«Духовной кризис предреволюционной русской литературы». Гость программы: Сергей Арутюнов - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

«Духовной кризис предреволюционной русской литературы». Гость программы: Сергей Арутюнов

* Поделиться

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького Сергей Арутюнов.


Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы поговорим о явлении, которое тревожит многих, в сущности — наша литература, классика золотого века, серебряного века всегда была национальной гордостью России и ныне люди, которые ходят в магазины, как свидетельствует статистика, больше покупают произведения классических авторов, чем произведений современной литературы основного потока. Действительно великая литература, тут есть, во что погрузить сознание для того, чтобы получить и мудрость, и радость от знакомства с нею, но вот какая проблема: эту литературу от нашего времени отделяет огненный рубеж 1917 года — страшное революционное потрясение, которое стоило исковерканных жизней, уничтоженных судеб и огромного количества смертей для нашей страны. Что же получается: если наша литература учила людей доброму, вечному, как же она могла научить тому, что произошло тогда, в 1917 году? И мы, наверное, вправе поставить вопрос: может быть, картина должна быть не столь «розовой» и стоит обсудить, не несет ли русская литература части ответственности за революционный катаклизм 1917 года и все, что за ним последовало? Для того, чтобы обсудить это со знанием дела мы пригласили сегодня в студию доцента Литературного института, главного редактора литературного конкурса имени Ивана Сергеевича Шмелева, замечательного знатока дореволюционной литературы Сергея Сергеевича Арутюнова.

С. Арутюнов

— Здравствуйте.

Д. Володихин

— Ну что ж, дорогие радиослушатели, представьте себе величественный валун, который принесен был когда-то на русскую равнину ледником — он возвышается на этой равнине посреди, может быть, какой-нибудь рощи и выглядит прекрасно: разноцветный, гладкий, крупный валун, одна беда — вдруг он раскалывается на несколько частей, хотя, казалось бы, еще вчера он стоял незыблемо и представлял собой абсолютный монолит. Что же произошло? Очевидно само по себе вот такое раскалывание валуна невозможно, возможна какая-то, конечно, внешняя причина: валун крепко ударили — он раскололся, но ведь и в этом случае выходит, структура валуна имела внутри себя сеть трещин и в тот момент, когда этот внешний удар нанесен, а для России это, конечно, война Первая мировая, сеть трещин способствовала тому, что просто-напросто вроде бы громадный мощный камень рассыпался на множество кусков. И выходит, в русском обществе предреволюционной поры постепенно нарастала такая сеть трещин. Главным учителем русского общества тогда была отнюдь не гимназия и, в общем, не семья — литературу читали взахлеб: журналы, книги и быть писателем, тем более известным писателем означало в ту пору быть человеком, который стоит на почетном месте в одной из самых духовно-авторитетных иерархий внутри страны. Но что получается: как видно, внутри этой иерархии, внутри русской литературы были какие-то признаки, какие-то элементы образования трещин, некая порча, которая в конечном итоге охватила и общество, поскольку оно училось от литературы, то есть в сущности мы ставим вопрос о том, что, вероятно, русская литература несет ответственность в какой-то степени за произошедшее в 17-м году и за все то, что последовало за революционной катастрофой. Ну вот, Сергей Сергеевич, вопрос первый: среди русских литераторов, в том числе, среди личностей первой величины очевидно были те, кто сочувствовал революционерам прямо и открыто, как-то способствовал их делу, можем мы кого-то назвать?

С. Арутюнов

— Мы сегодня собирались поговорить о трех основных фигурах, не будем раскрывать интригу сразу. Одна из таких фигур, без которых вообще не обойтись — это Алексей Максимович Горький, это не просто человек, без которого невозможно представить себе советской литературы, я причем, имею ввиду ее структурные элементы: Литературный институт, Союз писателей СССР и Литфонд очевидно, как система снабжения, кстати говоря, эта система почерпнута и апробирована Горьким еще в дореволюционные годы. Это не просто идеология писательства, идеология ее главной направляющей вообще вот линией социалистического реализма — это вообще олицетворение всей советской литературы, как таковой.

Д. Володихин

— Насколько я понимаю, в дореволюционную пору Горький прославлял бунтаря, мятежника, ему нравился этот романтизированный образ.

С. Арутюнов

— Первая его публикация, напомню, это 18 аж 92 год, рассказ «Макар Чудра» проходит в газете «Тифлисский рабочий» и привлекает к себе — какое внимание вообще, с другой стороны, могла привлечь такая публикация? Ну сколько был тираж у этой газеты, я не думаю, что это было 300 тысяч и не думаю даже, что 150 тысяч, был тираж газеты «Тифлисский рабочий» я не думаю, что это было издано на грузинском языке, думаю, что это все-таки на русском было издано без перевода на грузинский, ну и, соответственно, сколько было в Тифлисе тогда русских рабочих, наверное, это все-таки инженеры читали, я так думаю в 1892 году и так далее. Но Горькому часто «шьют» именно вот в кавычках ницшеанство — да, какое-то время был такой период, что он и внешне старался походить на немецкого философа и поэта, было какое-то, но все-таки нельзя говорить, что это такой русский Ницше и так далее, потому что если почитать Ницше, если почитать его базисные установки — ну есть какая-то корреляция, но все-таки нельзя просто так механически вывести Горького и больше ничего к нему не приписывать. У Горького была своя идеология, разрушающая традиционные ценности.

