«М.Ю. Лермонтов — поэт и его время». Сергей Шаулов

У нас в студии был заведующий Домом-музеем Михаила Юрьевича Лермонтова в Москве Сергей Шаулов.

Разговор шел о поэзии Лермонтова, как она раскрывает его внутренний мир, а также о том, каким видели поэта его современники.

Ведущая: Алла Митрофанова

---

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, здравствуйте. Я — Алла Митрофанова. Как и обещала вчера, сегодня в нашей студии снова Сергей Сергеевич Шаулов, заведующий Домом-музеем Михаила Юрьевича Лермонтова в составе Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля. Сергей Сергеевич, приветствую.

С. Шаулов

— Здравствуйте.

А. Митрофанова

— Мы продолжаем с вами разговор о Лермонтове. В честь его 210-летия у нас выходит цикл на Радио ВЕРА. И Сергей Сергеевич любезно согласился помочь нам разобраться и с биографией Лермонтова, и с теми, в общем, масштабными драмами, которые в его жизни были, выпадали на его долю. При том, что это началось практически с детства, и подростком он тоже самые разные потрясения переносил. И, как вчера мы с вами завесили такой небольшой анонс, сегодня, конечно, и о конце жизни Лермонтова поговорим, и о том, как благородно он себя вёл на дуэли. Но вот бытует мнение, что Лермонтов в стихах собственную смерть предсказал. Вчера я вас об этом спросила, Сергей Сергеевич, и вы однозначно сказали «нет».

С. Шаулов

— Ну, потому что нет. Тут на что обычно указывают? Естественно, «Сон в полдневный час в долине Дагестана». Ну, во-первых, «в полдневный час в долине» — и не в полдневный, и не в долине, и не Дагестана. Тут, понимаете, проблема в чём? Откуда эта легенда идёт? Она идёт от его собственного поведения накануне отъезда. Когда он дамам, то одной, то другой, говорит, что он не вернётся, что ему нагадали, что он примет смерть от белого человека и прочее. Но вместе с тем он Краевскому говорит, что вот вернусь и будем журнал издавать.

А. Митрофанова

— И собирается писать роман о 1812 годе.

С. Шаулов

— Да, и собирается писать роман о 1812 годе. И бабушке с дороги пишет ну никак не предсмертное письмо. Он как раз размышляет, советуется, просит её похлопотать, чтобы ему разрешили выйти в отставку. То есть там нет никаких планов погибнуть и нет представления о том, что он погибнет.

А. Митрофанова

— Верно ли, что была у него встреча с Гоголем перед вот этой второй поездкой на Кавказ? При том, что мы не знаем содержания их разговора, но можем предполагать, что Гоголь благословил его идти и посвящать себя литературе. После чего Лермонтов, собственно, решил, что выйдет в отставку и займётся вплотную уже основным своим призванием, призванием от Бога. Улыбайтесь! (Смеётся.)

С. Шаулов

— Встреча с Гоголем была, как минимум одна, да, в последний год, сороковой, правда. Это именины Гоголя в доме Погодина. Это происходит в Москве. И Михаил Юрьевич в числе прочих туда попадает литераторов русских. И там, естественно, сам Николай Васильевич, там Михаил Погодин, там Константин Аксаков, младший из Аксаковской семьи, которого отец Сергей Тимофеевич, болящий зубом, вместо себя отряжает, там Самарин и так далее, там весь московский литературный бомонд. И там Михаил Юрьевич читает «Мцыри», и это всем нравится. Возможно, на следующий день в доме Смирновой они встречаются ещё раз. Что Гоголь ему сказал, благословил ли он его на литературный путь и так далее, мы не знаем. Другое дело, что после его гибели Николай Васильевич действительно отозвался горестно, как о великом погибшем недоразвившемся таланте. Кстати, Михаил Юрьевич уходит вот для нас на пике. Но лейтмотив всех, даже близких друзей его, что он только готовился к настоящей вершине. А легенда о том, что Гоголь его благословил, происходит от того, что в русской литературе есть некий прообраз этой легенды — это Державин и Пушкин.

А. Митрофанова

— Поэты, аккуратно передававшие друг другу лиру.

С. Шаулов

— Да-да. И с тех пор относительно каждого крупного русского литератора такие легенды вьются. Мережковский тщательно выписывает это воспоминание, как отец его приводил к Достоевскому юношей и так далее.

А. Митрофанова

— Но Достоевский его не благословлял. Он сказал, что вам пострадать надо.

С. Шаулов

— Не благословлял, да. Страдать надо, чтобы хорошо писать, а страдать не хотелось. Но это другой вопрос. В общем, в разных вариациях эта легенда и сейчас ещё живёт — передача лиры, приём от старшего товарища и прочее. Было ли что-то подобное в случае с Михаилом Юрьевичем — мы не знаем.

