Сегодня я хочу вместе с вами вспомнить московского поэта-фронтовика — Константина Левина, не сумевшего напечатать ни одной строчки своих стихов при жизни. Его земная судьба длилась ровно шестьдесят лет: с 1924-го по 1984-й.

Правда, одно длинное послевоенное стихотворение, которое поэт шлифовал в течение трёх с лишним десятилетий, знала наизусть, — как свидетельствуют его современники, — чуть ли не вся литературная Москва. С годами оно стало хрестоматийным, именуется по первой строчке: «Нас хоронила артиллерия...»

Внутри негласного братства фронтовых поэтов эти стихи двадцатидвухлетнего Константина Левина — во время войны отважного командира огневого противотанкового взвода — были чем-то вроде верительной грамоты: «...Тут всё ещё ползут, минируют, / И принимают контрудары. / А там — уже иллюминируют, / Набрасывают мемуары».

В словах лирического героя, вспоминающего размытые дождями холмики солдатских могил, звучали жёсткие ноты: «...Но тех, кто получил полсажени, / Кого отпели суховеи, / Не надо путать с персонажами / Ремарка и Хемингуэя...»

Первый, самый ранний вариант стихотворения «Нас хоронила артиллерия...» был создан в 1946-м. Появляющийся в середине текста, как там сказано, «случайно выживший» солдат, — мешающий пассажирам троллейбуса «искусственной ногою своею», — сам Левин, ставший инвалидом после одного из боёв.

За эти — и подобные им — стихи, которые поэт открыто читал на литературных вечерах, Константина в 1949 году исключили из литинститута и комсомола.

Собрание, на котором его шельмовали, Левин выдержал стойко. Со временем, восстановиться в литинституте ему помогли поэты старшего поколения — Симонов и Сурков. Правда, для этого Левину пришлось написать десятка два «вполне советских» стихотворений. Потом пошли большие перерывы в писании, начала подступать творческая атрофия.

Он по-прежнему нигде не печатался, и «в стол» писал всё реже и реже, хотя под конец жизни — снова — всё лучше и лучше.

Параллельно год за годом Левин работал в Литературной консультации Союза писателей, авторы стихотворных рукописей ценили его за отзывчивость и глубину.

Он жил с какой-то притягательной тайной: был почти нищим и при этом — всегда элегантно-подтянутым, ходил без трости на болезненно-тяжёлом протезе...

Он никогда никого не осуждал и был сверхтребователен к себе во всём...

Незадолго до болезни, оказавшейся смертельной, Константин Ильич начитал на магнитофон, по просьбе друзей, свои главные стихи, которые потом и составили его посмертный сборник «Признание» (изданный в 1988 году).

И, казалось бы: никакой религиозности в себе и вокруг себя — он вроде бы не искал; та часть души, через которую мог просочиться импульс к богообщению, похоже, была накрепко заморожена безбожной эпохой. Да и сам, стареющий и уже заболевший, он написал о себе в 1980-х, скучая по зимнему Крыму: «...Побродить в предгорной глуши, / С морем вежливо попрощаться / И считать, что это причастье / для безбожной моей души...»

И вдруг ­— в следующей же строфе — наш израненный на войне поэт словно бы начинает подниматься по одному ему ведомой лестнице: «...Для безбожной моей души / Мало этого мало, мало. / Мало, жизнь, ты меня ломала, / Мне тупила карандаши...»

Какое удивительное обращение к своей судьбе!

В предпоследний год жизни, этот сын врачей, не успевший из-за войны стать медиком, адресовался в стихотворном послании вроде бы к медицине, но уже со второго четверостишия мне опять послышался его хромающий шаг «на подъём»:

...К ее ножам, лучам и химикатам

Забарахлившую толкаю плоть.

И помоги нам, атом,

И — не оставь, Господь.

А ежели не кинешь мне удачу,

Не отведешь беду,

Не прокляну, не возропщу и не восплачу,

Руками разведу.

Константин Левин, из стихотворения 1983 года «Как ни обкладывали медицину...»

Все выпуски программы Рифмы жизни

• Евгений Вадимов
• Михаил Вишняков
• Борис Ширяев