У нас в гостях была кризисный психолог, кандидат психологических наук Лариса Пыжьянова.
Наша гостья рассказала о своем опыте работы психологом в МЧС и в детском хосписе: как повлияло на нее соприкосновение с человеческим горем и какую роль в ее жизни играет вера в Бога.
Ведущие: Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на радио «Вера», уважаемые радиослушатели, вновь приветствует вас. В этом часе с нами Лариса Пыжьянова, кризисный психолог, психолог подмосковного хосписа «Дом с маяком», кандидат психологических наук, автор книги «Разделяя боль. Опыт психолога МЧС, который пригодится каждому». Об этой книге хотела отдельно сказать, потому что именно сегодняшняя встреча для меня с Ларисой особо значима, в свое время именно эта книга, этот текст спас меня в состоянии тяжелой потери и также рекомендую каждому из наших радиослушателей, кто сейчас в непростом состоянии или кто хочет поддержать того, кто переживает потерю, все-таки взять в руки книгу и ее хотя бы немного почитать. У микрофона Игорь Цуканов...
И. Цуканов
— Добрый вечер.
К. Лаврентьева
— ...и я, Кира Лаврентьева, как всегда по воскресеньям мы говорим о пути христианина, о пути к вере, в вере и о пути христианина в светском обществе. Здравствуйте, Лариса.
Л. Пыжьянова
— Добрый вечер, Кира, добрый вечер, Игорь, добрый вечер, уважаемые радиослушатели.
К. Лаврентьева
— Лариса, вы знаете, когда я вас читала, меня просто оторопь брала, скажу честно, и сейчас процитирую, радиослушатели, наверное, меня поймут: Лариса Пыжьянова, психолог, как я уже назвала, все ваши регалии многочисленные, вот самое главное: принимала участие в ликвидации последствии 45-ти чрезвычайных ситуаций, организовывала и принимала непосредственное участие в работе более 50-ти «горячих линий» во время чрезвычайных ситуаций и так далее и так далее.
И. Цуканов
— Надо добавить, что Лариса проработала около десяти лет в МЧС.
К. Лаврентьева
— Психолог МЧС, да, мы говорили об этом уже в начале нашей программы. Лариса, как вы пришли к этому? Это ведь далеко не каждый человек, мягко скажем, это единицы, это надо родиться, как врачом надо родиться, священником надо родиться, так, наверное, и психологом МЧС надо родиться.
Л. Пыжьянова
— Спасибо, Кира, за этот вопрос, вы как-то его так задали, что я вдруг решила переосмыслить, потому что у меня много раз спрашивали, как я дошла до жизни такой, я могу сказать, что в детстве я точно не мечтала быть психологом МЧС, потому что психологов я тогда знать не знала, что такое существует и МЧС тогда еще не было, я мечтала быть биологом и работать в Кении в национальном парке.
К. Лаврентьева
— Прекрасно.
Л. Пыжьянова
— Да. Мама меня очень хорошо заземляла и говорила: «нет, конечно, биологом ты можешь стать, но будешь в тайге, в лучшем случае в Беловежской пуще», в целом это меня тоже не расстраивало, и я все-таки получила биологическое образование, по первому образованию я учитель биологии и химии, но еще когда я училась, тогда уже у нас был предмет «психология», мне очень понравилось, но психологов тогда еще не готовили, я курсовую писала, на республике второе место, по-моему, заняла в конкурсе курсовая моя работа по психологии, ну и все, в общем-то. После окончания я отработала в школе честно три года, это еще времена Советского Союза: отучился — отдай государству долг, я честно его отдала, это были прекрасные годы работы, потом вышла замуж в 90-е, а я работала уже здесь в Исследовательском институте в лаборатории генетики, мне все очень нравилось, родился у меня сын, 90-е годы все стало как-то очень грустно. И вы, конечно, не помните, Игорь, может, вы помните: год 95-й, 96-й, в общем, как-то министры летели как осенние листья, новости я всегда смотрела с детства, я еще забыла сказать, что кроме биолога в Кении в национальном парке я еще мечтала быть партизаном, ну, я из Белоруссии, и в детстве я очень переживала, что годы идут, я старею, пионером-героем мне уже не стать, прямо очень переживаю на эту тему, сейчас я молюсь каждый день, чтобы не было войны.
К. Лаврентьева
— Но тяга к героизму уже прослеживалась с раннего детства.
Л. Пыжьянова
— Да, и смотрю я как-то новости очередные один раз, второй, третий, раз, что-то происходит, какие-то чрезвычайные ситуации, все плохо, и вдруг мое сознание отмечает, что на фоне всех министров, которые куда-то исчезают есть один, который никуда не исчезает, более того, он всегда там, где плохо. Я призадумалась, что происходит: спасатели спасают, ликвидируют, министр там. А я тогда еще была в декретном отпуске, я так показываю мужу на экран и говорю: «Ты знаешь, Леша вырастет, и я пойду туда работать». Ничто не предвещало в 95-м году или в 96-м, что это может случиться, муж тоже так хмыкнул, с тех пор к моим шуткам он относится серьезно. И все, и вот эта мысль, она у меня в голове засела, но я уже тогда точно понимала, что я не могу быть спасателем, это мужская работа, врачом я уже не стану и кем — психологом, хотя тогда еще психологов не было в МЧС, я уже тогда подумала. И сложилось как-то так, вы знаете, в моей жизни есть четкое ощущение, что вот мой путь, он как-то так складывается, что не я иду, а меня ведут, потому что про то, что я сейчас буду работать в детском хосписе — это даже я нафантазировать не могла, про МЧС я еще нафантазировала, и все сложилось так, что я получила психологическое образование высшее, второе, это просто совпали все линии судьбы и ровно для того, чтобы пойти на работу в МЧС, и дальше я еще училась, курсы одни, вторые, пятые-десятые, и одновременно посылала резюме, уже была психологическая служба тогда и меня никто не хотел, то есть мне даже не отвечали, но я продолжала, и однажды на мое резюме ответили, пригласили на собеседование, я помню, как я тогда летела просто по улице: Господи, спасибо тебе. Я даже не сомневалась, что меня возьмут, правда, наглость, конечно, потому что очень сильный центр экстренной психологической помощи, очень сильные специалисты и я такая. Но вот получилось, я сразу начала работать начальником отделения «горячей линии», ну, я вообще отчаянная была, ничего не боялась. Когда я работала в МЧС, я думала, что: Господи, спасибо Тебе, со мной профессионально, наверное, случилось лучшее, что могло случиться профессионально с человеком, я точно знаю, зачем я работаю, я точно знаю, ради чего я это делаю, зачем я каждое утро встаю, иду на работу, почему я могу с этой работы не вернуться, улететь на неделю, на две и ради чего я это делаю, каждый день я благодарила Бога за тот смысл, который я получила в этой работе.
К. Лаврентьева
— Как к вашей работе относится семья?
Л. Пыжьянова
— Как муж сказал после не помню какой моей чрезвычайной ситуации, он агностик вообще был раньше, он говорит: «Ты знаешь, еще один твой вылет, и я точно уверую».
К. Лаврентьева
— Уверовал?
Л. Пыжьянова
— Уверовал. А сын...хотелось бы мне сказать, что сын гордится своей героической матерью, но сын ко мне относится, как к маме, но один раз, правда, я получила, знаете, мне очень грустно, что папа мой не дожил до этого, потому что он бы точно мной гордился. Мама была всегда очень сдержанна в оценках, хвалить — нет, это для слабаков, ну, педагог, 40 лет стажа, какие сантименты, а папа бы точно мной гордился. Я помню, вот единственное, от сына я услышала слова, когда я получила медаль, орден «За заслуги перед Отечеством», и он так взял медаль, перевернул, там написано: «Польза, честь и слава». Я говорю: «Вот, теперь видишь, у меня есть документ, что я полезная и честная», и он очень серьезно сказал: мол, хотел бы я, чтобы кто-то когда-то вот так оценил мою работу.
К. Лаврентьева
— Да, это высокая оценка.
И. Цуканов
— А для вас было с самого начала важно, чтобы вы понимали, что вы приносите какую-то пользу, то есть вы, наверное, во многом ради этого и шли?
Л. Пыжьянова
— Да, конечно.
И. Цуканов
— Потому что вообще то, что вы рассказываете, это звучит совсем необычно в каком смысле: обычно люди, тем более женщины, когда они рожают уже детей, какое-то гнездо семейное образуется — ну, они точно не ищут каких-то подвигов, как правило, они, если выходят работать, то идут на какую-то такую работу, которую можно совмещать с семьей, не напряжную, скажем так, а все, что вы рассказываете, вот я сижу, слушаю и поражаюсь, потому что получается, что вы делали очень много, очень много усилий предпринимали для того, чтобы как можно больше усложнить себе жизнь, так если смотреть.
Л. Пыжьянова
— Но я ведь мужу сказала, что сын вырастет, и я пойду, сын подрос, я не оставила его. У меня есть две, наверное, мои сущности такие, психологи любят рассуждать про субличности, я не люблю, я цельная, не люблю себя делить на какие-то субличности, но есть во мне такая, как я говорю: «я домашняя курица», я очень люблю дом, очень люблю домашнее хозяйство, готовить, убирать, крестиком вышивать, вот это прямо моя тема, потом отложили крестик в сторону и пошли делом заниматься. Когда сын был маленький, я семь лет отработала в детском саду психологом и потом меня перевели в администрацию города, я там работала в управлении образования, для моей мамы тогда было очень все понятно, и она тоже прямо: молодец, хорошо. И когда ее дочь с должности заместителя начальника Отдела образования города, там десять минут пешком от квартиры до кабинета, хорошая зарплата, срывается в Москву, в одну сторону два с половиной часа дороги, зарплата в три раза меньше, мама, наверное, до самой смерти мне говорила: «Ты ненормальная женщина. Нормальная бы женщина работала бы в детском саду, ты ненормальная». Я говорила: «Мама, границы нормы широки, я правда в норму попадаю». Она не приняла это вот так вот, она говорила: так неправильно. Мужу говорила: «Игорь, зачем ты ее отпускаешь на эту работу, зачем ты это делаешь?» Он говорит: «Ну подожди, как я могу? Это ее выбор, это ее смысл, я уважаю этот выбор, что значит — я не пущу?»
И. Цуканов
— Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера», сегодня у нас в гостях Лариса Пыжьянова, кризисный психолог, психолог подмосковного детского хосписа «Дом с маяком», в котором Лариса уже четвертый год работает, кандидат психологических наук, как мы только что говорили, около 10-ти или 11-ти лет Лариса проработала в системе МЧС кризисным психологом. Лариса, я бы хотел задать вот какой вопрос: вы уже рассказывали о своем жизненном пути. Уже несколько раз упомянули, что вы ощущали такую благодарность Богу за то, что Он вас так ведет, а вообще встреча с Богом, с Церковью, она у вас произошла в детстве, в юности, как это случилось?