А. Митрофанова

— Ну, это пусть и не так существенным станет для нас. Важно действительно, что он последний год жизни всерьёз задумывался о том, чтобы свою судьбу именно с литературой связать. Последние четыре года его жизни, начиная с 1837 года, года смерти Пушкина, и до 1841 года, когда Лермонтов трагически умирает сам, вот эти четыре года насыщены какой-то невероятной творческой работой. И это уже не подростковая, как мне кажется, поэзия и творчество. И что там произошло? Верно ли, как, знаете, иногда говорят, что смерть Пушкина стала моментом такого взлёта, взросления в литературе, мощного старта для Лермонтова? Мне кажется, это не вполне корректное утверждение, но вместе с тем вот последние четыре года с 1837-го отсчитываются.

С. Шаулов

— Да, и верно, и неверно. Неверно в том смысле, что там нет резкого ускорения. Он и так все 10 лет своей литературной жизни, последние три с половиной публичной литературной жизни, он и так с какой-то чудовищной скоростью развивался. Вот иначе не скажешь. Просто аналогов нет вот этой скорости его художественного развития. Другое дело, что для самого Михаила Юрьевича смерть Пушкина действительно была неким важным водоразделом. И сама по себе была, как можно видеть из того же стихотворения «Смерть поэта», потрясением мощнейшим эмоциональным. И ретроспективно он, конечно, видел такой переломный характер этого времени в своей собственной судьбе. И не случайно он не публикует ничего из того, что написано до гибели Пушкина, исключение «Ангел». И то он его публикует, между прочим, в «Одесском вестнике», не в центральной печати. Ну, «Бородино», но «Бородино» в переделанном виде тоже публикуется. А так он на публику выводит только то, что написано после смерти Пушкина. То есть для него это некий такой очень важный биографический момент. Можно, знаете, так сказать, что смерть Пушкина ведь тоже не всеми была воспринята как такая всенародная трагедия. Пушкин солнцем русском поэзии, нашим всем стал значительно позже. А в момент гибели он для многих и многих фигура проблемная, конфликтная. И кто-то даже из близких друзей говорил, что он исписался — Василий Андреевич Жуковский.

А. Митрофанова

— «И Пушкин стал нам скучен, и Пушкин надоел». Вы знаете, что поражает, конечно, из того времени — сколько людей сочувствовали Дантесу. Он Пушкина убил, и о нём же идёт вот такая вот молва. Простите, это не основная тема нашего разговора, но я очень Пушкина люблю, и я этому поражаюсь каждый раз — сочувствие Дантесу: ах, как же он, бедненький, а что же теперь? Вот, может быть, его разжалуют, может быть, его вышлют из страны — и вот это вот всё. Ёлки, он Пушкина только что убил. О чём вы вообще переживаете? Это такое коллективное умопомрачение, иначе я это назвать не могу.

С. Шаулов

— Потому что для петербургской публики эта история, во-первых, была видна только с одной стороны. Потом, опять же, далеко не для всех Пушкин был той величиной, которая даже хотя бы отчасти приближалась к нашему современному пониманию. Тут как раз проходит некий такой раздел между людьми, граница. Вот если мы вдумаемся: для Гоголя смерть Пушкина — личная трагедия, для Лермонтова тоже, для более младших писателей: Достоевский, Тургенев, Белинский — для всех значимых людей эпохи это колоссальная трагедия.

А. Митрофанова

— Для Владимира Ивановича Даля, кстати, имя которого носит ваш музей.

С. Шаулов

— Да, совершенно верно. А обыватель мог так это воспринять, просто в силу аберрации... масштаб Пушкина не все могли увидеть — для этого надо было обладать собственным масштабом ещё. История отчасти повторилась и при гибели Лермонтова, и даже в большей степени. Потому что даже ближайшие друзья, скажем, Андрей Александрович Краевский, его издатель, редактор и издатель журнала «Отечественные записки», где большая часть лермонтовских прижизненных публикаций вышла, даже он сетовал на то, что на старте, ещё не полностью самовыразился и так далее. То есть тут даже не как к Пушкину было отношение. И да, в истории с дуэлью между Лермонтовым и Мартыновым были сочувствующие Мартынову. Более того, если к самой дуэли переходить, существует масса, скажу так, конспирологических версий.
Они почему происходят? Во-первых, мы хотим, естественно, невольно даже, неосознанно провести параллель и аналогию между дуэлью Пушкина и дуэлью Лермонтова. Дуэль Пушкина действительно была результатом светского заговора. Это многолетняя, долго развивавшаяся история, которая велась сознательно врагами Пушкина светскими, и она была доведена до финала. Дуэль Лермонтова — это совсем другая история. Это история фатального стечения обстоятельств. Светская ссора двух, может быть, не друзей близких, но явно приятелей, людей одного круга. Ведь Лермонтов, приехав в Пятигорск, первым делом побежал разыскивать, кто из знакомых в городе. Узнав, что Мартынов в городе, прибегает обратно туда, где они остановились со Столыпиным и тащит Алексея Аркадьевича: «Мартышка в городе! Пойдём скорее к Мартышке!»

А. Митрофанова

— Никакого сарказма не вкладывая в эти слова.