Д. Володихин

— В частности?

С. Арутюнов

— В частности это было богостроительство и, кстати говоря, богостроительство, как идеология, поначалу очень разделялось, как замена христианства, Лениным разделялась.

Д. Володихин

— Какого же Бога он хотел построить?

С. Арутюнов

— Видите ли, они как-то перестали видеть небо, вот эта связь их с небом прервалась, а, кстати говоря, у Горького она прервалась еще в мальчишестве, ведь встречался он с духовными лицами еще мальчишкой, дед его был очень верующий. И один раз приехал в их дом одни из владык Русской православной церкви и уговаривал мальчика, который к тому времени воспитывался бабушкой и дедушкой, уговаривал его не озорничать и мальчику очень это понравилось, как ласково с ним разговаривал один из иерархов церкви. Окончилось-то все тем, когда владыка уехал, мальчик вот: уехал владыка Хрисанф — он взял книжки богослужебные дедовские и изорвал их. Вот владел мальчиком какой-то дух, потом очень хороший психиатр уже в зрелые годы Алексея Максимовича Горького говорил ему: «Голубчик мой, ведь у вас же множество отягчающих, я же вижу», писал он ему, но Горький на все это махал рукой, ну не верил он в то, что он болен. Что касается богостроительства, я хочу просто довершить фразу — это ведь богостроительство — это создание господа из духа труда и общины — это очень сложно, то есть снизу, понимаете?

Д. Володихин

— То есть, некоего придуманного квазибога?

С. Арутюнов

— Я думаю, это полнейший аналог идей французской революции о верховном божестве, это то, против чего бешено протестовали обычные французские крестьяне, когда они узнали, что «в Парижах» для них это тоже были Парижи — молятся какому-то верховному божеству, а вовсе не Иисусу Христу и пошли на Париж просто с вилами.

Д. Володихин

— Ну, насколько я понимаю, для Горького богостроительство дало результат самый известный, наверное, в революционной среде его произведения: «Песня о Соколе», «Песня о Буревестнике», которые звали устроить такой правильный мир, в рамках которого отчаянная могучая личность борется с костной массой и побеждает, во всяком случае, духовно.

С. Арутюнов

— Я, наверное, с какими-то оговорками соглашусь с этим тезисом, потому что, собственно, сущность буревестника — это призывание бури или даже не призывание, а свидетельство о том, что скоро грянет буря, может быть, он своим крылами ее там насылает. А «Песня о Соколе» — это песня о героической гибели в костном, действительно, мире, героя, которых мог бы сделать им, но не сделался, потому что мир остался-то, в общем, если помните «Песню о Соколе» на своем месте, на своих местах остались вещи. Ему даже сочувствовали, этому раненому, что он бился где-то в небесах и упал в глубокое ущелье. В принципе, эти два больших стихотворения эпических, которые заставляли учить каждого советского школьника — они не настолько криминально отягощены, есть другие произведения Алексея Максимовича, где действительно эта идеология не просто босяка, а уже сознательного борца с миром имеет гораздо более такое чеканное выражение.

Д. Володихин

— Насколько я понимаю, стоит назвать роман «Мать», который, в сущности, представляет собой литературную инструкцию для ячеек революционеров, в том числе, самого отчаянного пошиба, людей, которые готовы не только пропагандировать, н и взять оружие в руки.

С. Арутюнов

— Готовы и, кстати говоря, какое вещее название, ради красного словца не пожалеет мать и отца, ведь мать-то фигура там страдающая — она же теряет сыновей, сына, по крайней мере, она теряет его и она же в каком-то состоянии стокгольмского синдрома говорит: «Вот да, убили сына, но я продолжу его дело», то есть она не готова к тому, чтобы рассмотреть, что ее сын просто пошел по кривой тропе, она вместе с ним сворачивает на ту же тропу.

Д. Володихин

— Ну и кроме того, Алексей Максимович, насколько я понимаю, деятельно помогал революционерам деньгами, если надо — предоставлял помещения.

С. Арутюнов

— Это крупнейший спонсор, в общем, тогда это называлось партия РСДРП, потом уже было РКПБ

Д. Володихин

— Российская социал-демократическая партия рабочих.

С. Арутюнов

— Рабочих, да, РСДРП, вот все, что нарабатывал Алексей Максимович свое литературной деятельностью, а получал он зарплаты просто миллионные

Д. Володихин

— Гонорары.

С. Арутюнов

— Да, это не зарплаты, конечно, это гонорар, то есть доход от его произведений был колоссальным, он создал три крупнейших издательства вообще в своей жизни и каждый раз он придумывал какую-то удивительную систему снабжения гонораром своих, в общем, сегодня это будет называться наемных работников — гонорары колоссальные, обычный гонорар писателю был в районе трехсот рублей, что было колоссальной суммой, но он, например, Андрееву заплатил 5, 5 тысяч, что-то за публикацию его произведения, в общем, гонорары колоссальные, представляете, какие суммы шли в партию?

