У нас в студии был настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви протоиерей Леонид Калинин.
Отец Леонид рассказал о своем пути от архитектора, художника и скульптора к священству. По его словам, на его путь к вере существенное влияние оказал его прадедушка — известный священник протоиерей Валентин Свенцицкий. Наш гость поделился, как вера помогала ему укрепляться и не падать духом при виде жестокости и проявления человеческой злобы во время служения в армии и в других непростых жизненных ситуациях. Разговор также шел о вкладе отца Леонида в воссоздание храма Христа Спасителя. Наш гость отметил, что несмотря на большую занятость, он всегда рад найти время на общение с паствой и на служение Господу.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья, в студии Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева
— Добрый вечер.
К. Мацан
— И я, Константин Мацан. Сегодня с нами и с вами в этом часе «Светлого вечера» протоиерей Леонид Калинин, настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви.
О. Леонид
— Добрый вечер.
К. Мацан
— Добрый вечер, отец Леонид. Вот длинное такое представление, с регалиями, но сегодня наш разговор все-таки будет строиться о вас в личном плане. В этих беседах, я напомню нашим радиослушателям, мы с Кирой беседуем со священником о вере, о пути к вере, о пути в вере и о принятии священства. Вот вокруг этих тем, хотя наверняка мы будем какие-то выходы совершать в сторону церковного искусства и в принципе духовной жизни, но вот стержнем будет ваша биография.
К. Лаврентьева
— Отец Леонид, путь ваш сложен, многогранен, и пути к священству, и в плане пути к вере, и вопросов действительно, очень много, но хочется начать, кажется, с простого, но на самом деле, на мой взгляд, с ключевого момента: вы несколько раз пытались принять крещение и несколько раз разворачивались и уходили из храма. Что это была за история?
О. Леонид
— Вы знаете, я не своей волей разворачивался, слава Богу, наоборот, я с того момента, когда мне открылось непостижимым совершенно образом, что именно православие, именно христианство является тем путем, который призывает меня, ведет меня в жизнь дальнейшую, я довольно твердо уже тут бескомпромиссно принял такое решение. Но ситуация тогда, когда я крестился, была не очень простой еще и в стране, это был 1987 год, то есть еще Советский Союз и были определенные трудности с этим, вы знаете, что каждый, кто крестился или венчался, сразу брался на карандаш, в общем-то, креститься в то время было довольно-таки небезопасно даже с точки зрения обучения в художественном вузе, в котором я учился, а я учился в Суриковском академическом художественном институте, который был как бы таким, частью идеологического фронта советского государства и студенты этого вуза, они должны были становиться рупором такой коммунистической пропаганды и своими произведениями всячески поддерживать существующий строй, поэтому когда вдруг студент первого курса принимает решение креститься, естественно, это вызывает соответствующую реакцию, тем более, что я был и в комсомоле и, в общем-то я не считаю, что это для меня было каким-то большим грехом, потому что я был совершенно неверующим, когда вступал в комсомол, не просто неверующим, а даже где-то богоборчески настроенным. Я думал о том, что почему до сих пор всех попов не разгонят, церкви не разгонят и вообще зачем это все нужно и так далее. И вот в какой-то момент произошел такой перелом в моем сознании, поскольку я искал тогда Бога и стремился к Богу и моя мама, Царствие ей Небесное, раба Божья Ирина, она тоже мне заронила какие-то зерна веры, хотя на самом деле она только в детстве была человеком церковным и потом уже, после того, как я сам воцерковился, она последовала уже моему примеру. Но все-таки, будучи художником, а я вырос в семье художников, мне, конечно, было непонятно много из того, что мы видим в произведениях искусства, связанных с библейскими сюжетами, с евангельской темой, объяснить это не зная первоисточник, вообще очень трудно. Что такое, например, «Возвращение блудного сына», когда смотришь на картину Рембрандта, если ты не знаешь предыстории? Или что такое «Явление Христа народу», если ты не знаешь ситуации, в которой произошло это. Конечно, многие вопросы возникали, и моя мама всегда старалась ответить на них, чтобы я понимал контекст, что вызывало, кстати, очень большой гнев моего отца, в то время еще даже некрещеного и очень жестко и антицерковно настроенного человека, что, слава Богу, изменилось, он ныне здравствует и, в общем, глубоко верующий православный христианин, а в то время он был один из таких, настоящих богоборцев, вот не просто неверующих. Поэтому у меня ситуация была в семье сложная и в учебе была непростая и действительно, после того, как все-таки на третий раз совершилось мое крещение меня чуть не отчислили из института, но оставалось немного доучиться, я должен был уйти в армию и каким-то чудом я остался все-таки в списках...
К. Мацан
— А почему первые два раза не сложилось крещение?
