Поделиться
У нас в гостях был художник, иконописец, монументалист Филипп Москвитин.
Мы говорили о том, какой может быть православная миссия в живописи. Филипп рассказал о своем творческом пути: с чего всё начиналось, кто помогал ему, и что его вдохновляло. Наш гость поделился, в чем особенность церковной живописи, а также что такое духовный портрет, и чем он отличается от иконы. Также наш собеседник ответил, в чем он видит главную задачу христианина.
Ведущие: Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева
И. Цуканов
— Добрый вечер, друзья! Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». Как обычно, в это время в студии моя коллега Кира Лаврентьева, меня зовут Игорь Цуканов. И тоже, как всегда по воскресеньям вечером, мы говорим с нашими гостями на тему «Христианин в обществе». Вот сегодня у нас в студии замечательный художник, известный художник, иконописец, монументалист, автор множества выставок, чьи полотна находятся в очень многих собраниях, Филипп Москвитин. Филипп, добрый вечер!
Ф. Москвитин
— Добрый вечер.
И. Цуканов
— Здравствуйте. Ну, если позволите, сразу начну, наверное, как бы сначала, да? Вот вы родом из Иркутска, если я не ошибаюсь, да, ваша семья?
Ф. Москвитин
— Да, из Иркутска.
И. Цуканов
— И вы, можно сказать, потомственный иконописец и потомственный художник, потому что у вас отец, если я правильно понимаю, живописью занимался... И по маминой линии...
Ф. Москвитин
— Отец и дед — художники. И занимается. И дед жив и занимается живописью.
И. Цуканов
— Ага, прекрасно. А по маминой линии, если я не ошибаюсь, у вас были иконописцы, да, несколько?
Ф. Москвитин
— По маминой линии несколько поколений иконописцев, но есть и даже фотографии прапрадеда, когда он пишет икону Михаила Архангела в своем саду. И есть свидетельства, ну, тексты о других его предках, которые писали иконы, и в музеях Иркутска 26 произведений моих прапрадедов, потому что некоторые из них были иконописцы, а некоторые уже в XIX веке учились в Императорской Академии художеств в Петербурге, возвращались в Иркутск и писали картины, пейзажи, исторические полотна. Вот Петр Иванович Старцев — он иконописец, и Казанская икона хранится в Иркутском музее, хранится икона Воскресения Христова. То есть, их иконы есть, их иконостасы — по всей Сибири, картины — в коллекциях. Ну вот да, такое...
И. Цуканов
— Все как полагается.
Ф. Москвитин
— Много веков, да.
И. Цуканов
— Но что я хотел спросить: значит ли это, что у вас уже с детства, фактически, не было выбора, чем заниматься? Или все-таки вы пришли к тому, чтобы заниматься, ну, вроде бы, тем же самым, но как-то вот по-своему совсем, другим каким-то, своим путем дошли до этого?
Ф. Москвитин
— Выбор всегда был, потому что у меня мама — она род Старцевых, но иконописцы были, естественно, до революции, а после революции же — какие иконы писались? Там дедушка преподавал черчение, и его студенты делали самолеты Су, которые должны были защищать наше Отечество и сейчас защищают. В Иркутске втором Старцев Василий Андреевич — он писал, конечно, пейзажи, когда ездил на охоту. Все шли добывать, там, глухаря и стрелять дичь, а он садился, писал пейзаж — какие-то болота, деревья, и глухарь сам прилетал, где-то рядом садился. Стрелял и дальше писал картины. (Смеется.) То есть, как бы он не оставлял живопись, конечно, но настроены были люди тогда на созидание оборонного щита. Дедушка воевал, он прошел Сталинград, Курскую дугу. Он поступил в Москве в Архитектурный институт, но поскольку инвалид войны, он жил у родственников в центре Москвы, на Таганке. Но когда их дочь вышла замуж и уже там молодая семья поселилась, ему пришлось переселиться в общежитие. И ниже колена была ампутирована нога (под Харьковом он был ранен), он просто не смог... И он вернулся в Иркутск и пошел преподавать черчение. Такой путь.
А бабушка Нина Афанасьевна — она родом из Пскова. Она попала в Иркутскую эвакуацию, бабушка-псковитянка. И она всегда меня возила вот в эти края — Псков, Изборск, и я все это исходил в детстве, все эти камни, рисовал, и эти места Александра Невского — они легли на душу еще с раннего детства, с шести лет, семи, девяти. Вот эти все... Она любила ездить на Родину, и... Она заведовала кафедрой в НИИ автотранспорта и была экономист. То есть, псковские крестьяне — ее предки. Ну, и тут можно как раз провести параллель, потому что из Псковских земель — патриарх Тихон и из псковских крестьян. И интересно, что он преподавал языки, что он в Америке построил храмы. И вот мне как бы через Псков, через географию, так сказать, Байкал — Псков, Москва — Петербург... Дедушка с бабушкой переехали жить затем в Петербург в начале 90-х. И это как раз совпало с моей учебой — в 1992 году я поступил во Всероссийскую Академию, так она называлась — Всероссийская Академия живописи, ваяния и зодчества. Сейчас она называется Российская Академия ваяния и зодчества, и носит она теперь имя Ильи Глазунова. Тогда она называлась по типу дореволюционного заведения, которое там находилось. Ну, нам говорили, что возрождают Императорскую Академию, мы в нее так как бы пошли — Павел Рыженко, я.
Вообще, мы учились в Суриковской школе в Москве с 11 лет. И вот, возвращаясь к вашему вопросу, как выбор... Меня родители отдали в пять лет в Школу искусств, где мы занимались музыкой, танцами. И я еще ходил в еще одну школу, это была студия известного иркутского художника Шелтунова, ныне покойного (вечная память). И он собирал детей разных возрастов и давал задание, и все рисовали в его студии — с пяти лет. И вот в шесть лет я на вопрос... вопрос родителям задал, который вы сейчас задаете: «А можно ли не ходить в музыкальную школу?» Хотя у меня там получалось все — я танцевал, и пара была у нас хорошая с девочкой, Нателла ее звали. И, в общем, все хорошо получалось, но я говорю: «Можно, больше я буду рисовать? Все равно же я буду художником!» Это ответ, который вот... Шестой год мне шел. И в шесть лет я уже как бы... Мне сказали: «Ну конечно, раз ты хочешь больше рисовать и уже решил, что будешь художником»... Потом в девять лет меня спросили: «Ты поедешь в Москву учиться в Суриковскую школу при Институте Сурикова? Там нужно будет жить одному в общежитии, это все трудно, придется летать на самолете. Мы по тебе будем скучать, но как ты... если захочешь, в любой момент ты вернешься и будешь жить дома, и, в общем, семья как бы»... Я говорю: «Конечно, поеду!» То есть, тоже мне в девять лет был ответ, что я буду учиться в Москве. И в 11 лет я в нее поступил и уже учился. И вот мы — общежитие напротив Третьяковской галереи... То есть, мы вот эти места все, переулки — Лаврушинский, Замоскворечье, храм Всех Скорбящих Радости — мы бегали туда есть просфоры. То есть, ну, детство, юность прошла в Замоскворечье, поэтому так... Конечно, я летом летел на самолете, и меня встречали, или с кем-то из взрослых я вместе, и за мной прилетали, забирали меня из Москвы — с бабушкой или с дедушкой, или с отцом, или с мамой. Вот. И лето проводил на Байкале. И, конечно, самые творческие работы получались не в школе, а когда свобода творчества. Не задания вот эти вымученные — натюрморты или гипсовые головы... То, что много часов — это... Ну, это все нужно обязательно, но расцветал талант именно на природе. И вот природа Сибири, природа Байкала — она... как бы сказать... там... я не знаю, как бы сказать... Сибиряки — у них вместо церковности поездка на Байкал. То есть, там они благодать черпают... Там очень расцерковленная, так сказать, земля, хотя вот предки — старцы и иконописцы. Я думаю, что они молятся. И у меня по-другому. То есть, бабушка возила в Псково-Печерскую лавру, и очень она любила... хоть и экономист, она любила историю — историю Сибири, историю тех людей, которые Шелехов, те, кто связан с русской Америкой... А ведь что такое Иркутская епархия? Это от Байкала — Якутия, Дальний Восток, Камчатка, Аляска и часть Калифорнии. То есть, так вот первая столица Сибири была Тобольск, затем столица перешла в Иркутск, Петр I отправил туда Иннокентия Иркутского, чтобы он просвещал китайцев. И меня крестили вот в Знаменском монастыре, где мощи святителя Иннокентия ныне почивают. И этот монастырь — там крестились с XVIII века вот все поколения старцев.
К. Лаврентьева
— Ваша дипломная работа в Суриковской школе называется «Ссылка протопопа Аввакума в Сибирь».
Ф. Москвитин
— Да.
К. Лаврентьева
— Вы выбрали сибирскую тему для своей первой исторической картины. С чем это связано — просто с тем, что вы сибиряк, по сути дела, или все же вы прониклись душой?
Ф. Москвитин
— Я сибиряк по рождению. Я себя не воспринимаю в Москве сибиряком, конечно...
К. Лаврентьева
— Это конечно.
Ф. Москвитин
— Я себя ощущаю русским художником. Имя школы — что она при Институте Сурикова, и то, что Суриков — это мой любимый художник.
К. Лаврентьева
— Это есть, это есть.
Ф. Москвитин
— Здесь, конечно, сыграло такую решающую роль, потому что Суриков — это великий действительно русский художник, и он показал те важные исторические моменты, которые до него никто не показывал. Ну почти никто из художников не брал тему раскола. Мы знаем, у Перова есть картина «Никита Пустосвят», но она, можно сказать, неудачная, глядя на нее, ничего не понятно. А вот так, чтобы... И у него, допустим, «Покорение Сибири» — что не «колонизация», не «завоевание», слово «покорения». Там христоцентричная картина — в ней Христос в центре. Знамя со Спасителем, Спас Нерукотворный. И казаки — их мало, но они изображены большими, и орды — огромная орда — она изображена маленькими фигурками. Он как исторический живописец, но он допускал такие поэтические вещи в своих картинах...
Допустим, опять же, «Меньшиков в Березове» мы возьмем... У него читают Псалтирь. Сын открыл... И как... У нас Николай Николаевич Третьяков преподавал, профессор, потомок Третьякова, купца, галериста известного. Он говорит, что он читает покаянный псалом 50-й. И мы видим, горит лампада. А около лампады его светские награды, вот эти кресты, свисают с полочки с иконной. То есть, он все, что имел, он отдал, положил Богу. И искусствоведы говорили: «Да, но вы посмотрите — он нарисован огромным, Меньшиков, он как фараон. Если он встанет, он проломит потолок. То есть, неестественно низкая изба». Это, конечно, поэтическая метафора. Он реалист, он входил в общество передвижников, в передвижных выставках участвовал, но тогда расцветал критический реализм, а у него воцерковленный реализм и при этом поэтический.
И. Цуканов
— У Сурикова?
Ф. Москвитин
— Да. И, причем, еще один момент, что Суриков — он русский импрессионист. Чем русский импрессионист, одним предложением, кратко, отличается от французского? Француз видит все, как пчела. То есть, пчела видит больше цветов, чем мы, и он увидит там вот эти все цвета, и пруд превращается в фиолетовые, розовые, изумрудные...
И. Цуканов
— ...лоскуточки.
Ф. Москвитин
— ...лоскуточки, и как будто бы это тканый гобелен цветной — дали человеку яркие нитки, а он должен был написать... Ну, то есть, они радовались, конечно, что фабрики, заводы стали производить краски, и они стали давить разные веселые цвета, и попивали абсент, и писали такую живопись. (Смеется.) А Суриков и Серов — вот они русские импрессионисты. Чем русский импрессионизм?.. Он отличается более пятновой композицией. То есть, когда снег — мы подходим, он белый на картине. Но если мы близко подойдем к «Боярыне Морозовой», мы увидим в нем точки охры, желтый, спектральный кобальт, фиоле... краплак! Ярко-красные, ярко-синие, ярко-желтые точки. И когда мы отходим, мы видим белый снег, когда мы подходим... И живопись Сурикова — она просто поражает богатством цвета. И вот то, что он выводит героев на воздух — Ермак у него покоряет Сибирь, это все на улице происходит... Исторические картины до Сурикова почти все писали в помещении. Ну, свеча горит, вот тот же Никита Пустосвят, какие-то окна — легко ставить натурщиков, легко освещать их. И сейчас Академия во многом повторяет огромнейшие минусы XIX века. И, конечно, любовь к Сурикову, к его живописи — она, вот эта картина... И, конечно, сам Байкал и вот описание Аввакума, текст... Он же... «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим». Он восторженно пишет о Байкале: «Какой же он красивый! Какой же...» И как бы накладывается у меня история на мои впечатления от Байкала, и я не могу исторически этот момент пройти — такую фигуру, в Сибири побывавшую, описавшую Байкал, и пройти мимо Сурикова. То есть, получается, казаки его смеются над ним, он стоит с семьей, поднимает вот эту руку с двуперстием... Немного, может быть, наивно, немного, но это получилось действительно историческое полотно. Я принес его в Академию, и у нас был тогда просмотр, и смотрел Илья Сергеевич, он сказал: «Да...» И принес я три иконы. У меня было написано где-то в 1990-м году три иконы — «Донская», «Знамение» и «Георгий Победоносец». И я принес на просмотр, на поступление три в 1992-м году. Уже у меня к 1991-му году было несколько икон, историческая картина и к ней множество эскизов. То есть... И нас учили дальше, Илья Сергеевич очень внимательно относился... Я попал потом в историческую мастерскую. Мы делали массу рисунков, массу эскизов, и делали их по методу Сурикова — выводили людей, которые... Там, у меня «Арест патриарха Тихона», допустим. Беру шинель, мне приносит преподаватель, Устинович Александр Николаевич, шинель, где-то я добываю буденовку, где-то мне кто-то какую-то фуражку. Потом приходят люди — у них есть вот эта вся амуниция, которая, в общем-то, похожа. Сапоги, хоть они и казачьи, эти галифе, но они того же цвета синего, как были галифе у отряда ГПУ. То есть, это не красноармейцы, хотя они в буденовках, у них синие звезды. То есть, мы идем на Крутицкое подворье, там хранятся галифе Троцкого, я рисую их с натуры, кожаная куртка Троцкого — я рисую ее с натуры, ботинки студента с вот этими накладными войлочными, чтобы грязь не забрызгивала, вот раньше такие застежечки. То есть, это все рисую с натуры, потом брата, маму прошу встать в какую-то группу, в монастыре пишу девочку-послушницу. Ее мама живет в монастыре, и она потом тоже стала монахиней в Новодевичьем монастыре — Настенька. Я пишу туда такую вот, ну, условно говоря, нестеровскую девочку, которая смотрит на патриарха и провожает его взором. То есть, Нестеров, Суриков, «русский дух, здесь Русью пахнет» — вот это вот вещи... И, конечно, то, что снег, чистота... Вот эта «Боярыня Морозова» — она... ну как бы на всю жизнь. Если я в Третьяковской галерее был в шесть лет, она, наверное, отпечаталась у меня, эта картина, на всю жизнь.
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на Светлом радио, уважаемые радиослушатели. У нас в гостях Филипп Москвитин, художник, иконописец, монументалист, а у микрофона мой коллега Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Филипп, к 14 годам вы прочли всего Лескова, к 17-те — всего Достоевского. Для нас как для родителей современных школьников это какой-то нонсенс, и понятно, что Лесков — это сложный писатель для подростка, и, конечно же, Достоевский далеко не весь понятен подростку, молодому человеку подросткового возраста — 14, 13, 12 лет. Ну, то есть это такое сейчас уже что-то нереальное. И конечно, когда мы готовились к интервью, конечно, когда мы сейчас видим вас в нашей студии, понятно, откуда все идет — у вас очень сильная, очень мощная закваска духовная русская, русского православия. И это особенно удивительно и ценно, учитывая, что вы росли в советское время. Вы были сибирским советским школьником, как я понимаю. Несмотря на то, что, конечно, вы потомственный художник, потомственный иконописец, это все сыграло роль... Я сейчас говорю свое восприятие, да? И мне очень жаль... В такие моменты мне очень жаль, что в нашей студии нет камеры, потому что перед нашим взором сейчас сидит замечательный русский человек, русский душевно, внешне, и это, конечно, не может не радовать. Русский вот именно в самом светлом значении этого слова. И хочется спросить: Филипп, ну неужели у вас не было желания пойти с друзьями побегать, поделать какие-то вещи, ну, такие, в общем-то, вполне невинные для подростка и какую-то свободу ощутить, а не Лескова читать? Я грубо сейчас выражаюсь... Я очень люблю Лескова.
Ф. Москвитин
— Я так отвечу, что я бегал много! (Смеется.) Друзей у меня было много! Я играл в хоккей, в футбол...
К. Лаврентьева
— Хочется как-то, да, внести жизнь...
Ф. Москвитин
— Я даже пошел в секцию футбола. В Суриковской школе у нас была секция дзюдо, на которую я ходил два года, и мне очень нравилось. Мне бабушка сшила кимоно. Кимоно вот так найти — это невозможно, его надо было где-то достать, это кимоно. Она по выкройкам сшила мне такое маленькое подростковое кимоно вот из такой плотной брезентовой, черной, правда, ткани. Я был уже сразу с черным поясом в черном кимоно. Ну, немножко отличалось, что... Дзюдо, кстати, занятия дзюдо — они тоже, это же целая цивилизация, культура...
К. Лаврентьева
— Конечно.
Ф. Москвитин
— И поэтому тоже прикосновение вот к этой культуре, когда тренер собирает и говорит: «Как настроение?» Все отвечают: «Бодрое!» — должны отвечать. — «Не слышу!» — «Бодрое!!» — «Не слышу!» — «Бодрое!!!» И начинается... Бегаем, потом «ловля бабочек», то есть, прыжки. Хлопанье... Это очень... И потом, мы когда гуляли по Москве, Замоскворечью, у нас лежал журнал в общежитии, и он был весь исписан: «Гулять на Пятницкую», «Гулять на Пятницкую», роспись, «Гулять на Пятницкую». Это, конечно, тоже, что с детства, вот как советский школьник...
К. Лаврентьева
— Впитывание вот этого духа, угу.
Ф. Москвитин
— Что такое советский школьник? Вот в Иркутске у нас была школа имени Ленина, 72-я. На всех этажах висели... На втором этаже был большой зал и висело множество фотографий Владимира Ильича Ленина в детстве — вот застегнутый мундир, то есть вот его отец, все так причесаны, сфотографированы. Ну, и он подавался как самый лучший человек на земле. И, конечно... Вот вы говорите — что советское было хорошее? Что была форма. Я считаю, что она необходима в нынешних школах. Я в вузе преподавал семь лет, и три года у меня аспирантуры — получается, 10 лет стал вообще такой преподавательский. И мне бы хотелось, конечно, чтобы форма обязательно вернулась. В Англии в школах разные формы, но, в любом случае, в каждой школе она своя есть. И то же самое должно быть обязательно... Вернуться... Потому что дети не должны сравнивать, сколько раз человек переоделся, много у него вещей или мало. Вот что в советское было хорошее... Потом, про советское время что можно сказать? Были ведь советские люди, вот совсем советские, а были люди русские советского времени. Вот если поэт Николай Рубцов — он советский поэт или он русский поэт? Твардовский — советский поэт, а поэт Николай Рубцов — это русский поэт советского времени. Поэтому вот эти вещи — они... Он жил в советское время, но у него абсолютно русский дух. То есть, советский... Я не против советского, но советский патриотизм — он чуть-чуть другой, он чуть-чуть разделен с православием. И образы Родины-Матери — они чуть-чуть отделены от православия...
К. Лаврентьева
— Не «чуть-чуть», да.
Ф. Москвитин
— И не чуть-чуть, да. И звезды вот эти с огнем. Но сейчас вот, кстати, мы приходим к такому вопросу, что... Храмы, допустим, воинские — они должны впитать советские звезды, Вечные огни и вот эту символику, или церковность должна быть очищена от этих символов, хотя хороших, позитивных, патриотических, но все же мешающих молиться? То есть, вот это тоже такие... Они всегда встают. И поэтому что на меня повлияло? Родители? Тут надо небольшую предысторию. Один из прадедов... Вот Старцевы — род иркутский — это иконописцы, просветители, многие из них преподавали в вузах, а один из Старцевых, Андрей Михайлович, он женился на Надежде Васильевне Еличевой. Ее отец, Еличев, возглавлял в Иркутске сельскохозяйственную школу, на базе которой теперь ИСХИ — Иркутский сельскохозяйственный институт. И он был зажиточный человек достаточно, у него фотография в белом костюме, в белой шляпе, они с белыми зонтиками. Они одевались... В Иркутске не было дворянства, там как бы главный слой были купцы. Вот купец Сукачев — он построил там музей для Иркутска, театры построены роскошные. Чехов, приезжая на Байкал, в Иркутск, говорил, что это маленький Петербург. То есть, он любовался и любил это место. Грубо говоря, Байкальская железная дорога — это произведение искусства, царская. Мы на ней отдыхали — в Маритуе и на 101-м километре, мы любовались этими постройками, мостами времен империи. То есть, имперский дух — он жил в Советском Союзе. И я по-другому даже скажу — что Советский Союз это была Российская империя, которая носила советскую кличку. Почему в 90-е годы стоял выбор перед молодыми людьми, кому служить-то кистью? Ведь начали писать портреты «новых русских», обслуживать вот этот слой, который с деньгами. Они изгалялись над художниками — там, «нарисуй меня в ресторане, тут сидит моя любовница, я кормлю ее икрой», и писались такие пошлейшие картины. Ну, мы все знаем, что перестройка — это самый упадок живописи и самое ужасное, как бы сказать, время для живописи. Третьяковская галерея была на 15 лет закрыта — это была, вообще-то, диверсия духовная. Кинотеатры были закрыты, И показывались в видеозалах на Ордынке, где мы вот, как вы говорите, в советские, но уже шла перестройка... В этих залах показывались фильмы типа «Рэмбо». То есть, был духовный натиск на нашу Родину небывалой силы. «Прикоснись к Америке, к настоящей Америке». И вот родители нас везут в Америку, потому что наш прапрадед Еличев — он имел плантации тростника на Гавайях. У него была мечта — выращивать растения, которые не растут в Сибири. И он вывел яблоню для Сибири — «еличевку». Естественно, она сейчас носит имя «ильичёвка» — в честь Ильича. Надо вернуть яблоне прапрадеда имя, потому что вся Сибирь уверена, что это «ильичёвка», что это Ленин, видимо, выводил. Это выводил мой прапрадед Василий Васильевич Еличев.
К. Лаврентьева
— Ну теперь все наши радиослушатели это знают.
Ф. Москвитин
— На Гавайях — тростники... Да, есть фотографии — моя прабабушка и множество его дочерей и сыновей — все на Гавайях, на качелях, живут в своем доме. Тростники, плантации. Он, пожив на Гавайях, едет в Калифорнию. В Калифорнии одна из его дочерей выходит замуж, и вот у нас там родственники, в Сан-Франциско. То есть, русская Америка мне тоже известна, меня родители повезли в 14 лет.
И вот про воцерковление, потому что тут уже сходится все. Бабушка возит в Псков, на Родину свою — там княгиня Ольга, Александр Невский, намоленные камни Псково-Печерской лавры, пещеры, где я покупаю первый раз... покупают мне крестик, и я уже его не снимаю. Я принимаю крещение в 9 лет в Знаменском монастыре — я все это четко помню, потому что меня крестят, потому что отправляют в Москву учиться, накануне. То есть, это все происходит. И в 14 лет я еду в США, где в православном храме вот книги Ильина мы покупаем — «Убийство царской семьи», и вообще мы сидим там в слезах, потому что...
И. Цуканов
— Потому что вы этого не знали просто.
Ф. Москвитин
— Да, просто этого не было. Да, это 1987 год. Поэтому...
К. Лаврентьева
— Сколько вам было лет?
Ф. Москвитин
— 14 лет.
К. Лаврентьева
— 14 лет, и вы так глубоко прониклись историей царской семьи, что написали портрет царя?
Ф. Москвитин
— Да.
К. Лаврентьева
— Несмотря на то, что вообще хорошей фотографии царя на тот момент как-то, ну, не было представлено?
Ф. Москвитин
— Чуть-чуть приходилось фантазировать. У меня немножко получился...
К. Лаврентьева
— Мы видим этот портрет — вы принесли свой замечательный буклет в нашу студию, его можно посмотреть в Интернете. Ну сходство поразительное. Такое ощущение, что вы писали с хорошей фотографии.
Ф. Москвитин
— Вы знаете, так случилось... Это первый портрет, действительно, я написал государя — это был 1993 год...
К. Лаврентьева
— ...когда это вообще было не принято.
Ф. Москвитин
— Нам... Вот Суриковская школа — что она позволяла? Не идти в училище... То есть, у нас же трехступенчатое, как вот у врачей — у них должно быть медучилище, а потом институт, а потом ординатура. У нас — аспирантура. Суриковскую школу когда заканчиваем, мы можем приходить в институт и поступать. Я пришел к Илье Сергеевичу, расставил свои рисунки, разложил вот эти эскизы к картине «Ссылка протопопа Аввакума в Сибирь», иконы. И первый курс... У нас Илья Сергеевич — он появлялся через день, и по субботам он нам проводил встряску. И он устроил нам поездку в Петербург весной, когда лед уже на Неве пошел, и мы с ним летали на вертолете в Лугу и выступали пред телевидением. И он рассказывал о своих учениках, а мы сидим там с Павлом Рыженко, с другими моими друзьями вместе, которые сейчас тоже расписывают храмы, трудятся. И мы должны были выбрать художника. И вот говорит: «Всем дал ван Дейка — это королевский художник. Чтобы научиться писать портрет, ну, естественно, такой придворный портрет, нужно покопировать ван Дейка». А я говорю: «Илья Сергеевич, пожалуйста, если можно, дайте покопировать Веласкеса!» Это мой любимый художник испанский. В зал испанский. А там не было предусмотрено... «А кто еще будет в Испанском зале»? И мой друг Сергей Голицын говорит: «Я хочу Хосе де Риберу». Ангар Ботоншир говорит: «Я хочу «Портрет Филиппа IV». И вот мы втроем в Испанском зале. Вся Академия копирует ван Дейка, а мы копируем испанцев. То есть, вот люди, которые, как сказать... Ну, аскетичная эта живопись, испанская, она аскетичная. И дальше вот получается так, что когда ты королевские портреты испанские покопировал, и я пишу — в черной форме есть, подтянутый такой государь стоит, фотография, затянутый в белый пояс, мундир, и вот такой поворот в три четверти — четко как на картинах Веласкеса. И я пишу в испанском таком... оливковый фон, как бы сознательно как бы представляя, как бы писал Веласкес нашего государя. И эта картина подарена в монастырь в Стрельне, она в Петербурге. Мне дарят к ней старинную какую-то раму. Люди увидели, что написан такой портрет, мы ее запилили по размеру портретов — неровная рама с дубовыми листьями, с желудями. То есть, дореволюционная рама — и он становится совершенно старинным. Ну мне хотелось... Да, это был студент, мне было 17 лет, 18 уже в 1993 году. И в 1993 году написал еще два портрета государя. И так вот пишется портрет... Затем в 1998 году меня попросил человек из Петербурга написать копию Серова. И когда я написал хорошую копию Серова — это известный «Портрет в тужурке», я говорю: «Почему?..» И говорит: «А теперь к нему государыню как-нибудь». Я говорю: «Ну представляете, она как должна — локтями тогда... и сидеть тоже, на стол положив локти? Это как — для женского портрета?» — «Ну, как-нибудь придумай». Я ее делаю в белом платье, и руки... в руках я ей делаю веер. И получается, что — как итальянский портрет. Там компоновали плотно, локти прямо, ну, иногда опирались даже на край как бы рамы, и как бы в таком «окне» человек сидит. А фон такой — серыми кляксами, немного серовский. Для этого я пишу в белом плане этюд своей мамы. Потом эти цвета переношу в этот нарисованный, фантазийный, как будто бы Серов писал Александру Федоровну после того, как он написал государя. То есть, она должна быть в том возрасте, по тем фотографиям. То есть, ну такой... Я потом говорю человеку: «Это сложнейшую вы задачу задали. Вы бы мне сказали: «Напиши государя как ты его чувствуешь». Он говорит: «А я тебе закажу! И напиши государя теперь как ты его чувствуешь». Я говорю: «Конечно, вот ощущение вот это станции Дно, вот это смотрит из вагона»... И рождается вот это полотно — когда меня освободили от копирования, от того, что я должен в чьей-то манере представить. И я пишу вот эту работу, и она становится потом известной — ее ставят на обложки книг, допустим, «Царское дело», «Анатомия измены» — книга известная о том, как предавали государя, как этот план воплощался, как они его, фактически, довели до инфаркта в ставке. То есть, это же мы тоже опускаем, и нигде не говорится, что у него был инфаркт. А медики и духовные лица — они говорят, что он был в таком состоянии, что... А то, что в станции Дно были разобраны рельсы и это только стрелочник повернул, и что поезд сейчас государем не разбился, там было подготовлено крушение этого поезда, — то есть, это все как-то так под спудом.
И. Цуканов
— «Вечер воскресенья» на радио «Вера». Напоминаем, дорогие друзья, что сегодня у нас в студии Филипп Москвитин — художник, иконописец, автор многих-многих выставок, которые проходят в разных залах Москвы. И в храмах есть выставки. Вот, кстати, не так давно прошла выставка ваших картин, посвященных Александру Невскому. Буквально через несколько секунд мы вернемся в студию. Пожалуйста, не переключайтесь, оставайтесь с нами.
К. Лаврентьева
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии мой коллега Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Еще раз с удовольствием представляю нашего гостя — Филиппа Москвитина, художника, иконописца, монументалиста. Также хочется добавить, что Филипп провел более 20 персональных выставок в центральных России. Его живописные произведения находятся в собраниях Музея изобразительных искусств Екатеринбурга, Музея Храма Христа Спасителя, Церковно-археологического музея Троице-Сергиевой лавры, а также во множестве других музеев и в частных собраниях. Также Филипп написал 400 (400, уважаемые радиослушатели!) икон для монастырей и более 15 лет трудился над выставкой, посвященное Великому Благоверному князю Александру Невскому. Как раз в 2021 году мы особенно почитаем Александра Невского, так как...
И. Цуканов
— ...вспоминаем.
К. Лаврентьева
— ...вспоминаем, потому что это 800-летие со дня рождения Александра Невского. В ближайшее время, я думаю, на сайте Филиппа и в социальных сетях Филиппа можно будет узнать даты, когда можно будет посмотреть картины, выставку «Князь Александр Невский — святой защитник Руси» в музейном комплексе на Медвежьих Озерах, правильно, Филипп, да?
Ф. Москвитин
— Да, в Музее ратной конницы России, но как бы это, скорее, как комплекс — то есть, не совсем музей, но палаты такие, где представлена история нашей кавалерии.
К. Лаврентьева
— Так что рекомендуем друг другу и нашим радиослушателям посетить выставку Филиппа и полюбоваться замечательными полотнами.
И. Цуканов
— Филипп, вот в прошлом получасе мы с вами говорили, в том числе... начали говорить о роли царственных страстотерпцев в вашей жизни и о том, как вы писали портреты государя Николая Александровича. Мы хотели вас спросить: вот вы где-то в интервью как-то сказали, вообще история вашего воцерковления была связана с фигурой последнего русского императора и его семьи. Могли бы вы эту историю рассказать — как они повлияли вообще на вашу жизнь, почему вы так почитаете Николая Александровича и всех его домочадцев?
Ф. Москвитин
— Ну вот как художник-портретист я руководствуюсь вообще такими духовными законами, которые сформулировал Николай Васильевич Гоголь. Он сформулировал их в своей повести «Портрет». Вкратце если просто, вот этот закон звучит так, что «не нужно писать плохих людей и не нужно как бы служить богатству кистью». И он рассказывает о духовной деградации художника, который стал служить богатству, получил это богатство, в свой дом повесил портрет нехорошего человека, и все несчастья, то есть, вплоть до шизофрении... То есть, как может влиять живопись, антиикона на человека. И вот мы знаем, допустим, если взять такого художника, ну, по светским меркам, гениального, Пабло Пикассо и посмотреть его автопортреты, с чего он начинал, и потом уже такое расчеловечение, такой образ беса идет какой-то нарисованный. То есть, и вот эта как бы деградация духовная — она созвучна этому миру. И этот мир эту живопись принимает и на футболке печатает, и в галереи ломится. И я был в его музее в Барселоне, и мы с супругой приходили, смотрели. Да, но я вижу, что это как бы тот путь... Русские художники, если очень — тоже вот мы начали про импрессионистов и русских импрессионистов... — в корне чем отличаются? Там богема, что переводится как «цыганщина», то есть, непонятный образ жизни и непонятный вот этот абсент, кафе, Тулуз-Лотрек, натурщицы, вот это все, вот этот весь дух, как бы сказать, вольный такой, Париж, да... И Нестеров, Васнецов, строят... Васнецов из Вятки, как мы знаем, Нестеров из Уфы. Это московская школа живописи... Красноярск — это Суриков. «Три богатыря русской живописи» — в общем-то, они не москвичи, так, к слову скажу. Москва — это Пушкин и Петр Первый, а дальше в ней великих людей, ну, мало. Вот. Живопись у нас вот на этих, историческая — Васнецов, Нестеров, Суриков. Да, Василий Дмитриевич Поленов, конечно. Но у него чуть-чуть другое, потому что у него все-таки Генисаретское озеро, поездки на Святую Землю. Чуть-чуть как бы он состоит в другом, хотя тоже вот он проектировал храмы и писал на исторические сюжеты, на русские сюжеты.
Получается так, что... Говорил я уже об Америке, что вот школа-то — имени Ленина, и ты все детство смотришь — тебя обманывают «это вот лучший человек», а ты берешь детскую фотографию царя и детскую фотографию Ленина. Я своей дочери показываю: «Где хороший мальчик?» Она показывает на царя. Безошибочно. Ей три года. Я ей ничего перед этим не объяснял, кто есть кто. Она говорит: «Вот это хороший мальчик, а вот этот — плохой». Это все видно по глазам. У него ненависть в глазах. У него в детской фотографии вот эти белые, белокурые волосы и взгляд абсолютно, что «будет красный террор, я вам устрою». То есть, это все читается. Это считывается до каких-то непонятных...
И. Цуканов
— Уже на детской фотографии, да?
Ф. Москвитин
— Да, конечно. Это все... Все Господь... Он как бы дает то, что портретист вообще должен видеть. Если он этого всего не видит, то он просто копиист, и лучше купить фотоаппарат, «зеркалку», и все, и зачем тогда нужен портретист? Портретист должен, ну, как Рембрандт, допустим, если мы говорим о портретисте, который максимально зашел на этот уровень портретиста — вот это Рембрандт, Веласкес... Веласкес, при всей парадности, выражает душу. Рембрандт делает психологические портреты стариков, разоряется, потому что ему же не платят хорошенько за эти портреты стариков, а ему это интереснее в портрете, чем вот «вышивать» этот воротник колонковой кисточкой или беличьей. Ему интересно показать дух и пальцами написать уже картину. То есть, конечно, есть моменты эксперимента в живописи, и всегда есть... Когда ты пишешь пейзаж с натуры, я становлюсь импрессионистом, когда я пишу человека, а мне говорят, что ограничено время, я вспоминаю этюды Александра Иванова и пишу портрет... Нас Илья Сергеевич по субботам заставлял писать портрет за час. «Я выхожу, — говорит, — покурить, а вы напишите, и пусть натурщик выберет, кто лучше... где он похож». То есть, вплоть до того, что человек выбирает, далекий от живописи, но говорит: «Вот это я, вот это я, а вот это я не знаю, это вообще на меня все не похоже». И, то есть, портрет за час, на скорость... Я был обычно вторым номером, но просто я брал для себя самый маленький холст. А сходство — за час написать портрет... Ну, в принципе, Брюллова автопортрет, написанный за час, висит в Русском музее, Рубенса за 40 минут написанный портрет «Камеристка»... И, конечно, мастерство — это еще и скорость. И когда ты пишешь много, ты уже знаешь, как это писать.
Я сейчас, в данный момент, говорю как портретист, почему? Потому что, вглядываясь в фотографии царской семьи и понимая, что их сейчас будут прославлять, и уже множество пишется икон... ну как — множество? Икона была в Америке написана в Джорданвилле, и она стала той, от которой оттолкнулись многие.
К. Лаврентьева
— Там же монастырь, по-моему, был.
Ф. Москвитин
— Ну, и вот в те годы, 1999 год, зная, что я занимаюсь темой царской семьи, глава Росвооружения Александр Иванович Котёлкин обращается ко мне, чтобы я написал царскую семью. Я говорю: «А какого размера, а как они должны выглядеть?» — «Ну, вот это ты сам смотри. Пусть будет большого, пусть будет по-царски, пусть это все будет как ты представляешь». То есть, дают полную свободу творчества. И здесь я, конечно, вспоминаю Васнецова, Нестерова, но понимаю, что их вещи — они несут отпечаток русского модерна. То есть, если мы внимательно посмотрим, Александр Невский у Нестерова, повесив голову, ставит свечечку. Это такой Чехов, который вот заболел и вот ставит о своем здравии свечку. То есть, есть интеллигентское прочтение православия. У Васнецова, насупив брови, княгиня Ольга, насупив брови, Невский... Насупив брови — на иконах это не делается. Царевич едет, у него круги такие под глазами, как у Веры Холодной, как у артистов того времени. Такой как бы... Получается, смотришь, и ты видишь, что на них влияло — это кинематограф, и в той среде, в которой они жили. Как же отрешиться от этого? У меня есть фотография царя, я и хочу написать икону. И я смотрю оттуда, откуда вышла икона — фаюмский портрет. То есть, у тебя три колера — телесный цвет, холодный, полутон, переход от света к тени и теплая тень. И вот исходя из этого рисунка сходство, перенесение на плоскость... То есть, падающие тени-то в иконах не пишутся, и в фаюмском портрете падающих теней тоже нет. То есть, тут как бы такая живопись — она на грани, она реалистичная, но это уже больше икона, чем Нестеров.
И. Цуканов
— Надо, я думаю, просто нашим слушателям еще напомнить, что такое фаюмский портрет, да?
Ф. Москвитин
— Фаюмский портрет — да, это заупокойный портрет, когда верили... Кстати, у Гоголя эта мысль тоже — что человек может, его душа как бы передаваться... его энергия, его токи жизненные каким-то образом мистическим могут влиять на жизнь других людей через портрет. Вообще, Гоголь — мистик, но он православный мистик. Его те мистические вещи, которые превращают... Ну, вот сейчас фильмы ужасов, то, что мы видим, по западному образцу... У него как раз мистика другая. У него же есть повесть «Страшная месть», где душа приходит на разговор. И вот то, что душа приходит на разговор, и когда ты начинаешь писать людей усопших, то каким-то непонятным образом... ну я не могу сказать, что какой-то контакт или что они приходят, но ты чувствуешь, что какое-то благословение есть. И, конечно, когда ты прикасаешься к этому мистическому опыту, ты говоришь: «Святый царю-мучениче Никола, моли Бога о нас». То есть, ты когда обращаешься, ты видишь, что у тебя начинает получаться, и получается тот образ — два метра с половиной высотой... Я вот сейчас... Прошло 20 лет, я еду с дочкой в Тихонову Пустынь, мы фотографируемся у этой иконы, в другой храм заходим — там большая икона Калужская, тоже в те же годы, в 2000-е, в начале 2000-х заказана. И в путеводителях написано, что «здесь Калужская, и вот Калужская Тихонова Пустынь — здесь большой образ Калужской».
К. Лаврентьева
— Необычная икона.
Ф. Москвитин
— В другом месте — допустим, Аносина Пустынь — три моих иконостаса. И, конечно, иконы... Почему иконы? Потому что икона — она то искусство... Это высшая живопись, это выше, чем портрет. Это уже очищено от всего случайного. Это образ, образ — «эйкон» по-гречески. Мы по образцу и подобию... Мы — иконы Божии, мы созданы по образу и подобию Божию. И, конечно, вот это соотношение первообраза и проявления образа Христа в личности, на меня сильно очень повлияла царская семья. И, конечно, я тут, в передаче многое не расскажу, но помощь от них идет при первом же обращении. То есть, многие-многие вещи — они решаются с помощью царской семьи. И когда я слышу, или кто-то пишет или говорит: «Ну вот их убили, вот они поэтому страстотерпцы, они святые»... Да подождите, они жили праведной жизнью, и когда государь отдавал своих дочерей перевязывать раны... Возьмите сейчас какого-нибудь губернатора, начальника и главу администрации, чтобы он отправил дочерей перевязывать раненых вернувшихся летчиков из Сирии! Да это просто нонсенс! Они в Лондоне, в Париже, и поэтому они учатся в каких-то колледжах, и у них... Центр православной цивилизации, о которой говорил философ Александр Панарин, что духовный центр в старину был Иерусалим, военный центр был Рим... Сейчас военный центр — это Пентагон, понятно, это Америка, а духовный центр — это, конечно, Москва. И когда вот спорят о том, что вот Третий Рим или какой Рим, это ясно, что Москва, это ясно, что сердце православной цивилизации — это Троице-Сергиева лавра. И, конечно, все свои работы, если уж мы на православном радио «Вера»... Я ехал к старцам, к отцу Кириллу Павлову, к отцу Науму, благословлялся на все свои вещи. И, конечно, я отцу Кириллу задал ключевой вопрос: «Может быть, стоит оставить живопись и писать иконы?» Он сказал: «Нет, нет, нет, нет, нужно будет и духовные портрет возрождать». То есть, он мне сформулировал даже, что... Я воспринимал, что это парадный портрет или портрет духовного лица, допустим, если это священник изображен. А в таком сочетании — «духовный портрет»... То есть, работать на том стыке, который... Ну, давались эти вещи...
И. Цуканов
— Симон Ушаков тут вспоминается.
Ф. Москвитин
— Симон Ушаков... Я XVII век очень даже не люблю... Мне ближе иконы XVI. Но парсуны если, да, говорить XVII век — Алексея Михайловича, патриарха Никона, где раскрывается... Как бы художник создает именно образ как икону, парсуна — это, конечно, интересное, чисто русское явление. Это очень интересный период. И, ну, в какой-то мере, Боровиковский — парадные портреты священнослужителей, и он там пытается найти. Корин, Корин — вот он сто лет назад, но Корин подошел к этому вплотную. У него Трифон Туркестанов, митрополит, и другие новомученики. То есть, матушка Фамарь — вот эти вот образы... Он эту картину уходящую, такую панихиду, реквием не стал делать, а вот людей этих он успел написать. Так вот мне довелось написать этих людей — отца Даниила Сарычева, который видел царя, видел патриарха, матушку Иоанну Теплякову, которая видела новомучеников. То есть, они... Он помогал в келье патриарху Тихону, он его провожал в последний путь, стоял у его гроба (он 1910 года рождения), и он о них рассказывал. То есть, мне удалось пообщаться с людьми, которые застали эпоху новомучеников Церкви Русской.
И. Цуканов
— Напоминаю, друзья, что это «Вечер воскресенья» на радио «Вера», и сегодня мы с Кирой Лаврентьевой беседуем с Филиппом Москвитиным — это замечательный, известный русский художник, иконописец, монументалист, и много-много про вас можно еще всего рассказывать. Ну, например, вот как Кира вспомнила, что более 400 икон вы написали. Вот как это вообще возможно? Как 400 икон можно написать, будучи, в общем, не 80 лет и не 90 от роду? (Смеется.)
Ф. Москвитин
— Да, это вопрос такой серьезный. Вот я не сказал тогда, что когда бабушка с дедушкой жили в Петербурге и мы копировали Веласкеса, то я-то оставался в Петербурге дальше копировать, я шел в Русский музей, копировал Александра Иванова («Голова сомневающегося»). Мне недавно искусствоведы сказали, что это лучшая копия, вынесенная из стен Русского музея. Это было мне 18 лет. А когда мне захотелось что-то сделать для Церкви, это было горячее желание. Я ходил, там было общество Святителя Игнатия, в Петербурге, и возглавлял его протоиерей отец Владимир Цветков, известный батюшка с университетским образованием. И вот это духовное сочетание со светским... Он, кстати, сидел в том месте, где снимали «Собачье сердце», вот полукруг вот в этом институте, где полукругом сидят, и внизу он сидел за таким столом письменным, и все мы сидели полукругом, слушали его толкования текстов Священного Писания. Конечно, я слушал много радио «Радонеж», когда писал о государе, отца Александра Шаргунова, и он мой духовник. И вот это, конечно, влияло... То, что он в прославление царской семьи внес вот этот вклад, что он составил чудеса царственных мучеников и современные...
К. Лаврентьева
— Вообще невероятный вклад.
Ф. Москвитин
— И даже он просил меня, чтобы те чудеса, связанные со мной, чтобы я их тоже включил. Но просто пока я как бы молчу. Надо будет это все записать и когда-нибудь это тоже внести, потому что чудес было достаточно много — именно с царской семьей.
К. Лаврентьева
— Ого!
Ф. Москвитин
— И вот патриарх Тихон... Я ходил в Донской молиться у мощей патриарха Тихона. Отец Владислав Цыпин в Академии нам преподавал церковную историю и как бы свою диссертацию по новомученикам — о патриархе Тихоне, о гонениях. У него с 1917 по 1991 год история Церкви. И вот это все, весь этот блок своих лекций я как бы всей душой... Ну, люблю историю, а церковная история... Вообще, владыка Иоанн Снычёв, он так сказал: «Кто знает историю Церкви — он знает историю русской святости, он знает историю России». Без понятия русской святости, без знания истории Церкви все другие какие-то знания и преподавания, что «экономически вот было такое правление, потом феодалы, потом палка-копалка» — это все превращается в какое-то отдаленное от человека, от социума... Вот люди боролись, классы, и все это как в советской школе, кстати, это вот все преподавалось, что «вот классы угнетали, эти боролись». Да, это было, кто-то боролся за свободу. Но, допустим, если говорить про предков моих по линии Москвитиных, это казаки-первопроходцы. Казаки никогда не были в крепостничестве, они были свободные люди. На Дону жили свободные. Русский Север — бабушка моя, псковитяне. Русский Север — никогда крепостничества не было. Сибирь — в Сибири никогда крепостничества не было. И когда говорят: «В России было рабство», это неправда. Это было не рабство. В то же время, в Германии, допустим, было так, что можешь палец отрезать у своего крестьянина. А Павел I мог человека, дворянина осудить за то, что вот эта Салтычиха знаменитая в советских учебниках — она сидела потом в цепях, как сумасшедшая признана. Поэтому у нас очень много переврано. И когда ты погружаешься в церковную историю, ты духовные смыслы начинаешь видеть. А когда тебе старцы говорят: «Не бросай живопись, а пиши лица духовные, а потом перейдешь к иконе, ты понимаешь, что нужно писать в иконе, что в иконе главное. Что это не сусальная раззолоченная доска, которая ой как всем нравится, а это должен быть взгляд. И мы знаем, что те иконы главные у нас — «Спас Всемилостивый» Рублева, и «Владимирская», и «Казанская», которая принадлежала Алексею Михайловичу в XVII веке, это икона смотрит нам в глаза, это, фактически, духовный портрет в ней присутствует. То есть, она сделана... она создана, ну, я так скажу, духовной... Как бы эти иконописцы — великие мастера портрета в этих иконах.
К. Лаврентьева
— Филипп, вас совершенно бесконечно можно слушать, это услада для ушей и для сердца, и для души, но, к сожалению, время нашего эфира ограничено, и очень хочется успеть задать вам, наверное, главный вопрос нашей сегодняшней программы: какую главную задачу вы видите для себя именно как христианин?
Ф. Москвитин
— У христианина одна задача — это спасение. У нас на Кресте написано: «Спаси и Сохрани». И мы просим Спасителя, чтобы мы вошли в горнюю обитель и чтобы наша душа не осталась в вечных мучениях и не осталась без благодати. И, конечно, для христианина главнейший путь — Спасение. И опять мы вспоминаем Гоголя. Он говорил: «Пусть мою книгу отложат и возьмут в руки Евангелие». То есть, и у художника, мне тоже кажется, если смотрят на духовный портрет, пусть это им поможет взглянуть на икону. А поскольку я работаю в этом стыке, то есть, у меня и историческая картина, церковная историческая картина, и уже высшая ступень в русской живописи... по крайней мере, в русской живописи, — всегда высшей ступенью была икона. До XVII века все русские живописцы... И они не назывались иконописцами, они назывались живописцами. Дионисий — «живописец пресловущий» в летописях. Потому что у Бога все живы. И вот это главная моя мысль — что у Бога все живы, и если мы обращаемся к людям, которые вобрали в себя благодать при этой жизни и получили благодать помогать нам из райских обителей, моя главная мысль — что русских в Раю много, России они помогут. Александр Невский в одном сербском селе явился и 30 сербам помог победить 300 турок. И они вот сейчас просят меня, чтобы я памятник поставил Невскому в их селе в Сербии. Это было не так давно — это Балканские конфликты, Русско-турецкая война. Это было вот... И он является, князь, ведет современных, можно сказать, людей с винтовками в бой и побеждает. То есть, чудеса такие, что просто как бы... И чувствуешь, что это такое... И люди потом смотрят на русскую икону и только потом узнают, что это был он. То есть, неведомый какой-то князь. То есть, вот это вот... И меня всегда это впечатляло. И не для всех вещей подходит икона. Люди у нас в стране любят живопись, очень любят живопись. И у меня такие полотна, допустим, как «Нестор Камчатский»... Он не причислен к лику святых, но это тот, кто попытался спасти царскую семью, это тот, кому камчадалы подарили облачение из шкур. Как его изобразить — на фоне вулкана, в северном сиянии, в одеждах из шкур? Академия художеств дает мне благодарность за эту работу. Почему? Потому что я на светскую выставку как миссионер приношу портрет великого миссионера, которому когда-нибудь потом, может быть, мне доведется написать его икону. Вот мой путь.
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на радио «Вера», уважаемые радиослушатели. В этом часе с нами был Филипп Москвитин — художник, иконописец, монументалист. И мы много говорили сегодня о творчестве Филиппа, изобразительном искусстве, о его пути как христианина, о его пути как художника, как русского человека и патриота. И особенно рады были поддержать и поучаствовать в беседе о пути Филиппа именно как миссионера, христианского миссионера в наше, в нынешнее время. Огромное спасибо вам, Филипп, за ваш труд, за ваш патриотизм, за вашу искренность. И огромное спасибо Игорю и нашим радиослушателям за внимание и за этот разговор. Всего доброго и до свидания!
Ф. Москвитин
— Всего доброго!
И. Цуканов
— Всего доброго!