Д. Володихин

— В данном случае важно для нас не только то, кого он обеспечивал высокими гонорарами, но и то, прежде всего, что он собственные гонорары отдавал на дело пропаганды, печатание листовок, обеспечение революционных эмигрантов за рубежом, просто на закупку оружия в ряде случаев. То есть здесь прямая совершенно зависимость: вот классик, вот его идея, вот революция, которую он продвигает, революция, которая его через некоторое время возведет на престол не коронованного короля советской литературы. Теперь мы, пожалуй, перейдем к вещам более запутанным, сложным, изощренным, к духу серебряного века и для того, чтобы как-то подготовить почву для этого думаю, сейчас мы поставим в эфире произведение, которое в высшей степени точно отражает этот дух, эту ситуацию в культуре, а именно танго «Магнолия» Александра Вертинского.

Звучит музыкальная композиция.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», я — Дмитрий Володихин и мы обсуждаем историю духовного кризиса, который постепенно нарастал в предреволюционной русской литературе. Та мелодия, которую вы слышали — она своего рода символ того времени, ведь в сущности, это было то время, когда обожествлялась страсть, страсть в самой прямой, самой неистовой форме своего проявления, особенно если можно было добавить в нее немного мистики, немного экзотики, немного некой странной изощренности, немного нервной некой изломанной психической энергии, конечно, в общем, даже самый замечательный поэт-литератор того времени, захваченный модой, в какой-то момент оказался в подчинении у всеобщего настроения, он начинал искать что-нибудь настолько экзотическое, пускай немного темное, пускай, как бы сейчас сказали: нетрадиционно отходящее от общественной нормы, которое взбодрило бы эмоции новой щепоткой каких-то необычных специй и, например, такими щепотками становились увлечения восточной мистикой, некими ритуалами столоверчения, вызывания духов, спиритуализма, причем достаточно крупные пережили, к сожалению, увлечения подобными вещами.

С. Арутюнов

— Об одном из них нам известно точно, как и о целых сообществах, я намереваюсь говорить о Валерии Яковлевиче Брюсове, который был одним из столпов последнего десятилетия XIX века, скажем так, последнего 5-летия XIX века и уж точно столпом начавшейся новой эры XX века. Валерия Яковлевича принимали в русском обществе с трудом, но когда уж приняли, тогда эта страсть к нему охватила очень многих, когда он добился внимания общества — он добился его тем, что в своих книгах не просто механически холодно подражал французскому символизму, то есть это «проклятые поэты», вы знаете их имена прекрасно — это Бодле́р и Рембо́, и Малларме́ с его очень причудливой такой метафорической системой, мягко говоря.

Д. Володихин

— И, если мы говорим о Малларме, очевидно, речь идет еще и о полном имморализме?

С. Арутюнов

— Разумеется, потому что именно в графике, как в одной из важнейших черт восприятия текста там очень многое зашито из того, как можно, разваливая и графику, затем и метафору и вообще расчленяя язык на составные цвета спектра очень можно добиться такого поразительного, с точки зрения именно морализма индифферентного отношения к вещам.

Д. Володихин

— То есть индифферентного отношения к тому, что общество считает добром и злом по большому счету?

С. Арутюнов

— Абсолютно, да, то есть чем, собственно Бодле́р врезается в память? Может быть, маленьким стихотворением в прозе «Избивайте нищих» — это же одна из вершин имморализма, то есть приходит к тебе нищий, тебе он неприятен, от него, конечно, исходят какие-то миазмы — так вот восторженно призывать избивать их. У нас, кстати, много избитых нищих ходит по Москве.

Д. Володихин

— Ну, Брюсов к нищим был, видимо, несколько более индифферентен?

С. Арутюнов

— Я думаю, да, все-таки не занимала его эта проблема, он больше специализировался на том, как передать свое недовольство тем, что есть. Чего бы, казалось, ему так мучиться?

Д. Володихин

— Богатому человеку из торговой среды.

С. Арутюнов

— Да, чего бы ему и отдаваться этому самому французскому символизму, неужели по традиции? Вот по традиции просто аристократической какой-то, ну раз французский язык, значит, и французская литература, и французские кальки.

Д. Володихин

— Уподобляясь литераторам из дворянской среды, которые жили этим.

С. Арутюнов

— Жили, потому что французские роман — это на протяжении уж, по крайней мере, ста с лишним лет был абсолютно настольным для русского дворянина. А вот у Валерия Яковлевича как-то появляется такое горячее желание абсолютно следовать современности европейской и в чем она состоит: да в том, что появляются новые формы. Он себя ощущает предельно гением и говорит об этом не раз и этот предельный эгоцентризм, который вынуждает, просто вытесняет его натуру искать там, за границей, я имею ввиду даже не географически, а счастье искать метафизически не на Родине, а где-то еще, и он его находит.

Д. Володихин

— Насколько я понимаю, в очень значительной степени тогда, что Западная Европа, что, к сожалению, Россия, признаем это честно, были заражены разнообразными так называемыми духовными исканиями типа теософии, восточного эзотеризма и спиритизма. И Валерий Брюсов, чувствуя, что эта мода выносит наверх людей, которые с нею связаны, действительно практиковал, ходил на вечера, где вызывали потусторонних духов и потом сам же в собственных описаниях сообщал, что он совершенно холоден к этому и абсолютно ни во что это не верит, но таково настроение общества: не поддаешься ему и ты — никто.