С. Шаулов

— Нет, это их прозвища — они друг для друга «Мартышка» и «Майошка». Эта салонная их ссора в доме Верзилиных и затем нежелание каждого из них уступить... Причём, судя по всему, никто вообще не думал, что это может так закончиться.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Напомню: в нашей студии Сергей Сергеевич Шаулов, заведующий Домом-музеем Михаила Юрьевича Лермонтова в составе Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля. О Лермонтове продолжаем разговор. Сергей Сергеевич, вы сказали о восприятии ссоры, обычной самой, между приятелями Мартыновым и Лермонтовым. И никто, действительно, особо всерьёз к ней не отнёсся. Настолько, что если верно помню, у подножья Машука, где эта дуэль происходила, даже врача не было. Потому что думали, доедут, там сейчас разберёмся, помирим и поедем обратно уже спокойно, и ничего не случится.

С. Шаулов

— Ну да, они не предусмотрели врача, они не предусмотрели телеги на случай, если кто-то будет ранен или убит. Много в этой истории обличает, что для её участников она была, скорее, развлечением, такой разновидностью светской активности некой.

А. Митрофанова

— Скажите мне, произносил ли Лермонтов слова в адрес Мартынова: «То, что делаешь, делай скорее»?

С. Шаулов

— Это вряд ли, не было такого. Там другое было произнесено, что-то подобное. В разных вариациях в мемуарах эта фраза упоминается: «Я вот его, дурака, стрелять не буду». Похоже на то. Вообще, насколько я понимаю, беспокоились больше о Мартынове. Во-первых, потому, что было известно, что Мартынов плохо стреляет из пистолета, а Лермонтов...

А. Митрофанова

— Профессиональный военный.

С. Шаулов

— Мартынов тоже профессиональный военный. Его, кстати, в советском лермонтоведении было принято в этом смысле развенчивать. Нет, он вполне профессиональный был. И отставка там была не потому, что он там струсил или что-то где-то проштрафился. В отставку он вышел вынужденно — его вызвали домой, потому что там умер отец, имением надо было управлять, брат не справлялся. И, в общем, он против своей воли уходит. Ну, в общем, беспокоились именно о Мартынове и Лермонтова уговаривали его не убивать. Я думаю, что раздражили вот этими уговорами. И с этим связана как раз фраза «я в него стрелять не буду», возможно, с какими-то ещё дополнительными определениями сказанная. Мы с вами за кулисами, так сказать, упомянули этот выстрел вверх. Да, возможно, он действительно был. Тут надо понимать вот что: Лермонтов не собирался его убивать — это понятно. Но демонстративный выстрел вверх на барьере — это, в общем, такая двусмысленная вещь, скорее провокация. То есть это можно прочитать и так, что я тебя не удостаиваю выстрела.

А. Митрофанова

— Я не верю, что Лермонтов 1841 года мог с такой мыслью выстрелить в воздух.

С. Шаулов

— Может быть, не совсем с такой. Но во всяком случае, без предварительной договоренности между секундантами выстрелы в воздух, такая чисто формальная дуэль не могла быть сделана. Тут никакой договорённости не было. Они пытались как раз чего-то такого от них добиться, но, видимо, не получилось. Так что, может быть, Михаил Юрьевич не для этого это сделал. А вот Мартынов на взводе и так далее мог это так прочесть. Похоже, что так и прочёл.

А. Митрофанова

— Слышала о том, что Мартынов несколько раз пытался сесть за воспоминания о Лермонтове и так и не продвинулся дальше определённого периода. Слишком больно это было для него. Но насколько помню, до конца своей жизни он никогда плохо о Лермонтове не отзывался.

С. Шаулов

— Не отзывался. Мемуаров он своих не дописал. Тоже иногда пишут о каком-то соперничестве, конечно, его не было — литературного соперничества. Мартынов, как большая часть дворян своего круга, своей эпохи, что-то там пописывал.

А. Митрофанова

— В альбомах, да?

С. Шаулов

— В альбомах, для себя, может быть, пробовал, так сказать, руку. То есть там есть какие-то стихи средние, пытался он писать мемуары — скорее всего, просто ему это наскучило. Он даже близко не дошёл до ключевого периода. Другое дело, что с течением времени, когда начало проясняться значение Лермонтова (а он прожил долго — Николай Мартынов), тут возникло... то есть он начал, видимо, в какой-то момент понимать, какое место в истории он обрёл. И это, конечно, ему не могло нравиться. Отсюда, через сыновей, кстати, это они ещё пытались потом — эта история про то, что он тяжело это переживал, служил молебны и прочее. Может быть, не тяжело. Да, он публично всегда сожалел, говорил, что не хотел и прочее. Но вместе с тем он вёл обычную жизнь, о какой-то тяжко носимой им вине говорить не приходится. То есть из него не надо делать какое-то вот такое абсолютное зло, убийцу и так далее, но и обелять его нет никаких причин.

А. Митрофанова

— Он сделал страшную вещь. Вы знаете, Сергей Сергеевич, когда я об этом думаю, вот это первая треть, даже более чем треть, XIX века, направо и налево дуэли, сплошь и рядом это происходит среди людей в высшем свете. И вот эта двойная мораль. С одной стороны, все же такие христиане, все в храмы ходят. Храмов сорок сороков, в Москве, в Петербурге и везде, пожалуйста, где бы ни было это светское общество. У них ещё имения всякие, в этих имениях тоже обязательно они все ходят в храмы, они все там молятся, ставят свечки, с одной стороны. А с другой стороны, к дуэлям, то есть к убийству человека, отношение такое, как будто бы это что-то чуть ли даже ни с каким то романтическим, благородным флёром. Вот это я понять не могу. Это вот ещё один такой пример для меня коллективного умопомрачения. Вот как в прошлый раз мы с вами говорили по поводу сочувствия Дантесу. Он Пушкина убил, но в свете очень многие не Пушкина оплакивают, а сочувствуют Дантесу: как же он сейчас, бедненький? А он, бедненький, уедет в свой Эльзас и будет там жить долго и, между прочим, неплохо устроится, даже каких-то чинов там достигнет. И, кстати, до конца жизни так и не поймёт, кого он убил.

С. Шаулов

— Там дочь его поймёт.

А. Митрофанова

— Дочь-то понятно: дочь мамина же тоже, не только папина.

С. Шаулов

— Там в итоге некое возмездие совершилось.

А. Митрофанова

— Вот это коллективное умопомрачение: с одной стороны, мы все верим в Бога, и у нас есть заповедь «не убий». С другой стороны, мы к дуэлям относимся не то чтобы лояльно, но мы чуть ли их ни приветствуем. Человек, который на дуэли вышел победителем, за ним такой шёпот романтический: ах, он молодец! Что это? Вот как это объяснить?

С. Шаулов

— Прям вот такого одобрения именно победителя всё-таки, наверное, не было. Но некий элемент, действительно, двойственности, раздвоения морали — да, вы верно подметили.

А. Митрофанова

— Это Лотман подметил ещё в комментариях к «Евгению Онегину», он там об этом пронзительно пишет.

С. Шаулов

— Да, совершенно верно. Там у Пушкина это, конечно, разворачивается. Тут проблема, мне кажется, отчасти такая социокультурная. Русское дворянство, с одной стороны, мыслило себя дворянством европейским, а с другой стороны, оно было принципиально иначе, чем европейское дворянство, устроено. Если мы вспомним, допустим, мушкетёров, вот «Три мушкетёра», они все дворяне тоже, мелкие. При этом у них ничего нет, они нищие дворяне. Но у них есть шпага и честь.

А. Митрофанова

— И на эту шпагу они всё время кого-нибудь нанизывают — страшное дело.

С. Шаулов

— А русское дворянство возникает совершенно иначе, как центры такие локальных собираний и окультуривания земель, которые друг с другом потом соединяются. Потом возникает нечто большее: боярская вотчина, княжеская, и в итоге Русь. Я упрощаю, разумеется, эти процессы, но тут принципиально другая природа. При европейской вот этой прививке... а ещё Николай, между прочим, с одной стороны, борясь с дуэлями и ужесточая всё время наказания и так далее, с другой стороны, демонстративно насаждает вот такую, литературную на самом деле тоже, культуру рыцарственности. Его называют в глаза и за глаза, льстя ему, «последний рыцарь Европы». Но культура рыцарственности, особенно в своём литературном изводе, подразумевает в том числе и дуэльную историю. Тут возникает такое противоречие между глубинными, исконными такими национально-культурными императивами и вот этим, от чего тоже уже непросто отказаться, потому что это некая часть европейской культуры, которая вошла уже... И да, возникает это раздвоение. Тот же Пушкин в «Евгении Онегине» совершенно отрицательно пишет о дуэли. Вспомним, сколько было у Александра Сергеевича дуэлей. И из-за каких глупостей он порой стрелялся. Дантес-то ладно — история там понятна, но кишинёвские его дуэли.

А. Митрофанова

— С черешнями.

С. Шаулов

— Да-да. Вот это как понимать? Так что, да, тут есть нравственное противоречие, которое осознавалось вполне людьми той эпохи, но при этом допускалось. Ну, свойственно такое человеку, иногда и современному.

А. Митрофанова

— О, да. Сергей Сергеевич Шаулов, напомню, заведующий Домом-музеем Михаила Юрьевича Лермонтова в составе Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля, с нами проводит «Светлый вечер». Я — Алла Митрофанова. Буквально через несколько минут вернёмся к разговору о Лермонтове.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаю: в нашей студии Сергей Сергеевич Шаулов, заведующий Домом-музеем Михаила Юрьевича Лермонтова в составе Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля. И как-то мне жаль, что уже вторая часть нашего разговора. Чувствую, что невозможно и в два вечера уместить всего, что связано с Лермонтовым.

С. Шаулов

— Бесконечно можно говорить, да.

А. Митрофанова

— Дорогие наши слушатели, призываю вас: есть замечательный музей Лермонтова в Пятигорске, есть замечательный музей Лермонтова в Тарханах, есть прекрасный музей Лермонтова в Москве. Вот это три места, с которыми тесно связана жизнь Михаила Юрьевича Лермонтова. Приезжайте туда, ходите туда, для вас откроется вселенная Лермонтова — она удивительная. Тарханы, я считаю, вообще это место, которое очень важно посетить, хотя бы даже чтобы понять, что такое русская усадьба настоящая, как это всё выстраивалось, в какой атмосфере Лермонтов рос. Потому что дом-музей, который в Москве или Петербурге, таких много. А вот таких, которые были бы... есть, конечно, там и Шахматово, может быть, Захарово сейчас так очень поднялось — ну, слава Богу. Но вот Тарханы — это прям важное, знаковое место. Поэтому добро пожаловать все. Правильно, Сергей Сергеевич?

С. Шаулов

— Безусловно, да, правильно.

А. Митрофанова

— Вот, отлично. Лермонтов и Пушкин. Поскольку Лермонтов младший современник и, как понимаю, смотрел он на Пушкина глазами восторженного, влюблённого подростка, стихотворение «Смерть поэта», из-за которого Лермонтов был выслан, собственно, на Кавказ и которое сыскало ему немилость государя, это стихотворение в каком-то смысле закономерно. Лермонтов ведь тоже видел, что вот Пушкин скончался, а в свете какое-то сочувствие Дантесу и о Пушкине не все говорят с восторгом, и не все на него смотрят с такими же влюбленными глазами, как Лермонтов. И вот из этого из всего рождаются стихи «Смерть поэта».

С. Шаулов

— Да, это результат проявления, мне кажется, противоречия, которое его мучило. С одной стороны, осознание масштаба Пушкина собственное, которое есть в голове и в сердце, а с другой стороны, какое-то лёгкое отношение к этому окружающих. Отсюда на этом противоречии вырастает «Смерть поэта». Понятно, что «Смерть поэта» и вообще отношение Лермонтова к Пушкину, это не просто отношение читателя к, пусть любимому, но поэту. Не надо превращать Михаила Юрьевича в такого однозначного ученика. Он, может быть, как никто... вот мне кажется, что он и Гоголь — два главных таких понимателя Пушкина в это время.

А. Митрофанова

— И ни тот ни другой не ученики, конечно, у каждого очень самобытный путь — это важно.

С. Шаулов

— Более того, если мы возьмём какие-то ключевые вещи — вот в первом вашем письме ко мне, когда мы договаривались, там упоминался «Пророк» Пушкина и «Пророк» Лермонтова. Они не то что принципиально разные пророки. В принципе, может быть, даже пророк один и тот же, потому что пушкинский пророк...

А. Митрофанова

— Призван только-только на служение, и это происходит на наших глазах.

С. Шаулов

— Да. А лермонтовский как раз уже прошёл моря и земли, обжог глаголом, «провозглашать я стал любви и правды чистые ученья». Но дальше лермонтовский пророк изгнан: «В меня все ближние мои бросали бешено каменья». Тут дело даже не в разнице самого образа пророка, сколько в разнице точки зрения. У Пушкина пророк фактически прямой проводник Божьей воли и Божьего суда, в том числе. Лермонтовский пророк показан с точки зрения на самом деле вот окружающего мира. Он горд был, с точки зрения окружающих: кто ты такой, чтобы нам что-то говорить, как жить и что мы неправильно живём? Он не ужился и изгнан — принципиально другой ракурс. Онегин и Печорин — две географических фамилии, явно друг с другом связанные, но Печорин продолжает линию Онегина. Но продолжает полемически — он ведь во всём пушкинскому герою противоположен. И так практически с каждой темой или образом, которые от Пушкина переходят или берутся Лермонтовым и осваиваются. Это всегда уважительная, безусловно, но именно полемика, спор со старшим учителем. Может быть, поэтому Михаил Юрьевич и избегал знакомства, потому что он его явно избегал.

А. Митрофанова

— Серьёзно? Вот прям явно избегал?

С. Шаулов

— Давайте так: Пушкину в последние годы фамилия Лермонтов была известна без сомнения. Во-первых, была некая светская известность, а Пушкин жил в свете. Во-вторых, была история с публикацией в 1835 году в журнале «Библиотека для чтения» поэмы «Хаджи Абрек». История немного темноватая: то ли, действительно, без ведома и разрешения Лермонтова один из его приятелей и родственников берёт эту поэму и относит Сенковскому, редактор журнала, то ли знал Михаил Юрьевич. Важно то, что поэма вышла без подписи, но была отмечена Пушкиным. Вроде бы даже Александр Сергеевич хотел разыскать автора и говорил, что автор далеко пойдёт. Литературный мир не настолько широк. С Сенковским отношения у Пушкина сложные. Но можно из просителей кого-то попросить спросить. Так что, скорее всего, кто автор «Хаджи Абрека», Пушкин узнал. Другое дело, что ему в положении всё-таки одного из столпов русской литературы неуместно как бы к себе зазывать дебютанта.

А. Митрофанова

— Я сразу вспомнила, как с Гоголем они познакомились, как Гоголь сам зазвался в простоте душевной.

С. Шаулов

— При том, что попасть к Пушкину, в общем, несложно. И Александр Сергеевич как раз в эти свои последние годы любил так вот помогать, приближать к себе. И Гоголь как раз самый выдающийся пример. По всей видимости, Михаилу Юрьевичу это было не нужно. И может быть, тут некая параллель историческая вот этой знаменитой невстречи более поздней Фёдора Михайловича и Льва Николаевича.

А. Митрофанова

— Достоевского и Толстого.

С. Шаулов

— Когда они предпочитали уважать и следить друг за другом на расстоянии.

А. Митрофанова

— А мне кажется, что Достоевский бы с удовольствием с ним познакомился. Толстой не хотел. Знаете, могу ошибаться, но у меня такое ощущение, что Толстой как будто бы боялся этой встречи, чтобы не разрушилось то мировоззрения его, которое он вынашивал, конструировал самостоятельно и держался за него. И в итоге невстреча.

С. Шаулов

— Может быть. В итоге невстреча, и она по обоюдному желанию. Это вообще надо было приложить усилия, чтобы не встретиться. Потому что у них не просто много общих знакомых, у них все знакомые общие.

А. Митрофанова

— И даже они в одном месте, в одно время, в одном помещении...

С. Шаулов

— Да, лекция Соловьёва эта знаменитая, когда они сидят в одном помещении.

А. Митрофанова

— Да, и там люди, которые знают того и другого.

С. Шаулов

— Совершенно верно. И Страхов между ними бегает.

А. Митрофанова

— В общем, невстреча, и точно такая же Лермонтова и Пушкина.

С. Шаулов

— Во всяком случае, какая-то близкая история мне тут чувствуется. Но, с другой стороны, это отчасти объясняет эмоциональную реакцию на гибель. То есть я вот как бы охранял себя, свой внутренний мир от соприкосновения с масштабом Пушкина, а теперь всё, теперь поздно. Как тот же Лев Толстой писал после смерти Достоевского, что какая-то опора отскочила от него.

А. Митрофанова

— О, да. Лермонтов же официально лежал и болел, когда скончался Пушкин.

С. Шаулов

— Да, он болел.

А. Митрофанова

— Но у меня ощущение, что он всё-таки побежал туда, на Мойку. Это в его духе. Почему-то мне хочется так думать, хочется так верить, что вот он побежал туда и был среди тех людей, которые стояли по многу часов и ждали известий. Вы меня простите за это. Допустима такая вольность с моей стороны?

С. Шаулов

— Наверное, допустима. Почему нет? Такая вполне понятная мысль, мечта и прочее. Может быть, в принципе, почему нет? Может быть, и братьям Достоевским удалось, когда они прибыли на учёбу в Петербург, побывать в квартире Пушкина, как они хотели. Всё может быть. Надо смириться с тем, что мы не сможем всё равно весь путь Лермонтова жизненный проследить до часа, минуты, секунды.

А. Митрофанова

— А есть у вас какой-то вопрос, который вы бы хотели Лермонтову задать при личной встрече, если Бог даст? Мы допускаем же, что мы же можем как-то вот в ином совершенно измерении, чем мы сейчас, даже не в измерении, потому что в вечности измерений-то нет, но тем не менее. Вот вы всю жизнь Лермонтовым занимаетесь. Может быть, у вас будет такое дерзновение. О чём бы вы хотели его спросить или, может быть, какую загадку хотели бы для себя разгадать, какой вопрос?

С. Шаулов

— Очень сложный вопрос, я его для себя даже раньше не ставил. Даже не в силу того, что личная встреча с Лермонтовым, по крайней мере с тем Лермонтовым, который в нашем мире жил с 1814-го по 1841 год, невозможна. Тут надо подумать, потому что встреча с таким человеком подразумевает, что это не может быть вопрос: а правда, что вы Николая I имели в виду в «Смерти поэта» и его супругу? Это как-то мелко. Понимаете, Лермонтов, и я хотел тоже это сказать, отчасти для меня предвосхищает Достоевского, и в творческом плане, в плане человеческом. У Фёдора Михайловича в «Братьях Карамазовых» старец говорит Ивану: «Душа ваша не может определиться ни в одну ни в другую сторону — в этом ваше благословение, не только беда». Вот это Лермонтов. Вот есть стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива», которое мы воспринимаем как тоже одно из молитвенных его стихотворений. Оно кончается: «И в небесах я вижу Бога».

А. Митрофанова

— Это потрясающие стихи, конечно.

С. Шаулов

— Безусловно. Но проблема-то этих стихов, и Лермонтова, в том, что их можно прочитать и обратным совершенно способом. В том, что описанные там обстоятельства несоединимы в обыденной жизни. Нет такого момента, когда одновременно и ландыш серебристый, и слива, и желтеет нива и так далее — ну нету такого времени. Либо это некий момент ощущения вечности, либо это такой, знаете, светский, в вольтеровском духе парадокс.

А. Митрофанова

— Ого! Невыполнимые условия.

С. Шаулов

— Да. То есть никогда. Вот я бы ему задал вопрос, наверное, вот такой: всё-таки что было в момент, когда он это пишет, важнее, и было ли что-нибудь важнее? И что для него стало в итоге важнее в момент, собственно, перехода последней грани. Вот это было бы интересно услышать.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, напоминаю: Сергей Сергеевич Шаулов, заведующий Домом-музеем Михаила Юрьевича Лермонтова в составе Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля, проводит с нами этот «Светлый вечер». Сергей Сергеевич, Лермонтов, при том, что погиб на дуэли, был отпет. Расскажите, как это было. По идее, к дуэлянтам особое требование предъявлялось.

С. Шаулов

— Да, их было велено причислять к самоубийцам, хоронить вне церковной ограды. Даже, наверное, в этом решении была какая-то логика. Как это сделалось? Там немножко глухо они об этом говорят все и понятно, почему. Видимо, каким-то способом житейским это было решено. И найден был батюшка, который отпел и похоронил.

А. Митрофанова

— Может быть. А может быть, знаете, если всё-таки Лермонтов стреляет в воздух, то это уже тогда...

С. Шаулов

— Наверное, и это тоже сыграло некоторое значение.

А. Митрофанова

— Я всё-таки больше к этому склоняюсь варианту.

С. Шаулов

— Потом, есть дуэли и дуэли. Скажем, когда человек идёт на дуэль сознательно, с полной готовностью убить и умереть, то это одна история. Дуэль, в который погибает Лермонтов, это история немножко другая. Да, это дурной поступок — довести дело до дуэли. Будем всё-таки, наверное, ответственны — это дурной поступок, грех. Наверное, каким-то образом он за это ответил перед Господом. Но можно ли его приравнивать к самоубийце поэтому? Думаю, наверное, всё-таки нет.

А. Митрофанова

— В случае Лермонтова, думаю, что... мы, конечно, не Господь Бог, мы не знаем. Но с точки зрения вот человеческой...

С. Шаулов

— Там есть одно такое интересное мнение Владимира Соловьёва — тоже спорная, проблемная фигура и так далее. У него есть очерк «Лермонтов», где он называет эту дуэль...

А. Митрофанова

— Писатель и философ Владимир Соловьёв — я на всякий случай просто, на всякий случай. Владимир Сергеевич Соловьёв, сын историка Сергея Соловьёва. Извините, сейчас надо уточнять.

С. Шаулов

— Я когда-то очень его любил, потом более стал критично относиться. В общем, у него есть очерк «Лермонтов», где он высказывает интересную такую мысль, что дуэль Лермонтова — это был его собственный фаталистический эксперимент, Лермонтовым поставленный. Я не знаю, насколько это верно исторически, мне кажется, что нет. Но вот какой-то духовный смысл в этом толковании действительно можно отыскать. Но сам факт постановки подобного эксперимента, конечно, это двусмысленное деяние с точки зрения христианской морали.

А. Митрофанова

— Я не знаю, закладывал ли Лермонтов в «Герое нашего времени» тот смысл в новеллу «Фаталист», который можно прочитать там сейчас, когда на самом деле Печорин колеблется: фаталист он или не фаталист, верит он в рок или не верит. Я сразу слушателям нашим скажу, что у нас будет отдельная программа, посвящённая новелле «Фаталист». И там мы подробнее поговорим и о самой этой новелле, и о христианском отношении к теме фатализма и рока, если возможно в принципе такое отношение. Хотя христианский взгляд может быть на что угодно, почему нет. Так вот новелла «Фаталист», из которой принято считать, что вот Печорин окончательно убедился в присутствии рока. И вот весы его собственные внутренние качнулись в сторону фатализма. Знаю, что современные исследователи, внимательно читая текст, вполне допускают, что вот та история с осечкой, которая всеми воспринимается как проявление рока у них на глазах, когда пистолет не стреляет, а случается осечка, на самом деле была подготовлена. Это был подготовленный фокус. И не знаю, закладывал ли это Лермонтов, но внимательно читая текст, когда мы медленно текст читаем, я вижу, что эта версия очень может иметь право на существование.

С. Шаулов

— Да может, наверное. Пусть будет и эта версия. Другую версию там Максим Максимович в конце излагает, что эти азиатские курки вечно осекаются.

А. Митрофанова

— А они сочетаются друг с другом. На что и была ставка у Вулича, который стрелялся. В общем, возможны варианты. Я к тому, что был ли фаталистом Лермонтов? Опять же, понимаете, у меня на этот счёт сомнения. Может быть, просто мне хочется верить, что он всё-таки гораздо глубже, чем фаталист, и что он ближе к христианскому мироощущению.

С. Шаулов

— Может быть. Я не знаю, я не готов тут к каким-то однозначным суждениям прийти. Если посмотреть на поздние вещи, начиная от «Героя» и дальше. Ну, во-первых, ему явным образом наскучивает «Демон». И он создаёт совершенно нового демона в «Сказке для детей». С другой стороны, у него явно совершается поворот от проблематики, чисто психологической, вот в «Герое нашего времени», к описанию именно внешнего мира, отношения человека с миром и так далее. Это видно в «Штоссе». Притом это взаимодействие человека и внешнего мира, воздействие мира на человека может у него приобретать некий фантастический, мистический сюжет — опять же «Штосс». Вместе с тем вот этот внутренний парадоксализм, который есть и в том стихотворении, о котором я чуть-чуть раньше говорил, «Когда волнуется желтеющая нива», есть и в других вещах, он усиливается. И мне кажется, что у него было такое свойство личности, и масштаб личности позволял этому свойству проявляться, что вместе с настроением могло меняться мироощущение. Это, кстати, возвращаясь к тому же стихотворению, ведь он говорит о своих впечатлениях только, даже не о мире вокруг, а о том, как он это видит.