О. Леонид
— Вы знаете, может быть, это покажется курьезным с какой-то точки зрения, но это вообще-то серьезный был момент, потому что первый раз, когда моя крестная мать, Елена Сергеевна фон Тимрот — это такая баронского рода благородная дама, она вела у нас в институте такой предмет, как «Перспектива», то есть построение пространства на плоскости. Она меня привела в церковь Иоанна Предтечи на Пресне и вот там оказалось, что крещение совершает священник с дурной репутацией среди верующих. Ну как это выражалось: например, на исповедь к нему старались не ходить, боялись, что где-то куда-то уйдет информация об исповеди и так далее, вот такие были моменты. Она хотела, чтобы меня крестил замечательный московский протоиерей, кстати, ныне здравствующий отец Георгий Бреев, что, собственно, и совершилось на третий раз. Но вот первая попытка оказалась неудачной, мы развернулись и ушли из церкви, вторая попытка повторила и первую, тоже оказалось, что отец Георгий не может крестить в этот день и тогда Елена Сергеевна сказала: «Нет. Лёнечка, пойдем в другой раз». И вот перед тем, как прийти в третий раз я пришел к ней, упал на колени и говорю: «Если вы меня сегодня не крестите, я умру», то есть я был не просто настроен креститься, а очень категорично.
К. Лаврентьева
— А почему, отец Леонид, откуда такой перелом?
О. Леонид
— Мне казалось, я уже больше не могу ни минуты ждать, я готов был креститься от простого мирянина, где угодно, куда угодно поехать. И, воспоминая свою крестную с большим уважением и любовью, могу сказать, что она моментально откликнулась на это, все бросила и поехала со мной еще раз, третий раз в этот храм, и как раз мы попали на отца Георгия, который меня крестил полностью, полным чином, погружательно, в огромной купели, которая там была, подробнейшим образом, что, в общем, оговаривалось с самого начала. И, вы знаете, этот третий заход, он оказался для меня настолько судьбоносным, я много думал, как это будет, всегда мы чего-то предполагаем, но действительность превзошла все мои ожидания, у меня было ощущение, что я хожу не по земле, а по небу, и это продолжалось очень долго, даже я потом ушел в армию, во многом, может быть, и первые месяцы в моей армии очень сложные мне удалось пережить и преодолеть все трудности благодаря тому, что я принял крещение, для меня понимание Бога в жизни и вечности совершенно изменилось и я был удивительно счастливым во все сложные ситуации своей жизни.
К. Мацан
— А как изменилось, как произошел переход от богоборчества к вере, что поменялось у вас?
О. Леонид
— Та среда, в которой я воспитывался, я уже говорил, это среда московской интеллигенции, Суриковский институт — это был такой один из флагманов образования такого, гуманитарного, мы, в общем-то, получили лицейское, высочайшего уровня образование, кстати говоря, обучение одного студента в Суриковском институте стоило, было на втором месте по стоимости после какого-то очень сложного факультета МГУ, связанного с физикой, с опытами, с экспериментами, то есть очень, действительно, вкладывало государство в это и мы, конечно, старались учиться, безусловно. Но приход был такой, что в этой среде, конечно, были люди верующие и не только верующие православные, были мистики, были какие-то такие, как бы сказать, люди, интересующиеся восточными разными учениями, йогами, прочими всякими восточными концепциями. И вот я под их влиянием тоже стал чего-то читать, возмущаться при этом всему, что я читал. В общем, в какой-то момент мне довелось поехать в Вологду, и я там купил в антикварном магазине книгу, старинную книгу, которая почему-то меня так захватила, ее вид, мне казалось, что какая-то она удивительная, это оказалось Евангелие. Это Евангелие 1896 года издания, оно кому-то принадлежало, там были в нем надписи и когда я стал его читать, для меня появилось такое ощущение, что я читаю просто какую-то божественную совершенно книгу, меня было ощущение, что у него все страницы как будто из золота, то есть настолько это было для меня поразительно, каждое слово Евангелия прямо ложилось на сердце, я, правда, начал где-то с середины. Кстати говоря, я и сейчас рекомендую новоначальным начинать Евангелие с середины.
К. Мацан
— С любой середины, просто наугад открывать?
О. Леонид
— Нет, нет, я, конечно, рекомендую новоначальным начинать чтение Евангелия с Евангелия от Луки, потому что святой апостол и евангелист Лука писал Евангелие для язычников, которые не знали Ветхого Завета. Если вы вспомните текст Евангелия от Матфея, например, оно все пронизано ссылками на Ветхий Завет, нужно немножко изучить Ветхий Завет, чтобы больше понять его. А вот от Луки, оно как раз то самое, что подходит больше всего и более понятно. И вы знаете, еще мне попалась одна фраза, замечательная фраза Александра Сергеевича Пушкина, которого я лично считаю экспертом в литературе, а он сказал так, что «Нет в мировой литературе ничего выше, чем Евангелие от Луки», где-то вот эта цитата мне промелькнула, я был совершенно поражен этим и действительно, мне так и показалось, когда я стал читать эту книгу у меня все мои сомнения и искания, в том числе, духовные, всякие, все как-то сложилось в одно, потому что это было связано и с моей профессией, и с искусством, которое базируется все на Евангелии, на Библии, вообще, если уж потом говорить об этом, то можно очень много рассуждать и вспоминать, что практически вся основа изобразительного искусства связана с этим. И все это, как бы, знаете, пазлы сошлись. И вот в какой-то момент я настолько понял, что без этого я не смогу жить дальше, что на третий раз сказал крестной: если вы меня не крестите сегодня, я умру.
К. Лаврентьева
— Протоиерей Леонид Калинин, настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви, проводит сегодня с нами этот «Светлый вечер». Отец Леонид, но что это был за путь от архитектора, художника до священника? Почему, почему вы выбрали все-таки пастырский путь?
О. Леонид
— Вы знаете, вот когда, как сказано в Евангелии: «Берешься за плуг — не оборачивайся назад» и вот тот момент моего прихода к вере и крещению, конечно, был поворотным в моей жизни. Не прошло нескольких дней буквально, как я стал восприемником от купели одного из своих сокурсников, который сейчас является священнослужителем, игуменом, монахом в одном из центральных известнейших монастырей. Но тогда у меня было такое желание взять на себя даже ответственность еще за кого-то. И мы поехали в Вологду, Вологда, Кириллов — это уникальные вообще земли, русские земли, той духовной такой тихой красоты, которую я там увидел, я нигде больше и не видел, собственно, потому что это совершенно редкое такое, Русский Север, куда стремились, кстати, наши отшельники, монахи в свое время. И вот я, попав в Кириллов Белозерский, увидев этот монастырь в ужасающем положении я очень загоревал, и вот там начали происходить в моей жизни какие-то удивительные чудеса, вы знаете, вообще вера, она связана всегда с чудом, не может быть веры настоящей без чуда, иначе это просто какой-то рациональный набор знаний и профессиональных навыков. А вот в моей жизни слава Богу получилось так, что я очень-очень понял эти слова, которые мне говорил еще мой замечательный двоюродный дедушка — Анатолий Борисович Свенцицкий, племянник протоиерея Валентина Свенцицкого, он говорил, что «Церкви без чуда не может быть, она сама по себе чудо, чудо того замысла Божьего, удивительно стройного, гармоничного о полноценном спасении человечества, все желающие спастись могут получить спасение в Церкви». И, конечно, вот эти чудеса, которые стали сопровождать меня все время после крещения, они не могли оставить меня равнодушным, они только укрепили то чувство, как я говорил, что я хожу не по земле, а по небу. Ну, конечно, сейчас я немножко приземлился, понятно, много и дел, и забот, и всего, но вот это ощущение чуда, которое всегда в нашей жизни, верующего человека, оно и сейчас меня совершенно не оставляет. А тогда я присел на пригорке около кельи преподобного Кирилла, очень загоревал, потому что увидел башни и стены монастыря, исписанные всякими непристойными словами, разбитые двери, вырванные окна, разрушенную кладку, вообще такое было страшное дело, хотя вроде и музей присутствовал на территории, но как будто ему и дела особого не было до этой святыни, как будто вот люди, которые там находились, они не чувствовали вообще, какая святость места, а я сразу, как пришел в Кириллов, сразу эту святость места ощутил и для меня было невероятным контрастом равнодушие людей, которые там находятся, к тому, как поругана эта святыня. И вот, сидя на этом пригорке, горюя, я вспомнил преподобного Кирилла Белозерского и вдруг у меня было такое ощущение, что он мне сам как будто говорит: «Ты, мол, не волнуйся, всему свое время», я вот эти слова слышал не раз потом в своей жизни, так или иначе соприкасаясь с тем или иным святым, это было и в Андрониковом монастыре когда я служил, тоже у нас были невероятные трудности, это было и в храме Климента Папы Римского, когда мы отслужили в течение трех лет 240 молебнов на улице, именно не чтобы просто служить, а чтобы прочувствовать того святого, которому мы молимся. Мне казалось, что восстановить этот огромный храм будет невозможно, если не будет какого-то личного контакта, не какого-то такого, знаете, формального, а вот именно как бы личного, и я понимаю свою полную немощь и недостоинство вступать в личный контакт со святыми, тем не менее, питал эту надежду, надеясь, что святой Климент услышит наши молитвы, и это произошло в какой-то момент. И потом то, что произошло дальше — это тоже было одно из чудес в моей жизни, когда такой громадный, уникальный совершенно редкий храм, единственный храм XVIII века, полностью практически сохранившийся, был отреставрирован в рекордно короткие сроки с высочайшим качеством и сейчас является, наверное, одним из самых красивых храмов нашего стольного града и единственным памятником имперского величия России эпохи Елизаветы Петровны и Екатерины Второй. Так что вот эти чудеса, они тоже стали меня сопровождать, и когда я услышал слова преподобного Кирилла, что не горюй, всему свое время, как-то настолько внутренне окрылился и обрадовался, я понял, что, несмотря на все это поругание и все эти ужасные следы безчувствия и какого-то абсолютного равнодушия людей, что все это пройдет и вы знаете, действительно, сейчас то, что происходит в Вологде и Вологодской митрополии: сейчас новый замечательный архиерей там появился, митрополит, который бережно вот этот монастырь поднимает, это удивительно, это, конечно, тоже одно из чудес Божиих, так что, собственно, такое. Путь к Богу для меня лично был всегда связан с какими-то необычайными событиями, параллельно происходили события, конечно, в моей семье, но я вынужден здесь сделать паузу, потому что для меня наступил период жизни, когда вопрос веры и вопрос выживания — это был как бы одно целое: я попал в советскую армию, которую ровно два года, как положено, как все, я отслужил, в общем, за что я тоже Богу очень благодарен, потому что, несмотря на все страшные и трудные ситуации в армии я вынес огромный опыт, я научился смотреть на некоторые проявления людей, которые мне казались невозможными совершенно, с пониманием и, наверное, меня это укрепило в будущем моем выборе пути в сторону священства, потому что я, как говорится, битый, и в прямом и в переносном смысле, и я понимаю, что люди, цену дружбе, цену верности какой-то и одновременно понимаю, что бывают и предательства, и подлость, и какие-то ужасные проявления людей, и вот для пастыря очень важно не слишком идеализировать все, но понимать жизнь такой, как она есть и при этом жить с твердой и радостной какой-то верой, не мрачной, а радостной православной верой, потому что православная вера — это действительно приносит человеку радость и полноту общения с Богом и когда ты видишь, что люди, которые тебя окружают, также сорадуются тебе, то это получается удивительное чувство Церкви, что мы одно целое и вместе радуемся во Христе.
К. Мацан
— Вы про армию заговорили, про вопрос выживания, вот вы там выжили, вам вера помогала?
О. Леонид
— Вера — безусловно, да.
К. Мацан
— Глубинно, я имею ввиду.
О. Леонид
— Да, вы знаете, я, когда видел страшные какие-то вещи вокруг, невероятную жестокость и невероятные какие-то бессмысленные, на мой взгляд, проявления человеческой злобы и попытки унижений многих, я всегда молился, и молитва внутренняя меня просто спасала, честное слово, если бы я не молился, наверное бы погиб, причем в самое даже первое время, не тогда, когда я должен был погибнуть, как говорится, по штатному расписанию, поскольку вся моя рота погибла в Афганистане, а я чудом каким-то, действительно, остался жив. И вот именно даже в первое время, когда нас гоняли, например, сержанты гусиным шагом вокруг пятиэтажки три раза, попробуйте пройти как-нибудь хотя бы сто метров гусиным шагом и посмотрим, что получится, а пятиэтажка с пятью подъездами, она, наверное, получалась где-то метров триста и надо было пройти три раза, а кто падал, того буквально избивали ремнями, еще говорили: так, ах вот ты упал, теперь за это другие пойдут еще сто метров, все из-за тебя пойдут. То есть это такие были издевательства, даже не столько физические, даже больше моральные. Но вера, молитва меня укрепляла, потом я научился спать стоя, например, например, в строю, то есть я приобрел такие удивительные навыки, которые, конечно, могли бы быть полезны и в пастырской деятельности, но священнику точно спать не нужно, по крайней мере опыт такой у меня есть.
К. Мацан
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» протоиерей Леонид Калинин, настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви. В студии Кира Лаврентьева, я Константин Мацан, не переключайтесь.
К. Лаврентьева
— Еще раз здравствуйте, уважаемые радиослушатели, «Светлый вечер» на радио «Вера» приветствует вас. У нас в гостях протоиерей Леонид Калинин, настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви. У микрофона Константин Мацан и я, Кира Лаврентьева.
К. Мацан
— Двигаясь дальше по вашему пути: человек приходит к вере, человеку вера помогает выжить и физически и духовно в армии, но вы все равно художник, вы скульптор и выбор священства в итоге кажется не настолько очевидным, ведь человек, я предполагаю: человек, который посвятил себя искусству, он этим искусством в каком-то смысле заражен, его учили даже этому искусству служить. У вас не было внутреннего конфликта, вот как вы дальше двигались к священству ввиду своей профессии и остальной жизни?
О. Леонид
— Вы знаете, я могу сказать так, что после возвращения из армии конечно, эти вопросы передо мной могли бы встать, если бы не обстоятельства опять моей семейной жизни, такие невероятные какие-то, Божии какие-то пути, которые невозможно обойти, вот если Господь хочет что-то сделать с человеком, Он это делает своей волей, своей властью, силой именно как Творец, как настоящий Царь Мира, поэтому я попал в ту ситуацию, которая меня вела к священству, именно так получилось. Я ни в коей мере не считаю себя вообще достойным своего служения, так складывалось. Например, такой вот яркий пример, который, может быть, не совсем точно отражает вопрос подхода к священству, но в процессе моей жизни, я ведь был одним из рьяных противников строительства храма Христа Спасителя в Москве и, будучи уже дьяконом Русской Православной Церкви, но, еще учась на дипломе в институте Сурикова, писал письма патриарху Алексию Второму, что «Ваше Святейшество, не нужно строить такой огромный храм, давайте, может быть, сто храмов в глубинке построим» и даже подписи собирал, но в ответ получил только лишь такой циркуляр, что я должен явиться на закладку храма Христа Спасителя, что меня повергло просто в шок. И, собственно, так все разворачивалось в день закладки, что я думал, что, наверное, так Промыслом Божиим угодно меня умертвить просто во время всей этой церемонии, потому что я был очень легко одет, мы простояли час на улице, у меня в руках было железное древко хоругви и был мороз, небольшой, правда, но достаточный, а потом мы пошли еще крестным ходом. У меня уже ноги подламывались, хотя я физически был очень крепок, но вот так час простоять в рубашечке и легком стихаре, да еще с металлическим древком, а потом его еще тащить довольно долго — это мне казалось все, моя смерть придет прямо здесь, на закладке и думаю: я вот не зря так не хотел этого, и это совершилось. И что вы думаете, получилось все полностью наоборот, то есть для меня день закладки храма Христа Спасителя — это 7-е января день Рождества Христова 1995-го года, это один из удивительнейших дней и тоже чудо, конечно, потому что во время чтения патриархом Алексием молитвы, которая в чине освящения места для будущего храма я почувствовал вдруг такую полноту благодати, такой золотой свет Божественный, такую какую-то теплоту, что я не просто духовно это воспринял, я физически это воспринял, мне стало тепло, да и природа это показала, вышло солнце совершенно неожиданно и вся природа как будто ликовала вот этому удивительному человеческому вроде бы действу, а на самом деле действо-то было не совсем человеческое, как раз было соработничество человека с Богом, была воля Божья на этот храм, и я это так глубоко прочувствовал, что я, придя домой, не мог прийти в себя, я не мог вообще понять, у меня в голове был сначала протест против этого храма, потом я думал, что умру на закладке, а потом в итоге получилось ,что я стал убежденным сторонником, а в конце концов и одним из участников этого великого дела — воссоздания храма Христа Спасителя. И буквально вечером этого же дня, в Рождество, мне позвонил мой отец, уже к тому времени крестившийся и уже воцерковленный человек, и он мне сказал: «Знаешь, мне очень нужна твоя помощь, меня пригласили работать в коллективе по созданию трапезных палат в храме Христа Спасителя, нам нужен консультант именно церковный, без тебя нам не обойтись» и для меня это как гром прозвучало, думаю: «Господи, еще и в это меня хотят втянуть», говорил мне мой ум, а сердце мне сказало: «ну вот, теперь ты мне послужишь, как нужно». И с этого началось мое там пребывание, и очень немаленькие такие труды, потому что мы все там работали и все трудились. Была удивительная ситуация создана там, на строительстве, патриарх Алексий Второй принимал личное участие в этом постоянно и, конечно, мэр Москвы Лужков принимал тоже самое деятельное участие, но именно вот это чудо, золотой огонь, который я увидел, золотой свет, который сошел на место закладки, я его потом чувствовал буквально каждый день, потому что без него, мне казалось, ничего там не делается, поэтому мы, практически не имея право на ошибку, принимали какие-то невероятно ответственные, очень жесткие иногда решения, твердые, понимая ,что их нельзя потом будет пересматривать. И, как показала практика, показала сама жизнь, что все эти решения, опять же, как пазлы, сложились в одну единую картину и храм во всем своем великолепии сейчас сияет над Москвой, как главный храм православного мира.
К. Мацан
— А вы сказали, что у вас дьяконская хиротония состоялась, когда вы еще учились в институте?
О. Леонид
— Да, совершенно верно.
К. Мацан
— А как восприняли в этом идеологическом вузе такой ваш демарш?
О. Леонид
— Честно говоря, очень отрицательно, хотя в тот момент уже, это был 1993 год 26 мая, Отдание Пасхи. Мы повенчались с моей супругой после Богоявления и вот прошло немного времени, конечно, моя супруга не очень хотела, чтобы я становился сразу священнослужителем, она хотела, чтобы мы просто спокойно пожили вместе, нормальной семьей без всяких ограничений, без таких строгостей, как положено священникам, но тут, как говорится, воля опять же была не наша, я пришел как-то в храм, в Андроников монастырь на службу, будучи старшим алтарником и регентом левого хора и ...ну как-то понял, что меня эта чаша не минет и я не смогу это никак откладывать, но об этом подумал и помолился просто Божией Матери так, возлагая полностью на нее свои надежды, и что вы думаете: это произошло совершенно удивительным образом, мы в этот день пришли, прямо в храм пришла какая-то женщина незнакомая и сказала, что «вы должны сегодня вечером прибыть в Елоховский собор и читать там шестопсалмие» как положено читать ставленнику в дьяконский сан на утрене читать шестопсалмие, и тут я понял, что вот все совершилось. Действительно, так все и произошло, я был рукоположен на Отдание Пасхи, как говорил тогда викарий патриарха владыка Арсений, что «будешь ты еще на Пасху „паки и паки“ говорить», так оно и вышло. По крайней мере, действительно, началось дьяконское служение, служения дьякона всегда радостное, светлое, очень такое какое-то окрыленное и это замечательная служба, такая, что меньше ответственности, чем священник несет значительно, потому что дьякон, он, с одной стороны, очень приближен к таинствам, с другой стороны, он сам их не совершает и он является только ближайшим помощником пресвитера или архиерея, при этом всю полноту благодати, которая дается и в частом причащении священнослужителя, он получает. То есть вот это, конечно, замечательная была служба, в Андрониковом монастыре был очень хороший состав людей, прихожан и клир, и настоятель, отец Вячеслав Савины́х замечательный, слава Богу, ныне здравствующий, но уже как почетный настоятель. И, конечно, для меня Андроников монастырь стал настоящей альма-матер. Я изучил уставы все, какие нужно, службы, мог составить службу по книгам, тогда не было еще таких богослужебных указаний, как сейчас в каждом храме можно быстро, раз-раз и уже вся служба под рукой, а тогда надо было из разных книг собрать, как чего читать, нужно было все это знать. И так получилось, что я не успел тогда закончить семинарию, не успел поступить ни в какую семинарию, был рукоположен без обязательного сейчас духовного образования. И это меня очень тяготило, но благодаря моей супруге Анне получилось так, что она очень переживала за это и мы пришли к ее духовному отцу, отцу Иоанну Крестьянкину, к которому я тоже прибился, может, одним из последних, кто прибился к нему в качестве духовного чада, хотя для меня, может, это слишком высокое звание — называться чадом отца Иоанна, может быть, просто так сказать, для меня был настоящим старцем он. И матушка моя пожаловалась ему, она вообще любила на меня жаловаться старцу, что я не учусь в семинарии, а мне не давали, кстати, начальники, тот же владыка Арсений говорил: «Хватит с тебя того, чего есть, ты нужен Церкви в том, что ты делаешь и как художник и так далее». И, в общем, мне не давали на самом деле, это не была моя воля, скорее, а было мое послушание исполнять то, где я был нужен. Но отец Иоанн неожиданно сказал такую фразу, подумав немножко, он сказал: «Ну, есть ученые, а есть толченые. Мы, говорит, с тобой толченые» он, конечно, тут немножко приумалил себя, потому что он как раз был очень образованный богословски человек. Но вот эта его фраза «есть ученые, а есть толченые», она так выходит, на моей жизни сбывается, потому что до сих пор я являюсь студентом второго курса Сретенской духовной семинарии, чем очень горжусь, кстати.
К. Мацан
— Сколько лет уже?
О. Леонид
— Ну, наверное, последние 25 вот как раз или что-то в этом роде. Очень дружу со Сретенской семинарией, очень ценю, что там происходит и даже последние изменения, которые так у некоторых вызвали какие-то непонимания, в целом, семинария существует и она, конечно, готовит замечательно, на высоком уровне ребят, но мне, как «толченому», к сожалению, только приходится завидовать больше, ну и то, что я успеваю если немножко сдать, то я сдаю и вот уже до второго курса продвинулся. Ну посмотрим, может, ближе к концу жизни мне Бог даст закончить, но пока так. Отец Иоанн всегда обладал огромным чувством юмора и таким удивительным тактом, удивительным послушанием священноначалию, он был человеком — таким образцом веры, вот образцом настоящего церковного человека глубоко, поэтому он всегда говорил: «если священноначалие не благословляет тебя — не рвись, делай то, что тебе положено по послушанию», то есть у него вот этот монашеский его дух удивительный, при этом очень кроткий... Чем особенно он мне запомнился: он никогда не давал в жизни, наверное, ни один раз, мне кажется, каких-то безответственных благословений, если он на что-то благословлял, то он нес за это полноту ответственности своей пастырской и как раз ответственность пастыря, она заканчивается там, где начинается своеволие чада, получается, что чадо само отказывается от того великого дара, который ему дается именно в послушании своему старцу или духовному отцу, если ты доверяешь ему, то ты, испрашивая благословение, получаешь благодать. В этом смысле с отцом Иоанном, конечно, были опять же чудеса, ну вот мы с супругой поженившись приехали в Печоры, через две недели, может быть, мы отдыхали, потом приехали в Печоры, и хотели остаться в гостинице городской и походить на службы, и пришли с этим к отцу Иоанну к келье и вдруг отец Иоанн выходит сам, что вообще довольно редко было, обычно Татьяна Сергеевна, его помощница выходила и вдруг говорит: «Бегом в Москву! Сейчас же в Москву! Ни минуты не оставаться! Сейчас на первый автобус и на первый поезд!» И мы побежали по коридору. Вдруг он кричит: «Стой!» Я возвращаюсь, опять же бегом, он достает какую-то большую шоколадку импортную, а это 1993 год, там не до шоколада было, он дает мне шоколадку, такой довольный, что мы побежали и говорит: «Приедете домой, будете утешаться». И мы поехали, удивительным образом впрыгнули буквально, последние места в автобусе и буквально два последних места в поезде, вот как он и сказал, и приехали домой. Оказалось, что не мог открыть я никак квартиру, а когда зашли, вся она была в дыму, невероятный какой-то едкий белый дым непонятно откуда, ничего не видно, я на ощупь дошел до балконной двери, открыл ее, кое-как проветрили квартиру и ахнули, увидя, удивились так, что просто потеряли даже дар речи: оказалось, что квартира полностью ограблена, до розеток буквально, которые были срезаны и ни одного предмета мебели не было нигде, все вывезено, только иконный угол со святыми, с иконами, даже с частицами святых мощей остался нетронутым вообще, а на полу лежала настольная лампа вниз головой и под ней образовалось уже черное пятно горящего паркета, который буквально через минут 15 превратился бы в пожар и мы бы приехали уже даже не на квартиру без мебели, а на пепелище.
К. Мацан
— Протоиерей Леонид Калинин, настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». Ну а все-таки жалко было расставаться с путем художника, скульптора?
О. Леонид
— Так получилось, что я вообще-то ни капельки не расстался, в общем. Конечно, я светское искусство, ту скульптуру, которую я отношу к понятию древней классики, античности, все это в какой-то степени, конечно, ушло, а вот то, что связано с церковной скульптурой, живописью и рисунком полностью осталось, потому что, например, исполняя свое послушание в храме Христа Спасителя, я не только ходил по лесам с лазерной, когда уже появились эти лазерные указки и показывал, что где неправильно нарисовано, потому что нас очень хорошо обучили, а я закончил институт с отличным дипломом и поэтому владел полностью...
К. Мацан
— Несмотря на дьяконскую хиротонию на последнем курсе?
О. Леонид
— Да, мой диплом вызвал скандал сначала среди ректората, потому что он состоял из двухстворчатых врат с 16-ю клеймами в рельефах на тему евангельской истории. Вообще это по мотивам золотых суздальских врат, это был заказ, который мне дал замечательный иерарх Русской Церкви митрополит Филарет, тогда патриарший экзарх Беларуссии, он создал мне такие условия, что я уже вот этот переход от светского к церковному искусству, он совершился прямо на моем дипломе. Естественно, это вызвало сначала возмущение у моих профессоров, я учился у замечательного скульптора Олега Константиновича Комова, академика, народного художника и такого светила скульптуры, он очень был недоволен, что я занялся таким дипломом, говорит: «Ну, тебя на дипломе точно закопают, это поповщина», говорил Олег Константинович. Но в итоге рецензент, замечательный такой искусствовед Игорь Светлов выступил с такой речью, что это произведение искусства высокого уровня и был полностью поддержан такими академиками, как Лев Ефимович Кербель, академик Рукавишников, многие другие, кто имели отношение как раз к защите дипломов. Мне хотели ставить шесть баллов, а не пять, поставили пять с похвалой в совет, так я и закончил институт на этой ноте, а дальше начался храм Христа Спасителя и здесь мне пришлось круглосуточно буквально заниматься с коллективом из 360 художников и 55 скульпторов и это, конечно, была не только работа на вербальном уровне, иногда приходилось и рукава засучить. И благодаря большому такту митрополита Ювеналия, который возглавлял комиссию по художественному убранству и которому я безмерно благодарен за уроки, которые он мне преподал тогда и даже строгость какую-то. На самом деле, у нас все получилось, вы видите — храм-то стоит.
К. Мацан
— Да. Еще об одном не могу не спросить: вы упомянули, что вашим дальним родственником, предком, прадедушкой, если я не ошибаюсь, является протоиерей Валентин Свенцицкий — легендарная известная личность, философ, богослов, прозаик, поэт, драматург, деятель русского религиозного возрождения в начале XX века, участник множества таких легендарных философских обществ и так далее. Ну а уж книгу «Диалоги о вере и неверии» протоиерея Валентина Свенцицкого, наверное, читали все, кто начинал когда-либо к вере приходить и воцерковляться. Какую-то связь с ним свою ощущаете, как вы ее переживаете?
О. Леонид
— Наверное, в этом вашем вопросе мы как раз возвращаемся к самому началу нашего разговора, а как вообще приходят к священству. Конечно, на меня колоссальное влияние оказал отец Валентин Свенцицкий, мой прадедушка, потому что он был человеком неординарных совершенно способностей и какой-то совершенно четкой, прямой, какой-то ясной веры. Я, в общем-то, и к крещению во многом тоже и благодаря ему пришел, потому что в семейном альбоме увидел фотографию студента, а он учился в Казанском и Московском университетах, заканчивал философский и исторический факультеты, был блестяще образованным человеком, знал несколько языков, как некоторые мои другие предки, что меня всегда немножко огорчает, потому что у меня нет возможности выучить столько языков. Но отец Валентин был человеком, такой, бескомпромиссной веры, которая не могла не заразить собой и благодаря его «Диалогам», которые я, кстати, начал переписывать от руки, в то время еще не было копировальной техники. Я переписывал в своей жизни только две вещи: «Диалог о Боге» отца Валентина Свенцицкого и Евангелие от Марка — это было послушание моей крестной матери, которая сказала, что, когда перепишешь Евангелие от Марка, начнешь что-то понимать. И вот так Евангелие от Марка, которое, кстати говоря, одно из четырех Евангелий, где больше всего рассказывается о чудесах Спасителя, наверное, оно тоже сыграло какую-то важную роль в моем приходе к священству, потому что чудеса Христовы, которые происходят на страницах Евангелия от Марка, поразительные и удивительные чудеса, в моей жизни тоже происходили удивительные чудеса сегодняшнего дня, совсем в других обстоятельствах, совсем с другими людьми, но действие той же силы Христовой всюду присутствовало и в результате этого действия и вся моя семья полностью воцерковилась, и ни один из моих предков, например, не умер вне общения с Церковью, без причастия, без напутствия, без искренней веры, хотя казалось в начале моего прихода к Церкви, что вся семья против меня, вот как отец Валентин Свенцицкий, прадед мой, тоже всю семью сумел как-то собрать и привести к Церкви, удивительно.
К. Лаврентьева
— Отец Леонид, очень хочется задать один вопрос, сейчас, когда прошло много лет, много пройдено, у вас много церковных послушаний, много — это слово, слабо выражающее действительность. Действительно, много регалий, если можно так выразиться, действительно, много разных послушаний церковных. Вы — большой человек в Русской Православной Церкви, если это можно так выразиться...
О. Леонид
— Ну уж не преувеличивайте моей скромной роли, это, наверное, вы чрезмерно.
К. Лаврентьева
— Ну, это скорее для наших радиослушателей. Отец Леонид, удается ли вам при такой занятости, при таком огромном количестве ответственности и личной, и общецерковной, удается ли вам побыть просто священником, если «просто» здесь уместное слово?
О. Леонид
— Ой, какой прекрасный вопрос, конечно да! Однозначно да, потому что я наслаждаюсь тем, что я священник и тем, что я общаюсь со своей паствой, а прежде еще тем общением с Господом в службах, в молитвах, которые просто для меня самое большое счастье. Я и дома, когда я прихожу даже усталый, я стараюсь всегда выполнять правило, вечернее и утреннее, ну иногда слушаю аудиозаписи, честно говоря, когда глаза устают, но я хорошо молюсь и вот на аудиозаписях не все это могут, а мне это легко, поэтому иногда так. А вот в храм когда я вхожу, я вообще стараюсь оставить за порогом храма все свои дела, потому что источником является сам Господь Бог и общение с Ним, оно несопоставимо ни с какими другими делами. Я даже телефон никогда не беру в алтарь, потому что бывает случайно просто и то я стараюсь никогда не смотреть и не заглядывать. Сейчас как-то стало модно даже в алтаре, там алтарники иногда сидят в телефоне, чего-то куда-то заглядывают в какие-то соцсети, я считаю, что это такое обкрадывание себя, если тебе далась возможность два часа абсолютно цельной, спокойной, не рассеиваясь никак умом иметь счастье молиться Богу и получать его благословение, его ответы что может быть выше, что может быть лучше? А когда ты совершаешь Божественную литургию или даже исповедуешь людей, что я тоже делаю обязательно, несмотря на занятость, но никогда не опускаю этого, то это такое счастье — ты видишь, что люди преображаются, ты видишь их радость, ты видишь то понятие Церкви, без которого невозможно спасение, Церковь — это наше единство, наша общность во Христе и Христос посреди нас, что может быть выше? Конечно, другие послушания и трудности, иногда меня заставляют отдавать больше времени делам, но в них тоже действует Христос, конечно, и слава Богу, что мы имеем счастье, несмотря на свою грешность, немощь, недостоинство, говорят: ой, я недостоин, а когда прочувствуешь, что ты действительно недостойный, тогда только Христос и начнет действовать, тогда только благодать и придет, а если ты будешь думать, что ты что-то сделал, то, конечно, толку будет мало и все дела будут отравлены, я бы сказал даже, тщеславием, потому что тщеславие — один из тягчайших грехов и я все время с ним борюсь.
К. Мацан
— Спасибо огромное за эту беседу, удивительная история, полная чудес и спасибо вам за искренность и такое интересное повествование.
О. Леонид
— Спасибо вам.
К. Мацан
— Протоиерей Леонид Калинин, настоятель храма священномученика Климента Папы Римского в Замоскворечье, председатель экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации Русской Православной Церкви был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии были Кира Лаврентьева, я Константин Мацан. До свидания.
К. Лаврентьева
— Всего хорошего.
О. Леонид
— Спасибо.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!