С. Арутюнов

— Ну вот Венгеров, например — замечательный исследователь, он перечисляет просто те универсарии, который встречаются у Валерия Яковлевича в его второй, по-моему, книге «Третья стража» — а, третья книга как раз, она и названа поэтому так, вот стоит только эти имена припомнить: там и Ассархаддо́н — это же ассирийский царь, там и Рамзес II, и Орфей, и Кассандра, и Александр Великий, Амалтея и Клеопатра, Данте, Баязе̐т, какие-то викинги, даже Большая медведица. Даже мне сложно представить, чтобы это не были сущности, которых они там за своими крутящимися столами вызывали — вот это именно они, вот у кого они спрашивали совета.

Д. Володихин

— Ну что ж, я думаю, что даже не веря во всю эту темень, Валерий Яковлевич в какой-то момент заразился определенным отношением к жизни и к ее духовной составляющей. Свидетельством этого стал, в частности, его роман «Огненный Ангел» — что там происходит: там происходит некая романтизация любовной истории, которая происходила в Москве в начале XX века и которая затрагивала его самого, Белого и еще одну особу, даму, мы по радио не будем затрагивать ее имени, чтобы остаться хоть немного джентльменами, но так или иначе роман, он и есть роман в смысле отношений и в смысле литературы и когда отношения перетекают в литературу, тогда им придается некий мистицизм, то есть вокруг них возникают вдруг взвихрения неких мистических сил, необъяснимые явления и герои пытаются их прочитать, что происходит, что за энергия вокруг них, то есть, в общем-то, если сейчас обращаться к современной исторической литературе, то в некоторых случаях будет очень похоже там, ты обращаешься к Коэльо или к Кастанеде и видишь, в общем: люди через много поколений чувствовали примерно тоже самое, что пытался передать Брюсов за исключением того, что он при всем том оставался таким тертым калачом, купеческим сыном, который, в конце концов, устами одного героя там говорит: «Да все это, по большому счету, сами себе придумали», но для читателя вот эта правда показана, как наибольшая ложь: ну как же, все это непременно существует, мир духов вокруг людей, а наша постылая серая реальность, какой-нибудь простой купеческий обоз на улицах Москвы, простая жизнь, простая любовь — это так пресно, это так не нужно! В общем, отрешимся от всего этого, уйдем в некую преобразованную духовную реальность мистицизма.

С. Арутюнов

— Люди вот в этих романах, кстати говоря, у Белого ведь тоже есть прекрасный «Петербург», например, тоже описания каких-то неведомых совершенно то ли треугольников, то ли четвероугольников, то ли многоугольников при вот этих перекрестных связях, у Блока есть его символический «Балаганчик», где вся эта трагедия расписывается, расписывается, расписывается и в результате люди пытаются прочитать на кирпичной стене какой-то перламутровый алфавит.

Д. Володихин

— Это мы сейчас цитируем уже не серебряный, а век Аллы Борисовны Пугачевой, но тем не менее, если бы перед поэтами серебряного века, охваченными этой лихорадкой страстей и такого легкого будоражащего умы эзотеризма на стене начертали какую-нибудь надпись мелом, неважно какую, полную дребедень, может быть, то они бы точно немало написали, разгадывая ее тайные смыслы.

С. Арутюнов

— По этому принципу строится вообще вся массовая литература, наверное, которая подразумевает, что читателя нужно интриговать, а потом интриговать еще больше: только он втянулся, а тут уже какой-нибудь «Код да Винчи» подоспел, а потом еще какой-нибудь код. Вот вы живете, мещане-обыватели, а мы-то знаем, что буквально через десять минут такой кирпич упадет с крыши, что вас вся вот эта ваша предыдущая конструкция покажется просто ничем.

Д. Володихин

— Потому что реальность, в которой вы живете — это не истинная реальность, а более глубокая, понимаемая сведущими людьми сложная энергетическая реальность, вот она-то настоящая. Так что вы даже не думайте, что вы что-то знаете, вы ничего не знаете. Ради интереса — мы сейчас говорим о современной культуре: «Код да Винчи», Кастанеда, Коэльо и так далее, но корни-то всех этих явлений — они имеют столетнюю и даже более того давность, мы прекрасно прочитываем в литературе эти корни нашего серебряного века, в литературе Западной Европы и, в общем, здесь та традиция достаточно темная, которая сегодня цветет пышным цветом — она тогда начиналась.

С. Арутюнов

— Они очень увлекались, причем не только Валерий Яковлевич, а вот, например, и слава Тебе, Господи, все его ученики, последователи, соратники, как угодно, адепты, апологеты, все они увлекались, например, испанским авантюрным романом, знали назубок очень многих авторов, которые сейчас нам просто и на язык не вспрыгивают, но они прекрасно знали, что есть авантюрный роман и не только испанский, а есть вообще огромная европейская традиция. Помните, как нещадно высмеивал Антон Павлович Чехов «Рокамболя?» Нещадно, он, когда видел, что это именно издание массовое, да еще на русском языке, да все зачитываются, а там 40 томов или сколько там было и какие-то великие сыщики непрестанно бродили, что-то разгадывали, это еще ведь было до Шерлока Холмса. Авантюрные романы и различные вот эти приключения, путешествия и так далее — это литература, которую принято высоколобо называть паралитературой, питалась от единого источника, она, конечно, была магической, она опиралась где-то на карты Таро, где-то на «Рукопись, найденная в Сарагосе», «Рукопись, найденная в бутылке», еще какая-нибудь рукопись, которая найдена в каком-нибудь сундуке…