Л. Пыжьянова
— Как бы это сделать коротко, потому что об этом я могу говорить отдельную передачу. Если коротко, я застала в живых одного дедушку, он еще был жив, когда я родилась и доросла до осмысленного возраста, мне было десять лет, когда он умер, остальные умерли еще до моего рождения и, к сожалению, я всегда очень жалела о том, что у меня не было бабушки-дедушки. Но моя мама, когда была молодым учителем, приехала на работу в деревню, ее поселили на квартиру, там бабушка Вера и дедушка Михаил, я до сих пор, когда пишу в поминовение, я всегда их вписываю, я их считала за родных бабушку и дедушку, у них погибли свои дети, и моя мама, она у них десять лет прожила, тоже была для них, как родная. И, наверное, бабушка Вера — такой человек, который в первый раз, ну, по крайней мере, я так помню, потому что родители со мной не говорили о Боге, ну, родители-педагоги, советские времена, но у нас в городе никогда не закрывался храм, храм Троицы Живоначальной. Это маленький белорусский город в Брестской области почти на границе с Польшей, город Высокое. И бабушка Вера приезжала из деревни на праздники всегда в этот храм и оставалась у нас ночевать, и она говорила, я не помню что, потому что я еще тогда дошкольницей была, но вот у меня какие-то слова, они оседали и самое главное у меня, наверное, что какую-то важную метку в моей жизни поставило, это когда мы шли с ней с автобусной остановки вместе, она говорит: «Я сейчас шла через кладбище и подошла, там памятничек маленькому ребенку поставили и на нем написано: «Прохожий, не топчи мой прах, потому что я дома, а ты еще в гостях». Я хлопнула глазами и говорю: «А это как?» И она мне рассказала про то, что здесь мы правда все в гостях, наша тут жизнь, мы должны хорошо жить, Божьи заповеди соблюдать, быть честными, добрыми, никого не обижать, не огорчать, и когда мы земную жизнь проживем, мы уйдем к Богу и вот там наш настоящий дом. Думала я, анализируя, почему у меня нет страха смерти — коллеги-психологи говорят, что это у меня дефект такой психологический, действительно, страх смерти — это такой нормальный базовый страх, я правда не боялась смерти никогда, я боялась, что у меня умрут родители, а вот то, что я сама умру — да нет, с детства у меня было абсолютно четкое ощущение бесконечности жизни. Но в церковь я не ходила, вот у меня было ощущение, что я просто жила с Богом. А вот вторая моя встреча такая с Богом произошла, это я точно помню, в пятом классе, опять же, как ребенок учителей, я была очень самостоятельная, мне так: «быстро давай собирайся, я к своим детям пошла», я пришла, сама все сделала и по телевизору тогда был только один канал, я любила слушать радио, постановки, радиоспектакли...
И. Цуканов
— Да-да, конец 80-х — это особый такой радиомир.
Л. Пыжьянова
— Да, это даже были и 70-е и там две моих любимых передачи было: «Родителям о детях», я слушала и родителям рассказывала, как вообще им детей воспитывать правильно, а вторая: «Для верующих и неверующих». И вот, слушая передачу «Для верующих и неверующих», атеистическую передачу, я не помню, что там было сказано, я четко помню свое: вот вечер, темно, свет выключен, сумеречничала, сижу, слушаю, там что-то говорят-говорят, и вдруг у меня абсолютно ясная мысль: врут, несостыковка, вот это не складывается и это не складывается, врут, Бог есть, это пятый класс. Вот это вторая такая важная веха. А дальше был промежуток очень большой. Я иногда заходила в храм, я любила храм, ходила, в общем, туда, ставила свечи просто так, но, наверное, все. Мы с мужем венчались и для меня это было скорее про красоту, чем про смысл, для мужа это был очень осознанный выбор, он крестился перед венчанием именно ради того, чтобы повенчаться, и мы с ним пару лет назад разговаривали так, он говорит: «Смотри, нам с тобой еще вечность проводить». Я говорю: «В смысле вечность, подожди, как?» Он говорит: «Ну как, у нас вечный брак, мы — дух един и плоть едина. — Подожди-подожди, я только на земную жизнь, как вечность?» Он говорит: «Ну вот так, все». Говорю: «Ты меня не предупреждал, что вечность проводить». На самом деле, я именно так и венчалась, то есть не задумывалась, что это, как это, но я точно понимала, что Богу я тоже дала обет, его надо блюсти. А заходила, наверное, несколько раз в храм, пока ждала ребенка, в общем, даже не захожанница, а просто мимо проходящая.
К. Лаврентьева
— А когда случился именно осознанный приход?
Л. Пыжьянова
— А вот дальше, это лет двадцать назад было: мы поехали в Троице-Сергиеву Лавру с экскурсией, приехали, первый раз, меня, конечно, все это впечатлило, но я честно скажу, я ничего не почувствовала, то есть я ходила по Лавре, восхищалась этой красотой, восхищалась вообще всем там, смотрела на монахов и думала: надо же, как люди так отрекаются от земной жизни, вот как, что должно случиться с человеком, чтобы он ушел в монастырь? Для меня тогда было представление о том, что это что-то должно такое случиться, что-то тяжелое, чтобы человек ушел в монастырь. Было очень много людей, это были выходные дни, я увидела какую-то огромную очередь, говорю: «Это куда? — Это к мощам Сергия Радонежского». Мне так стыдно, я ничего не знала тогда ни о Сергии Радонежском, в общем, я честно говорю, я оттуда уехала, ничего вообще не поняв, не прочувствовав ничего, ну да, на экскурсии были, все. А потом случилось чудо в моей жизни я считаю, потому что я тогда как раз работала еще с детьми и направили детей на экскурсию в Лавру, и я их сопровождала. И когда мы приехали туда, это был будний день, приехали в Лавру и забрал их экскурсовод, а мне сказали: «Вы можете походить», и я, так гуляя по Лавре, просто как по красивому месту, совершенно самопроизвольно как-то, не моим, а Божьим произволением я зашла в Троицкий храм, дверь была открыта, я как шла, так и зашла, знаете, такая раззява, по сторонам озирающаяся: что здесь, что там? Переступила порог храма, и у меня ливанули слезы.
К. Лаврентьева
— Так часто бывает.
Л. Пыжьянова
— ...вот просто потоком, я слышала потом, иногда в каких-то передачах люди говорят, это было настолько для меня потрясение, они просто лились и лились без остановки, и оттуда, из этого храма я уже вышла совсем другим человеком, я не знаю, как говорят, что просите Господа, чтобы он вас увидел, вот у меня такое ощущение, что действительно это было так.
К. Лаврентьева
— Это после прихода в храм вы уже задумались о каком-то таком социально-полезном деле?
Л. Пыжьянова
— Нет, это было до прихода в храм, а приход в храм, он, наверное, придал смысл другой, потому что скорее эта история: «ой, я пойду туда работать» — это было про то, что: будет война, я буду партизаном, это было про подвиг, а после этого стало про смысл, то есть про то, что действительно если мне доверено это место, значит, я должна на этом месте делать все, что я могу для того, чтобы стало чуть-чуть легче тому человеку или тем людям, с которыми я сейчас нахожусь.
К. Лаврентьева
— Когда ты делаешь вот настолько значимое дело на острие ножа, на разрыв аорты, идешь каждый день, ты делаешь и наверняка это такой невероятный поток какой-то сил и энергии, но случаются ли какие-то вакуумные состояния выгорания, усталости, когда нет сил и не хочется никуда идти?
Л. Пыжьянова
— Знаете, слава богу, с выгоранием я не сталкивалась, потому что для меня основной критерий выгорания — это потеря смысла того, чем ты занимаешься, потеря, обесценивание: сколько бы ты ни спасала — люди все равно гибнут, сколько бы ты ни делал — все равно мир не изменишь, все равно люди умирают, люди страдают и хоть ты тут разбейся — и что, и зачем? Вот выгорание наступает, когда человек начинает думать вот так. Слава богу, меня это не коснулось, я очень надеюсь, что не коснется. Моменты усталости — да, такой вот, что просто все, но они были проходящие, то есть нормальные. На самом деле, я когда в МЧС работала, я же на пятидневке работала, то есть обычная пятидневка, ты идешь, работаешь, у тебя куча бумажной работы, что-то пишешь, какие-то письма, методички, что-то такое, а потом да, потом что-то случается, и ты переключаешься в совершенно другой режим работы.
К. Лаврентьева
— В книге, о которой я говорила: «Разделяя боль» вы пишете о этапах проживания горя, они очень такие честные, правдивые, бьют прямо в цель, если можно так сказать — это ваш личный опыт?
Л. Пыжьянова
— Нет, это не личный опыт, есть несколько таких условных классификаций, я взяла эту именно потому, что она подтверждается всем моим жизненным опытом, что это действительно так, профессиональным, жизненным, собственным опытом, что это именно так происходит, да.
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на радио «Вера», у нас в гостях кризисный психолог, психолог подмосковного хосписа «Дом с маяком», кандидат психологических наук, автор книги «Разделяя боль. Опыт психолога МЧС, который пригодится каждому» Лариса Пыжьянова. У микрофона Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева, мы вернемся через несколько секунд.
И. Цуканов
— Добрый вечер еще раз, дорогие друзья, это «Вечер воскресенья» на радио «Вера», у микрофона моя коллега Кира Лаврентьева, Игорь Цуканов. И сегодня у нас в гостях Лариса Пыжьянова, кризисный психолог, психолог подмосковного детского хосписа, который называется «Дом с маяком», кандидат психологических наук. Лариса, в предыдущем получасе мы начали обсуждать тему профессионального выгорания, из-за чего оно бывает, и это меня надоумило задать такой вопрос: вы работаете в принципе сейчас, наверное, в самом страшном месте, какое есть на земле, место, где дети умирают, хоспис детский, одно из самых страшных мест, и вместе с тем вы в интервью часто говорите, что это то же самое место, где можно увидеть какие-то очень светлые проявления людей, очень радостные, в частности, когда родители вдруг принимают эту ситуацию и смиряются. Вы как-то приводили в пример маму, которая делилась с вами своими переживаниями, что когда-то она считала, что смирение — это проявление слабости, а потом поняла, что смирение — это значит жить с миром, ты не понимаешь, почему ребенок, которого тебе дал Господь вроде бы, почему вот он болеет, почему он умирает у тебя на руках, но ты это принимаешь, потому что ты доверяешь, видимо, Тому, кто выше тебя и кому виднее. Вот я хотел попросить вас как-то поговорить на эту тему про вот эту парадоксальную радость, которая в таких действительно страшных местах тоже рождается и где находить силы, где находить слова для того, чтобы с людьми разговаривать, потому что понятно, что далеко не все могут, наверное, единицы только могут смириться и принять это как волю Божию, нужно еще и как-то в Бога веровать для этого, не все же люди верующие, наверное, кто там оказывается.
Л. Пыжьянова
— Да, Игорь, спасибо за интерес к этому, потому что я могу сказать, что я никогда вообще просто не могла представить, что я смогу работать в детском хосписе, у меня было примерно такое же, как у вас ощущение, что это какое-то очень тяжелое страшное место, место, где умирают дети, я вообще не смотрела в эту сторону, и когда мне однажды позвонила бывшая коллега, которая на тот момент уже ушла из МЧС, и я тоже ушла тогда, а я ушла из МЧС именно с таким ощущением, что: ну все, в моей жизни было самое лучшее, что может случиться профессионально, ничего лучшего со мной уже не может случиться, поэтому в психологии мне больше делать нечего, пойду-ка я флористом-дизайнером. Ну правда, я не хотела идти куда-то просто психологом, потому что после работы в МЧС — нет, я правда была уверена, что ничего такого по силе и смыслу больше нет. И вот она мне звонит и говорит: «Ты знаешь, я тут была на собеседовании, я по своим причинам не могу туда пойти, но это точно для тебя место». Я говорю: «Да? Что такое, Леночка?» Она говорит: «Детский хоспис. — Господь с тобой, ну ты что, ну нет! Во-первых, я боюсь врачей, я боюсь больниц, я диспансеризацию только по приговору суда провожу (смеется), просто нет». И я полгода думала, прежде чем послать резюме. Я ходила, я всем сказала, что я правда не пойду туда работать, мужу, сыну, мне сказали: «Конечно, нет, ты с ума сошла? Конечно, нет!» Как я там оказалась — это как раз про то, что пути выстраиваются. И когда я пришла работать в детский хоспис, я увидела, знаете, я думала: ладно, я же посмотрю, я же могу просто посмотреть, там испытательный срок три месяца. И мне моя очень близкая подруга сказала: «Если ты уйдешь буквально через месяц, мы все тебя поймем и поддержим», вот тут мне все сказали: что ты делаешь, остановись. Поддержал меня сын и одна из моих очень давних бывших коллег, все. Все остальные сказали: «ты с ума сошла, там нельзя работать». Я помню собеседование, сидела в обычной комнате для собеседований и стена такая, как у вас здесь, она была вся увешана детскими фотографиями, я пока сидела, ждала, когда придут меня собеседовать, я сидела, вот так на эти фотографии смотрела, думала: Господи, какие дети, какие все лица красивые, интересно, это подопечные, что это за дети? Зашло руководство, мы начали разговаривать, у меня взгляд по фотографиям, и вдруг я слышу голос Лиды Мониавы, которая, собственно, руководитель, организатор, идеолог всего этого, очень такой спокойный голос, она говорит: «Все эти дети умерли. А вы готовы к тому, что все дети, с которыми вы будете работать, будете знакомиться, будете общаться, они тоже все умрут, вы к этому готовы?» Я сказала: «Нет». Я к этому до сих пор не готова, к этому нельзя быть готовым, потому что нельзя, но это не мешает мне работать в детском хосписе, и я поняла, что работа в детском хосписе действительно не менее глубокая, важная, осмысленная работа, чем работа в МЧС, это совершенно другая работа, это правда, я пришла когда работать в хоспис, я себя сразу почувствовала молодым специалистом, все, забудь весь свой предыдущий почти 20-летний опыт, все сначала. Читала, училась, смотрела, слушала, общалась с людьми и смотрела на детей, на семьи, на людей, которые там работают. Вы знаете, в хосписе, это удивительно, если так будет желание посмотреть сайт, у нас большой фонд «Дом с маяком», который на несколько хосписов разделился: хоспис Москвы, хоспис Московской области, вот где я работаю, «18 плюс» и перинатальный. Вот если открыть посмотреть сайт — ощущение, что сотрудников по кастингу набирают, все какие-то невероятно красивые, очень много молодых, такие красивые лица — это тогда, когда, наверное, совпадает эта внешняя и духовная красота, удивительно красивые люди и правда, это еще один из важных таких для меня моментов: коллектив хосписа, он удивительный, все разные очень, но вот какие-то все про одно и благодаря таким людям тоже очень важно, с кем, где и как ты делаешь это дело. На самом деле, как очень часто говорили у нас в организации, что хоспис — это не про смерть, хоспис — это про жизнь, ну и потом добавляли: «и про смерть тоже», это действительно так, потому что хоспис у нас не такой, как западные показывают, где а-ля больница, стационар, куда привозят людей умирать. У нас выездная служба, у нас все дети в семьях, вот полтора года назад на Долгоруковской открылся стационар, приходите в гости, вы поймете, что это совершенно не тот хоспис, который рисуется в голове при этом слове, это совершенно чудесный, позитивный, там два этажа с каютами, а не с палатами, каждая каюта под свою семью, туда можно приезжать всей семьей, с братьями, сестрами, бабушками, дедушками, своими котиками, собачками на социальную передышку.
К. Лаврентьева
— Что это значит?
Л. Пыжьянова
— А это приехать, как в такой хороший санаторий, там полное медицинское обслуживание, помощь и поддержка врачей, медсестер, нянь, которые всегда рука на пульсе, там постоянно какие-то мероприятия для детей, приходят волонтеры, там есть бассейн для детей с инструктором, там игровые комнаты, там без конца мастер-классы, приходят, опять же, волонтеры, которые могут сделать маникюр маме, подстричь маму, где мама может просто побыть со своим ребенком вдали от домашнего хозяйства, мама, папа, кто угодно. Либо ребенок скажет: «слушайте, дайте мне вообще-то побыть немножко взрослым», и ребенок сам может остаться, с няней, конечно, круглосуточной, у нас ребята очень любят там бывать, у них там друзья, тусовки и все прочее. На самом деле, ведь дети же в хосписе, у нас по крайней мере, могут у нас под опекой находиться годами, мы их даже снимаем, потому что они прямо молодцы, улучшаются и идут дальше, в общем-то, они не хосписные дети становятся и идут дальше жить. Но есть дети, конечно, которые умирают. И вот эти каюты хосписные, они могут быть и для тех детей, для тех семей, которые приняли решение, что ребенок будет именно там умирать и, опять же, это не про ожидание смерти, это не про то, что там все сидят и думают: «какой ужас, ребенок умирает, какой ужас!» — и ожидают эту смерть, на самом деле, хоспис — это правда про жизнь до конца, вот ты живешь и живешь, и живешь. Ну конечно, мы же все с вами живем, зная, что мы умрем, но мы же не каждую минуту думаем об этом, то же самое. Незадолго до Нового года умерла девочка из тех как раз, которые умрут все, кого ты знаешь, удивительная девчонка была, у нее была онкология такая тяжелая, запущенная и буквально, наверное, за две недели до смерти все-таки уговорили мы маму, потому что маме было неудобно, стыдно обременять нас, приезжать и ничего не делать, совершенно чудесная, волшебная мама, такая же волшебная Валя, которые очень нежно и трепетно друг друга любили и друг о друге заботились, чтобы не расстраивать друг друга. У мамы болела спина в какой-то момент и колено, и она делала вид, что не дай бог, чтобы Валя не заметила: так, мамочка, ты обязательно к врачу со своим коленом. У Вали судорогой руки сводило, но так, чтобы мама не расстроилась: «Давай поиграем в „камень-ножницы-бумагу“ — Давай», ну и так далее. И Валя, я пришла в пятницу вечером ее навестить, застала в игровой комнате, они сидели: мама, няня, сестра Вали, которая приехала и играли в «Уно», я к ним подсела, мы поиграли в «Уно», пять часов вечера, а у Вали были уже сильные боли, она была на обезболивающем, она сидит уже в коляске, подсползает немножко, и мы говорим: «Валя, может, отдохнешь?» А она такая: «Нет, продолжаем, играм дальше». Играем, и заходит в игровую комнату руководитель волонтеров и говорит: «У нас сейчас на кухне будет мастер-класс по мексиканской кухне, кто идет?» Валя такая: «Я, все, везите меня, я пошла». И вот как раз доехали туда, я говорю: «Ладно, ты оставайся, я по мексиканской кухне не очень, я пошла». Она говорит: «Ну вы в понедельник придете?» Я говорю: «Конечно, приду». И Валя осталась на мастер-классе по мексиканской кухне. А утром в субботу ее не стало. Она умерла и это вот как раз про жизнь до конца. Я сейчас почему-то вспомнила, у нас вчера было как раз на работе собрание, у нас бывают регулярные собрания, когда идет обсуждение, что происходит с ребенком, все специалисты, динамика и так далее, такие врачебные консилиумы, только у нас все специалисты, кто работает: психологи, няни, медсестры, врачи, координаторы, и няня рассказывает о ребенке, у которого она была на визите, показывает фото с визита, очень тяжелый мальчик, все говорят: «Да, отлично, хорошо, все», то есть если бы так показать обычному человеку, он бы сказал: «Боже, бедный ребенок», а она мне потом показывает, говорит: «Смотрите, знаете, я на него смотрю, на кого он похож?» Я говорю: «На кого?» Она говорит: «На Ангела Боттичелли, Боттичелли вот так ангелов рисовал». Я посмотрела — да, это не купидон тот чудесный, вот ангел с картины Боттичелли, и на Валю я смотрела в последний ее день — ну, онкология, вы понимаете, девочка такая, уже почти бестелесная, волосы, брови, все это отсутствует, и я смотрю и вижу, какая же она красивая, какая-то удивительная, когда человек светится этой красотой изнутри. И мы еще успели тогда в стационаре, там, конечно, тоже удивительные люди работают, Валя очень хотела до Нового года дожить, она не дожила, но ей сделали Новый год ее персональный, там понимали, что скорее всего до Нового года уже не успеет, и у нее все было, чудесное платье...
К. Лаврентьева
— Лариса, а какая ваша главная роль, как психолога в хосписе, что вы делаете, вы помогаете детям, вы помогаете родителям?
Л. Пыжьянова
— Наверное, задача психолога в хосписе, как и всех сотрудников в хосписе, на самом деле — максимально, насколько возможно, нормализовать жизнь семьи, насколько это возможно вообще нормализовать в тех условиях, когда в семье тяжело болеет ребенок, когда заболевание, вот оно угрожающее жизни или существенно ограничивающее продолжительность этой жизни, семье тяжело во всех смыслах: морально, финансово, социально, и задача хосписа — сделать так, чтобы стало немного легче для того, чтобы жили все вместе, хотя у нас, конечно, в основном история про то, что папы, они с утра до ночи зарабатывают деньги, потому что все это требует очень больших расходов, мамы дома с детьми, еще есть братья, сестры и больной ребенок, требующий постоянного ухода с его кризисами, внезапными ухудшениями. Вы знаете, думают, что если хоспис, ну вот ребенок умирает, ну и все, умирает — на самом деле нет, ребенок дает остановку дыхания, у него аспирация случается или резко ухудшается состояние, и родители такие: «нет, что значит, давайте спасать», его спасают раз, два, три, десять и много раз, но это другая история, это разговор о выборе пути есть у нас такой, когда врачи, психологи, все встречаемся с семьей и разговариваем о том, что вы будете делать, когда будет кризис, потому что есть же несколько вариантов: вызвать скорую помощь, ехать в больницу, остаться дома, потому что практически у всех детей есть справка о инкурабельности, о том, что заболевание неизлечимо и это позволяет родителям не ехать в больницу, а просто остаться дома, и ребенок умирает не в больнице, а дома. Ну и про все варианты, что бывает в этом, что бывает в том случае, о том, что ребенок, если он попадает в больницу, с большой долей вероятности, они тяжелые у нас все детки, может быть подключен к ИВЛ до конца, вы знаете, пока я в хосписе не работала, я не знала, что у нас нельзя отключить от ИВЛ, если попал взрослый и ребенок, то он там будет жить столько, сколько аппарат будет поддерживать его жизнедеятельность, а все-таки у нас большинство родителей за то, чтобы дети были дома, чтобы они умирали дома среди близких, на своей кровати, в своей комнате, и наша задача — максимально четко, ясно информировать родителей о всех возможных вариантах, чтобы они точно понимали, какие варианты есть и что в каком случае, какие будут дальнейшие действия, но выбирают они сами, и мы их поддерживаем при любом их выборе. И наша задача: когда семья с ребенком, ребенок дома — облегчить. Приезжает няня, которая занимается с ребенком, дает возможность маме выйти куда-то что-то сделать, какие-то еще дела вне дома или просто выйти и пройтись по улице просто. Вы знаете, когда случилась пандемия, все такие: о, ужас! А наши семьи так живут годами, для них это норма жизни — не выходить из квартиры месяцами, потому что у ребенка тяжелая коляска, а лифта грузового нет, пандуса нет или ребенок говорит: «Я не пойду, потому что на меня все смотрят и пальцем показывают».
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на радио «Вера», дорогие радиослушатели, в этом часе с нами Лариса Пыжьянова, кризисный психолог, психолог подмосковного хосписа «Дом с маяком», кандидат психологических наук. У микрофона Игорь Цуканов и Кира Лаврентьева. Знаете, Лариса, весь этот час я очень внимательно вас слушаю и понимаю, что мы говорим о том, о чем в принципе не принято говорить, о том, о чем больно говорить, то, что для вас является работой — для многих людей вообще тема табу, они даже думать об этом боятся, но мы должны понимать, что особенно в коронавирусную эпоху мы приблизились к теме болезни, мы приблизились к теме ухода из жизни и надо понимать, что кто не помнит о смерти, тот и не живет на все сто процентов, и нам надо это тоже понимать, смерть — часть нашей жизни и нельзя об этом не говорить. Что я хочу спросить у вас: по сути дела, если я правильно поняла, ваша главная задача после того, как на человека упала плита каких-то жизненных обстоятельств сказать ему, что: друг, подожди, вот эта плита — это не конец, вот там есть еще жизнь, и ты будешь ее дальше жить, вот сейчас ты еще не умер, тебе нужно сейчас встать и идти дальше, по сути говоря, вы это, видимо, пытаетесь как-то донести родителям больных детей, вы это, наверное, пытаетесь сказать родственникам, которые уже потеряли близких, что: да, вот он ушел, а ты должен дальше жить. Вот сейчас наверняка среди наших радиослушателей есть люди, которые очень хотели бы сидеть на наших с Игорем местах и задать вам вот этот самый главный вопрос, по сути дела, у вас есть две минуты, минута, может, несколько секунд, чтобы привлечь внимание в остром состоянии и сказать ему те слова, которые обратят на вас его внимание, заставят его вас послушать, вот какие слова вы говорите человеку в острой ситуации потери? Какие главные тезисы, если можно так выразиться, какие главные мысли вы обращаете к нему, чтобы вернуть его к жизни в этот самый тяжелый его момент?
Л. Пыжьянова
— Ух...Вот это вопрос вы мне задали. У нас правда уже мало времени, поэтому я постараюсь коротко ответить, насколько это возможно. Нет, к сожалению, универсальных слов, в хосписе в этом плане легче, потому что я знакома с семьей, я знакома с ребенком, я уже какое-то время с ними и это не тот момент, когда действительно надо зафиксировать внимание незнакомого человека, как в чрезвычайной ситуации и быстро что-то ему сказать, чтобы в самом деле его собрать, потому что его надо собрать, потому что у него еще много-много дел впереди всяких формальных, это про чрезвычайные ситуации. В хосписе, наверное, вот если не про слова, а про, как вы сказали, основной посыл, который я даю, потому что я в него сама верю — это про то, что мы можем расстаться с человеком в пространстве, во времени, мы можем расстаться с ним вот здесь, в этой реальной жизни, он отсюда уйдет и больше его здесь не будет, но когда человек умирает, та любовь, которая была между нами, она же остается, она же никуда не исчезает и если ты расстаешься с человеком в пространстве и времени земной жизни, то в пространстве любви ты с ним продолжаешь быть всегда, и родители, у которых умирает ребенок, они продолжают оставаться родителями этого ребенка, ребенок продолжает оставаться их ребенком, это никуда не уходит. И пустота, которую чувствуют родители просто на физическом уровне после смерти ребенка, вот эта пространственная пустота, она, конечно, не может быть заполнена ничем другим, знаете: «найдите себе хобби, смените работу, путешествуйте» — это все другие сферы жизни, ушел ребенок, ушло то будущее все, которое было с ним связано, потому что когда рождается ребенок, ты же с ним связываешь вообще всю свою оставшуюся жизнь. Вот я как-то очень много думала про чувство вины, которое у родителей остается, у нас удивительные родители, на самом деле, это люди, которые приходят к нам, они прошли уже столько кругов ада, пока они боролись за жизнь ребенка они столько прошли, что они уже такие мудрые, такие сильные, такие великие люди, вы знаете, там моя поддержка, она такая, не глобальная, они сами кого угодно могут поддержать.
И. Цуканов
— И часто очень это так и бывает.
Л. Пыжьянова
— Да, да. И дети какие мудрые, у нас очень мало времени, я бы вам рассказала еще, конечно, энное количество примеров про детей, если будет минутка, про одного просто мальчика расскажу. И вот эта история, когда годы борьбы, а ребенок умер и чувство вины у тех родителей, которые положили все, что можно было и даже больше на спасение ребенка, кажется, ну откуда, вы сделали все и сверх всего, и мне кажется, это чувство вины, это огромное горе, оно оттуда, что любовь к ребенку, она была рассчитана на всю твою оставшуюся жизнь, вот сколько я буду жить, сколько мы будем вместе, столько мы будем любить друг друга, все, жизнь прервана, а все это, нереализованный этот порыв, он остался и непонятно, что с ним делать, поэтому вот эта вина и это ощущение, что так не должно быть — это неправильно, эту боль, конечно, как ее пережить, я не знаю, правда, я не знаю, я просто вижу, что люди с этим справляются, у нас в хосписе есть беривмент-программа, то есть программа поддержки семей после смерти ребенка, она, условно говоря, на пять лет рассчитана, но обращаются и шесть, и вот шесть с половиной лет назад умер ребенок, у нас приезжала семья как раз на встречу, у нас есть дни памяти в мае-июне, в прошлом году не было, в этом году будет, когда сажают деревья, это очень светлые, хорошие дни, приезжают семьи, встречаются, общаются, фотографии детей, воспоминания, выбирают саженцы, потом все очень трепетно за этими саженцами, тоже переживаем, чтобы все было хорошо. И какие-то эти моменты, смотришь: проходит год, два, и взгляд светлеет, и в семье еще появляются дети, это не значит, что ребенок заменил того, кто ушел, это про то, что...
К. Лаврентьева
— Жизнь продолжается.
Л. Пыжьянова
— Да, про то, что люди набираются мужества жить дальше, а ведь это еще очень страшно, когда умер ребенок, появление каждого следующего ребенка, вот этот страх связан: а вдруг с ним будет то же самое? И вот когда люди все-таки продолжают жить, для меня это, конечно, про огромное мужество, про великую силу жизни и про то, во что я тоже верю, что дети, они правда не приходят в этот мир, чтобы разрушить жизнь своих родителей, нет, дети приходят дать любовь, показать пример, наверное, той самой безусловной любви, к которой нас Господь, наверное, всех, в общем, мы так и должны любить. Хоспис, для меня это про ту самую безусловную любовь, когда говорят, что там страшно, там дети умирают, я говорю: вы знаете, там дети видят такую любовь, которую, к сожалению, здоровые дети видят не всегда, потому что ну некогда, родители заняты, родители работают, родители от здоровых детей ожидают социализации, реализации, успехов и всего прочего: «ну-ка, давай, вперед, пошел и быстро!» А здесь понятно, что все, ребенок не вырастет, ребенок не будет отличником, не будет спортсменом, героем, не прославит своих родителей и даже стакан воды им перед смертью не подаст, и его любят самой безоценочной, безусловной любовью, и дети также любят в ответ, вот это пример такой какой-то светлой святой любви. Я помню, у нас одна мама сказала, у нее умер один мальчик сразу после рождения, а через год и три месяца умер второй мальчик, то есть родился, три месяца прожил и умер. И она говорит: «Я поняла, когда умер Коля, что Господь до меня по-другому не мог достучаться, Ему надо было напрямую послать ко мне ангела в Колином образе и показать мне, как можно любить меня и как могу любить я на самом деле, раскрыть во мне вот эту любовь, потому что пока у меня не было Коли, я вообще не знала, на что я способна, как я способна любить и такой любви, которую я получила от него, (а Коля прожил три месяца на свете), она говорит: вот той любви, которую я получала, я никогда, я даже не подозревала, что это может быть, поэтому Господи, спасибо Тебе за это вразумление, теперь я знаю, какая любовь на самом деле, и я знаю, что меня мой сын там ждет, я с ним познакомилась здесь, и я знаю, что он меня ждет там».
И. Цуканов
— Лариса, вам большое спасибо за этот разговор, не знаю, как Кира, я вот не задал и половины вопросов, которые хотел, но мне кажется, мы поговорили про самое главное, про то, что можно не ожидать какого-то конца, сколько бы тебе не оставалось жить, 20 лет, 70 лет, неделю, один день, все равно никто не знает, сколько, важно как мы живем, как мы проживаем тот момент, в котором мы сейчас находимся, вот это, наверное, самое главное и это то, что я вынес из нашей беседы.
К. Лаврентьева
— И также мы желаем огромного мужества, силы, помощи Божьей людям, которые оказались в сложной ситуации, у которых больные детки, невозможно это слушать спокойно, тем не менее, сколько бы мы ни понимали, что есть жизнь после смерти, это все равно человеческому естеству, душе человеческой слушать и понимать, осознавать очень тяжело, и поэтому мы от всей души сочувствуем и желаем мужества и сил таким вот родителям героическим и людям, которые находятся в состоянии такого вот ухода близких людей.
Л. Пыжьянова
— Да, я правда уверена, что только Господь дает силы, потому что человеческих сил никаких на это не хватит, это правда.
И. Цуканов
— Спасибо огромное, я напоминаю, что сегодня у нас в гостях была Лариса Пыжьянова, психолог детского хосписа «Дом с маяком», кризисный психолог, кандидат психологических наук. Мы с вами прощаемся до следующего воскресенья, всего доброго, до свидания.
К. Лаврентьева
— До свидания.
Л. Пыжьянова
— До свидания.
Деяния святых апостолов
Деян., 6 зач., II, 38-43
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Как христианину правильно организовать свою жизнь? Существуют ли какие-то рекомендации по этому поводу? Ответ на этот вопрос находим в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который читается сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
38 Петр же сказал им: покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов; и получите дар Святаго Духа.
39 Ибо вам принадлежит обетование и детям вашим и всем дальним, кого ни призовет Господь Бог наш.
40 И другими многими словами он свидетельствовал и увещевал, говоря: спасайтесь от рода сего развращенного.
41 Итак охотно принявшие слово его крестились, и присоединилось в тот день душ около трех тысяч.
42 И они постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах.
43 Был же страх на всякой душе; и много чудес и знамений совершилось через Апостолов в Иерусалиме.
В только что прозвучавшем отрывке мы находим краткую, но ёмкую характеристику первой Церкви. Говорится, что после проповеди апостола Петра в Иерусалиме к последователям Спасителя присоединилось около трёх тысяч человек. Приняв крещение, они радикально изменили свою жизнь. Книга Деяний описывает, в чём внешне проявлялось это изменение.
Во-первых, они пребывали в учении апостолов. Ученики Спасителя рассказывали вновь крещённым подробно об Иисусе Христе и Его учении. Важной частью этого обучения было объяснение Священного Писания. Несмотря на то, что вновь обращённые, будучи иудеями, знали его с детства, апостолы расставляли в тексте новые акценты. Они показывали, как древние пророчества указывали на пришествие Христово и появление христианства. Благодаря такому обучению Писание оживало. Люди ощущали себя участниками священной истории.
Во-вторых, в прозвучавшем только что отрывке говорится, что уверовавшие пребывали в общении и преломлении хлеба. Иными словами, они регулярно собирались на общественное богослужение, Литургию, для того чтобы принять участие в центральном Таинстве Церкви, Евхаристии, то есть Таинстве благодарения. Это было торжественное собрание, во время которого они причащались Тела и Крови Христовой, а также делили друг с другом трапезу.
В-третьих, книга Деяний святых апостолов сообщает, что верующие пребывали в молитве. Очевидно, что речь идёт о личном духовном делании. Причем под молитвой подразумевается не только словесное общение с Богом, но и всякое дело, которое совершается человеком в присутствии Творца, то есть с непрестанной памятью о Нём.
Заканчивается рассказ упоминанием о том, что «был страх на всякой душе». Под страхом здесь, конечно же, подразумевается не животный ужас, но состояние благоговения и священного трепета, в котором пребывали первые христиане. Ведь благодаря такой упорядоченной организации своей жизни, они получали вполне ощутимые духовные результаты, а именно — опыт реального присутствия Творца. Господь наполнял Своей благодатью саму их повседневность и быт.
Очевидно, что в рамках христианской традиции пути к Богу довольно разнообразны. Вспомним, например, жизнь отшельников, которые уходили в пустыни и пребывали в уединении до конца своих дней. Или судьбу тех людей, которые, видя подвиг мучеников, объявляли себя христианами и тут же принимали смерть, а вместе с ней обретали Царство Небесное. Однако описанный в только что прозвучавшем отрывке путь наиболее универсальный. В каком-то смысле он самый надёжный и безопасный. Следуя ему, все мы, простые люди, можем установить живую связь с Творцом и в той или иной степени навести порядок в своей духовной жизни. Ведь правила предельно просты. Каждый день старайся хоть немножко узнать о своей вере. Найди церковную общину себе по сердцу. Принимай участие в её богослужениях и таинствах. По мере сил служи этой общине. Поддерживай постоянную связь с теми, кто так же, как и ты, идёт по пути спасения. Учись у них, спрашивай совета, сам, если понадобится, щедро делись своим опытом. Наконец, веди личную духовную жизнь. Исполняй заповеди Евангелия и во всех своих делах ищи волю Бога. Говори с Ним чаще, а не только в установленное время утром и вечером. В той степени, в какой проявим усердие и заботу об этих сферах своей жизни, Бог наполняет наше сердце, и у нас появляется опыт Его реального присутствия во всех наших делах.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Любовь — христианский взгляд». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы говорили о том, что такое Божественная Любовь, как она проявляется в жизни человека, а также о том, чем отличаются любовь к Богу и любовь к ближним.
Ведущая: Марина Борисова
Все выпуски программы Светлый вечер
«Вера и социальное служение». Наталья Москвитина
У нас в гостях была журналист, основатель фонда «Женщина за жизнь» Наталья Москвитина.
Наша гостья рассказала о своем пути в вере, о том, как для неё связаны смирение и дерзновение и том, как она, несмотря на свои страхи и многочисленные трудности, основала фонд помощи беременным женщинам в сложных жизненных ситуациях. Наталья поделилась, что ей помогает в достижении более внимательной и осознанной молитвы, а также в чем для неё проявляется богооставленность, и что помогает ей выходить из этого состояния.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— Светлый вечер на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. С трепетной радостью нашу сегодняшнюю гостью приветствую: Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». Привет.
Н. Москвитина
— Привет.
К. Мацан
— Будем на ты, как в жизни. Я очень рад тебя видеть в студии радио «Вера». Мы с тобой за последние месяцы, годы на радио «Вера» не раз встречались, и это очень радостно, хорошая традиция, но в основном говорили об общественных проектах, о твоей работе, о фонде. Я думаю, что и об этом тоже мы сегодня поговорим, куда же без этого. Но я очень рад возможности сегодня с тобой поговорить больше о личном, до той степени, до которой об этом можно рассказывать, о вере, о пути к вере, пути в вере, о том каком-то мировоззренческом основании, которое, как мне кажется, стоит за всей твоей общественной работой разнообразной. Вот путь к вере и в вере у человека, как мне кажется, состоит из этапов. Это какие-то открытия за открытием, событие за событием, которые как-то в цепочку складываются, и потом, окидывая так ретроспективно, человек говорит: вот мой путь к вере. Вот какие этапы самые главные на своем пути ты бы выделила?
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я родилась вообще в Волгограде. И я бы даже сказала в Сталинграде. Несмотря на то, что во время моего рождения город назывался Волгоград, но для меня все что связано с Великой Отечественной войной, со Сталинградской битвой, это не пустой звук. Как-то так случилось, что я очень чувствительно все это воспринимала, я выросла прямо рядом с мельницей Гергардта — это единственное здание, которое осталось после войны, потому что город был полностью разгромлен, и домом Павлова, они рядом между собой. И моя мама, кстати, родилась как раз в доме Павлова. Ну там от дома одна стена осталась, но дом восстановлен был, и вот в этом доме она родилась. То есть это вот контекст моей жизни.
К. Мацан
— А эти вот дома, которые ты перечислила, это, так понимаю, вот точка, которую удерживали в боях...
Н. Москвитина
— Да, 58 дней оборона дома Павлова была. И до реки Волги там оставалось, и сейчас также остается, около двухсот метров — нельзя было сдать этот берег, и у нас говорят: за Волгой для нас земли нет. То есть иначе бы мы не только проиграли бы Сталинградскую битву, но не было бы вот этого перелома всей войны. И мне кажется, отсюда все, то есть вот от такого четкого понимания, что ты можешь изменить, изменив себя, ты можешь изменить очень многое. И мы каждый год обязательно там на 2 февраля ходили в «Сталинградскую битву» в панораму и, в общем, ну казалось бы, все одно и то же, и вокруг были дети как дети, абсолютно нормальные мальчишки и девчонки, которые бегали там между экспонатами, дергали там за косы девчонок, смеялись. Я почему-то всегда это воспринимала очень серьезно. И для меня вот этот вот хлеб, перемешанный наполовину с землей, это все было здесь и сейчас. И я действительно отходила после каждого такого похода еще две недели. Ну там было все это очень реально, как сейчас вот храм Вооруженных сил и музей «1418 шагов к Победе», нечто похожее было, тоже очень современное, и в «Сталинградской битве». И я, честно, даже не понимала, как можно к этому так поверхностно относиться, как мои одноклассники. И это как бы вот жило со мной еще какой-то промежуток времени, пока мы писали сочинения после этого. Ну как бы каждый год одно и то же, но я видела, как война меняет человека, я видела, что такое жизнь на стыке войны, и воспринимала это как ну такой вызов что ли для себя. Я не знаю, как это, в какой-то проекции объяснить. Потому что я все-таки, мне 37 лет уже будет, но почему-то, мне кажется, я недалеко от этого момента ушла и по-прежнему все это проживаю. Момент, что Бог очень рядом, и война — это очень неожиданная вещь, также как и начало и конец жизни: в любой момент жизнь может оборваться, и поэтому ты предстанешь перед Богом. И я училась в духовно-певческой школе. С семи лет, наверное, с семи лет, и изучала Ветхий Завет, историю религий, православие, конечно же, это было. И группа, с которой я училась, была старше меня, я была самая младшая. Там были вообще старшеклассники, то есть мне там было очень неуютно, потому что вокруг были взрослые думающие люди, и я все время была отстающей, моя большая проблема была в том, что я не успевала конспектировать, я вообще плохо писала. И со мной ходила бабушка. И она на задних рядах сидела, все это записывала, и потом мы все это разжевывали дома. И это был период, когда храмы только-только открывались.
К. Мацан
— А это был какой-то твой интерес или родители решили, что нужно ходить в духовно-певческую школу?
Н. Москвитина
— Это даже это совпадение каких-то непонятных вещей. Я не могу сказать, что я туда сама побежала, потому что это просто открылось впервые в городе —духовно-певческая школа. Я до этого ходила на фортепиано.
К. Мацан
— Надо идти.
Н. Москвитина
— Да, надо идти. Но пошли из нашей школы всего три человека: я, моя лучшая подруга и моя одноклассница. И так мы, в общем, до конца и проучились. И вместе с бабушкой я приходила к вере. И параллельно мы с бабушкой все время ходили на службы. Тогда, значит, восстановили Казанский собор, это кафедральный собор в Волгограде, и мы там были на всех службах. Я помню службу пасхальную ночную, и помню до деталей, до запахов — это вот прямо это часть моего детства. Я мало что помню, кроме вот таких ярких вспышек: именно служба, какие-то серьезные моменты моего там нравственного выбора. Например, я с подружкой пошла в магазин, она взяла меня с собой для того, чтобы я вместе нее купила ей сыр. Ну этот момент очень так характеризует детство очень так хорошо. Она стеснялась это сказать и всегда брала меня с собой за хлебом и за сыром там. И нам надо было до магазина дойти, там минут пятнадцать идти, и я все шла и как бы ее отчитывала, говорила: ну когда ты уже, Наташка, сама будешь ходить? Ее тоже Наташа зовут. И когда мы уже пробили этот чек, помню, такие серые чеки были, да, отдельно они пробивались, мы с этим чеком встали уже в отдел. И вдруг перед нами старушка стояла. И на эту старушку продавщица начала очень сильно как-то кричать — что-то было не так, не знаю, может, она чек не пробила, ну я вообще ума не приложу, что там произошло. Но меня это настолько возмутило, и я в момент включилась, и я стала ее защищать и наезжать на эту продавщицу, и говорю: как вы вообще смеете, это пожилой человек... В общем, я сама от себя не ожидала, и вот вся вот эта вот концентрация какой-то там несправедливости, да, вот все, что я тогда переживала, вот все это на мне сошлось. В общем, я решила защитить этого человека и, естественно, продавщица никак... ну она обалдела вообще: какой-то ребенок там, не знаю, десяти лет там, вот так вот себя ведет. И говорит правильные, по сути, вещи. И дальше пошло все вообще не по плану: то есть я обошла прилавок, за ним была дверь, она вела в коридор, и там была написано «Дирекция», и я, в общем, пошла туда. И, значит, я открыла дверь с надписью «Директор», зашла туда и продолжила свой монолог. И не помню вообще ответной реакции, я помню, что мне не было ни стыдно, ни страшно, ничего. Я должна была закончить это, я оттуда вышла совершенно удовлетворенная, что справедливость восторжествовала. И ушла оттуда. В общем, поход за сыром окончился помощью старушке.
К. Мацан
— Вот где предыстория фонда «Женщины за жизнь».
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я возвращаюсь к каким-то реперным точкам в своей жизни и понимаю, что зачатки были тогда. И еще был момент. Я очень хотела работать с детства, с 12 лет, и я пошла на биржу труда, а туда брали с 14. Но моей подружке было 14. Нас было три, и нам было 12, 13, 14. И провели по документам то, которой 14, а нас как бы просто скопом взяли и сказали: идите, короче, работайте, но по документам вот так вот. Ну типа зарплата одной платилась или что-то, как-то так, не помню. И нас поставили сначала на детский садик, подметать двор, и это было очень тяжело, потому что ну мы были маленькие, а метлы были такие вот, деревянные, там скрученные проволокой из веток, да, вот сама вот эта часть, которая, метет, они были очень тяжелые и очень грубые, и мы за несколько дней натерли такие мозоли, которые кровили. И мы пошли, в общем, это все говорить руководству: поставьте нас куда-то помогать детям, потому что мы, в общем-то, в садик пришли. Но нас не услышали, мы пошли опять на биржу труда, и нас поставили после этого (ну то есть мы как бы везде требовали, что вообще-то надо в соответствии с правилами действовать, да, какой-то все-таки распорядок должен быть) и нас поставили в другой садик. Мы начали там работать, и мы увидели изнутри вот этот весь произвол, когда детей били, там по лицу били, ругались матом, обсуждали свою интимную жизнь — причем это для меня был вообще колоссальный стресс, то есть я услышала эту всю правду отношений между мужчинами и женщинами. Женщины там все, нянечки и так далее, были совершенно не на высоте, и это все слышали маленькие дети. И ну, наверное, предел уже моего терпения был, когда на моих глазах ребенка, которой не говорил еще (это самая такая ясельная группа) били прямо по щекам.
К. Мацан
— Кошмар.
Н. Москвитина
— А до этого все накопилось. То есть мы видели, как они наливают в чайник воду из-под крана, как будто бы кипяченая вода. Ну вот все вот это вот, вся неправда, она была перед нами. А мы дети, мы вот как бы очень искренние. И я решила рассказать это все маме этого ребенка. Она меня не послушала. Ну естественно, я сама ребенок. И тогда рядом с домом был, я не знаю, вот я воспринимаю сейчас, это был какой-то фонд «Семья» — я не знаю, вот 90-е годы, что это на самом деле было, ну какая-то вывеска была, связанная с помощью семьям. И мы туда втроем пришли. А нас еще, так интересно, раскидали по разным группам, чтобы мы между собой не общались. Но когда мы вечером обсуждали, у каждого в группе было одно и то же. И мы пришли туда, и я все это по полочкам рассказала, что вот так вот и надо с этим что-то делать. И, наверное, это было со стороны просто очень революционно: три ребенка, которые возмущенно вот это все рассказывают и ищут, как можно помочь другим детям. И эта женщина сказала: вы что, ну в принципе это все ужас, кошмар, и с этим нужно что-то сделать. Но по закону мало что сделаешь, потому что доказать это — как докажешь. Еще мобильных телефонов же не было. И она спросила: а как там вообще на кухне? Чисто, нет? Ну и тут, конечно, просто у меня там список был подготовлен, там и тараканы, и все. И на следующее утро, когда мы пришли в садик, там уже стояла пожарная машина, скорая, всех вывели из садика и началась проверка. С тех пор на биржу труда меня не брали. Но в 14 лет я устроилась уже работать внештатным корреспондентом в газету. И это, в общем, просто шло по нарастающей, понимаешь, это были какие-то зачатки. Но в целом, наверное, самое интересное для меня это помощь людям и сами люди. Вот сами люди. И в какой момент человек пересекается с Богом и осознает это или не осознает, но уже есть какое-то вмешательство Бога, как меняется его жизнь, меняется ли, и как это можно спроецировать и на меня. То есть это всегда опыт: смотря на других людей, ты понимаешь, что человек рядом с тобой, он всегда выше, глубже, правильнее и удивительнее. И рядом все люди, они ну как бы хорошие и уникальные, да. Я ну вообще вот не воспринимаю людей, что они какие-то не такие, они там подлецы. Мы все подлецы, и мы, у каждого есть это испытание. Мне кажется, Бог как-то так вот проверяет нас, что мы думаем, что у нас будет проверка на то, на то — там не солгать, там еще на что-то, на самом деле нас на какие-то другие вещи проверяют. Вот сколько я смотрю судеб других людей — это очень нестандартные ситуации, где-то даже очень такой искренний диалог с Богом, когда ты не можешь спасовать, ты тоже должен как бы давать такой, в полный рост, ответ Ему, где-то делая вот неправильные что ли вещи. Как у Луки Войно-Ясенецкого, когда произошел спор, когда Господь ему говорил, что ты должен выбирать: или ты пишешь книги, или ты оперируешь. Я вот ну сейчас детально не помню, но меня это поразило, и я поняла, что этот диалог, он у каждого происходит, это какой-то, может быть, даже дерзновенный диалог, но где ты смелый. И вот Бог любит смелость эту, когда ты можешь ответить и тебе есть что сказать.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». А у тебя этот диалог по поводу чего?
Н. Москвитина
— Наверное, за других людей. Вот очень много видя таких случаев, очень разных, когда люди себя очень по-разному ведут, вроде как превращаешься в такого ходатая что ли и...
К. Мацан
— За них перед Богом.
Н. Москвитина
— Ну да. Ну то есть я в корне изменилась вот через свое это социальное служение. И началось социальное служение с такого моего дерзновенного, знаешь, запроса: я не хотела идти в антиаборты, я так и сказала, что только не в антиаборт. Я очень долгое время просила Бога, чтобы Он меня поставил послужить. И я это видела как достаточно непростой выбор, потому что я не видела себя ни там, ни там, ни там — я везде себя пробовала и после миссионерских курсов я не знаю, где я не была. И ну это и кормление бездомным, это помощь людям после неудавшегося суицида, это и отправка посылок в тюрьмы, это и помощь беременным, и разная антиабортная деятельность просветительская, и помощь отказникам. И все, знаешь, вот как будто бы ну что-то, вот ну то есть я искала, искала — это было очень тяжело прямо, я очень переживала, это длилось долгие годы. И я примерно раз в неделю ездила в храм Христа Спасителя, к мощам Филарета Дроздова — ну как для меня это был святой миссионер, который поможет мне, человеку после миссионерских курсов, как-то определиться. И там был и спор, там было и выпрашивание, там было, ну то есть все: я говорила и с напором, прося, и так, и так. Раз в неделю то есть я стабильно ехала к нему, как к родному человеку, и на коленях просила: укажи мне путь, ну как-то за меня попроси Господа, ну что делать женщине? Мужчине очень легко, он может ну хотя бы алтарничать. А что можно сделать женщине?
К. Мацан
— Как ты почувствовала, что вот ответ пришел, если он пришел?
Н. Москвитина
— Ну он пришел.
К. Мацан
— Что вот это вот теперь я на своем месте, через что это воспринимается человеком?
Н. Москвитина
— Это вот через мою дерзновенную фразу: только не в антиаборт — это совершенно точно. И я сказала, что только не туда, потому что это расчлененка, это достаточно агрессивная деятельность — ну то есть я так ее видела, она такая была.
К. Мацан
— Когда говоришь: только не в антиаборт — ты имеешь в виду что только вот не этим видом социального служения я хочу заниматься. Чем угодно, только не этим.
Н. Москвитина
— Вот-вот.
К. Мацан
— И именно этим пришлось.
Н. Москвитина
— Да, да. Н у это как бы так Господь ставит. Ну если ты там на расслабоне это все делаешь, то это ну не жертва.
К. Мацан
— Ну вот этот момент, когда ты, не знаю, соглашаешься, или понимаешь, или чувствуешь, что вот да, это я на своем месте. Спрашиваю, потому что многие, думаю, наших слушатели, которые размышляют о вере и об отношениях с Богом, вот этим вопросом задаются: как вот как понять, что я сейчас здесь, где должен быть и вот это, грубо говоря, это Божия воля?
Н. Москвитина
— Ну во-первых, это правильно задать вопрос, найти тон и не вымучивать его. Я просто подошла к этому вопросу вплотную и задала его очень искренне. То есть это был прямо... Ну я поняла, что там, там, там я была и что похоже, что самое очевидное — это антиаборты. Ну я так и сказала: все что угодно, только не кидай меня в терновый куст. И повторила это несколько раз. И после этого мои друзья сказали... Ну прошло, я не знаю, несколько месяцев, наверное, я прошла через развод. И это был очень сложный период, когда ко мне пришли друзья в гости и, видя, что я в тяжелом очень состоянии, сказали: ты не хочешь вообще вот ну какое-то движение женское открыть, помогать другим женщинам? Ну вроде как это было из головы, то есть это было: ну тебе плохо — ты помоги другим, все равно вокруг тебя столько беременных крутится. Это, правда, было на тот момент — и беременных, и бесплодных, и тех, кто после бесплодия рожают. И как бы вроде такие наметки уже были, да, промыслительного пути, но воедино это не собиралось. И наверное, отсюда, от моего отрицания и пошел этот вот запрос. И вот ровно там через небольшое время я встала и вот перед этим выбором уже сама, я интуитивно чувствовала, что вот это оно. Но после того, как я решилась на это, где-то было полтора года очень тяжелых метаний, очень. Потому что деятельность, ну откровенно говоря, не по силам, невозможно где-то этого ресурса набраться и спокойно заниматься антиабортом. Антиаборты — это там, где смерть откровенная, где убийство, это все очень сильно ощущается, это очень сильные человеческие драмы, это где и любовь, где интимная сфера — это вот просто все на грани. И я, естественно, хотела развернуться и уйти. То есть у меня все время было такое чудовищное просто испытание. Я человек, который, ну мне вообще не свойственно поворачивать назад, вот это вот оборачиваться. Взявшись за плуг, не оборачивайся — это очень вообще мой девиз. Но тут я сомневалась, что это мой путь. То есть я, уже встав, все время у меня голова мне не давала покоя. Почему, потому что, открыв вот этот, ну сначала это не фонд был, это было волонтерское движение, в очень большом количестве пошли эти женщины. И первое, что нужно было, это помогать материально. Нашлись там психологи там, гинекологи, но людям конкретно там нечего было есть, а денег не было вообще. И я вкладывала свои деньги после развода, да, и это все было просто на разрыв аорты. Я искала, я встречалась со всеми, с кем, мне говорили: с этими не встречайся, эти плохие, эти еще хуже, а эти вообще там, да, — я ко всем трем категориям ходила. И у меня не было никаких предубеждений, потому что эти женщины — вот они везде, у них есть имена, фамилии, у них есть там, они сейчас перед этим выбором. Мне было вообще не до этих вот размышлений глубоких. Но я не могла понять: если Господь не дает вот этой стабильности уже тогда фонду, а для меня это все вообще было в новинку, я не знала, как фонд собирать, и в моей записной книжке — это было очень важно, — не было ни одного телефона, на кого бы я могла опереться. То есть не было никаких сильных людей вообще. То есть и мне пришлось само стать сильной. Это для меня самый главный вызов в жизни. Я всегда считала, что я очень слабая. Вот чему меня научил фонд — я узнала, что я сильная. Ну я до сих пор считаю, что я слабая, но я просто вижу результат деятельности. И меня метало так, что я ну если не каждый вечер, то, видит Бог, там первые полтора года восемьдесят процентов моей деятельности сопровождалось горючими слезами по ночам. Я прямо реально плакала навзрыд перед иконами. И у меня перед иконами такой коврик, и этот коврик просто слышал все. То есть я прямо навзрыд кричала и говорила: Господи, ну почему я тут? Что мне делать? Почему, если Ты меня туда поставил, что я должна этим женщинам сказать? Мне же надо конкретно им помогать. И ошибок тоже было много. Ну они и до сих пор есть. Я как бы абсолютно четко осознаю, что тут нет какого-то проторенного пути, это очень сложная деятельность, и она получается только потому, что ты рискуешь. И какое-то большое дело, оно всегда сопряжено именно с риском, с тем, что ты всегда будешь ошибаться, как бы ты ни старался, все равно, вот эти вот падения, они дают вообще-то...
К. Мацан
— Скажи, вот ты в начале программы упомянула, что такой твой какой-то принцип, твое мирочувствие — это что вокруг прекрасные люди, все лучше меня. Как один священник у нас в эфире, мне кажется, замечательно сформулировал, что смирение — это когда не я хуже всех, а все лучше меня. А с другой стороны, ты говоришь о разных трудных ситуациях, в которых очень легко в человеке разувериться. Не в женщинах, допустим, которым требуется помощь, а в том, кто их бросил, например, или в тех, которые помогают или не помогают, но обманывают. То есть ты видишь такую достоевщину, о которой я, допустим, могу только догадываться, а ты в ней живешь и работаешь часто. Как не разочароваться в людях?
Н. Москвитина
— Ну не знаю.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Ну честно, не знаю. И бывают такие моменты, когда ты очень сильно устаешь, и ну как-то вся вот эта вот несправедливость жизни, неправильных поступков людей выходит на передний план, и ты понимаешь, да какое ты вообще ничтожество, что ну, грубо говоря, я вот выйду отсюда и скажу: вот я сказала, что там все люди хорошие. Ну а не ты ли думала вот... Ну это я все, и это все я, да. Я только боюсь быть неаккуратной к людям. Я очень обычный человек и, может быть, хуже всех тех, чьи ошибки я наблюдаю каждый день, просто грешу, наверное, другим. И я боюсь в своей вот этой вот какой-то, ну своими установками, думая, что я там лучше, вот это вот все — это же неистребимо вообще, да, — поранить другого. Поранить человека, который ну явно что-то делает абсолютно там против совести, там ну те же аборты или измены, этого всего очень много. Но столько раз я убеждалась в том, что это вообще не правда жизни, что это настолько на поверхности, что эти люди могут быть святыми. Я же не могу увидеть там нимб или что-то, но это настолько чувствуется. Люди, которые женщины, совершили аборты, люди, которые предавали — столько вот как бы этой грязи ты видишь, слышишь, перевариваешь, очень тяжело это дается, и потом — раз, ты человека видишь с другой стороны. И ты поражаешься, что ты намного хуже. Вот.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». И мы говорим и о Наташином социальном служении, о том, как это связано с мировоззрением, с верой. И вот как раз, может быть, к этому второму измерению этой темы я хотел бы обратиться. Мне как-то, помнится, в свое время в одной из наших бесед (я уже, честно говоря, не помню, это была частная беседа или интервью твое было) поразила, очень согрела история, ты просто рассказывала о своем опыте, что время от времени ты уезжаешь из города на какой-нибудь отдаленный домик где-нибудь в лесу, просто гуляешь и просто разговариваешь с Богом. Я почему эту историю запомнил, потому что настолько это непохоже на то, как мы обычно думаем при слове «молитва»: вот либо церковная служба идет, люди стоят и молятся лицом к алтарю, либо какие-то тексты произносишь — чьи-то древние, святые, глубочайшие тексты, но вот какие-то не твои. Либо там дома стоишь. Если человек совсем на Церковь смотрит со стороны, то молитва это, как правило, кажется, какое-то выпрашивание чего-то, такое вот настойчивое домогательство до Бога, что вот хочу так, сделай, как я хочу. А ты рассказывала об опыте, который совсем не похож на это, какой-то просто разговор с Богом, и обращение к нему «Папочка» — вот что это такое, чем это важно?
Н. Москвитина
— Ну я прошла такой путь от Иисусовой молитвы, и почему-то нашла свой абсолютно другой диалог. Он именно мой, и вообще вот эта вся история про то, что мы все очень разные, и Бог с нами общается, исходя из наших внутренних настроек. И мне куда ближе благодарить Папочку и говорить, что я Его очень сильно люблю, это придает мне силы, я чувствую, что Он рядом. И вообще неважно, что как протекает день, но нужно обязательно найти вот эту вот волну. Иногда бывает еще вот такой лайфхак, там можно, да, уехать куда-то за город, в природу, найти какой-то свой уголок, именно только вот твой, может быть, даже никому не говорить, где это. Ну я так поступаю, я конкретный адрес и геоточку никому не говорю. Но еще есть такое, что я выезжаю на Садовое кольцо и делаю круг, то есть я вот в своем потоке еду и все это время молюсь, то есть мне не надо отключать мозги на то, где свернуть и так далее. Вот это определенное время занимает и очень помогает. Однажды я как бы случайно на это вышла, а потом поняла, что это классный такой ход для того, чтобы уединиться с Богом.
К. Мацан
— В городе причем.
Н. Москвитина
— В городе, да. Ну какой-то смысл есть и в этом цикле, то есть этот круг ты проживаешь, как-то все переосмысливаешь. Ну вообще духовная жизнь — это долгий-долгий путь, я думаю, до конца жизни мы не сможем это все препарировать до конкретных форм, у всех очень по-разному. Но я вот просто кайфую от того, что Бог дает какие-то еще возможности найти к Нему обратиться, и я думаю, что для определенного периода хорошо все: и молитвы по молитвослову, и молитвы, выученные наизусть, те которые ты ну от сердца, пусть их несколько, но от сердца, и Псалтирь, и вот именно вот какие-то вот такие вещи, из ряда вон выходящие.
К. Мацан
— Ну когда я вопрос задавал, конечно, я ни в коем случае не хотел обесценивать и церковную молитву, и молитву по молитвослову. Но вот почему еще так мне это запало в душу, твой рассказ про вот это вот обращение к Богу «Папочка», и это, кстати же, вполне в традиции: «Авва, Отче!» — «авва» это же и есть «папочка», это уменьшительно-ласкательное обращение.
Н. Москвитина
— Это я да, от тебя уже узнала.
К. Мацан
— Можешь приходить почаще. Я почему еще это так запомнил, потому что мне кажется, не знаю, так это в твоем случае или нет, вот прийти к такому обращению к Богу, к такому состоянию — это ну это не просто так, это что-то значит во внутреннем мире. То есть, видимо, был какой-то запрос, это как какой-то результат какого-то пути. Вот что это, желание все-таки пережить отношения с Богом как с Отцом, нехватка Отца в метафизическом смысле, Небесного, желание защиты, осознание собственной слабости и обращение — ответом на что было это вот, этот лайфхак?
Н. Москвитина
— Ну я думаю, что я очень слабая на самом деле. И несмотря на то, что жизнь меня ставит в такие условия, где мне нужно быть очень сильной, я открываю себя с сильной стороны, на самом деле я абсолютно не такая. Очень много граней, и я не могу ничего сделать с тем, что я все равно человек, который живет в таком внутреннем патриархате своей головы.
К. Мацан
— Это как?
Н. Москвитина
— Ну я все-таки считаю, что над женщиной должен быть мужчина, а над мужчиной должен быть Бог. Но я сейчас проживаю этап, период, когда у меня нет мужа, я стала главной для детей. Нет, ну отец присутствует в жизни детей, но тем не менее я как бы одна. То есть в отношениях в этой парадигме я и Бог, и я вот тут, в этом земном пути как одиночка двигаюсь, и надо мной есть только Бог, и Он мой начальник. И Он, я Его очень люблю, прямо вот я не могу это скрыть. И другой параллели как общение с Отцом у меня нет. И у меня были очень хорошие отношения с отцом, то есть это такой классический пример доброго, образованного, какого-то вот ну прямо идеального отца, которого я потеряла там как раз в один из периодов духовного роста. И я думаю, что Господь дал такой костыль, то есть Он открылся больше в тот момент, когда забрал отца. Ну как бы я, мне очень комфортно в этих отношениях, я не представляю, как можно по-другому, мне прямо очень гармонично, я всегда знаю, что папа со мной.
К. Мацан
— А вот если то, о чем мы говорим, переносить на отношения детей с Богом. Я имею в виду что, я вот по себе сужу, есть какое-то свое переживание общения с Небесным Отцом, и оно внутреннее, радостное, оно внутренне очень много значащее для тебя, и ты хочешь, конечно, чтобы дети испытали что-то похожее. По-своему, но что-то похожее. И при этом я сталкиваюсь с полной невозможностью это передать, этому невозможно научить. Это только может ребенок, взрослея, сам пережить. И тут же думаешь: а вдруг, вдруг не переживет? А вдруг я делаю что-то не так? А вот что здесь как родитель ты думаешь? Просто довериться, отдаться на волю Божию? Что может сделать мама или папа в этой ситуации, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Я что-то. похоже, хуже тебя, потому что не думаю об этом.
К. Мацан
— Ну почему же хуже, может, наоборот.
Н. Москвитина
— Ну я просто понимаю, что это не зона моей ответственности.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Я могу свою жизнь проживать максимально откровенно и искренне перед детьми, и они уже свой выбор делают.
К. Мацан
— А дети в алтаре, мальчики, я знаю.
Н. Москвитина
— Ну да, да.
К. Мацан
— Интересуются.
Н. Москвитина
— И я не могу же их... ну то есть я даже не предлагала это, вот начнем с этого, да. И оно вот идет само, и ну наверное, будут какие-то периоды охлаждения. Ну, в общем, это все так и должно быть. Я должна это заложить сейчас, и я просто как-то без насилия это закладываю. Мне кажется, это нормально. Ну то есть они станут взрослыми, именно вот от вот этих вот испытаний — терять Бога, находить Бога, — именно так они и станут зрелыми. Даже не то чтобы взрослыми, можно быть и в пятьдесят ребенком, да, можно там в четырнадцать осознать.
К. Мацан
— Слушай, ну вот очень интересная фраза, важная мысль: это не зона моей ответственности, ты сказала. Я думаю, что для кого-то из наших слушателей это может прозвучать как формула пофигизма. Я не имею в виду, что ты это закладывала, но очень часто, когда человек говорит: а, это не моя ответственность — это такое «с меня взятки гладки». И понятно, что ты не про это говоришь, но в чем, как тебе кажется, разница между таким вот пофигизмом и между тем, когда это какое-то здоровое, не знаю, осознание своей ограниченности и доверия Богу? Что такое доверие Богу вот в этом смысле? Как бы ты это объяснила, допустим, человеку, который, не знаю, сомневается?
Н. Москвитина
— В смирении, мне кажется. Ну ты понимаешь, что ты... ну это не моя зона ответственности именно в том плане, что я не могу сделать больше, чем я делаю. И смысл того, что я приведу детей, людей, там подопечные те же дети? Я могу применить все свои методики там миссионерских курсов, но только я сломаю человека, и будет грош цена этому, я отверну от Бога. Это будет работать какое-то время, а потом что? То есть человек должен падать, набивать свои шишки, это проходить через боль. В человеке очень много боли, и он должен вырасти через это, через вот эти вот сломы, как, знаешь, кость срастается, там все равно это место болит. У каждого на протяжении жизни есть какие-то вот такие точки — смерти, какие-то, не знаю, падения там собственные, я не знаю, ощущение собственной некомпетентности, где ты понимаешь, что ты один. А если ты один, то на кого ты можешь опереться? И вот тогда только ты осознаешь, что вообще-то есть Бог. И вот в этом момент Он оказывается прямо очень рядом. Грош цена из того, что я это все объясню. Я же не дам им пощупать, я там вложу в голову, но я могу отвернуть человека. Поэтому вот за это я ответственна — за то, что я отвернула его от Бога. Поэтому я говорю в отношении свои детей все Богу, а не детям. Ну это же такая известная формула, да, но мы ее вроде бы как понимаем головой, а когда дети стали взрослеть, я это просто прочувствовала изнутри и сделала уже по интуиции.
К. Мацан
— У митрополита Антония Сурожского есть такая мысль, он вспоминает евангельский пример слепца Вартимея, слепца, который сидел у дороги и, когда Христос проходил мимо, вот он воззвал к Нему, и Христос его исцелил. И владыка Антоний этот пример приводит как опыт человека, который находился в крайнем отчаянии, в последнем отчаянии, когда нет никакой надежды на себя и ни на кого, когда вот полная, как бы мы сказали, безнадега, вот тогда изнутри этого отчаяния можно подлинно обратиться к Богу, вот тогда возникает надежда. То есть человек претворяет это последнее отчаяние на самом деле в настоящую надежду. Вот я сейчас говорю — ты киваешь. Ты понимаешь, о чем говорит владыка Антоний на практике, ты это проходила?
Н. Москвитина
— Постоянно я прохожу. Я вот постоянно на этом днище, знаешь, сижу и кричу, потому что ну больше уже, ниже уже никуда не опуститься. Но у меня другая аналогия: мне кажется, что это как в открытом космосе, где ты один, скафандр, и вот эта пуповина кислорода — это пуповина с Богом. Ну и вообще моя тема, понимаешь, это новорожденные, и тема пуповины мне очень близка. Я вот реально как-то метафизически проживаю и ощущаю эту пуповину с Богом, она никуда не девается. И тема моя сложная тем, что это тема смерти, и очень много смертей как абортов, и смертей детей, которые были рождены, и абстрагироваться от этого сложно. Я говорю про днище, потому что понимаю, что ну у тебя очень ограничены ресурсы, ты вообще ничего не можешь сделать. Ну, по большому счету, ты можешь только молиться и все. И ты видишь, как перед тобой происходят всевозможные чудеса, и все за тебя делает Бог. Вот эта вот пуповина, она никогда никуда не денется. И мы рождаемся в одиночку — вот мы лежим, голые, мы можем погибнуть там через несколько часов, если мама нас не покормит, да, это абсолютное одиночество, пустота вокруг, и только присутствие родителей спасает тебя. И мы заканчиваем жизнь часто тоже немощные телом, наши дети уже ухаживают за нами, мы превращаемся в таких пожилых младенцев, и это же, представляешь, очень страшно: ты понимаешь, что ты сейчас опять будешь проходить через вот эти вот неведомые вещи. Мы не знаем вообще, что там будет, что было вначале и что будет в конце, и связь у тебя есть только одна — с Богом. Поэтому ты кричишь и просишь, чтобы не быть оставленным.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь» сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Есть такая фраза, которую часто мы, люди верующие, используем: «Слава Богу за все!» И, как мне кажется, мы нередко ее используем просто как фигуру речи, а еще чаще как такую благочестивую отговорку, стиснув зубы: «Как дела? — Да слава Богу за все!» Но мне кажется, что в тех ситуациях, в которых ты по жизни бываешь, и то, что ты описываешь даже в рамках нашего разговора, как-то заставляет к этой мысли, к самому этому состоянию души — «слава Богу за все» — по-другому относиться. Вот что такое сказать «слава Богу за все» в ситуации действительного кризиса? Может быть, ты видишь людей, которые так рассуждают, которые так, которые имеют на это силы?
Н. Москвитина
— Это очень сложный вопрос на самом деле. И я не знаю на самом деле на него ответа, потому что очень часто за этой фразой скрывается лицемерие.
К. Мацан
— Да.
Н. Москвитина
— И я вообще перестала употреблять так часто. Ну то есть это какой-то период, когда ты в это веришь и ты искренен в этой фразе. А в какой-то момент, когда ты видишь, что многие вещи совершенно не по воле Божией, а по воле человека происходят, то как бы, наверное, неправильно и говорить: «слава Богу за все». В общем, все как-то очень непросто в этой жизни. И не могу сказать человеку, у которого только что дочка вышла из окна: «слава Богу за все», понимаешь?
К. Мацан
— Ну конечно же, я не об этом говорю. Я скорее говорю о том... Вообще это было странно кому-то эту фразу говорить, в чужом страдании, это понятно.
Н. Москвитина
— Да.
К. Мацан
— Скорее мы говори о себе, когда случатся какая-то беда, ну которую человек субъективно переживает как беда. Нет смысла меряться, у кого тяжелее беда, но в этой ситуации очень трудно сказать: слава Богу за все. А с другой стороны, ты видишь, ну не ты, а мы видим примеры (но хотя ты, наверное, как раз таки их видишь, у меня-то они умозрительные), когда человек действительно в тяжелой ситуации действительно подлинно смиряется, и от него исходит такой свет и тепло, и ты думаешь: как это возможно? Вот бывали такие опыты у тебя?
Н. Москвитина
— Вот как раз сегодня, как раз вот этот вот кошмарный случай, который я сейчас описала — это самоубийство девочки, которая вышла в окно. Но перед этим был ряд таких событий... и там все очень ну как бы не так, как видится с первого взгляда, и ты понимаешь, что там могут и отпевание разрешить. И ты общаешься с мамой этого ребенка, и это все очень тяжелое испытание и для меня тоже. И меня очень сильно поражает и приподнимает этого человека на, не знаю там, на много ступеней выше меня, когда в конце такого очень тяжелого диалога, когда мама ребенка сидит перед моргом, она мне пишет: «Христос воскресе!»
К. Мацан
— Потрясающе.
Н. Москвитина
— Да, понимаешь, а там, там вот реально самоубийство, да, и это ребенок. Но ты вот в этот момент проживаешь физически понимание, что Бог милостив. Потому что мать этого ребенка, мать единственного ребенка, да, она в это верит. И как ты можешь в это не верить, если она верит?
К. Мацан
— Что самое трудное для тебя в вере, в пути в вере?
Н. Москвитина
— Потеря Бога.
К. Мацан
— А бывало это?
Н. Москвитина
— Постоянно, конечно.
К. Мацан
— Ну вот я в принципе ожидал ответ: постоянно. Но это же, наверное, не потеря радикальная...
Н. Москвитина
— Ну нет.
К. Мацан
— Ты же не становишься неверующей.
Н. Москвитина
— Ну такое, наверное, уже невозможно. Хотя все возможно, да.
К. Мацан
— Ну, кстати, тоже интересная тема: вот потеря Бога, которая вот чувство богооставленности, которое посещает и верующих. Это, кстати, тоже такой стереотип о верующих людях как о тех, кто как будто бы вот пришел, осознал...
Н. Москвитина
— Как будто бы у них иммунитет.
К. Мацан
— И дальше вот такая ровная, приятная дорога ко спасению. А с другой стороны, кажется, вот эта богооставленность — что-то такое ужасно кризисно-критичное, крест на всей биографии: вот он, значит, пережил состояние сомнения — как же так? Вы, верующие, переживаете состояние сомнения?
Н. Москвитина
— Нет, ну сомнения ладно. А вот я, например, с глубоким трепетом, и даже не знаю, как описать свое чувство, смотрю на людей, которые действительно пошли на какой-то радикальный шаг — например, ушли из монастыря. И как это, ну как бы сложно это все разложить по каким-то полочкам, понять, как люди после этого живут, и что они пережили, и как-то их обвинять, наверное, неправильно.
К. Мацан
— Но твоя потеря Бога, богооставленность, которая ежедневная, ты сказала — это про что?
Н. Москвитина
— Это про потерю радости.
К. Мацан
— А вот как?
Н. Москвитина
— Ну Бог — это все-таки ощущение такой благодати, полноты, без сомнений, понимание собственной какой-то неуязвимости, потому что ты не один. Но по факту все бывает совсем наоборот. То есть ты, наоборот, как тростинка, понимаешь, что куча разных испытаний и духовных, и физических, и нравственных перед тобой каждый день, и ты не в лучшем виде перед самой собой предстаешь. И ты судорожно, как это в темной комнате, начинаешь искать, где Бог. Потому что иногда ответы даются очень просто, ты понимаешь, что вот Он, рядом, и проблема не проблема, но в основном-то все наоборот. Куча разных вот эти вот испытаний, в которых ты не знаешь, как тебя судят — вот в чем проблема. Ты думаешь, что тебя по этим критериям смотрят, а потом полдня прошло, и я думаю: а ведь на самом деле это было вообще про другое, я на это не обратила внимания.
К. Мацан
— А вот можешь на примере пояснить, по какими критериям нас судят, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Ну ты закладываешь какие-то базовые вещи, там вот это вот все: не лги там, не лицемерь там, не завидуй...
К. Мацан
— Но это немаловажные, хоть и базовые вещи.
Н. Москвитина
— Да, да, но понимаешь, а есть еще какие-то вещи, которые ты думаешь, что ты этим не грешишь. Вот, например, вот прямо абсолютный пример, хотя он такой, часть исповеди буквально: я всегда думала, что я не завидую. Вот ну я думаю: вообще зависть — не про меня. Но когда ты начинаешь разбирать ход собственных вот эти вот душевных ну не терзаний, а движений души, то вдруг думаешь: а что это было, если не зависть? Вот это вот такое там, на 0,3 секунды, что это промелькнуло? А когда на исповеди священник говорит: да ты вроде не завидуешь, я говорю: да вроде да, и не завидую. А вот откуда это все берется? И вот за это и осудят. То есть ты вроде бы все сделал правильно, и ты еще думаешь: да и я вообще, грехов-то особо нет. А они есть. Ты чем дольше живешь, ты понимаешь, что а еще, оказывается, вот такой у меня пласт есть, до которого вообще раньше не добирался. Вот как с этой свечкой ходишь, да, и все больше и больше открывается. И потом фонарь включается — там вообще все паутина, грязь и свалка. Это именно что надо хорошо присмотреться к собственным грехам, особенно когда этот список у тебя уже утвержден, да, годами.
К. Мацан
— И заламинирован.
Н. Москвитина
— Ага, ага. И пора все, открывать эту толстую книгу, которая есть у всех дома, это список всех грехов, там такой, знаешь, томик, где там все до мельчайших подробностей, и заново смотреть на себя, брать этот фонарь и высвечивать.
К. Мацан
— Но вот то что ты сказала, потеря радости, а как она возвращается? Вот логично предположить, что потерял радость — ищи? Или это вернется само, когда Бог захочет? Или надо как-то себя, ну если угодно, настроить, чтобы из этого состояния богооставленности выйти? Вот я тут понимаю, что нет единых критериев и какой-то волшебной таблетки, но о чем говорит твой опыт?
Н. Москвитина
— Через усердие. Через прямо взять себя и тащить в ту сторону, от которой ты отходишь. Ну как машина, вот она когда едет, даже по ровной дороге, она все время какой-то крен дает — чуть-чуть ты, на сантиметр, влево руль, вправо руль. А где-то тебя — раз, вообще как занесло, да. А ты вроде бы едешь, и вроде это та самая полоса, ну то есть духовная жизнь идет, ты знаешь, что это МКАД, 110 километров, и все, я доеду. А на самом деле ты так по чуть-чуть, по чуть-чуть склоняешься. И только в собственной воле, прямо усилием, понуждением, возвращать себя на исходные позиции, зная свои особенности. И тогда Бог сразу рядом становится.
К. Мацан
— А исходные позиции — это что?
Н. Москвитина
— Наверное, это понимание каких-то своих основных грехов, и вот подрихтовать себя. Ты привыкаешь к себе, ты даешь себе слабину где-то, ты любишь себя короче, всю жизнь ты все равно себя любишь. Как бы ты там что на радио «Вера» не рассказывал, как бы ты там ни пытался там вписать еще три греха на исповеди, но, по большому счету, ты все время себе даешь поблажки. Когда ты расслабляешься, это все куда-то исчезает, и ты думаешь, что ты почти святой человек. А надо очень трезво на себя смотреть. Ну, может быть, даже не щадя себя. Поэтому, знаешь, я когда все эти истории про психологов, сейчас такие новомодные, что вот там надо себя любить, постольку поскольку вообще не очень это все люблю, вот это вот вечное ковыряние в детстве, что там что-то, какие-то травмы. И я вот прямо реально в это не верю, потому что есть все-таки какие-то установки у каждого, какая-то конституция души. То есть вот склонность к греху, например, да, в общем, ты вот ты уже уязвим, и ты уже несовершенен рождаешься. И встречается кто-то в твоей жизни, кто ну как-то там вмешивается, что-то там, где-то тебя повреждает, да, и нельзя на это смотреть как на безусловное зло. То есть мы в принципе несовершенны. Мы что, святые что ли? Нет. И Бог дает возможность и через этих людей тоже как-то нас подрихтовать. Вот Александр Пушкин, например, его мама не очень любила, вот за какие-то странные вещи, типа он грыз ногти и все время терял свой носовой платок, да. А другого своего сына, Льва, она любила. Но Господь Бог дал Арину Родионовну, да. И мы вот знаем вообще абсолютного гения, там «наше все». Но что, он работал с психологами? Нет, он прошел через вот эту свою там агонию, вода и медные трубы, какая-то там мама грубоватая, добрая бабушка. Если бы ему дали пяток психологов, то мы бы не получили гения. Это все закладывается, нет ни одного касания человеческой души с другой душой, в результате которого ну как будто бы что-то случайно и пошло не так.
К. Мацан
— Ну все-таки не будем на волнах радио «Вера» совсем обесценивать психологов. Они у нас часто бывают в гостях и людям помогает, если люди в этом себя находят и находят в этом пользу, и помощь, то дай-то Бог. Но мне важно то, что ты говоришь, кажется, потому что мы же нередко, скажем так, особенно опять же я себе воображаю человека, который смотрит на Церковь со стороны и понимаю, что для такого наблюдателя очень часто церковь — это еще один вариант психологической помощи: кто-то там неверующий — он идет к психологу, кто-то для себя решает идти к священнику, в церковь. Но в принципе все это одно и то же, некоторые одни и те же формы какого-то достижения комфорта внутреннего состояния. Хотя вот те же самые психологи говорят о двух разных подходах в психологии в этом смысле и в храме на исповеди. В одном случае ты как-то примиряешься с собой и как-то немножко успокаиваешься, наверное, в разговоре с психологом просто себя лучше понимать начинаешь, а покаяние требует другого, ну в каком-то смысле противоположного — изменения себя, исправления себя. И одно другому не противоречит, но, может быть, в принципе друг друга и дополняет. А вот из того, о чем мы говорим с тобой сегодня, из того, о чем ты так проникновенно рассказываешь, несколько раз ты слово «смирение» произнесла. Хотя то, что ты рассказала до этого про свое детство — про поход к директору магазина, про работу в детском садике, про то как вообще возникал фонд «Женщины за жизнь», — скорее мне кажется, что твоя жизнь в большей степени описывается словом «дерзновение». Вот не смирение, а дерзновение. Хотя, как известно, тоже это не противоположность, это не оппозиция. Как для тебя связаны смирение и дерзновение?
Н. Москвитина
— Ну к себе смирение, за других дерзновение. Ну и мне очень сложно усидеть на месте, когда ты видишь, что другому больно. Ну или мне вообще не дает покоя эта тема, что в жизни очень много несправедливости, но если ты можешь хоть как-то поучаствовать в судьбе другого человека, то нужно сделать просто максимально все — это и есть Евангелие в действии. Сделать все и при этом самому быть смиренным, потому что, помогая другим, ты все время слышишь негатив в свою сторону — почему-то это так работает. Ну это так и должно работать, да, чтобы не подниматься над землей. И ты постоянно отхватываешь какие-то претензии, несправедливость, оскорбительные слова, подозрения тебя в чем-то. Практически восемьдесят процентов работы — это вот работа с возражениями. Ну и тут ничего, как бы ты же не будешь там оправдываться или выходить из этой ситуации, тут вот именно нужно смиряться и терпеть. В большей степени смиряться. Потому что терпение — это как будто бы, ну терпение, оно имеет какие-то пределы. Вот как будто бы есть мешки с терпением, потом они — раз, и закончились. Мы как бы все-таки ограничены психоэмоциональным фоном и так далее, физической усталостью. А смирение — это вот мир. То есть ты не терпишь, и у тебя пробки перегорят, а ты просто понимаешь: ну человек такой, он по-другому не может. И что скорее всего, пройдет какое-то время, и ты с ним пересечешься уже на другом витке. И, кстати, у меня было несколько случаев в фонде, и вот такого порядка: проходили через предательство, и в социальной сфере это самое тяжелое. И люди обвиняли очень, представляешь, в каких-то вещах, к которым ты не имеешь вообще никакого отношения, и обвиняли очень жестоко, ну как-то... я даже не знаю, как тебе это описать, ну как-то не по-человечески, так вообще, кажется, хочется сказать: как ты вообще мог там подумать или могла подумать? Хочется защититься. Но каждый раз я ну вообще вот молчала. Ну наверное, что-то говорила, но я не оправдывалась. Потому что мне казалось, что ну это как бы уже перебор, too much какой-то, ну зачем еще, зачем влазить в это, если этого нет? И потом, спустя годы, каждый из этих людей возвращался ко мне и просил прощения. Причем так интересно, что люди прошли через подобное в своей жизни — вот это меня прямо поражало. То есть там каждая история типичная. То есть возвращается человек всегда через сообщение, пишет большую смс-ку о том, что ну там прости, пожалуйста, представляешь, в моей жизни произошло, я оказался на твоем месте. И я там понял или поняла, как был не прав. И я думаю: вот это вообще круто. То есть Господь закладывает и то, что если ты сейчас смиряешься и смотришь на это как на промысел такой, который должен тебя чему-то научить, то потом учатся двое — и ты, и тот человек.
К. Мацан
— Потрясающие слова. Спасибо тебе. И, наверное, лучших слов для завершения нашей беседы не найти. Спасибо за этот разговор и за его искренность. Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь», сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». У микрофона был Константин Мацан. До новых встреча на волнах радио «Вера».
Все выпуски программы Светлый вечер