедям Божьим, через послушание Богу, через послушание Церкви, через жизнь в Церкви мы пытаемся исправить свой образ Божий, из мутного зерцала сделать его более чистым зерцалом. В святоотеческой традиции было, насколько я понял, а я это понял через изучение антропологии святителя Иринея Лионского, но эту антропологию пришлось изучать сквозь призму последующей традиции, то есть была попытка понять, а как учение Иринея Лионского об образе Божьем, как об образе образа, есть такое выражение: «образ образа», такое сильное выражение, и оно заставляет задуматься: я являюсь «образом образа», что это вообще значит, это что такое, какой-то святоотеческий неологизм, который просто Ириней Лионский использовал, и потом он повис в воздухе, или эта мысль, она потом была подхвачена отцами, в зависимости от Иринея Лионского, или, может быть, независимо от него?

А. Козырев

— У Платона была идея: «подобие подобий», он так называл произведения искусства, портреты. Может быть, человек — это в каком-то смысле тоже произведение искусства, только в хорошем смысле этого слова, если он работает над собой.

о. Дионисий

— Да, но здесь еще появляется библейская почва, потому что, по-моему, у апостола Павла в Послании к Евреям в 1-й главе используется выражение «образ ипостаси», и, собственно, Христос Спаситель — вторая Ипостась Святой Троицы, Он именуется «образом», и когда Ириней Лионский говорит об «образе образа», то он имеет в виду, что образ Божий нам дан, но мы являемся образом образа, то есть образом Христа Спасителя, который сам именуется образом, получается, образ — это одно из божественных имен Христа Спасителя. И действительно, если мы посмотрим на такие антропологические концепции первых святых отцов и христианских писателей, то мы увидим, что они часто соотносили образ, который в нас, не с тремя Лицами Святой Троицы, это такая классическая схема, которая появляется в антропологии святителя Афанасия Александрийского, может быть, у кого-то раньше, но после святителя Афанасия Александрийского это очень такая устойчивая параллель, которая присутствует в святоотеческой традиции. До святителя Афанасия Александрийского святоотеческой мысли было свойственно исходить из понятия «образ образа», то есть видеть в человеке образ Христа Спасителя. Но, собственно говоря, этот идеал никуда не делся, он остался, наша жизнь должна быть христоподражательной или христоцентричной, мы должны подражать Христу Спасителю, и в позднем византийском богословии это сравнение тоже оставалось. Но у святителя Афанасия Александрийского мы находим: Бог Отец — и в соответствии с первой Ипостасью Троицы человек наделён разумом, Бог-Слово, Бог Сын — и у человека есть логос-слово, Бог-Дух Святой — и человек обладает духом. Такая трёхчастность Троицы отражается в образе Божьем, тогда и задача перед человеком стоит немалая, то есть он должен иметь эти три части в правильном состоянии, его разум, его слово, его дух, они должны стремиться к Богу, они не должны омрачаться грехом, и потом святоотеческая антропология, да и не обязательно потом, я здесь не могу сейчас выстроить такую чёткую хронологию, но представление о разуме, как о главенствующем начале, и трёхчастная схема души по Платону: разум, гнев и гневное начало, и желательное начало, три, в святоотеческой антропологии эта платоновская схема была очень важна, можно сказать, она была такая школьная, хрестоматийная, то есть, возможно, были другие представления, было представление о том, что у души много сил, но эта трёхчастность души, она была такой базовой, и в этой базовой трёхчастности роль разума, как ведущего начала, очень велика.

А. Козырев

— То есть всё-таки в церковном учении разум чего-то стоит, да? Потому что иногда говорят: «надо совлечь с себя разум, наш греховный разум», вот юродство, есть такой тип.

о. Дионисий

— Ну, здесь разум или ум, иногда у славянофилов были такие разделения...

А. Козырев

— Рассудок.

о. Дионисий

— Есть рассудочное такое, земное, а есть разумное, умное, духовное. Но в самой святоотеческой мысли есть представление об уме-разуме, который является высшей силой души, а сама по себе душа — это высшая сила человека. Ну, конечно, у Филиппа Монотро́па всё по-другому в «Диоптрии» XI века, где не душа даёт советы телу, а тело даёт советы душе, плоть советует душе, почему? Потому что душа помрачённая, несовершенная, в своём несовершенстве она оказывается ниже плоти, и плоть, как менее павшая, чем душа, или совсем не павшая, она советует душе..