А. Митрофанова

— «Когда волнуется желтеющая нива» вы имеете в виду?

С. Шаулов

— Да. И когда вот эти мельчайшие детали внешнего видения, зрения внутри складываются в некую мозаику, внутри вдруг воцаряется понимание Бога и гармонии мира Божественной. Соответственно, можно предположить обратную историю: при каком-то сочетании впечатлений, эмоциональных движений он вдруг проваливается в сторону обратную.

А. Митрофанова

— Рассыпается цельная картина мира.

С. Шаулов

— Да, рассыпается цельная картина мира. И под ней вдруг становится видна некая бездна. И это вот созерцание двух бездн (опять в подтексте у нас Фёдор Михайлович прозвучал) было ему в высшей степени свойственно и, может быть, усилилось под конец. Был ли он фаталистом? Если отвечать прямо, то в какие-то минуты, вероятно, да, а в какие-то минуты, скорее всего, нет.

А. Митрофанова.

— Вот ещё чем нам Лермонтов, конечно, бесконечно близок — вот этой своей по-человечески очень понятной нам раздвоенностью. Вот эта внутренняя борьба нам, простым смертным, знакома же очень хорошо. Мы видим, какие мы неидеальные и какие бываем несовершенные. И вот Лермонтов в этом плане, конечно, собеседник просто незаменимый.

С. Шаулов

— Да, наверное.

А. Митрофанова

— Который себя не лакирует, который не пытается какую-то улучшенную версию себя в стихах предложить, а идёт путём поиска и исследования. И это всё настолько глубоко, искренне и потрясающе, и по-человечески. Конечно, ему низкий поклон за это. И я рада, что его отпевали. Я всё-таки склоняюсь к тому, что он... невозможно его ставить в один ряд с теми дуэлянтами, которые намеренно стреляли в человека на дуэли. И я рада, что сейчас есть возможность за него церковной молитвы.

С. Шаулов

— Конечно.

А. Митрофанова

— Потому что как-то мы привыкли, как потребители: читаем самых разных авторов, забывая о том, что они — люди, жившие тоже в своё время и перешедшие в вечность, и нуждающиеся в свидетельстве о той любви, которую они здесь умножили. Ведь что такое «Герой нашего времени»? Что такое лермонтовские стихи? Что такое «Маскарад»? Что такое вот всё то, что мы так любим? Это же его работа по умножению любви. И мы сейчас, когда молимся о его упокоении, мы ему таким образом эту любовь возвращаем и перед Богом свидетельствуем: «Господи, посмотри, этот человек сделал меня лучше. Зачти». Мне вот это кажется тоже очень важной такой частью работы. И ведь Лермонтов тоже постоянную эту внутреннюю работу вёл. Вот то, что вы говорите про колебания между «Демоном» и «Когда волнуется желтеющая нива».

С. Шаулов

— Богом. Да. И, наверное, она в нём не была завершена, но при этом для нас это некий и путеводитель, и пример, и инструмент уже самоосмысления, соответственно.

А. Митрофанова

— Спасибо вам огромное за эти замечательные два дня! Сергей Сергеевич Шаулов, заведующий Домом-музеем Лермонтова в составе Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля, проводил с нами и этот «Светлый вечер». Вчера тоже он был в нашей студии. И, Сергей Сергеевич, напоследок напомните, пожалуйста, о выставках, которые проходят в ваших музеях.

С. Шаулов

— Да, сейчас в этом году идёт выставка, которая уже побывала в Пятигорске, в Пятигорском музее Лермонтова. Она и в данный момент идёт ещё в Тарханах, в Тарханском музее- заповеднике Лермонтова. И наконец, 21 ноября она откроется в Москве. Это будет в нашем музее, в Государственном музее истории российской литературы имени Владимира Ивановича Даля, в отделе «Дом Остроухова». Дом Остроухова находится рядом с домиком Лермонтова, просто домик Лермонтова для большой выставки маленький, а в доме Остроухова гораздо больше пространства. И мы вас ждём и в нашем доме, в доме-музее Михаила Юрьевича, и в доме Остроухова 21 ноября на открытии, и дальше, большой юбилейной выставки Михаила Юрьевича.

А. Митрофанова

— Спасибо вам огромное!

С. Шаулов

— Спасибо вам.

А. Митрофанова

— Я — Алла Митрофанова. Прощаюсь с вами, до свидания.

С. Шаулов

— До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Распространение христианства на Руси». Павел Гайденко
• «Христианские смыслы в сказках». Прот. Павел Карташев
• «Развитие города в Древней Руси». Анастасия Федорина

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов