«Николай II, Церковь и революция». Светлый вечер с Алексеем Светозарским (31.10.2017)

У нас в гостях был церковный историк, кандидат богословия, профессор Московской духовной академии Алексей Светозарский.

Разговор шел о правлении императора Николая II и о настроениях в Церкви и обществе в последние годы его царствования.

---

А. Пичугин

— «Светлый вечер» на светлом радио. Здравствуйте, дорогие слушатели! Алла Митрофанова…

А. Митрофанова

— Алексей Пичугин.

А. Пичугин

— Сегодня вместе с нами и с вами ближайший час проведет Алексей Светозарский — заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, профессор, кандидат богословия. Здравствуйте, Алексей Константинович!

А. Светозарский

— Добрый вечер!

А. Пичугин

— Будем говорить сегодня про события столетней давности. Алексея Константиновича наши постоянные слушатели знают как замечательного историка, историка Церкви. И у нас продолжаются программы, посвященные столетию русской революции, и программы, посвященные событиям, которые происходили в то время, в том числе и о взаимоотношениях Церкви, государства. Поэтому давайте, может быть, начнем с такой картинки небольшой: 1917-й год на дворе, еще до Февральской революции. Что тогда происходило внутри Дома Романовых, как выстраивались отношения этих людей друг с другом? Уже нет Распутина, уже нет влияния Распутина, но идет Первая мировая. Уже понятно, что какой-то финал близок. Что происходило внутри правящего Дома, и как выглядели их взаимоотношения друг с другом и с Церковью?

А. Светозарский

— Отношения не поменялись, потому что отношения, сложившиеся, наверное, в первые годы 20-го столетия — отчуждение всей той части династии Романовской от августейшего семейства, оно сохранялось. Было неприятие императрицы, которую считали холодной, надменной. А по мнению людей, знавших ее, это была защитная реакция, это была некоторая неуверенность в себе, потому что она все время на людях, она все время должна играть роль, и как защитная реакция — вот такой надменный вид. Это мы по многим воспоминаниям видим: «у императрицы кислое лицо», или «недовольное лицо». Эта дистанция сохранялась. Сама семья царская была самодостаточной. Государь находился в Ставке, в своей любимой военной среде, где чувствовал себя как рыба в воде (об этом есть множество замечательных воспоминаний, которые очень интересно читаются). А государыня с детьми — в Царском селе. По временам они виделись, когда государь приезжал в столицу в связи с теми или иными событиями…

А. Пичугин

— Ставка относительно недалеко была.

А. Светозарский

— Да. Что касается войны — да, война затянулась, война надоела. Война была тяжела, потому что люди всех сословий, которые испытывали патриотический подъем, подлинный патриотический подъем, они тем не менее подустали. Крестьяне скучают по земле, по своему труду, понимая, что семьям их в тылу очень тяжело, кое-как они справляются с тяжелым крестьянским трудом. И еще психологический момент тяжелый: война затяжная, война окопная. А русская армия так не воевала. Русская армия впервые залезла в окопы надолго в Русско-японскую войну, и опыт был не совсем удачный. То есть невозможность психологически как-то перестроиться. С другой стороны, военные действия ведутся на территории империи, враг вступил на нашу землю. И тем не менее многие были полны оптимизма — как раз на весну 1917-го года готовилось решительное наступление. То есть армия замерла в ожидании, так же как и Ставка, которая это наступление готовила. Проводило его потом уже командование, поставленное Временным правительством, проводило неуспешно — это наступление провалилось. А тогда еще, до февраля, все этого ждали. Потихонечку пропадают продукты, но с продовольственными проблемами справляются с помощью карточной системы, но что-то на рынке пропадает. И меняется настроение людей — меняется настроение солдат, которые прибывают с фронта в виде раненых, искалеченных, больных. Много лазаретов. Есть очень интересные воспоминания об усадьбе Лопасня-Зачатьевское — это старинная усадьба, которой владели тогда две сестры, две старых девы. И вот описывается идиллия: они устраивают в своем доме лазарет на свои средства — как многие люди, многие организации. И они превращают его в подобие монастыря: солдатики, духовное окормление, говение, Страстная седмица, все службы, как положено, Светлое Христово Воскресение. И люди обласканные, кроткие. А в 1916-м году приезжают к ним совсем другие солдатики — которым уже всего этого совсем не надо.

А. Пичугин

— Когда это было?

А. Светозарский

— 1916-й год — перелом общественного мнения...

А. Пичугин

— В 1916-м уже другие приезжают. А до этого?

А. Светозарский

— До этого они вполне принимали эти условия…

А. Пичугин

— Лопасня — это где Чехов современный?

А. Светозарский

— Да, это рядышком совсем — легко с этой историей познакомиться. Вот такие были наблюдения.

А. Митрофанова

— То есть начало войны и середина войны уже разительно отличаются по настроению.

А. Светозарский

— 1916-й — это уже ближе к концу. Но перелом в настроениях происходит. И в общественных настроениях происходит это всё. Мы говорим о времени уже после Распутина, но кто бы что ни говорил, это присутствует во всех воспоминаниях. Чем люди жили — какими-то слухами или реально знали? Я думаю, что отец Георгий Шавельский слухами не жил, потому что он непосредственно жил в Ставке.

А. Пичугин

— Надо уточнить, что это последний протопресвитер армии и флота.

А. Светозарский

— Глава военного духовенства, оставивший целый ряд интереснейших воспоминаний.

А. Пичугин

— Он длинную жизнь прожил, умер уже после войны, в Болгарии.

А. Светозарский

— И он многое пересмотрел в своих взглядах. Но тем не менее он о самом императоре, о его личности, как он его видел в Ставке — он пишет с большой симпатией, отмечая именно его искреннюю, почти детскую религиозность, набожность, такую вполне традиционную, которая выражалась в регулярном посещении богослужений, других проявлениях благочестивой христианской жизни. Но тем не менее он тоже пишет о влиянии Распутина. Тем более, будучи членом Святейшего Синода по должности (идет война, глава военного духовенства туда включен), он иногда прямо пишет о том, что Распутин очевидно влиял на назначение, на перемещение с кафедры на кафедру. Пишет он довольно резко, он человек, который не стесняется в своих оценках, иногда он очень радикален.

А. Пичугин

— Кстати, он был одним из главных антираспутинских деятелей при дворе.

А. Светозарский

— В Синоде и при дворе. Во всяком случае, фактор Распутина, раздутый прессой или какими-то политическими силами, конечно, играл свою роль в дискредитации династии, прежде всего августейшей семьи, и после убийства. Убийства злодейского, прямо скажем — мужика заманили в подвал и убили.

А. Пичугин

— Это уже к Юсупову.

А. Светозарский

— Да. Один из вариантов — «баре мужика убили». Это народ тоже стало раздражать, уже стали Распутина и жалеть. Если так называемый образованный класс возмущался тем, что этот мужик, грязный мужик, как его изображали, всеми делами государственными заправляет (конечно, не всеми далеко), вмешивается в эту сферу. А тут получился уже обратный эффект: а хорошо ли это? Это уголовщина. Причем это преступление осталось практически безнаказанным.

А. Митрофанова

— Вообще, у нас есть такие крайности, условно говоря, национальная черта: когда человек преуспевает в этой жизни, мы склонны его ненавидеть, объяснять его взлеты несправедливостями судьбы по отношению к остальным и несправедливостью по отношению к нему — типа, он не заслуживает. Как только он из категории парящей птицы переходит в категорию бедного родственника, его тут же начинают жалеть. И здесь очень трудно удержаться от этих крайностей — трезвомыслия в оценке других людей нам порой очень не хватает. Алексей Константинович, вы упомянули религиозность императора Николая. Насколько я понимаю, этот рубеж веков — 19-го и 20-го — уже эпоха модерна. Это время, когда война и пертурбации такие, время, когда не так-то часто можно, особенно в элите общества, встретить религиозных людей. Скорее это спиритизм, увлечение оккультными практиками…

А. Пичугин

— Мистика.

А. Светозарский

— Я согласен.

А. Митрофанова

— Почему с императором вот так получилось?

А. Светозарский

— Модерн — ведь это же декаданс, это эпоха декаданса со всеми вытекающими. Безусловно, увлекались все — не избежала этого и царская семья. Давайте говорить о наших исторических личностях — канонизированных, неканонизированных — так, чтобы был некий объемный образ, а не лубочная картинка.…

А. Пичугин

— Я еще раз напомню, что канонизированы не за те свои годы жизни перед расстрелом, а за другие совершенно вещи.

А. Светозарский

— Если человек канонизирован, даже не всё из его наследия может быть признано как-то. И бить кого-то из новомучеников цитатами — я считаю, что это последнее дело. Тем более что писалось это в разгоряченном состоянии, прямо скажем, там полемика была. Но это отдельный вопрос. Время действительно очень сложное, и в этом времени очень много ненастоящего — очень карнавальное время: здесь много бутафории, много каких-то моментов… Вот, ярко — это последний бал, это 1903-й год, в костюмах 17-го века наша аристократия... С тех пор балов не давали. Одна из причин — недолюбливали семью Николая Александровича.

А. Пичугин

— А почему не давали балов?

А. Светозарский

— Русско-японская война, потом революция — уже как-то и не было желания.

А. Пичугин

— А было затишье, был хороший промежуток с 1908-го по 1913-й год.

А. Светозарский

— Их должны были делать — по мнению высшего света. А от него очень многое зависело — это несколько десятков, а может быть, сотен семейств в России, от которых очень много зависело, так называемые сливки общества. Они ждут — положено. А балы не даются, потому что императрица не хочет, у государя, возможно, нет внутреннего расположения. Были рауты, когда по три часа императрица стояла с вытянутой рукой, придворные подходили к ручке — это было пышно, до двух тысяч человек участвовало. Были какие-то официальные завтраки… А вот балов не давали — считали это по каким-то причинам для себя нежелательным. Но эта вот карнавальность, она во всем — очень много такого бутафорского, ненастоящего. Вот — Алексей Максимович Горький окает. Помните, Бунин пишет о том, как он ночевал в гостинице, за перегородкой слушал обычное нормативное литературное произношение: «Кто же это такой? Голос знакомый, но не узнаю́». А потом в коридоре встречает Алексея Максимовича, который опять окает. Поэты талантливые Клюев и Есенин являются в виде мужичков из народа, таких немножко сусальных, даже где-то и подкрашенных, подрумяненных, в рубашечках русских, которые уже не носились в обществе. Давайте вспомним разных экзотических личностей. Мсье Филипп загадочный, наверняка работавший на иностранные спецслужбы, проникший прямо в царскую спальню, можно сказать, в самые интимные уголки. Он был советчиком. И вещавший, и предсказывавший... Это один из предшественников Распутина.

А. Пичугин

— Мы напомним, дорогие слушатели, что в гостях у светлого радио Алексей Светозарский — заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии. А можно в двух словах: мсье Филипп — кто это?

А. Светозарский

— Это люди такого склада… Он не гипнотизер… А вот кто он такой? — медиум, или как это сказать?..

А. Пичугин

— Предшественников Распутина было много довольно.

А. Светозарский

— Много. Но мсье Филипп имел такое влияние, что уже наши органы контрразведки едва-едва выдворили его из страны. Это показательно — такое доверие, открытость к людям и нежелание видеть опасности, исходящей от этих людей, о которой говорят другие. Очень много каких-то чудны́х людей — архимандрит Серапион Машки́н, например, с какими-то своими теориями…

А. Пичугин

— Я знаю, что старцев к императрице привозили — находили какого-то старичка в деревне, и везли показывать…

А. Светозарский

— Это как раз к моменту о религиозности — у императора, конечно, она идет от семьи, идет от отца. Наверное, уже совершенно церковный наш государь (после Петра Великого) — это Александр III. У него не было ни увлечений вольнодумством, как у уважаемой мной, чтимой глубоко Екатерины, идеями Просвещения; не было такого всеобъемлющего взгляда на конфессии, как у Павла Петровича, который принял на себя, как ему казалось, звание магистра Мальтийского Ордена (и даже Мальтийский крест был в российском гербе). Александр III — недаром этот русский стиль, он тоже чуток такой, как мы понимаем, где-то… его и «псевдо» называют… Но это возвращение к истокам, к традициям, эта религиозность унаследована от семьи. У Александры Федоровны она немножко книжная — ей хочется увидеть этих старцев, потому что она про них читает. В семье Романовых читают Нилуса, его интереснейшие книги об Оптиной Пустыни. Эта книга была в библиотеке, она была поднесена, он имел право эту книгу поднести. И они ждут, она ждет — она искренне и глубоко приняла Православие и ждет тех проявлений, о которых она читала. Это то же самое, что произошло с сотнями тысяч наших православных людей, которые стремительно воцерковлялись и получали, по апостолу, уже сразу твердую пищу. И они полагали, что так в «Добротолюбии» всё и бывает, что любой батюшка благообразный, он и есть… Эта литература наделала много беды, дореволюционная литература, которая переиздавалась массово. Все искали там — обязательно старец должен быть. Где его не было, его начинали спешно готовить, были такие прискорбные случаи.

А. Пичугин

— Все говорят про Распутина, а был еще один человек в то время, о котором известно совсем немного, хотя он прожил длинную жизнь, он и умер после Второй мировой войны, до этого долгое время жил в Соединенных Штатах — иеромонах Илиодор Труфанов. Расскажите про него. Он же огромное влияние в те годы оказал на многих своими проповедями, поездками по стране — он же собирал толпы! На него крестьяне ходили смотреть тысячами.

А. Светозарский

— Он был не один, там была целая череда, говоря языком Лескова, «антиков» — таких оригиналов…

А. Пичугин

— Про Труфанова расскажите.

А. Светозарский

— Труфанов — лидер целого движения народного, в рамках Церкви, конечно, крайне правого толка (его обвиняли в погромных речах и т.д.), друг владыки Гермогена (Долганева) и Распутина поначалу. Поначалу они были все вместе воедино, потом Илиодор выступил против Распутина, написав книгу с названием (не на радио «Вера» будет сказано) «Святой черт», дискредитирующую Распутина и дискредитирующую династию, императрицу. В общем, закончил он протестантом, работал он швейцаром в Соединенных Штатах. Хотя митрополит Вениамин (Федченков), памятуя, что это человек заметный и знакомый ему, он пытался с ним в Америке вступить в какой-то контакт и как-то его вернуть в Церковь, но уже это было невозможно.

А. Пичугин

— Ну, он с себя снял сан, хотел в обновленцам перейти, потом уехал в Штаты, работал швейцаром…

А. Светозарский

— Или вот еще такая яркая личность, о нем вообще мало кто знает, кроме его почитателей — братец Иван Чуриков. Тоже оригинальный народный пророк, который путем бесед убеждал людей отказываться от спиртного. Но и здесь все равно какой-то перекос… У него есть почитатели, пусть они меня извинят, которые находятся в рамках ограды церковной, а есть сектанты-чуриковцы. Началось с того, что он перестал есть мясо, но потом и вино было объявлено злом — которое не только в кабаке, но и в Церкви. Они перестали причащаться и т.д. И вот тоже спрашивают: «А почему его слушают?» А потому что у него живая и понятная речь. Вот проблема большая — неудовлетворенность в официальной Церкви рождает поиск таких вот особенных людей. Так же и государь не видел среди окружавшего его духовенства что-то такое, что бы его поразило.

А. Митрофанова

— Кстати, этой хороший урок. Вы описываете эту картину — действительно, карнавал какой-то из персонажей, лиц людей, из личин: ряженые в ризах старцев, какие-то проходимцы, и пр. и пр. Но при этом 1903-й год — это год канонизации преподобного Серафима Саровского. То есть все-таки на фоне этого коловращения подлинное было видно. Преподобный Серафим — один из величайших святых Русской земли, наряду с преподобным Сергием Радонежским, пожалуй, это самый известный из тех святых, кого родила Русская земля. И он канонизирован в 1903-м году, в год этой самой духовной нестабильности.

А. Светозарский

— По настоянию и под давлением императора — синодалы сопротивлялись, они не привыкли часто канонизировать. У нас с Петра Великого первая канонизация была при Елизавете Петровне — это канонизация святителя Димитрия Ростовского. Потом очень долго не было никаких канонизаций у нас, буквально просто по единицам — Тихон Задонский был канонизирован. А при Николае II в год его коронации был канонизирован святитель Феодосий Углицкий. Торжественное открытие мощей и репортажи об этом буквально параллельно с репортажами о торжествах священного коронования, как тогда говорили. Святитель Иоасаф Белгородский был канонизирован, преподобный Серафим Саровский канонизирован, восстановлено почитание святой благоверной княгини Анны Кашинской — это тоже всё Николай II. И святитель Иоанн Тобольский был канонизирован уже в 1916-м году, в самом конце его правления. То есть канонизаций было больше, чем за весь синодальный период, который у нас начинается с момента учреждения Синода и упразднения Патриаршества как такового, то есть за 200 лет. При нем проходят эти канонизации, при активном его участии — Саровская Пасха, Саровские торжества…

А. Пичугин

— Серафим Чичагов активный участник всего этого…

А. Светозарский

— И здесь есть некий элемент такой, связанный с высочайшим присутствием — переодетые агенты охранки. Не «потемкинские деревни», а люди «потемкинские». Мы знаем, что «потемкинские деревни» — это миф, придуманный злобным иностранцем. А здесь не миф — здесь толпы людей, которых водят, ставят перед государем… Он не знает об этом. И вообще, где он ни появляется — с государыней, или один, или с наследником — взрывы, крики «ура!», чуть не истерика, все в восторге, особенно когда началась война…

А. Пичугин

— Это агенты царской охранки кричали?

А. Светозарский

— Нет, студенты шли с царскими портретами. Студенты! Это же вообще непредставимо себе: московский, петербургский студент идет с царским портретом!

А. Митрофанова

— Они по доброй воле это делали?

А. Светозарский

— Конечно! Потому что патриотические чувства были таковы, что любая антивоенная агитация воспринималась в штыки.

А. Пичугин

— На Бауманской улице висит мемориальная табличка, которая рассказывает, что на этом месте в 1906-м или 1905-м году агентом царской охранки был убит Николай Эрнестович Бауман. Так вот, я помню, что агентом царской охранки был рабочий завода, который увидел, как Бауман, проезжая мимо в пролетке…

А. Светозарский

— Солдат, бывший солдат, вернувшийся с фронта.

А. Пичугин

— Ну, может быть, он был и солдатом, я читал, что это был рабочий Демидовского завода, который рядом, через стенку от этого дома. Ему не понравилось, как Николай Эрнестович кричал: «Долой самодержавие! Долой царя!» А в руках у этого рабочего, бывшего солдата, был обрезок трубы, от которого Николай Эрнестович и закончился.

А. Светозарский

— У Николая Эрнестовича при этом был револьвер, которым он размахивал — он был вооружен.

А. Пичугин

— Он револьвером размахивал, да.

А. Светозарский

— Чета царственная была убеждена в том, что народ ее обожает. В 1900-м году, без охраны, никого не предупредив — она в русском платье, он в мундире парадном, — они пешком пошли из Кремля к заутренней в Храм Христа Спасителя. Понятно, что ликование народа было всеобщим. Вот это было — желание соединиться с народом, быть с народом. Отсюда и Распутин — человек из народа, который скажет правду, в отличие от этой насквозь лживой среды великосветской. Уж она гниловатая была, прямо скажем. Там были замечательные люди, глубоко религиозные люди, но в целом атмосфера была не ахти. И в чем-то, наверное, они были правы, дистанцируясь от этой среды и сохраняя свой семейный мир, которым так дорожили. Но хотелось и общения с народом, непосредственного. Но толпа в своих настроениях переменчива, как мы знаем, хотя бы по евангельскому примеру: «Осанна!» и «Распни!» — какой отделяет промежуток времени?

А. Митрофанова

— Три дня.

А. Светозарский

— И где-то было немножко неадекватное восприятие этого народного ликования. Но вот этого хотелось.

А. Митрофанова

— Вместе с тем, конечно, Распутин сыграл роковую роль в жизни царской семьи. И не услышать этого, не почувствовать, что что-то не то… Вообще, настолько сложное время — все эти фигуры, все эти герои, все эти люди, влияющие на умы. И Александра Федоровна, которая, с одной стороны, может быть, холодна и дистанцируется, в качестве защитной реакции прибегая к такому методу. А с другой стороны, она же воспитана в делах милосердия, и она так воспитывает и своих дочерей тоже. И где тут какая холодность, какая тут дистанция? Ведь если она с детства вместе со своими сестрами — у них же мама Алиса потрясающая совершенно! Она их с детства водила в госпиталь, чтобы они помогали больным, они сами перевязывали раны. Они не боялись, не гнушались этой работы. И она точно так же потом воспитывает и своих дочерей, великих княжон. «Широк человек, я бы сузил». Но здесь, наверное, не стоит сужать…

А. Светозарский

— Не стоит, конечно, не стоит. Мы сейчас вернемся к этой теме — просто маленький факт из одних воспоминаний: Александра Федоровна сдает экзамен на фельдшера, по-моему. Сдает экзамен императрица! Представляете, как было устроено общество? Она сдает на общих основаниях…

А. Митрофанова

— То есть это не то, как некоторое время назад права получить…Это совсем по-другому: она прямо идет и сдает экзамен.

А. Светозарский

— Она реально ухаживает за ранеными. У них свой лазарет в Феодоровском городке, это любимое детище — Феодоровский Государев собор, стилизованный такой архитектурный ансамбль, под 17-й век. Напротив Александровский дворец, где они живут, любимая резиденция. Она там с дочерьми работает: она стрижет ногти на ногах раненых офицеров, потому что они этого сделать не могут — согнуться не могут, протянуть руку не могут. Эта тема, очень важная тема, которая касается того, о чем мы сейчас говорили до этого — не будем ничего упрощать ни в коем случае! Потому что именно из-за желания сложные вопросы решить просто появляются довольно уродливые вещи с точки зрения исторической объективности. Простая же логика: вот царская семья, вот старец, которому они были верны до последнего момента, который их наставлял, предсказывал и т.д. Ну, ясное дело, он тоже святой, раз они святые. И вот это начинают навязчиво доказывать. Друзья мои, вот это и есть спрямление исторической реальности, примитивизация подхода.

А. Пичугин

— Давайте прервемся на минуту. Напомним, что в гостях у светлого радио сегодня Алексей Светозарский — заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, преподаватель Сретенской духовной семинарии, профессор, кандидат богословия. Алла Митрофанова, и я, Алексей Пичугин.

А. Митрофанова

— Еще раз добрый «Светлый вечер», дорогие слушатели! Алексей Пичугин и я, Алла Митрофанова. И напомню, что в гостях у нас сегодня Алексей Светозарский — заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, профессор, кандидат богословия. Мы говорим о непростом времени, события столетней давности обсуждаем: император Николай, императрица Александра Федоровна, атмосфера в стране, атмосфера при дворе. Насколько психологически сложный рисунок получается. Нас все время бросает из крайности в крайность: мы хотим, чтобы было либо черное, либо белое. Давайте дадим однозначную оценку: этот хороший, этот плохой, этот свой, этот чужой. Как правило, в жизни всё бывает гораздо сложнее. И если император Николай и императрица Александра Федоровна канонизированы в лике святых, это не значит, что вся их жизнь была безупречной… Есть такой оборот — святой с детства, потому что не вкушал по средам и пятницам материнского молока (среда и пятница традиционно для христиан постные дни), и, соответственно, вот он с младенчества этим правилам следовал. Но это же фигура речи. Возможно, когда-то с кем-то так и было, но это чаще всего фигура речи…

А. Светозарский

— Есть другой тип святости, другой тип служения…

А. Пичугин

— Мне очень понравился термин: святой последней минуты жизни.

А. Светозарский

— Да, есть и такое.

А. Митрофанова

— Святой Вонифатий, кстати говоря, память которого 1-го января отмечается.

А. Светозарский

— Его жизни «до» подражать было бы не очень хорошо. Вот в том и всеобъемлющий характер Христианства, Церкви, что люди разных дарований духовных, люди, призванные в разные… Или как вот тот самый в Иерусалиме (кто он был? — солдат?) закричал (у него даже имя осталось мусульманское — святой Ахмед или как-то еще, я забыл), он в последний момент закричал: «И я христианин!» И его убивают. И он святой.

А. Митрофанова

— А у святого Вонифатия, по-моему, примерно такая же история.

А. Светозарский

— Да, он поехал за святынькой — сожительница, богатая матрона, его отправила. И он был поражен мужеством христиан…

А. Митрофанова

— Исповедал Христа и тут же был казнен. И крещен своей кровью.

А. Светозарский

— И вместе со святынькой привезли и его тело, уже как святыню, как останки мученика.

А. Пичугин

— А давайте поговорим про Церковь. Что же в Церкви было? Мы вспомнили двор, говорили про императора и императрицу, про окружение. А Синод? Идет война, ситуация сложная… Опять же, возвращаясь к воспоминаниям Георгия Шавельского, там он не очень лицеприятно отзывается о церковных настроениях и проявлениях в 1917-м году.

А. Светозарский

— Любые воспоминания субъективны. Здесь, конечно, нужен некий общий знаменатель. Мне очень нравятся воспоминания отца Георгия, но он по своему взгляду близок к будущим обновленцам. Он побрезговал бы, наверное, теми политическими методами, которыми обновленцы пользовались, и конечно, не пошел бы в услужение большевикам, но он достаточно категоричен в своих суждениях, резок. У него есть свой стержень. Он вдовый белый священник, имевший высший сан пресвитерский — просто прямая дорога в архиереи по тем временам. А он и так член Синода, он протопресвитер. Их всего на тот момент в Русской Церкви трое: он, еще глава придворного духовенства…

А. Пичугин

— Сейчас в Русской Церкви два протопресвитера.

А. Светозарский

— Да, их было двое. Даже царский духовник не протопресвитер, а обычный протоиерей. И у него этот момент критического отношения к епископату связан с тем, что «я живу так же, как вы. А чем вы лучше?»

А. Пичугин

— Тут уж, раз вспомнили отца Георгия, он же очень неудобным был всегда. После Второй мировой войны, в конце сороковых годов, его приглашали вернуться в Советский Союз — преподавать в Московской духовной академии.

А. Светозарский

— Да, совершенно верно, в 1946-м году…

А. Пичугин

— И дважды его туда не пустили, и вообще не пустили в Советский Союз.

А. Светозарский

— Там сложно, потому что некоторые обстоятельства его жизни не позволили. Он-то вполне, может быть, и вернулся, как мне кажется — судя по тому, что я видел из этой переписки. Там много было проектов возвращения — у нас должны были преподавать и представители парижской школы…

А. Пичугин

— Евлогий Георгиевский ездил по всей Европе с паспортами.

А. Светозарский

— Он был неудобный, он был главой духовенства у Деникина, потом Врангелю он не подошел… Но это отдельная история. Мы, несомненно, должны обратить внимание на его свидетельства, как свидетельства непосредственного участника. Но думаю, что всецело им доверять не следует, или базироваться только на них, точно нельзя. Что происходило? Давайте посмотрим. Перед началом Первой мировой войны фактически завершается подготовка к Поместному Собору — его остается только открыть, начать работу. Но условия войны не позволяют. Военное время — Собор, который будет заседать очень долго, который будет стоить определенных средств, при этом епископы должны будут оставить свои епархии. Обычно такая трактовка дается, что император не хотел этого Собора. Но я думаю, что он просто не считал это первоочередной задачей в то время, когда идет война. Епископат, духовенство — большинство традиционно занимает патриотическую позицию, конечно, во время ведения войны. Синод занят массой дел, которыми нагрузил эту структуру Петр Великий, безумно централизовав ее. У нас власть епископата ослабляли настолько, что, с одной стороны, он был грозен для духовенства (об этом все пишут: приезд архиерея — ужас и страх), а с другой стороны, он не мог решить бракоразводное дело — это дело решал Синод. Синод был загружен этими делами, Синод занимался…

А. Пичугин

— Там же канцелярия работала в основном, это же не касалось…

А. Светозарский

— А, вы имеете в виду только ту часть, которую составляли иерархи?

А. Пичугин

— Настроения внутри Церкви. Понятно, что мы не можем говорить о настроениях внутри сельских приходов. Хотя это тоже интересная тема — как жили священники в то время, какие были настроения в обществе. Потому что крестьяне, в данном случае, они не представляли движущей силы. Вот провинциальное духовенство — я не знаю, каким оно было перед революцией, и в массе своей как оно считало... Я только понимаю, что синодалы портрет государя-императора после Февральской революции выставили.

А. Светозарский

— Нет, выставил Львов. Это такой исторический миф — конечно, они бы не стали такую акцию совершать. Прибежал обер-прокурор революционный Львов, со служащими, и он должен был трон вынести. В зале заседаний был трон — а трон оказался привинченным.

А. Пичугин

— Это у синодалов стоял?

А. Светозарский

— Царь там никогда не бывал. Там сбоку стоял стол обер-прокурора, а во главе стола как бы государь, над троном был его портрет. Но портрет, может быть, и сняли — я не знаю таких подробностей. А трон Львову пришлось отковыривать с помощью служителей. В общем, акция затянулась и такого сильного эффекта не произвела. Но с другой стороны, мы видим, что, конечно, реакция была на события замедленной, реакция была неадекватной — уже после февраля, такая пауза затянувшаяся. И в период войны — уже не популярные манифесты, война уже непопулярная, она затянулась. А в храме по воскресеньям для оповещения населения (где же еще?) читаются правительственные распоряжения, касающиеся войны. Всё это под сводами храма, всё это озвучивает батюшка — всё это откладывается, отпечатывается в сознании людей. И у кого-то потом срабатывает.

А. Митрофанова

— Вообще, это удивительная история, потому что, как правило, в моменты кризиса, а Первая мировая война — это более чем кризис. Вообще, это время, когда впервые в истории применено оружие массового поражения: это время, когда человеческая жизнь обесценивается до предела. Такого не было до этого! Мы сейчас уже в этих реалиях живем — мы знаем, что можно сбросить бомбу, и сотни тысяч людей от этого либо умрут, либо очень сильно пострадают. Тогда это всё происходит впервые. И этот невероятный кризис, казалось бы, должен людей как бы сподвигнуть к тому, чтобы задуматься о смысле жизни, смерти, собственной ценности — какой-то вектор поиска, который при ином раскладе нередко людей к Богу приводит. А здесь получается обратная картина. Потом, в 1917-м году, мы уже это всё видим — когда начинают люди разорять собственные храмы.

А. Светозарский

— В 1917-м еще нет.

А. Митрофанова

— После 1917-го.

А. Светозарский

— Тогда, может быть, грабили церковное достояние и т.д. Сознательное разрушение начинается, когда подрастает новое поколение, которое, может быть, какое-то начальное воспитание получило, но чья сознательная жизнь начинается уже в годы смуты. Уничтожение храмов — это конец самый 1928-го. 1929-1931 годы — это разгар. Уже выросло новое поколение, уже выросло поколение, которое находится под влиянием иных идей. Поначалу ничего этого нет. Есть отношение к Церкви, как к некому атрибуту…

А. Пичугин

— А убийства архиереев? Это же начало 20-х годов.

А. Светозарский

— Именно убийства — все-таки это революция и Гражданская война.

А. Пичугин

— То есть после окончания Гражданской войны наступило затишье?

А. Светозарский

— Некоторое затишье. Но затихнуть особенно не давали, баламутили атмосферу. Это кампания, блестяще проведенная, с пропагандисткой точки зрения, большевиками — кампания по вскрытию святых мощей, так называемая «Мощейная эпопея», как она называлась на страницах журнала «Революция и Церковь». И процессы, организованные по изъятию церковных ценностей, которые были направлены на дискредитацию Церкви. После того как эти кампании удались, уже можно было легко ссылать епископов, обвинять священников в контрреволюции. Нельзя так относиться к собственной истории, просто автоматически меняя «плюс» на «минус». Я, например, лично очень боюсь, что красный идеологический террор, который существовал, который я прекрасно помню (он господствовал в нашей гуманитарной науке), что он может обратиться такой же, простите, идеологической белой горячкой. Ну не бывает так! Всё очень сложно.

А. Пичугин

— А не превращается ли уже?

А. Светозарский

— Ну да — меняют просто «плюс» на «минус» и считают, что всё нормально. Я очень этого боюсь. Очень боюсь, потому что Промысл Божий (простите за пафосность) скрывает от нас наше будущее. Нам дают некий испытательный срок, нам дают шанс, нам дают некое ощущение того, что это продлится некое такое время… И когда будет этот конец, я не знаю. Даже если я серьезно болен, но я знаю, что есть какое-то время. Но от нас скрыто прошлое — прошлое скрываем мы сами, стремясь представить некую такую… Я вот взял книгу в руки, я не имею право на рекламу (смеется), но это одно из последних изданий, посвященное императору Николаю II, нашему Отечеству и т.д. Я вспомнил почему-то сразу, когда ее пролистал, пришло на ум сочетание «КПСС в резолюциях».

А. Пичугин

— Книжка академическая?

А. Светозарский

— Нет (смеется.) Она собирает разного рода статьи панегирического характера.

А. Пичугин

— Ну, это любой может издать и продать в книжном магазине.

А. Светозарский

— Правильно. А академическую-то кто будет читать, Алексей? Мы с вами, еще какие-те люди, которым это интересно… А кому-то это просто скучно. Он берет, а там ясно излагается: мы стояли на пороге победы, мы собирались брать Берлин! Бабушка настолько натрое сказала! Ситуация 1917-го года до февраля… Как это можно было гадать? Армия готовилась к наступлению серьезному, но при этом уже зрел заговор. Очевидно, что эти события управляемого хаоса февраля недостаточно расшифрованы. Я не конспиролог, у меня нет объяснения этому явлению — эти толпы, которые кто-то вел непонятно куда. Потом эти запланированные жертвы, не очень большие, но достаточные. И вот здесь давайте вернемся к церковной теме. Первый звоночек был в феврале уже, но это март — похороны убитых на Марсовом поле, когда не пустили духовенство. Все были: все партии, общественные организации. Это было долго — рыдали, вставали на колени, клялись в том, что довершат дело до конца. Были все: Гучков, Милюков, Родзянко — все! Но не было представителей Церкви, которые, казалось бы, должны быть непременно — такое явление, событие, грандиозные похороны. А духовенство не пустили, сказали: «У нас похороны гражданские, нам не надо попов». Это был очень грозный звоночек. И только притч храма Спаса на Крови (он рядом с Марсовым полем) — пришли священники по своей доброй воле, исполняя свой пастырский долг, и совершили отпевание тех, кто там погребен.

А. Митрофанова

— Алексей Святозарский, заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, профессор, кандидат богословия — сегодня в программе «Светлый вечер» на радио «Вера». Мы говорим о событиях, которые имели место сто лет назад: 1917-й год, настроения в обществе, в государственном аппарате, в царской семье, вокруг царской семьи, в Церкви. У Леши был вопрос: а кто были те священники того времени? А я, когда он об этом спросил, вспомнила чеховскую повесть «Дуэль». Помните, там диакон описан? Он такой пришибленный немножечко, какой-то угловатый, недообразованный, простоватый — масса разных свойств, которые вряд ли вызывают к нему чувство симпатии или восхищения…

А. Светозарский

— Но он прямодушный при этом.

А. Митрофанова

— Да. Но оказывается, что в тот момент, когда кульминация у Чехова — дуэль между двумя героями, и один другого точно сейчас убьет, именно этот диакон вылезает из кустов с круглыми глазами и несется туда: «Он же убьет его!». И этим криком он останавливает преступление — он останавливает убийство человека. И, между прочим, и для одного и для другого героя в этот момент совершается какой-то очень важный внутренний переворот — у них из этой точки вектор развития жизни может пойти в другую сторону. И этот чудаковатый, простоватый, «рыжий» во всех смыслах человек оказывается именно таким чистосердечным и прямодушным. И он в этот момент не думает, что про него скажут — он бежит другого человека спасать. Мне кажется, что эта картинка, очень близкая к жизни того времени. И именно диакон оказывается тем, кто готов отречься от себя и побежать спасать другого.

А. Светозарский

— Хороший образ, да.

А. Митрофанова

— А насколько, с вашей точки зрения, он адекватен? Много ли было таких?

А. Светозарский

— У меня всегда аналогия с современностью. Никто сегодня не будет говорить особенно, никого это даже не будет интересовать — известная нам история священника, воспитывающего 18 детей: родных, приемных — он их не различает. Это же никому не интересно, правда? А интересны разного рода скандалы. Этими скандалами околоцерковными тоже была полна тогдашняя пресса, в тогдашних СМИ всё это смаковалось. При этом в России жили многочисленные представители замечательного потомственного священства. Много было пастырей самоотверженных…

А. Пичугин

— А другого-то и не было, в основном потомственные.

А. Светозарский

— Уже нет, уже разбавлялось — с Александра II уже можно было. Но в основном, конечно, было потомственное духовенство, со всеми плюсами и минусами. Владыка Вениамин (Федченков) — он сын крестьянский, у него только мама дочка диакона…

А. Пичугин

— Но я говорю, что городское духовенство…

А. Светозарский

— Но это академики, академическое образование…

А. Пичугин

— В деревне, на приходе в селе, в маленьком храме — только потомственные.

А. Светозарский

— Да. У них была огромная роль, они играли большую роль в местной общественной жизни. Они составляли местную образованную прослойку: землемер, лекарь, фельдшер или врач, батюшка — они давали ценные советы, пользовались уважением. Была масса самоотверженных пастырей, о которых никто не знал. Сейчас мы знаем: тот же отец Валентин Амфитеатров, отец Иоанн Кронштадтский (к нему неоднозначно относились современники). Люди, которые как лампадка, — она горит ровненько…Московский священник Иоанн Кедров, который силой своей веры строил храм Воскресения Христова в Сокольниках, не будучи уверенным, что у него будут деньги, чтобы расплатиться завтра. Силой его молитв появлялись и деньги, и материалы, и люди — и всем миром был воздвигнут этот замечательный храм, который сохранился до нашего времени, и, кстати, никогда не закрывался. В нем были сосредоточены многие московские святыни, и сейчас тоже. Таких людей было много — я и говорю, что время было неоднозначное. А считается так, что главный духовный момент (мне, конечно, трудно об этом рассуждать, о духовных вопросах) — это не то, что люди были равнодушны, а вот, как говорил тот же митрополит Вениамин (Федченков ), «не горели». «Мы духовно не горели», — он вину возлагает на свое сословие, приводя очень страшный пример, когда в феврале 1917-го он стал свидетелем события, когда толпа растерзала губернатора фон Бюнтинга. На глазах у правящего архиерея и на глазах у него, они наблюдали из окна за этим — за углом толпа расправлялась с ним. И он говорит, что «мне до сих пор больно и стыдно вспоминать о том, что мы, духовные, не возразили». Вот это, мне кажется, очень яркий такой момент: когда события уже начались, не выступать на той или иной стороне. Мы знаем, что Собор пытался такую позицию держать, но при этом давая оценки тем явлениям, которые являлись уже абсолютным злом, которые за гранью добра и зла были. Но опять же, будем объективны, не всегда это было возможно. Мы знаем, что часть духовенства активно участвовала (их так и называли «белые батюшки»), которые поддерживали идеологически белое движение Колчака и Врангеля. Но это уже однозначное выступление на стороне одной из политических сил. И на мой взгляд, надо было ожидать за это расплаты, что и следовало. Но это уже тема, даст Бог, нашей следующей встречи. Это отдельный разговор, очень важный тоже, на мой взгляд. Здесь очень много таких вот моментов, когда пытаются что-то спрямить, упростить. А всё не так просто было.

А. Пичугин

— А известно о том, как провинциальное духовенство восприняло революцию, уже произошедшую?

А. Светозарский

— Вы знаете, потомственного духовенства настолько мало осталось, потому что… Их-то было много, но их уничтожали по спискам.

А. Пичугин

— Это уже потом, в 1937—38-м.

А. Светозарский

— На основании тех настроений, которые сохранились среди уцелевших, я скажу одно: провинциальное духовенство было не в восторге от того положения, в котором оно находилось до революции. Я очень часто сталкивался с этим мнением. Потому что, скажем, люди новых поколений, приходившие в Церковь, выходцы из другой среды: из рабоче-крестьянской среды, из интеллигентской — они склонны идеализировать и даже заниматься такой наивной игрой в реставрацию. Например, сторожей надо непременно обрядить в казачью форму, погоны, непонятно кем врученные, чтобы там мужики бородатые были и т.д. Вот у старого духовенства провинциального ничего этого не было, потому что они так много пережили, что им уже вся эта мишура и атрибутика была неинтересна. И к императору было довольно горькое отношение. Я честно скажу, я не так много знал представителей потомственного провинциального священства, я не могу судить даже — их настолько мало осталось. Те, кто принадлежал, они «шифровались», как молодежь наша говорит, дистанцировались от своего прошлого, иногда даже нарочито не хотели его знать. А вот те, кто сохранился, кто продолжал жить — вот у них было такое. Я не знаю, если у кого-то другой опыт общения с этими людьми, может, они меня опровергнут. Но у меня лично такой: какое-то не очень теплое, совсем не восторженное и несколько обиженное.

А. Пичугин

— А чего не хватало?

А. Светозарский

— Не от того, что жили плохо или как-то…

А. Пичугин

— Но жили-то неважно.

А. Светозарский

— Жили неважно. Видимо, это была реакция на эти разговоры: «А вот при царе-то батюшке…»

А. Пичугин

— При Александре III?

А. Светозарский

— Нет, это пошло после войны — 1860-е, 1870-е. Они очень болезненно на это реагировали: «Мы-то знаем! А вы чего знаете? Вы из книжек каких-то непонятных». Понятно, что если сравнивать с 1938-м годом или с 1922-м, то, конечно…

А. Пичугин

— При царе-батюшке лучше было.

А. Светозарский

— Да, безусловно. Но при этом у них не было никакой идеализации. Если мы посмотрим опять же эмигрантскую литературу, то, скажем, одно — это РПЦЗ, синодалы и люди правых убеждений, которые группировались. И то там почитание царской семьи сложилось не сразу. Среди евлогьевской юрисдикции было немало тех, кто активно поработал над свержением монархии, кто был февралистом по убеждениям. И там —давайте, может быть, чуть-чуть и подводя итог, я постараюсь к этому повести, — бытовало выражение, которое я слышал от людей старшего поколения, характеризующее последнего государя: «Наш бедный царь, несчастный государь». По нем постоянно служились панихиды, по семье, конечно, по всем убиенным. И его беззаконная казнь воспринималась как злодеяние. Но вот каких-то таких почитаний не было, и уж тем более никто не слышал никогда в русской эмиграции — ни в правой, ни в левой — о почитании Григория Ефимовича Распутина. Это очень удивило представителей Русской Православной Церкви Заграницей при наших первых контактах, когда шла работа в направлении объединения, они удивлены были: а почему это, как это?

А. Пичугин

— А это уже сюрреализм наших дней.

А. Митрофанова

— Это те самые крайности, о которых мы еще в самом начале программы говорили.

А. Светозарский

— Да, крайности. Но у них тоже есть какие-то закономерности, у этих явлений. Есть какая-то почва…

А. Пичугин

— Ну что ж, время наше истекло. Спасибо большое Алексею Константиновичу, можно еще общаться и общаться, слушать истории об истории. Спасибо Алексею Светозарскому — профессору Московской духовной академии, Сретенской духовной семинарии. Алла Митрофанова…

А. Митрофанова

— Алексей Пичугин.

А. Пичугин

— Всего хорошего!

А. Митрофанова

— До свидания!

А. Светозарский

— До свидания!