Д. Володихин

— На некую древнюю, чаще всего, языческую мудрость она опиралась и, в общем, не удивляет, что мы говорим сейчас не о вершинах серебряного века, а о том, что составляло низшие ее ступени. Как ни парадоксально, эти низшие ступени, они, в сущности, постепенно превращались в питательную среду, которая передавала то, что получено внизу на самый верх и заражала более светлые умы людей, наиболее одаренных, не зря мы говорили о Брюсове — он в этом смысле пропитался вот этой низовой, как бы сейчас сказали: «поп-эзотерикой» до предела. Давайте мы все-таки отвлечемся от вещей, который, в общем, далеки от принятого школьного образа серебряного века и вырвавшись из объятий этой сумеречной эпохи скажем: здесь у нас светлое радио — радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин, мы прерываем наш разговор буквально на минуту и вскоре вновь встретимся в эфире.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера», в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин и мы с замечательным знатоком дореволюционной литературы, доцентом Литературного института Сергеем Сергеевичем Арутюновым обсуждаем духовный кризис в предреволюционной нашей классике, предреволюционной русской литературе и, в общем, от вещей простых, от такой революционности, которая пряма и ясна у Горького двигаемся к тому, что литература была, к сожалению, заражена спиритизмом, мистицизмом и в конце концов подвигаемся к более тонким вещам, а именно к тому, что в литературе господствовало исключительно критическое, радикально критическое отношение к государству, к власти, к церкви, к стране и если человек не звал: прямо сейчас встаньте и идите на баррикады, то он умы огромного количества людей подводил к этому так или иначе, порой даже и не произнося на протяжении большей части своего творчества слова «революция», слова «баррикады».

С. Арутюнов

— Замечательный Дмитрий Сергеевич Мережковский, который подошел к революции уже более, чем зрелым человеком. Я напомню: он ведь родился-то в 1865 году — это за 5 лет до Ленина, за 15 лет до Блока, вот Дмитрий Сергеевич, который мог бы не посвящать некоторые свои годы целые жизни тому, чтобы вырабатывать идею свободы, неслыханной, ничем не сдерживаемой свободы и вот представьте себе его уже в году 18- 19-м. В 19-м он эмигрировал, это тот самый год, в котором Валерий Яковлевич Брюсов вступает в партию

Д. Володихин

— Да, и становится довольно крупным партийным функционером.

С. Арутюнов

— Да, там разных отделов и подотделов в этих наркоматах было много. Но в 24-м уже Валерий Яковлевич отходит ко Господу, а вот в 19-м году, скажем, Дмитрий Сергеевич Мережковский эмигрирует из страны, не вынося совершенно на дух вот этого самого насилия, развязанного, в том числе, при помощи вот этих огромного количества статей, огромного количества призывов и воззваний, даже листовок, которые многие русские литераторы писали от чистого сердца.

Д. Володихин

— Но как он сам в этом поучаствовал?

С. Арутюнов

— «Свобода, свобода, эх, эх, без креста!» дело в том, что Дмитрий Сергеевич как раз — это олицетворение такое, знаете русского духа, который вырвался на какие-то европейские вершины образованности. Наверное, правы его современники — это один из самых образованных людей вообще в России, и вот эта образованность — она как-то странно в России получается: чем образованней, тем не просто в бытовом смысле, а вообще человек как-то глупеет,

Д. Володихин

— Горе от ума?

С. Арутюнов

— Ну да, вот он переводит древних греков с Софокла, Эврипида, кого угодно, он пишет глубочайшие исследования и в результате он приходит к тому, что, в принципе, страна с 1000-летней верой немножко неправильно понимает Троицу.

Д. Володихин

— То есть иными словами, ему бы хотелось подправить в вере что-то по-своему.

С. Арутюнов

— Да, он начинает править. Вот Горький занимается на острове Капри потом с рабочими каким-то определенным избранным богостроительством, то есть давайте создадим божество из наших палок, тряпок и гвоздей, как будто Господа еще никто не создал, вот они придут сейчас на голое место, немножко глинки…

Д. Володихин

— Не то, чтобы не создал — как будто Он до сих пор не существует.

С. Арутюнов

— Кстати говоря, да, но надо же создать, давайте создадим. А вот у Дмитрия Сергеевича, у него другая модель: знаете, так как они все пели на фоне увлечения восточным мистицизмом о том, что «грядет святая София какая-то мудрость, какая-то вечная женственность» — это же болезнь просто была, болезнь умственная Блока, Белого и так далее…

Д. Володихин

— То есть иными словами, просто-напросто не то, что болезнь, а страстное желание отойти от пошлой обычной церкви, веры она внешне, а вот внутри-то настоящей и мы сейчас это придумаем и сформулируем.

С. Арутюнов

— Да дело-то в том, что на самом деле все эти левые интеллектуалы, а их можно назвать левыми интеллектуалами — это действительно какое-то такое массовое было отклонение — это поиск сначала мягкого, а потом уже и жесткого выхода из христианской цивилизации. Причем при замене ее на какую-то такую, знаете, пестрый такой аналог прежней жизни, но который приспособлен ко всем слабостям человеческим.

Д. Володихин

— Некое язычество, что ли, нового извода? Что вы имеете ввиду?

С. Арутюнов

— Я имею ввиду сейчас концепцию Дмитрия Сергеевича «О Третьем завете» так называемой — это совершенная ересь, вот совершенная ересь, он там говорит, что на самом деле есть, конечно, Христос — спасибо, что Он есть, вот это Сын, есть, конечно, Господь и Он, конечно, Отец, но вот по поводу Духа Святого есть сомнения: на самом деле — разъясняет невежественным современникам Дмитрий Сергеевич —вообще, наверное, это все-таки мать, ведь нормальная семья образована из трех человек, наверное, там где-нибудь женщина, вот этот Дух Святой — это, наверное, какая-нибудь там…слушайте, тут дистанция от этой вечной женственности до какой-нибудь Тиамат, простите за выражение, тут уже просто полшага остается с этой мистикой, с этими прозрениями, с этими великими зорями.

Д. Володихин

— С точки зрения православия ведь, в сущности, это хула на Духа Святого — один из тягчайших грехов, какие только можно придумать.

С. Арутюнов

— Вы знаете, уже было, видимо, некогда отлучать, потому что годы настали такие, что там бы не наотлучались, то есть надо было отлучить весь Петербург, всю Москву и некоторые крупные губернские города, вот целиком просто: заканчивал университет — получи отлучение, ну просто уже Церковь не могла, не справлялась чисто, наверное, по каким-то соображениям штатным, ну невозможно столько людей сразу.

Д. Володихин

— Скажем так, когда мы говорим о Дмитрии Сергеевиче Мережковском, речь идет не только о его каких-то квазирелигиозных выдумках, какой-то религиозной философии, которая выросла из образования, в которой не было ни крупицы действительного религиозного чувства, мы говорим еще о том, что в своих исторических романах, в частности, посвященных России он ведь показывал, что Российское государство — это такой тяжкий давящий груз, который под собой погребает все живое, например, его роман «Петр I и Алексей» — он ведь пронизан таким чувством.

С. Арутюнов

— Ой, лучше, наверное, читать сейчас не Дмитрия Сергеевича, а лучше, наверное, почитать сейчас Алексея Николаевича Толстого на эту тему, там есть какие-то натуралистические фрагменты, особенно либерально настроенные интеллигенты проклинают даже Алексея Николаевича Толстого за этот роман, потому что якобы там содержится оправдание вот этого сталинского тоталитаризма, якобы дорого яичко к Христову дню, но умоляю: прекраснейший роман Алексея Николаевича, но вот Дмитрия Сергеевича читать порой занятно, но я бы, честно говоря, не строил по этим построениям, как по калькам представление о том, чем была страна, это несправедливо глубоко, во-первых, а во-вторых, это все очень тенденциозно и в угоду именно концепции написано, зачем брать вот эти периоды и специально их подверстывать под свое представление о том, что «Россия, скажем — тюрьма народов», зачем?

Д. Володихин

— В сущности вы говорите о том, что хорошо бы в сознании провести определенную антитезу, есть богатый в смысле художественном, мастер — Алексей Николаевич Толстой, который взял реальность Московской Руси, превращающуюся в Петровскую империю, и ничего не сокращая в ней, удобное-неудобное, живое и он это пустил на страницы. И есть Дмитрий Сергеевич Мережковский, который сделал вещь тяжелую, которая, в общем, создает образ темной империи, державы, которая лежит на народе каменной глыбой и даже такие прекрасные одухотворенные люди, как царевич Алексей, будучи представителем династии, гибнут под этой тяжестью.

С. Арутюнов

— Ай-яй-яй.

Д. Володихин

— В сущности, именно так и сделан роман и почему, действительно, Дмитрий Сергеевич Мережковский, очень много знающий, но для него история России — это то, что можно и нужно подправлять и корректировать так, как подправляет и корректирует он христианскую веру, разве нет?

С. Арутюнов

— Достаточно сказать о том, что Дмитрий Сергеевич, проживший дольше Горького чуть-чуть и, конечно, дольше Валерия Яковлевича Брюсова, скончался он, я напомню, в 41-м году. Перед начало Великой Отечественной войны он уже успел заработать себе репутацию ну самую невыгодную, в том числе даже в эмигрантской среде — это благодаря той пламенной вере в то, что Россия недостаточно хороша, да недостаточно хороша была и Европа, в которой он жил с 19-го года, а дело в том, что он начал сближаться там не просто с Гитлером и Муссолини, он начал вести с ними восторженную переписку, вот эти письма уцелели и остались, его обозвали коллаборантом. Все, что угодно сейчас можно говорить об этой коллаборации и жажде познания Дмитрия Сергеевича, но вот признавать в Дуче Муссолини образ Данте — это нужно ухитриться, вот нужно ухитриться еще признавать в Гитлере, наверное, что-то, потом разочаровываться в них и потом призывать на наши головы немецкие бомбардировщики и считать, что только немецкая армия, только немецкая военная машина наведет порядок в царстве антихриста, которой стала для Дмитрия Сергеевича Советская Россия.

Д. Володихин

— Ну что ж, мы говорим сейчас вещи, достаточно неприятные, может быть, но, понимаете, если держать в голове прекрасный романтизированный образ серебряного века, как бесконечной радости творящих личностей, которые сделали жизнь красивее, изящнее, который были утонченны, изысканны в своем творчестве, то, в общем, получается половинка серебряного века, мы смотрим на реальность серебряного века такова, какой она была. Мы не ищем там врагов, в сущности, все радио «Вера» не против кого, но против греха, но грех-то мы как раз находим, мы видим странное богостроительство и, в общем, открытый призыв к революционной борьбе у великого классика Горького, мы обнаруживаем мистицизм и спиритизм у Брюсова — такого же великого классика, мы обнаруживаем у Мережковского крайнее неуважение к собственной истории, крайне критическое радикальное отношение к собственному государству и такое же критическое отношение к христианской вере и желание как будто влезть туда с кочергой и передвинуть и то, и другое так, как ему представляется более правильным. Это оборотная сторона серебряного века, это, что называется другая сторона луны, ее не видно, на первый взгляд и, может быть, кому-то и не хочется видеть, но ведь от этого она не перестанет существовать.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, несмотря на все вышесказанное, у нас здесь все-таки светлое радио — радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин и мы обсуждаем со замечательным знатоком русской литературы предреволюционной эпохи Сергеем Сергеевичем Арутюновым духовный кризис, который прочно угнездился на страницах книг, статей и стихотворений наших замечательных классиков того времени. Но вот вопрос, который, наверное, беспокоит многих: да, действительно, в литературе, наверное, много скверного, много порчи пошло от того, что значительная часть писателей, поэтов отшатнулись от христианства, не чувствовали в нем некое духовное родство, нечто для них родное, важное и, отшатнувшись от христианства и от церкви, они поддались всем этим страшным вещам, но ведь, наверное, оставались и те, кто существовал в культуре, как волноломы, которые противостояли общему настроению, которые оставались внутри христианского мироведения, можем ли мы кого-то назвать из тех, кто своим творчеством противостоял нарастанию духовного кризиса?

С. Арутюнов

— Здесь традиционно называются имена, которые известны, наверное, сейчас чуть ли не больше, чем такие деятели, скажем так, разрушительного толка — это и Леонтьев, и Розанов, там довольно много людей, которые как-то стремились подпереть вот эти самые устои, которые начали крениться, но крениться они начали не в народной жизни, они начали именно трещать в своем, как это в марксизме принято: базис и надстройка, вот надстройка начала очень влиять на этот самый базис…

Д. Володихин

— То есть иными словами, в общем, это явление было скорее верхушечное, а, скажем, культура народная низовая фактически не была им затронута.

С. Арутюнов

— Было посеяно семя сомнения и если уж рассматривать какие-то экономические, может быть, причины, то люди чувствовали, что там, наверху, нет опоры больше, то есть это страшные вещи происходят с народом, который не убежден в том, что в Москве все, как и было, Москва стоит, златоглавая, белокаменная, какая угодно, но такой столп веры…

Д. Володихин

— То есть получается так, что крестьянин не декаденствовал, разумеется и столоверчением не занимался, но он смотрел на своих господ умудренных и видел, что они занимаются чем-то неподобным и переставал понимать, а почему, собственно, они им управляют?

С. Арутюнов

— Когда из усадеб доносится женский визг по ночам, когда в усадьбах, заглядывая в освещенные окна, они видели то же самое столоверчение и Бог его знает, что — они, конечно, разуверивались на местах, как это принято говорить в партийной лексике, на местах-то, они же приезжали из городов.

Д. Володихин

— Хорошо, вот вы назвали Леонтьева, я с этим абсолютно согласен, действительно, Константин Николаевич был таким волноломом, в своих статьях, в своих публикациях журнальных, своих эссе он многократно говорил, что камнем, на котором должна строиться культура, должна быть Церковь и вера, если христианская вера существует в культуре, то поэзия ее побеждает собою всякую поэзию безнравственности и если нужно найти опору для охранения, то есть, условно говоря, для сохранения всего того лучшего, что есть в культуре, то без веры обойтись в принципе невозможно и опереться нужно только на нее. Сказано было неоднократно и Леонтьев — человек, в общем, смолоду ведший достаточно рискованный образ жизни, он любвеобилен, он скорее, поклонялся прекрасной эстетике, для него больше значили алмаз, тигр, чем писания святых отцов или догматы веры, позднее уже в зрелом умудренном возрасте он сделался молитвенником и начал говорить своим современникам: «Боже мой, в России главное, что есть, единственное, в сущности, по-настоящему прочная основа русской цивилизации — это православие, если мы от него отказываемся, у нас все превратится в хаос, все расточится», все, по его словам, придет в состояние вторичного упрощения. Вторичное упрощение — это ведь превращение живого тела в мертвое, но, помимо Леонтьева, я думаю, кого-нибудь еще мы можем назвать. Насколько я понимаю, по современным представлениям такой замечательный классик, как Гончаров в своих произведениях был христианином.

