«Евангелие от Матфея». Анастасия Медведева

У нас в студии была кандидат философских наук, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, библеист Анастасия Медведева.

Разговор шел о Евангелии от Матфея, как появился этот текст, в чем его особенности, что известно о евангелисте Матфее и почему это евангелие стало одним из четырех, включенных в состав книг Нового Завета.

Ведущий: Константин Мацан

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Этой программой мы продолжаем цикл бесед, которые на этой неделе ведем — о текстологии Нового Завета, а если конкретнее — о том, как появлялись Евангелия, что это за тексты, четыре текста, которые мы читаем, откуда они взялись, как исторически формировались. И после некого такого общеисторического введения, которое было у нас вчера в программе с восьми до девяти, сегодня мы приступаем к разговору об особенностях облика каждого отдельного из четырех текстов. И сегодня, само собой, начинаем мы с Евангелия от Матфея, и проводником в историю и в мир этого текста будет Анастасия Медведева, кандидат философских наук, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, библеист. Добрый вечер.

А. Медведева

— Добрый вечер, Константин. Добрый вечер, уважаемые слушатели.

К. Мацан

— Ну вот не в первый раз вы на волнах Радио ВЕРА. Вы были дважды в программе «Философские ночи», которая у нас выходит по субботам в одиннадцать вечера, а вот сегодня в прайм-тайм. Вот поговорим с вами — о чем еще в прайм-тайм на Радио ВЕРА поговорить, как не о Евангелиях, которыми вы, как библеист, занимаетесь, в том числе с научной точки зрения. Ну вот, Евангелие от Матфея стоит в каноне первым. Значит ли это, что это самое древнее Евангелие?

А. Медведева

— Ну, во-первых, порядок расположения Евангелий в каноне, привычный нам, установился не сразу. В рукописях библейских текстов присутствует так называемый западный порядок, в котором расположены сначала тексты, атрибутируемые ученикам из числа 12-ти — Матфей и Иоанн, и, соответственно, Марк и Лука во вторую очередь. Но действительно, тот привычный нам сложившийся порядок — это тоже акт интерпретации и свидетельств Церкви о том, что действительно вот в таком порядке тексты и были написаны. И у нас есть свидетельство из вторых рук — от экзегета или свидетеля первого поколения учеников, второго поколения учеников, Папия Иерапольского, дошедшее, правда, в пересказе, — о том, что действительно Матфей писал первым. Но так называемой светской библеистикой и, в принципе, академическими исследователями текста это первенство оспаривается, и более популярна точка зрения, что первым писал все-таки Марк. Есть ряд аргументов «за», «против», и самые простые такие тезисы в пользу первенства Марка сводятся к таким базовым текстологическим установкам. Первый тезис заключается в том, что то, что древнее — то, как правило, короче. И второй тезис заключается в том, что то, что древнее — то, как правило, более непонятно. Ну, это очень простое допущение: если у нас есть две версии текстов об одном и том же, то логичнее предположить, что более краткая версия была в дальнейшем как-то дополнена, пояснена, упорядочена, чем предположить, что она была сокращена, урезана или испорчена, когда речь идет особенно о сакральном тексте. Поэтому, конечно, проще предположить — именно с вот такого непредвзятого, академического как бы взгляда, логично предположить, что первым был Марк. А вот с точки зрения церковной традиции действительно первым был Матфей. Это и свидетельство Папия в пересказе Евсевия, и свидетельство Иринея Лионского. В принципе, мне кажется, что вот этот спор о первенстве для пользователя что церковного, что просто читателя евангельских текстов, он не принципиален. Он принципиален для решения синоптической проблемы, для решения каких-то текстологических задач, для гармонизации свидетельств евангельских. Но для читателя, в общем-то, мне кажется, что бы вы ни выбрали, и то, и другое будет равно эффективно.

К. Мацан

— Вот вы произнесли интригующую фразу: «синоптическая проблема». В чем проблема?

А. Медведева

— Да, для студентов первого курса это даже отдельная подзадача: сформулировать, в чем же там проблема. Потому что для нормального читателя проблемы вроде бы как нет. Более того, у нас довольно популярен такой тип текста, тип издания евангельских текстов, как синопсис — когда четыре текста расположены на одной странице в четырех колонках, и повествование выстроено более-менее в связанный единый сюжет. Такие попытки, такой гармонизации, буквально со II века известны. Есть очень хорошая работа Августина о гармонизации евангельских текстов. И, в принципе, если не вдаваться в подробности, то проблема действительно неочевидна. Но она есть. Синоптиками называются первые три евангелиста, как, наверное, все слушатели знают — Матфей, Марк и Лука. И они совместно смотрят на события евангельской истории и более-менее придерживаются одной хронологической шкалы: ну то есть в начале события детства, начало проповеди, галилейский период, исповедание апостола Петра, путь на страсти и Страстная седмица — то есть более-менее хронологическое повествование о жизни и проповеди Христа. И в то же время между ними есть какие-то незначительные рассогласования. Ну как то один был гадаринский бесноватый или два, буквально какой был порядок, например, искушения Спасителя во время пребывания в пустыне после крещения и какие-то такие мелкие детали. Так вот, собственно, синоптическая проблема не была бы проблемой, если бы у нас было одно из вот этих двух составляющих. То есть, если бы у нас было просто общее или похожее повествование об одном и том же, и, например, Матфей говорил бы подробнее о том же самом, о чем говорил Марк. Или если бы у нас были просто разные свидетельства — Матфей говорил одно, а Марк говорил другое. Но наибольшее как бы ядро или нерв синоптической проблемы заключается в том, что у нас одновременно есть и буквально совпадающие перекопы, довольно длинные и пространные — например, история о том, как Христос идет исцелять дочь Иаира, и по дороге к Нему прикасается кровоточивая женщина — довольно пространный сюжет, который совпадает у синоптиков. И одновременно есть детали, которые прямо-таки противоречат — один или два гадаринских бесноватых. То есть, если бы у нас был просто общий сюжет, более или менее подробный, тогда мы могли бы предположить, что был какой-то прототип. Или, например, евангелист Марк писал раньше, а Матфей его сделал более подробным. Или, наоборот, Матфей писал раньше, а Марк его сократил. Но тогда мы не можем объяснить, откуда взялись противоречия. Если же мы постулируем, что каждый из них писал независимо, тогда мы можем говорить, что да, вот независимо писали, естественно, у них какие-то разночтения. И нам тогда невозможно объяснить буквальное длинное совпадение сюжетов. То есть вот я беру студенческие, например, работы. Я одним ртом на одной и той же паре рассказывала одну и ту же лекцию, а потом, спустя неделю, или две они пишут проверочную работу — и я вижу 16 разных версий одного и того же. Это нормально, они по-разному воспоминают свои события, и поэтому нет проблемы в том, что некая разноголосица. Это как раз подтверждает, что разные свидетельства, они как бы большую достоверность вот этим своим разнообразием добавляют.

К. Мацан

— Знаете, я на секунду вас перебью, у меня даже был опыт общения с одной очень глубоко церковной женщиной, которая по первому образованию юрист, адвокат и следователь в прошлом. И она как раз-таки вот свой опыт следователя привносила в такую апологию Евангелия, говоря, что для меня, как для следователя, если показания совпадают полностью, это подозрительно, это сговор.

А. Медведева

— Конечно.

К. Мацан

— А вот если они совпадают частично, а в чем-то расходятся, это скорее признак того, что действительно каждый не врет из них по отдельности.

А. Медведева

— Да, но тут ведь все-таки немножко более интересная вещь. Если, например, мне действительно попадаются среди шестнадцати проверочных работ две полностью одинаковые или две полностью совпадающие в какой-то своей части, в каком-то своем вопросе, я закономерно предполагаю, что эти работы и их авторы как-то взаимосвязаны и как-то использовали общий источник.

К. Мацан

— Списывали друг у друга.

А. Медведева

— Да. Но тогда, значит, все-таки эта ситуация мыслится, если мы берем одних студентов в одной аудитории, которые вместе слушали одну лекцию и вместе пишут проверочную работу, да? Я закономерно предполагаю, что один у другого списывал. Теперь представим ситуацию евангелистов: разное время написания, разная предполагаемая аудитория. Если они списывали друг у друга или имели общий прототип, протоевангелие, протограф, то как объяснить разночтения? Добавлял ли каждый из них свои воспоминания, добавлял ли он их самостоятельно или считал себя вправе исправить то, что почитал ошибкой этого прототипа? И вот мера этого влияния — это и есть синоптическая проблема. То есть если бы мы имели только совпадение — это полпроблемы, вернее, даже ее отсутствие. Если бы мы имели только разночтения — это тоже полпроблемы. А вот когда у нас есть одновременно и совпадение довольно пространных перекоп и противоречия в каких-то отдельных свидетельствах, то это уже проблема, и нам нужно как-то объяснить, в каком порядке, в каких условиях формировались эти тексты, в каких отношениях они находятся друг с другом. Но это, конечно, задача текстологов, а не рядовых читателей.

К. Мацан

— Анастасия Медведева, кандидат философских наук, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Тогда давайте обратимся к тексту Евангелия от Матфея, и расскажите о его особенностях по сравнению с другими тремя Евангелиями.

А. Медведева

— Очень хорошо вы сказали «по сравнению». Потому что действительно, с одной стороны, текст самостоятельный, красивый, очень выразительный, очень насыщенный, но с другой стороны, физиономию каждого автора наиболее выгодно увидеть, оттенить, сравнивая его повествование с другими. Что касается Евангелия от Матфея, то, наверное, это мой любимый текст из Четвероевангелия.

К. Мацан

— Интересно. Почему именно он?

А. Медведева

— Потому что он очень-очень укоренен, пронизан ветхозаветными аллюзиями, цитатами. И в целом, я думаю, что даже если это текст не первый хронологически, то все равно его следовало поставить между как раз ветхо- и новозаветным, потому что это наиболее такая сочная смычка. Потому что количество отсылок к пророческим текстам, количество ветхозаветных образов, самое главное вот аллюзий, неявных намеков на Ветхий Завет, оно поражает воображение. Безусловно, автор этого текста очень и очень хорошо образован, безусловно, это в добром смысле слова книжник. И я думаю, что для вот христиан современных, которые, по большому счету, Ветхий Завет знают очень плохо, Евангелие от Матфея — это такой вот способ заглянуть в ветхозаветные тексты, способ узнавать и угадывать какие-то знакомые имена-образы. Значит, что принято говорить об этом тексте в таких вот школярских что ли, введениях? Как обычно: предполагаемый автор, предполагаемый адресат, предполагаемые цели и задачи текста. Я думаю, что более-менее очевидно, что надписание — то есть имя евангелиста Матфея, оно не следует из самого текста, а является внешним свидетельством по отношению к нему. То есть сам автор или составитель себя по имени нигде в тексте не назвал, и поэтому его портрет мы можем реконструировать именно из вот его текста. Евангелист Матфей — человек, безусловно, образованный и человек, явно пишущий для образованных же в своей теме людей, а именно образованных в части Ветхого Завета, предполагаемых христиан из иудеев. Это как раз точка, в которой и светские свидетели, и библейская традиция согласны, что евангелист Матфей писал для христиан из иудеев — соответственно, тех, которые знают еврейские обычаи, знают еврейские пророчества, и что его задачей было показать мессианство Христа с точки зрения ветхозаветных пророчеств. Поэтому, например, он начинает говорить буквально с родословия Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Давид был, на минуточку, позже, чем Авраам, но он выводит имя Давида вперед, потому что важно, чтобы Мессия был из рода Давидова, это очевидно.

К. Мацан

— Я где-то читал или, не помню, какой-то вопрос такой был в какой-то из контрольных по Священному Писанию Нового Завета. Вот к Христу по-разному обращаются люди — там бедные, слепцы, кричат Ему, привлекая к себе внимание. И вот какое из обращений больше всего радовало Спасителя. Когда говорили: «Сын Давидов», вот когда: «помилуй меня, Господи Иисусе, Сыне Давидов». Вот где-то я такое встречал. Вот я не знаю, насколько это подтверждается наукой, но вот что-то такое я слышал.

А. Медведева

— Слушайте, вот формулировка: «какое обращение Его радовало» — я сейчас слышу ее впервые, и она мне очень нравится, то есть это такой смелый поворот.

К. Мацан

— Ну там смысл в том, что как бы на эти слова Он сразу откликается, сразу исцеляет. Вот что-то вот такое, что это под какой-то особенный знак поставлено, когда к Христу обращаются «Сын Давидов» именно. Причем люди простые — там, слепцы, хромцы и так далее.

А. Медведева

— Так не думала, так не думала. Ведь обычно обращают все-таки внимание на то, как Он, например, запрещает называть Его Сыном Божиим — ну это действительно некоторая дерзость. Или Сам называет Себя Сын Человеческий. Но «Сын Давидов» — действительно мессианское имя. И я думаю, что для евангелиста Матфея оно еще в ряде каких-то скрытых таких вот намеков проявляется. Например, в том же самом родословии — это сейчас будет очень красивый заход. Вот то родословие, толедот, с которого начинается Евангелие от Матфея, как вы помните, оно делится на три группы по четырнадцать родов. Здесь Матфей даже немножечко мухлюет в том плане, что — простите за такое просторечное слово, — потому что, если вы дотошно читаете эти родословия, то оказывается, что там не 14 родов, а чуть-чуть больше, чуть-чуть меньше — в двух поменьше, в одном побольше. И что это, как это? То есть он нам продает какую-то красивую арифметику, чтобы что? При этом немножко даже натягивая, да, одно на другое, чтобы что? Что он хотел этим сказать? С одной стороны, красиво — три группы по четырнадцати. С другой стороны, если мы посмотрим на символику четырнадцати — у нас ничего нет, как четырнадцать. Двенадцать колен израильских — двенадцать. Семь дней недели или семь дней творения — семь. Не четырнадцать. Чего у нас четырнадцать? И вот усматривают в этом числе гематрию: «далет, вав, далет», — это число имени Давид. Соответственно, гематрия — это числовое значение имен или слов. И имя «Давид» — «далет, вав, далет», — как в еврейском языке, как и во многих древних языках, буквы имеют числовое значение, и, соответственно, «далет, вав, далет» — это 4, 6, 4. Если мы сложим число имени Давид, то получится 14. Вот вооруженные этим знанием, прочтя родословие по Матфею, мы как бы видим его в новом свете. И получается, он нам говорит: родословие Иисуса Христа, Сына Давидова — в первую голову, раньше, чем Авраама. И потом, в вторую очередь, Сына Авраамова. И говорит: от Авраама до Давида — 14 родов, от Давида до переселения в Вавилон — 14 родов и от переселения в Вавилон до Христа — 14. Он говорит: от Авраама до Давида — Давид, от Давида до Вавилона — Давид, от Вавилона до Христа — Давид. То есть, получается, Христос трижды Давид, даже больше, чем вот тот исторический Давид. Так ему важно показать Его царственное происхождение. Хотя, вообще-то, потомков Давида их множество, да. То есть это очевидно, что недостаточно быть просто потомком Давида, чтобы быть Мессией. Но вот Матфей так играет этими смыслами и так вот их показывает, как бы настойчиво и красиво, что невозможно.

К. Мацан

— А я вот еще встречал такую мысль у кого-то в лекциях, что повторение одного и того же дважды, а уж тем более трижды — ну это очевидная вещь, это некое указание вот на важность акцентирования. И мы это видим в тексте Евангелия, в словах: «Аминь, аминь». Вот когда звучит это «аминь, аминь», вот дважды «аминь», то есть истинно, истинно. Сейчас что-то очень важное будет сказано, то есть удвоение. Тут утроение, тут еще больше. Вот вообще важно, что это потомок Давида.

А. Медведева

— С одной стороны — да. С другой стороны, иногда эти повторения могут быть обусловлены просто так называемым гебраизмами, то есть такой вот риторикой, свойственной семитским языкам <...> — «и сказал, говоря» там что-то. В европейской или греческой культуре — как можно сказать, иначе, чем говоря? Или «умереть смертью» — как можно умереть иначе, чем смертью, казалось бы. Поэтому не всегда удвоение работает вот так, как вы сказали, но в целом да. И в целом, когда мы, например, выделяем более доминантные евангельские сюжеты и пытаемся их сопоставить как бы с более вторичными, мы, конечно, смотрим. Вот, например, о Преображении у нас повествуют все синоптики или о чуде насыщения пяти тысяч у нас повествуют все евангелисты, и мы, соответственно, понимаем, что это более значимое событие. А какие-то вот проходящие сюжеты — там чудо со статиром, оно вот там один раз где-то, и поэтому оно как бы не такое значимое, с одной стороны. Но, с другой стороны, уж если мы говорим о физиономии каждого евангелиста и специфике каждого текста, то вот именно специфику-то нам и помогают увидеть особенности.

К. Мацан

— Так.

А. Медведева

— То, что у всех вот одинаково, а у Матфея по-другому. У Матфея огромное количество отсылок к Ветхому Завету, как я уже сказала. Например, Матфей, в отличие от Марка, никогда не поясняет какие-то еврейские обычаи. Марк, например, может добавить, что вот евреи там, не умывши рук, не едят. Матфею это не надо. Мы понимаем, что адресаты Матфея, и сам он, для него было это очевидно. Мы, как бы, понимаем, что для него важно было сказать: «а вот это было для того, чтобы исполнилось пророчество». И при этом он — ну я не могу удержаться, не сказать, с улыбкой, — немножко даже жульничает и немножко очень по-еврейски себя ведет, иногда интерпретируя или переинтерпретируя пророчество так, как мы бы никогда не подумали, если бы он нам этого не сказал. Ну, например, Святое семейство, возвращаясь из Египта, поселяется в городе Назарет, согласно евангелисту Матфею, и все это было для того, чтобы исполнилось для слова пророка, что «яко Назорей наречеся», да, и будет назван Назореем. Но очевидно, что жители города Назарета не все являются назореями. Обет назорейства, установленный еще в Пятикнижии, да, это такой вот как бы прототип монашества, как принято говорить.

К. Мацан

— То есть наречется Назореем — не в смысле к жителям Назарета, это разные слова. То есть Назорей — не житель Назарета.

А. Медведева

— Очевидно, что не каждый житель города Владимир имеет имя Владимир, да. Или вот из города Ярославля, очевидно, что не все Ярославны, Ярославны по отчеству. Но Матвей здесь немножко переигрывает, для чего? Ему очень хочется, чтобы больше и больше мы увидели отсылок. И, в принципе, не только для еврейской экзегезы, даже святоотеческой экзегезы, нормально вчитывать новые смыслы, новые значения в тексты, как бы их подтягивать для себя. Это так называемая эйзегеза — вчитка новых значений. Это как бы вот мы уже, с высоты нового времени уже так: нет-нет-нет, это непорядочно, если там не было такого значения, как мы можем, да? А вот и мне как раз Матфей этим больше всего симпатичен, тем что он очень свободно использует ветхозаветные тексты. Это показывает, с одной стороны, что он их очень уверенно знает. А с другой стороны, то, что он их чувствует как свои. Ему не страшно, не боязно дать новое значение, потому что он мыслит себя как бы с опорой на эти тексты, и это оживляет одновременно Ветхий Завет, да. Потому что вот, к сожалению, в современной церковной практике мы Ветхий Завет, даже зовем его, да, не Первый Завет, а Ветхий — как что-то такое отжившее, ненужное. Но Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета один и тот же Бог, поэтому вот эта смелость в переинтерпретации, во вчитке новых текстов, немножко такая, знаете, постмодернистская, она мне очень импонирует. И она, как мне кажется, и евангелисту Матфею и святоотеческой экзегезе такого классического периода вполне себе соответствует.

К. Мацан

— Прервемся буквально на несколько минут. У нас сегодня в гостях Анастасия Медведева, старший преподаватель православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Мы говорим о Евангелии от Матфея и продолжим после небольшой паузы. Не переключайтесь.

К. Мацан

— Светлый вечер на Радио ВЕРА продолжается. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Анастасия Медведева, кандидат философских наук, старший преподаватель православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, библеист. И мы говорим об особенностях, об облике Евангелия от Матфея как текста, и вы очень интересно рассказываете, погружаете нас в детали. Я не могу не спросить — может, в продолжении того, о чем вы говорите, может быть, это как-то вас дальше поведет, ваши мысли, но невозможно не сказать в разговоре о Евангелии от Матфея о Нагорной проповеди. Это вот фрагмент, который мы не встречаем в таком же развернутом виде в других Евангелиях. И вот если бы меня спросили, а вот в чем главное отличие Евангелия от Матфея, известное даже не библеистам, а просто из культуры — именно там заповеди блаженств, вся Нагорная проповедь, которая вошла в ткань мировой культуры как ничто, может быть, другое. Какое это значение имеет, что это говорит об Евангелии от Матфея и об его авторе, тот факт, что именно там мы находим вот это учение?

А. Медведева

— Я думаю, что это показывает его как хорошего книжника. В том плане, что это Евангелие очень удобно структурирует материал, благовестие о жизни и проповеди Христа, и он нам подает текст и благую весть такими удобными для изучения блоками. Сперва отдельным куском нам рассказывается так называемое Евангелие детства — родословие, история рождения Христа. Потом, значит, крещение, искушение в пустыне. И в начале выхода на проповедь сразу одним блоком дается Нагорная проповедь. Действительно, это некая квинтэссенция всего евангельского учения. Есть похожая проповедь на равнине у Луки, в которой пересекается примерно в половине объема заповеди блаженства.

К. Мацан

— Но короче все-таки.

А. Медведева

— Да, не полностью, и даже не все уверены, что это одна и та же проповедь. Но, как, я думаю, любой преподаватель, проповедник более-менее по жизни говорит какой-то набор тем, развивается в какой-то ограниченной что ли сфере. И если речь идет о благовестии евангельском, у нас нет оснований думать, что дело было иначе. Скорее всего, Христос много раз говорил более-менее те же самые темы —об отношении с ближними, о посте, о молитве, преподавал наставления ученикам. Но вот именно евангелист Матфей подает все, все ядро евангельской проповеди вот одним таким блоком Нагорной проповеди. Надо сказать, что он так делает не только с Нагорной проповедью. У него также, например, в 10-й главе даны наставления ученикам. Прямо одна глава, целиком все наставления ученикам. Потом, значит, одним блоком идут, например, повествования о чудесах Христа, одним блоком идут притчи — вот с притчи о сеятеле, дальше там о плевелах, и целый блок притч о Царстве Небесном. Это, конечно, не значит, что Христос, например, один день ходил и только совершал чудеса или в другой день ходил и только говорил притчи, не совершал никаких чудес. Но вот нам, как читателям, удобнее было бы получить весь материал одним блоком, и Матфей удобно это так и располагает. То есть он заботится как бы о дидактической стороне дела, в каком-то смысле дает как бы учебник. И это его тоже показывает как хорошего книжника. И даже были довольно много попыток все Евангелие от Матфея разложить на пять или более таких вот тематических блоков, и видели в этом сопоставление с Пятикнижием Моисея, естественно, да. И что уж, безусловно, очевидно даже и без этого — это сопоставление фигуры Христа с фигурой Моисея по ряду признаков. Если будет время, чуть позже скажу. То есть в этом плане Матфея очень удобно использовать как раз в учебных целях. Хотя говорят, что там Марка надо прочитать, потому что он самый короткий. Или Иоанна надо прочитать, потому что самый такой терминолексически экономный для молодых людей, впечатляющий. Но вот Матфея, он очень удобен именно таким вот структурным изложением материала. И более того, даже если мы возьмем отдельно эту Нагорную проповедь, то у нас сперва будут заповеди блаженства, отдельным блоком кратенькое наставление ученикам, отдельная так называемая антитеза с Ветхим Заветом — «сказано древним... а Я говорю вам». Сказано древним, не убей, а Я говорю, и всякий гневающийся напрасно подлежит суду. И отдельным блоком наставления о молитве «Отче наш», как молиться. И отдельным блоком наставления о богатстве и попечительстве, об отношениях с ближними. То есть как бы даже внутри Нагорной проповеди очень легко прослеживаемые такие темы.

К. Мацан

— Структурное мышление было у человека.

А. Медведева

— Да. И это считывали и экзегеты, и очень часто писали комментарии на Матфея, таким образом истолковывая уже там львиную долю Марка и Луки тоже. Да, то есть это такой очень грамотный подход просто к компоновке текста.

К. Мацан

— А вот меня давно мучает вопрос. Я как-то в книге священника Георгия Чистякова, замечательной книге «Над строками Нового Завета» — я не знаю, насколько сейчас эта книга вот в библейской науке котируется с точки зрения именно ее научного содержания, но как вот чтение для души, для какого-то вдохновения, для самопоучения, с моей точки зрения это прекрасная книга. Но вот там был такой момент, который мне очень запомнился, что что фраза «блаженны нищие духом» изначально была «блаженны нищие» — просто чисто экономическая вещь. А потом кто-то, вероятно, автор Евангелия от Матфея, дописывает «духом», как бы смягчая жесткие аскетические экономические требования быть бедным, вот переводя их в духовную область. Я не знаю, что об этом думать, так ли это на самом деле. Еще раз повторюсь, написано вот в книге, автор мог и ошибиться. Но что вы об этом знаете и думаете?

А. Медведева

— Ну, такого рода уточнения — да, это действительно такое разночтение есть, такого рода уточнения не единственные. И в целом, если мы попробуем евангельскую и раннехристианскую проповедь вот сопоставить или, как я говорю, разложить по слоям — что составляет ядро, что составляет вторичные какие-то и третичные мысли, то становится очевидным, что в ядре или в самой как бы доминантной части евангельской проповеди стоит служение ближним, то, что я называю «социалкой». Это явствует, например, из сопоставления вот этих вот тезисов Нагорной проповеди с наставлением ученикам. Я напомню, апостолы посылаются на проповедь до воскресения Христа. Они еще не видели Христа воскресшего, но они уже посылаются на проповедь.

К. Мацан

— Это интересный момент.

А. Медведева

— Да, и что они должны в этом случае проповедовать? Вот они уже верят, да, что Христос — Сын Бога Живого, но они еще не знают Воскресения. Еще даже в первые дни Воскресения они еще даже не верят, не понимают, как это, они не готовы явным образом к Воскресению. Что же они должны делать? Вот мы открываем либо 10-ю по Луке, либо 10-ю по Матфею, что они должны делать, идя на проповедь. Итак, говорит евангелист: «Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, туне приясте, туне дадите» — идите, помогайте людям. То есть первое, первичное служение христиан — это служение помощи ближним. «Прокаженных очищайте, больных исцеляйте» — ну то есть то, что, в общем, социалка. Мне кажется более-менее очевидным, что то, что мы называем богословием по отношению к первой евангельской проповеди глубоко вторично. Ну у нас даже терминологически. Вы знаете, что там слова «Троица» нет, споры «единосущный» «подобосущный» появляются уже в эпоху Соборов начинаются, христология, триадология, даже учение там о приснодевстве — что все это, вот первые века и первое поколение христиан прекрасно без этого обходилось. Более-менее очевидно, что даже богословие апостола Павла, которая заточено под то, чтобы вот мессианство Христа, которое вроде бы как полностью ориентировано изначально на иудейскую традицию и вокруг идей избранничества народа израильского построено, чтобы его как-то адаптировать на религию мира, на мировую религию, на то, чтобы язычники тоже были в этот завет включены — это вторичная тема. Но вот первичное, главное и доминантное — это, конечно, социалка. И поэтому мысль о том, что нищие блаженны сами по себе, мне кажется, очень органично ложащейся в евангельскую проповедь. А вот адаптация того, что не нищие, а нищие духом, и вся вот эта риторика о том, что на самом деле не нужно отсекать... Вот та же Нагорная проповедь: если тебя глаз соблазняет, вырви его, если рука соблазняет, отсеки ее, да, это, в общем-то, тоже очень жесткие слова, и мы вот видим, что у нас кругом не одноглазые и не безрукие христиане, потому что мы все привыкли переинтерпретировать это в более мягком смысле. Почему это становится возможным? Потому что христианство из вот такой вот маленькой локальной веры, которая заточена на служение ближнему и естественным образом живет в малых общинах, она в какой-то момент становится государственной религией и, естественно, не может выжить в прежних условиях и начинает как-то адаптироваться, развиваться. И, естественно, что мы теперь не можем мыслить... в чем-то мы в очень большом мы теряем по сравнению с первыми христианами.

К. Мацан

— А значит ли это, что вот если мы конкретно фразу возьмем Нагорной проповеди «блаженны нищие духом», что слово «духом» появляется уже там в IV веке, когда христианство становится государственной религией? Или все-таки эта редакция более древняя, или это трудно сказать?

А. Медведева

— Знаете что, вот конкретно по рукописям пусть говорят текстологи. У меня сейчас нет с собой даже BibleWorks, чтобы посмотреть, какое количество рукописей и как. Дело в том, что у нас вообще из I-II века текстов нет вообще никаких. Там II века появляются фрагменты, а вот кодексы полные Нового Завета действительно IV век. А что там было до, говорить довольно сложно, потому что эти тексты достигли нас, но не просто они как бы переписывались. Дело в том, что происходила же редакторская работа очень большая — по выравниванию, по там нумерации стихов, делению на стихов, делению на слова, на абзацы, все это тоже интерпретация. Поэтому текст — это всегда какое-то свидетельство Церкви о нем, да, в данном случае. И как бы говорить, что... Ну, как бы я тут, знаете, почему немножко напрягаюсь, потому что вот этот вот поиск первотипа, он как бы, ложен в самом своем посыле. Мог Христос говорить: «блаженны нищие духом»? Мог. Мог говорить: «блаженны нищие»? Мог. Мог говорить в одном случае так, в другом по-другому? Мог. Дальше начинается как бы борьба за первотекст. Как бы вот этот поиск единого односложного прочтения, он свойственен действительно людям после изобретения книгопечатания. А вот в устной культуре, в культуре, когда тексты передаются, переинтерпретируются, даже так, как сам Матфей, например, цитирует Ветхий Завет, это излишнее требование, так вот нечасто.

К. Мацан

— Вот тогда к вопросу об устной культуре. Еще одна отличительная черта Евангелия от Матфея — это притчи Христовы, которых мы, как я понимаю, в таком обилии в других Евангелиях не находим. И насколько я знаю, в принципе, для проповедников той эпохи притча как жанр существовала, но опять же вот то обилие, которое, как следует из текста Евангелия от Матфея, было присуще Христу как проповеднику, именно притчами говорить, в известной степени вещь такая уникальная, нетипичная. Так ли это? Вот что важно знать о Евангелии от Матфея как об источнике, где много-много притч Христовых.

А. Медведева

— Кроме того, что их там много, Матфей еще приводит их толкование. То есть в притче о сеятеле, например, он приводит рассказ о том, как сам Христос притчу истолковывает. То есть он дает нам образец экзегезы, вкладывая его в уста самого Христа, ни много ни мало, таким образом давая нам право интерпретировать тексты, обосновывая таким образом аллегорическое истолкование, что в общем-то само по себе как бы неочевидно, и то есть это тоже дидактический ход. Причем, если мы посмотрим примерно ту же самую притчу о сеятеле — это не очень-то сложная притча. Там более-менее такие образы, ну что ли очевидные, да. Вот идет сеятель сеять, у него падают какие-то зерна, и они падают на разную почву, и в зависимости от качества этой почвы урожай либо есть, либо нет, либо качественный, либо некачественный. И вдруг ученики, как такие довольно-таки бестолковые школьники, говорят: а как это, объясни, а почему? То есть вроде бы как ожидается от них, что они знают пророчества, что они должны узнать Христа, распознать в Нем Мессию, что они должны проповедовать, учить других, и вдруг такие более-менее вроде бы прозрачно прочитываемые образы, они требуют истолкования. Для чего это сделано? Для того, чтобы как раз нам показать, что вот учиться объяснять это как бы нормально, и делать это надо вот так. При этом, если мы, например, возьмем какую-нибудь так называемую притчу о пастыре добром из Евангелия от Иоанна, то там вообще все непонятно. Там, например, Христос одновременно и пастырь, и дверь — как это возможно, это надо как-то объяснить. Или, например, если оказывается, что загон для овец — это Царство Божие, то, значит, входящий и выходящий из него обрящет пажить. Если это, например, загон для овец — это Царство Божие, зачем надо выходить из него и пажить находить где-то снаружи? Все это нуждается в комментарии, но этого комментария не дается в Евангелии от Иоанна, потому что Иоанн не ставит себе цель в дидактике. А вот Матфей в этом плане молодец. Кроме того, что он дидактически очень такой хороший учитель, Он еще использует притчи как бы в их что ли великолепии, разнообразии. Вообще, конечно, по евангельским притчам надо отдельную передачу.

К. Мацан

— Хорошая идея.

А. Медведева

— Я, наверное, адресую интересующихся слушателей к соответствующим лекциям отца Леонида Грилихеса по притчам и к книге, классическому такому пособию Бломберга, интерпретация притч евангельских. Потому что евангельские притчи — это такой субжанр относительно вообще притч, и отличный от ветхозаветных с одной стороны, с другой стороны, укорененный в них. И вот в Евангелии от Матфея представлены как бы два что ли типа таких, поджанра притч, их так тоже довольно школярски принято делить на «параболе» или «параволи» и «паримиа». Соответственно, «паримиа» — это такие кратенькие афористичные выражения, которые вот, например, мы знаем из ветхозаветной Книги Притч. Там, не знаю: «Злая жена хуже медведицы». Такие короткие выражения, которые как раз очень в ходу. И «паровали» или «параболе» — это вот такой несказательный рассказ, как вроде притча о сеятеле — длинный, в котором есть какие-то образы, которые как-то раскрываются аллегорически, символически и нуждаются в растолковании. И Матвей в этом плане, конечно, все богатство красок показывает.

К. Мацан

— Анастасия Медведева, кандидат философских наук, старший преподаватель православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Вот вы произнесли в начале нашей беседы такую фразочку, что вот есть некие такие школярские нормы, как говорите: Евангелие от Матфея что это для христиан из иудеев, вот есть про притчи обязательная часть. А вот есть ли что-то для вас, как для исследователя, такое про Евангелие от Матфея, о чем вот мы, обычные люди, не подозреваем, а оно там очень важно. Вот что для вас как для человека, много времени этому посвятившему, этому тексту, в личном плане любимое и важное в Евангелии от Матфея, помимо тех обязательных вещей, о которых мы уже сказали?

А. Медведева

— Эта Евангелие очень светлое, очень доброе, очень обнадеживающее. И это можно видеть из таких вот мелочей, из деталей. Ну, наверное, я подмечу всего два таких примера, тоже для меня довольно привычных. Заповеди блаженства из Нагорной проповеди, о которых вы упомянули... Сколько их числом?

К. Мацан

— Заповеди блаженства?

А. Медведева

— Да.

К. Мацан

— Девять.

А. Медведева

— Девять, да. Мы их поем на литургии, на каждом малом входе. А слово «блаженный» означает...

К. Мацан

— Счастливый.

А. Медведева

— Счастливый. «Счастливы, счастливы, счастливы...» Вот если мы сопоставим, например, заповеди блаженства из Нагорной проповеди по Матфею с заповедями блаженства из проповеди на равнине у Луки, то у Луки будет четыре «блаженны, блаженны, блаженны» и четыре следом «горе, горе, горе». У Матфея тоже есть «горе» — ближе к концу, уже в окончании пути на страсти: «горе вам, книжники и фарисеи», «горе вам, вожди слепые» — ну то есть тоже есть сопоставление. С одной стороны, оно очень разнесено от вот этого «счастливы, счастливы, счастливы». То есть, с одной стороны, Матфей начинает проповедь, выходит на проповедь, и первым делом говорит, как счастливы здесь и сейчас кто? Те, которые... Причем категории перечисляются не самых таких счастливых — плачущие, бедные, нищие да как бы. Но они счастливы, да, он говорит о счастье. А когда говорит о горе — то, во-первых, он говорит это в конце истории, когда уже Христа не приняли. И горе не всем, а только тем, кто Его не принял, и тем, кто ведет за собой в погибель людей. Но при этом, если мы посчитаем, сколько «горе» у Матфея — то их восемь. И это очень такая светлая деталь, которая меня очень-очень греет.

К. Мацан

— Важно, да, все-таки. Блаженных больше.

А. Медведева

— Да, счастливы мы все-таки больше, чем несчастливы, с одной стороны. Или вот вторая деталь, тоже очень такая трогательная. Не только у Матфея, но и, в принципе, по Четвероевангелию очевидно, что Христа не принимают или борются с Ним по причине того, что не согласны с Его формой соблюдения закона и, в частности, нападают на то, что Он нарушает субботу. Суббота — такой как маркер исполнения ветхозаветного закона. И вот евангелист Матфей в конце уже, казалось бы, да, вот всю дорогу на Христа нападали за несоблюдение субботы, и вот в конце, когда Христа уже распяли, уже Его кладут в гроб, и фарисеи приходят к Пилату и просят поставить печать на дверь гроба, чтобы, не дай Бог, ученики не выкрали тело и не выдали это за воскресение. И Матфей очень деликатно говорит — он сам книжник, да, он сам с таким пиететом относится к традиции, в который вырос, и он говорит буквально: Христос был распят в пятницу, и вот эти люди приходят просить запечатать гроб в день, который следует после пятницы. Такая вот очень изысканная формулировка. Мы можем подумать: ну что, может быть, после пятницы была среда или четверг? Мы не знаем, да. То есть он не может прямо сказать: они сами нарушают субботу. Они нападали на Христа за то, что Он не соблюдает в субботу, а сами не соблюдают субботу. Нет, он говорит: в день, который следует после пятницы. Это, с одной стороны, очень остроумно, иронично, а с другой стороны, это очень как-то так, красиво. И можно видеть в этом в том числе и доброту, и ловкость в обращении с собственной традицией, которую он, в общем-то, преодолевает. И я думаю, что, в целом это Евангелие светлое.

К. Мацан

— А вот вопрос со стороны немножко, но мне интересно, что вы в контексте об этом скажете. Вот есть в «Мастере и Маргарите» у Булгакова образ человека, который ходит, записывает за Иешуа Га-Ноцри и про которого Иешуа говорит: да ходит тут, записывает, я такого не говорил. И там сборщик податей Левий Матфей, и в общем это евангельское имя, и насколько я понимаю, есть представление о том, что и евангелист Матфей мог быть вот мытарем и так далее. Что вы об этом думаете и скажете?

А. Медведева

— Как одна девочка написала: «Левый Матфей».

К. Мацан

— Это ребенку позволительно, да.

А. Медведева

— Да. Значит, смотрите, если мы вот говорим о реконструируемом портрете составителя Евангелия от Матфея, о котором я вначале сказала, то, конечно, это книжник, образованный человек, и образ этого составителя не очень хорошо вяжется с образом мытаря и сборщика податей. Также, например, если взять Евангелие от Луки, на которого в церковной традиции вешаются буквально все полномочия, какие возможны — он же и врач, он же и живописец, он же и дееписатель, как бы и хронист, и он же и спутник апостола Павла, ну то есть как бы многостаночник. С одной стороны, сложно сочетать такие функции, с другой стороны, ну у нас просто нет данных. Поэтому мы можем, хотим верить, что это сборщик податей — нет препятствий основных каких-то. Просто за отсутствием данных мы можем изобретать то, что нам кажется более органичным. А вот фраза о том, что «ну, ходит тут какой-то, я такого не говорил» — по большому счету, она применима к любому тексту. Потому что текст — это просто текст, это экран. А мы ищем Христа, Который за текстом. И, безусловно, как читатели XX века, так, я думаю, любые совестливые читатели, интерпретаторы, экзегеты христианской традиции — они ищут не буквы текста, а духа, стоящего за ним. И поэтому здесь как бы цепляться к тому, что экран этот показывает только один срез, а не весь объем или всю полноту, как-то довольно наивно.

К. Мацан

— А есть ли какие-то особенности у Евангелия от Матфея в том, как там описаны страсти?

А. Медведева

— Если говорить о синоптической традиции, я так вот на раз не вспомню. Мне кажется, в логике синоптиков, наверное, о страстях больше говорит все-таки Лука — о пути на страсти, об идеологии страстей. Идеология — не очень хорошее слово, но, я думаю, слушатели поймут. Вот у Матфея я как-то вот, по крайней мере, сейчас у меня не всплывает в голове такого как-то уникального.

К. Мацан

— Я вот еще хотел спросить о притчах, когда мы об этом говорили — ну это тоже к вопросу облика Евангелия от Матфея. Ведь есть притчи, которые истолковываются, которые не истолковываются самим Христом. И я такое читал, что с одной стороны можно предположить, что Христос говорит притчами, потому что перед Ним большая аудитория, как мы сегодня сказали, и если Он потом для учеников какие-то притчи истолковывает, то как будто бы в замысле оратора сказывается желание что-то скрыть, что-то сказать для своих так, чтобы чужие, лишние не поняли бы. Поэтому вот не напрямую, а вот притчи. С другой стороны, прямо противоположное можно высказать предположение, что зачем оратору скрывать свои мысли? Наоборот, перед ним большая аудитория и люди простые — разные рыбаки, земледельцы, с которыми, наоборот, нужно говорить просто и вот не поучать, может быть, слишком дидактично, а вот через красивые истории. Вот что вы об этом можете сказать?

А. Медведева

— Ну, самое простое, частое, такое тоже школярское определение, что притча — это такой иллюстративный рассказ, наглядный, доходчивый, чтобы всем было понятно. Тем не менее, Сам Христос в Евангелии от Матфея в 13-й главе говорит буквально то, что вот вы сказали. Когда Его ученики спрашивали: зачем Ты говоришь притчами? Он говорит: а вот чтобы те, кому дано, тем умножилось, а те, кому не дано, от тех было и отнято то, что имеется. Довольно жестоко, но Христос говорит буквально, что притча — это то, что отсеивает тех, кто не ищет, тех, кто не прилагает усилий, и таким образом работает как некоторое такое действительно сито или какой-то элемент отбора, чтобы вот тот самый, тот самый жемчуг учения, чтобы он достался только тем, кто его взыскует, а не всем подряд. С другой стороны, я думаю, что эти два смысла не всегда как бы взаимоисключающие. Действительно, есть какие-то притчи более-менее простые, иллюстративные, доходчивые, как притча о закваске. Взяла жена закваску, замесила тесто, и неприметным образом оно вскисло. И вот, значит, неприметные какие-то усилия или зерно учения дает такой толчок, который потом в течение жизни может принести плод, и мы вот даже как бы и не поняли. А с другой стороны, не мы его сами возрастили, а Бог его взращивает. Да, такой вполне понятный образ. А вот есть какие-то притчи, например, о бодрствовании — они обычно помещаются уже ближе так к концу пути на страсти. Какая-нибудь, не знаю, притча о десяти девах, неистолкованная. И если ее дать истолковать, опять же студенту, и даже в каком-то, и даже посмотреть какие-то классические простые комментарии, то очень много вопросов. Например, один жених и десять дев. А че это, как это? А невеста где? Или они все десять за него замуж выходят? Ну-ка, поясните.

К. Мацан

— Так, есть вопросы.

А. Медведева

— Да, да. А что это за жених такой, которого все ждут, а его нет? Его все ждут, и нет. Он что, на свою собственную свадьбу опаздывает? Причем ночью, в полуночи. Что это за жених такой, который в полночь...

К. Мацан

— Я никогда об этом не задумывался.

А. Медведева

— Да, и никакого комментария, на минуточку. Значит, в полночь на собственную свадьбу пришел. Вот вы женились, вы как бы как?

К. Мацан

— Я пришел вовремя и утром.

А. Медведева

— Вот. А тут, значит, какой-то нетипичный жених, как минимум. А далее, значит, войдя... Сам как бы опоздал и виноват вроде бы, да? И войдя в брачный пир, он еще затворяет ворота и не пускает тех, которые подсуетились и пошли там за дополнительной порцией масла. То есть для чего? Для того, чтобы его же встретить, чтобы быть готовыми. И вот они опоздали и вдруг приходят к закрытым воротом. От кого бы это ждать, как не от опоздавшего? В общем, очень много вопросов.

К. Мацан

— У меня к девам вопрос в этой притче всегда есть: ну что же не поделились-то? Вроде как бы они умные и праведные, да, но как-то они себя ведут.

А. Медведева

— Да, и ведут себя неправильно.

К. Мацан

— Не в духе любви и снисхождения к немощам ближнего. И, в общем, не по-христиански себя ведут как-то девы в притчах Христа.

А. Медведева

— В общем, вопросов гораздо больше, чем эта притча может что-то проиллюстрировать. С одной стороны, здесь можно ответить, что это и нормально вопрошать, да? То есть притчи такого рода — неправильные, как бы нелогичные, они как раз и говорятся для того, чтобы мы в ответ: Господи, ну Ты что? А как это, поясни. А с другой стороны, как я сказала вначале, это притча о бодрствовании. И они, может быть, не для того чтобы у нас был ответ, чтобы мы поняли. И цель этой притчи не проиллюстрировать что-то, а чтобы мы вот как раз находились в таком беспокойстве, неудобстве: а я все-таки где? А я все-таки как? А уже полночь или еще только вечер? А сколько у меня там масла? В такого рода, да, так же вот притчи, например, о званых на брачный пир, о талантах — как бы у нее нет однозначного такого вот прочтения или оно, по крайней мере, неизвестно нам сейчас. Может быть, в жизни будущего века — а, вот оно, оказывается, как было, — будет понятно. Но сейчас по крайней мере это притчи, цель которых не проиллюстрировать, а заставить человека попасть в нужное состояние. То есть вот эти два подхода — проиллюстрировать, показать, объяснить и привести в нужное состояние ума, — они, как бы не всегда между ними нужно выбирать. У них просто как бы разные цели, у этих двух типов притч. Я думаю, так.

К. Мацан

— У меня последний вопрос, достаточно короткий и простой, вы отчасти уже об этом начали вначале говорить. Часто людям новоначальным, которые только начинают знакомиться с церковной жизнью, рекомендуют читать Библию, не начиная с Ветхого Завета, а начиная все-таки с Нового — он вроде более простой для усвоения и самая суть сразу. Вот человек открывает Евангелие, и первое Евангелие — от Матфея. Вот вам как представляется, все-таки с Матфея начинать совсем новоначальному? Или, как иногда говорят, с Марка — он покороче, попроще. Вообще вот владыка Антоний Сурожский благодаря этому пережил религиозный опыт, именно Евангелия от Марка. Вот что вы об этом думаете? А может быть, наоборот, от Луки? А может быть, наоборот, от Иоанна — сразу пойти и нырнуть в богословские глубины?

А. Медведева

— Я не совсем уверена, что бывают такие прямо рафинированные, стерильные люди, которые вот новоначальные-новоначальные, которые даже вот, как буквально недавно один сын маститого протоиерея меня переспросил: что ты там преподаешь, Евангелие? А Евангелие — это в Библии, да? То есть таких вот людей все-таки не очень много.

К. Мацан

— Ну ненаказуемо.

А. Медведева

— Да, но как бы все-таки какое-то представление о библейской истории минимальное плюс-минус у нас в культуре все-таки есть. А дальше множество, спектр вариаций, мнений и привычек. И я думаю, что привычки вкусовые, потребности, они как бы зависят от возраста, зависят от потребностей как бы, я не знаю, качества языка, перевода. От того, насколько у вас там переплет у вашего издания красивый, насколько вам бумага свежая, новая нравится, или наоборот, это бабушкина какая-то Библия. То есть, на самом деле знакомство с текстом, оно от массы факторов довольно эмоционально, довольно психологически обусловлено. Я это даже не только как девушка говорю, а просто как преподаватель. Я вижу, как люди знакомятся с текстом. Очень важно, есть там картинка или нет, какой шрифт... Вот это имеет значение реально.

К. Мацан

— Так.

А. Медведева

— А вот вещи, когда речь идет об узнавании евангелистов лицо, о которых мы сейчас говорим — это еще чуть-чуть уровень для продвинутых. И вот этот уровень для продвинутых, я думаю, предполагает все-таки, что Матфея должен читать человек, ну чуть-чуть, хотя бы один разочек, хотя бы «Детскую Библию» прочитавший, который может узнать, например, в Нагорной проповеди аллюзию на Синайское законодательство, в заповедях блаженства — отсылку к заповедям Декалога, в искушениях и в посте Христа в пустыне — отсылку к посту Моисея или странствованиям сорока лет по пустыне, в истории об избиении младенцев —отсылку тоже к Моисею там и избиению младенцев в начале Книги Исход. И, например, в словах Христа: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вас» — отсылку к словам Премудрости: приидите ко мне требующим ума рече...

К. Мацан

— Это уже серьезный должен быть читатель.

А. Медведева

— То есть очень-очень много отсылок. Но минимально все-таки, да, хотя бы «Детская Библия», вот эта голубая, помните, с картинками, должна быть в анамнезе.

К. Мацан

— Ну что, спасибо огромное за этот интереснейший разговор. Я вот под занавес вспомню одну короткую историю. Мне рассказывали, что в советские годы в каком-то вузе гуманитарном был преподаватель, который желал дискредитировать Священное Писание в глазах студенческой аудитории и предлагал фрагмент прочитать, чтобы показать, какой это жутко скучный текст. И он предлагал один короткий фрагмент — родословие Христа из Евангелия Матфея. Вот, мол, посмотрите, вот вся Библия такая — это скучное перечисление непонятных имен, непонятно зачем и кому нужное. Но вот благодаря нашему сегодняшнему разговору, вы так интересно даже этот короткий эпизод, родословие Христа, представили, что становится понятно, что не прав был тут преподавать.

А. Медведева

— Ой, о родословии Христа только по Матфею можно отдельную лекцию прочитать...

К. Мацан

— И не одну, наверное.

А. Медведева

— Да. Только вот просто сопоставляя его с Лукою, сопоставляя его с толедотами и Книги Бытия, сопоставляя вот родословие — где пропущены, где переставлены имена, посмотрев на фигуры женщин, упомянутых в этом родословии (вообще-то женщины в родословии — это вау) и посмотрев на историю каждой из этих женщин — это уже можно говорить, как минимум, на лекцию. И это действительно чудовищно интересно. Это просто захватывающая история.

К. Мацан

— Вот много тем для будущих программ. А наш сегодняшний разговор пусть будет еще одним таким введением или тизером, помимо той самой синей «Детской Библии», к тому, чтобы осмысленно прочитать Евангелие от Матфея. Спасибо огромное. Анастасия Медведева, кандидат философских наук, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, была сегодня нашим проводником в мир текста Евангелия от Матфея, в историю этого текста. Завтра в это же время на волнах Радио ВЕРА, в восемь вечера, мы продолжим обсуждать историю возникновения и облик каждого из Евангелий. Само собой, на очереди Евангелия от Марка. Так что, надеюсь, дорогие слушатели, до завтра. Подключайтесь. Сегодня мы с вами прощаемся. У микрофона был Константин Мацан. Спасибо. До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «27-е воскресенье по Пятидесятнице». Священник Николай Конюхов
• «Рецепты семейного счастья». Священник Дмитрий и Ника Кузьмичевы
• «Таинство Священства». Протоиерей Федор Бородин