А. Козырев

— Я думаю, тут ещё такой жанр византийского сатирического диалога, где служанка учит госпожу.

о. Дионисий

— Ну, не в этом суть, вот основная схема — это господство разума, власть разума, сила разума, но внутреннего духовного разума, который, по сути, тождественен духу, тождественен духовной жизни и является источником духовной жизни, это не рациональный разум какого-то там доктора математических наук, а это разум подвижника.

А. Козырев

— Мудрость, да? Если можно так сказать.

о. Дионисий

— Ну, можно так.

А. Козырев

— Мудрый разум, то есть разум, который нацелен на то, чтобы как-то человеку правильно жить, правильно постичь образ Божий в себе.

о. Дионисий

— Но этот разум, он является высшей частью этого образа Божия, и когда он правильно руководит душой, а душа правильно руководит телом, то в таком случае человек идёт путём спасения, идёт царским путём, идёт путём приближения к Богу, постепенно восходит от одного барьера к другому, поэтапно.

А. Козырев

— Царский путь — это же путь для царей, а мы же не цари. Обычный человек, простой, он же не царь, как он может идти царским путём?

о. Дионисий

— «Царский путь» — это такое выражение, которое в «Исходе» встречается, когда Моисей просил царя Эдомского: «Разреши нам пройти царским путём», была система царских путей, а он сказал: «Нет, не разрешаю». И вот этот вопрос Моисея с отрицательным ответом стал основанием для Филона Александрийского, чтобы сформулировать уже такое духовно-нравственное учение о царском пути, а потом для святых отцов, чтобы святые отцы воспользовались образом царского пути для того, чтобы вообще сформулировать принципы христианского вероучения. Душа — да, она трёхчастна, она должна быть очищена, и образ Божий по-своему трёхчастен, но именно трёхчастность образа Божия сравнивалась святыми отцами с тремя лицами Святой Троицы. Трёхчастность души платоновская — я не помню, чтобы святые отцы именно с ней проводили такую троечную параллель.

А. Козырев

— А можно сравнить царский путь с золотой серединой Аристотеля, или это всё-таки разные вещи, вот избегать крайностей?

о. Дионисий

— Я думаю, что можно, но просто золотая середина — это более статичное понятие, а царский путь — это более динамичное понятие. Но, собственно говоря, сочетание статики и динамики, и такое диалектическое сочетание, оно очень свойственно святоотеческой традиции. Я всё, простите, у меня Никита Стифа́т в голове, потому что его читал, переводил, искал к нему параллели и получается, этот автор научил меня как-то так ретроспективно обращаться ко всей святоотеческой традиции. Ну вот у преподобного Никиты Стифата нахожу две категории: «стасис» — стояние, и «кинесис» — движение. Получается, это те категории, которыми пользовался автор Ареопагитик и, по сути дела, преподобный Никита, он где-то повторяет, где-то пользуется уже так более свободно этими категориями, он описывает приближение души к Богу, как приближение к Богу ангельских Небесных Сил, и они находятся в движении, и в то же самое время цель их в том, чтобы оказаться рядом с Богом и застыть рядом с Богом в таком священном стоянии, в священном восторге, в священном безмолвии. А церковная иерархия, у Ареопагита было шесть чинов церковной иерархии, а преподобный Никита Стифат увидел, что нет полной параллели, что девять небесных чинов, и только шесть церковной иерархии в Ареопагитиках, он тогда еще три чина добавил, получилось девять чинов небесной иерархии и девять чинов церковной иерархии, так сформировалось у самого Стифата в XI веке. И смысл чинов иерархии по Ареопагитикам, как такое приближение к Богу, уподобление к Богу, движение, приближение и стояние, и путь души, потому что в трактате «О душе» он описывает, как идет душа, и он использует для этого пути термин «васис», а «васис» — это «база», то же слово, что «база», происходит от слова «вэну» греческого, а «вэну» — это не просто шагать, а это «шагать твердым шагом», то есть когда человек идет, вот он совершает шаг, и он твердо на него опирается, то есть в самом слове «движение» заложена идея не только движения, но и стояния, мы говорим: «база», это что-то твердое, это основание, но это не просто основание, а это результат движения. И вот такая диалектика присутствует не только у одного автора и не только у нескольких авторов, это не просто интеллектуальная конструкция, которую святые отцы придумали для того, чтобы пофантазировать или чтобы выразить результат своих фантазий на бумаге, а это, собственно говоря, суть жизни православного христианина, и действительно, когда наши прихожане или братия обители, каждый индивидуально, сам, когда он живет без движения и без подвига, без труда, без напряжения, поддается обстоятельствам, делает то, что внешне важно, но не придает значения внутренним смыслам или откладывает эти смыслы на потом, или суетливо молится, или пропускает молитву и думает: «завтра помолюсь, завтра буду внимательно относиться к тому, чему сегодня не внимаю, сегодня я не почитаю Священное Писание, а уж завтра почитаю и пойму сполна». А завтра он думает о послезавтрашнем дне, а когда начинает читать, то читает очень невнимательно, в одно ухо влетает, в другое вылетает, потом идет учить других тому, чего не знает и не умеет сам, становится лицемером и привыкает даже к своему лицемерию, пытается себя самооправдать, и вместо того, чтобы смиренно двигаться вперед, он гордо двигается назад.

А. Козырев

— Как и все мы.

А. Козырев

— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш гость, наместник Андреевского монастыря в Москве, игумен Дионисий (Шлёнов). Мы говорим о вере в Бога и познании себя, и вот этот ваш образ статики и динамики, у русского философа Владимира Ильина была такая работа: «Статика и динамика чистой формы». А Алексей Фёдорович Лосев (монах Андроник) говорил, используя неоплатонический термин, о «единстве подвижно́го покоя самотождественного различия». Не говорит ли нам это о том, что надо иногда делать остановки в нашей жизни, то есть надо двигаться, пребывать в движении, но всё-таки иногда задумываться о том, куда мы движемся, и создавать себе какие-то минуты такого покоя, подвижно́го покоя, чтобы не оказаться вдруг невзначай там, где не нужно?

о. Дионисий

— Здесь мы должны провести такое чёткое различие, то есть то движение, о котором писали святые отцы, это такое духовное положительное движение, которое не противоречит покою. Но есть другое движение, естественно, — это суета нашей жизни, и ход нашей жизни, который часто бывает достаточно обременён суетой, и несомненно, при этом втором варианте очень нужно останавливаться. Если нет возможности совершить длительную остановку, то хотя бы ту краткую остановку совершить, какая только возможна, остановиться хоть на две секунды, хоть на минуту. Это действительно очень важная тема, и очень актуальная, я думаю, для современного человека, потому что люди так устроены, что они хотят как можно больше всего успеть, и набирая обороты, набирая скорость в житейских делах, они иногда могут остановиться, но не хотят останавливаться, или они останавливаются внешне, но они не останавливаются внутренне, а для Бога, для веры спешка не нужна. Один из афонских монахов, очень высокой жизни человек, известный духовный писатель Моисей Агиорит, он выступал с разными докладами духовными в Греции в своё время, и оставил жития афонских подвижников, приезжал в Духовную академию, и в Духовной Академии он услышал слово «аврал» и сказал: «У нас, среди монахов, нет авралов», то есть этим он констатировал, что в жизни присутствует даже не просто остановка, что если человек живёт по заповедям Божьим размеренно, то может, у него вся жизнь такая духовная остановка. Но для современного человека очень важная, такая животрепещущая, актуальная тема, и для тех, для кого она актуальна, очень важно останавливаться. Остановка предполагает исполнение призыва апостола Павла к непрестанной молитве, апостол Павел говорит: «непрестанно молитесь», монахи с трудом исполняют это предписание, миряне благочестивые стремятся, не у всех получается, но те, у кого не получается, они не должны унывать, они должны знать, что они остановились душой и помолились, то есть они эту остановку сделали для Бога, такая остановка, в которой мы забываем о себе и помним о Боге. Надо сказать, что в максимах более поздних, византийских, там была формула не только «познай самого себя, чтобы познать Бога», но и «забудь самого себя, чтобы не забыть Бога». В одном произведении агиографическом есть такая формула.

А. Козырев

— То есть надо забыть себя, но помнить о Боге?

о. Дионисий

— Да, чтобы помнить о Боге, то есть такая память. Это разными мыслями выражается, например, святитель Герман II Константинопольский, это уже же второе тысячелетие, толкуя слова «отвергнись себя и возьми крест свой, и за Мною гряди», известные слова об отречении, призыв Христа Спасителя к своим ученикам после некоторого колебания и сомнений со стороны апостола Петра. И святитель Герман говорит: «Отречься от самого себя и взять свой крест — это означает вообще раздвоиться, то есть выйти за пределы самого себя, относиться к самому себе, как к человеку, который стоит рядом с тобой». Вот до такой степени напряжение, преодоление своего греховного «я» и несовершенства, и это, конечно, необходимо делать во время такой духовной остановки, потому что, когда человек очень спешит и пытается успеть все на свете, то в этот момент он занят внешними делами, у него нет времени для внутреннего сосредоточения.

А. Козырев

— То есть вот движение медленных городов, которое сейчас существует, медленные города, вот Светлогорск у нас в этом движении участвует, где образ черепахи, никуда не спешить, вот это не то, это такая секулярная, светская экологическая параллель, к тому, о чём мы с вами говорим, то есть надо не медленно что-то делать, а делать осмысленно прежде всего.

о. Дионисий

— Все эти образы, в том числе образ остановки, они имеют духовное значение, то есть можно по-разному остановиться, кто-то набрал скорость, и он должен трудиться до конца и без остановок двигаться вперёд, потому что остановка в какой-то ситуации будет тождественна или эквивалентна движению назад, и не всегда можно останавливаться, но для Бога нужна остановка, как и движение для Бога, то есть тот процесс, который происходит не для Бога, а для мира или в соответствии с принципами мира, может быть, сам по себе он нейтральный, не обязательно плохой, но он недостаточен, и поэтому надо всеми силами стараться хранить в своей жизни память о Боге непрестанно или хотя бы время от времени, но не думать, что если мы не можем непрестанно выполнять призыв апостола Павла, тогда мы вообще ничего не делаем и вообще не молимся, всё равно мы стремимся к тому, чтобы память о Боге проникала жизнь. Нельзя сказать, что память о Боге — это то, что только на остановке может позволить себе православный христианин, она всё равно должна проникать всю жизнь, и этим отличается, может быть, верующий человек, действительно, от маловерующего: тем, что у него сильнее живёт вера в душе, и он уже живёт вместе с этой верой, это уже неотъемлемая часть его жизни, и он не может от неё отречься ни на одно мгновение.

А. Козырев

— Как в Ветхом Завете сказано, по-моему, в книге пророка Иеремии: «Пойдём и не утомимся, полетим и не устанем».

о. Дионисий

— Да, так.

А. Козырев

— Меня всё время не покидает мысль, отец Дионисий, что в Андреевском монастыре возвращаются какие-то древние традиции, поскольку здесь всегда с особой чуткостью относились к греческому языку, к греческой богословской традиции. Действительно ли вы сейчас пытаетесь возродить эту традицию учёного монашества, которая в Андреевском монастыре была, и он славился, об этом в начале передачи говорили?

о. Дионисий

— Само понятие учёного монашества, оно не совсем однозначное, потому что, если есть учёное монашество, значит, есть «не учёное монашество», и те, которые будут именовать себя «учёными монахами», у них будет такая почва для гордости, тщеславия, надмения. Да и кто назовёт себя обладающим чем-то, потому что всё большее знание приводит к пониманию своего всё большего незнания. Но, действительно, исторически Андреевский монастыре был воссоздан Фёдором Ртищевым как училищный монастырь. В середине XVII века по трёхчастной схеме «филология, философия, богословие» здесь вёлся такой преподавательский цикл. Фёдор Ртищев — ктитор монастыря, как известно из его жития и жизнеописания, приезжал по вечерам в Андреевский монастырь для того, чтобы брать уроки греческого у монахов, и мне очень радостно, что сейчас мне, как наместнику монастыря, удаётся, я не скажу: возродить ту традицию, которая была, но привнести определённую лепту в то, чтобы Андреевский монастырь стремился к тому, чтобы продолжать оставаться и в то же самое время приобретать что-то новое, как училищный монастырь. Здесь проводятся семинары, занятия аспирантов Московской духовной академии, мне приходится также руководить аспирантурой. Здесь, через изучение греческого языка, через уроки греческого удаётся услышать это живое слово святоотеческой традиции при подготовке к проповедям. Я время от времени открываю греческие первоисточники и нахожу там те толкования, те святоотеческие мысли, которые можно простыми словами, без такой научной детализации, донести до слуха прихожан и чувствую определённый отклик, если прихожанам нравится такое святоотеческое богословие, им нравится святоотеческая аскетика. Прихожане — это очень тонкие люди, вне зависимости от тех специальностей и профессий, которыми они занимаются, и кажется, как будто бы такая аскетика Максима Исповедника для избранных, но она, и не только она из святоотеческом богословия, находит отклик, и это утешает, радует. Мы видим, что сама богословская наука, она очень глубоко взаимосвязана с духовным просвещением, и, может быть, принципы духовного просвещения, они даже сильнее связаны с принципами науки, чем может показаться на первый взгляд. Часто у нас существует отрыв, то есть учёные занимаются такой сухой наукой, и мы это наукообразие видим в разных научных журналах, статьи прекрасны, труд огромный, чтобы их написать, чтобы их издать, но круг читателей этих статей всегда очень узок, даже тогда, когда эта статья имеет очень широкий спектр смыслов и значений, но она написана таким языком, который доступен не всем, а просвещение, знание, образование — это, если хотите, внимание себе, то есть это повторение одного и того же. Например, чем отличается проповедь от научной статьи? Научная статья, она в систематическом виде излагает какую-то систему смыслов, взглядов, а проповедь, она берёт один стих Священного Писания, «да возьмет крест свой», и даже части этого стиха, двух слов, достаточно для того, чтобы сказать проповедь. Но это же не просто повторение, как ликбез, это повторение с углублением. Получается, что проповедь, в отличие от научной статьи, она даже глубже раскрывает тот смысл, который заложен, например, в этих двух словах: «да возьмет крест», она имеет своё духовное значение, и теория, практика...

А. Козырев

— Но проповедь тоже имеет древнюю структуру, то есть это же не просто романтическое какое-то описание, да?

о. Дионисий

— Это такой призыв к душе, обращение к душе, покаяние, то есть проповедь о покаянии, об исправлении, такие духовные смыслы. В Андреевском монастыре в XVII веке, так и говорится в описаниях, была возрождена традиция древнерусской проповеди, потому что после татаро-монгольского ига проповедь уменьшилась.

А. Козырев

— Ну вот «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона — прекрасный образец.

о. Дионисий

— Да, но это древнерусская проповедь, до татаро-монгольского ига.

А. Козырев

— Да, да.

о. Дионисий

— И получается, что эти монахи, которые здесь были, они не просто исправляли тексты, они занимались разными трудами. Епифаний Славине́цкий, он переводил святых отцов, исправлял переводы, составлял духовные гимны, братия Андреевской обители потом пополнила преподавательский состав Славяно-греко-латинской академии, которую создали иеромонахи Софроний и Иоанникий Лиху́ды. Много несли разных трудов, но в XVIII веке Андреевская обитель стала сходить на нет, и в 1764 году, на волне секуляризации Екатерины Великой, она была просто закрыта и превращена в приходские храмы. Но и до 1764 года множество таких тяжелых, драматичных событий, которые, в общем-то, свидетельствуют так или иначе об упадке обители, а основной центр переместился в Славяно-греко-латинскую академию, но самый первый училищный монастырь был устроен здесь, в Андреевской обители. Сейчас, спустя огромное количество времени, я через любовь к греческому языку особо, может быть, как-то пытаюсь ощутить, понять, что же здесь происходило раньше и что мы можем сделать сейчас. То есть мы не должны копировать то, что было раньше, сейчас совершенно другие обстоятельства, в духовных академиях ведется учебный процесс, но, тем не менее, само значение языка, как первоисточника для святоотеческой традиции, оно очень важно.

А. Козырев

— Хочется поблагодарить вас за очень интересный глубокий научный, и в то же время пастырский рассказ о том, как через веру в Бога мы можем познать себя, и пожелать вам помощи Божией в тех делах духовного просвещения, о которых вы говорите, потому что огромное богатство святоотеческого наследия, во многом еще не переведенное, а если и переведенное, то не прочитанное вот таким обыденным прихожанином через вас, через ваши труды становится доступным, открывается людям. Поэтому помощи Божией вам в этом служении, и спаси вас Господи за эту интересную и глубокую беседу. Я напомню нашим радиослушателям, что в гостях у нас сегодня был наместник Андреевского монастыря, игумен Дионисий (Шлёнов). До новых встреч в эфире Светлого радио, Радио ВЕРА, в программе «Философские ночи».

Все выпуски программы Философские ночи

Читать полностью