С. Арутюнов

— Абсолютно, это как раз те романы, которые, может быть, были не на первых местах по чтению, есть статистика, кстати, из читален, она велась довольно подробно. Может быть, это не тот автор, которого брали в первую очередь, потому что первое место буквально с 80-90-х до 10-х там занимал граф Толстой, но все-таки как-то читая, пусть это будет пять процентов от общего числа читающих люди понимали, что вот эти герои — они как раз не собираются никого ломать о колено, то есть это не какой-то Данко Горьковский, который вырывает из груди, несет куда-то племя все за ним следует, пусть даже спасения не наступает, но обязательно какая-то кровавая жертва должна быть принесена, обязательно какой-то порядок должен быть радикальнейшим образом пересмотрен.

Д. Володихин

— Ну и, конечно же, стоит несколько слов сказать, что очень хорошо видел эту ситуацию, причем видел на самых сложных уровнях Федор Михайлович Достоевский, поэтому не напрасно, не на пустом месте появился роман «Бесы», очень хорошо вскрывающий настроение образованного строя, великая могучая Россия по внешней видимости, а внутри герои, которые желают ей зла, хотят ее разрушить и в сущности, они оказываются в состоянии омраченности, действительно какого очарования тьмой, бесовщиной.

С. Арутюнов

— На каждой вехе найдется своя смена вех, скажем так, это интеллектуализм, как оторванный вообще в принципе от религиозного сознания, проникнутый только каким-то каббалистическим духом арифметики он способен на много, ей богу, он способен убедить, например, огромное количество просвещенных образованных людей в том, что дальше терпеть нет мо́чи, а что делать при этом интеллектуализм не разъясняет, то есть, как взять в руки палку или камень и куда идти, на Кремль идти? На Зимний идти? Он ведь не разъясняет, он потом устраняется и потом он начинает сам же, Горький заламывал руки в «Несвоевременных мыслях»? Заламывал: как вы можете? Бунин заламывал руки? Заламывал, хотя он написал ту же «Деревню» и «Суходол», где описал нравы русской деревни, как дальше терпеть нет мо́чи, заламывал руки при виде революционного насилия? Заламывал. А все они, которые описывали Россию, как тяжеловесное, сырое, давящее, все они заламывали руки, когда стало очевидно, что разбуянившаяся матросня выкидывает рояль Рахманинова с третьего этажа его собственного имения? Когда жгли книги, когда уничтожали скульптуры, когда во дворцах наполняли вазы нечистотами — они ужасались? Да, ужасались, некоторые ужасались до того, что они уехали, но ведь не вы ли подталкивали ситуацию к тому, чтобы совершенно озверевшие от голода и лишений (это уже военные лишения были) люди, кто-то дезертировал с фронта, а кто-то был уже демобилизован с него по законным основаниям, громили все то, что вам дорого.

Д. Володихин

— У нас остается не так много времени и я думаю, что надо постепенно переходить к резюме. Резюме таково: русская литература последних десятилетий перед революционным катаклизмом 1917 года не была единой, мы видим в ней очень разные элементы, она не перестала быть великой от всех тех критических слов, которые мы сегодня произнесли, потому что писатели, поэты были наделены от Бога колоссальным даром, но другое дело, что порой этот дар, даже не порой, а достаточно часто направлялся на вещи разрушительные, то есть у творца литературных произведений появлялась устойчивая идея: то, что он волен делать со своим даром все, что угодно и крушить все, что ему не нравится. Можно, действительно, создать настроение «некуда идти, надо обучить людей тому, что все, что им осталось — это взрыв, это мятеж и мятежная личность — это настоящий герой и мятежная личность идет против чего-то темного, страшного, косного, давящего и так далее и так далее, добавьте по вкусу, можно так». А можно было все-таки осознав то, что дар — это ведь не только возможности, это еще и обязанности, труд, созидательный труд положить себе на плечи, даже сгибаясь под его тяжестью делать свое дело, не освобождая себя от него, не рушить, а созидать, так делал Достоевский, так делал Гончаров, так делал Леонтьев, так последние годы жизни делал Николай Степанович Гумилев, который создал замечательное стихотворение «Слово» и в этом стихотворении, как в капле, может быть, отразился целый океан переменчивых настроений нашей интеллигенции: какая-то часть идет к Богу, какая-то часть громко и шумно с ним расстается, какая-то часть готова воспринять учение церкви, какая-то часть просто не видит, зачем ей это надо. Вот и получилось, что та, достаточно мощная платформа умов разрушительных — она сыграла на руку революционерам. Иногда мне говорят, что, конечно, в русской революции нельзя ни в коем случае винить русскую литературу — это несусветная глупость, как может литература быть в чем-то виновна, она доктор-диагност, который просто-напросто описывает состояние болезни, но это лишь в идеале, а в реальности доктор может быть на кого-то зол, не трезв, доктор может набраться странных идей и, стоя над пациентом со скальпелем, он не пытается остановить течение болезни или хотя бы определить эту болезнь, а сам этим скальпелем полосует распростертое тело. Я хотел бы, чтобы этот образ запомнился. Мне остается от вашего имени, дорогие радиослушатели, поблагодарить Сергея Сергеевича Арутюнова за эту замечательную беседу о серебряном веке, о его величии, о его язвах и мне остается еще сказать вам спасибо за внимание, до свидания.

С. Арутюнов

— До свидания.

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем