Гость программы — Владимир Легойда, председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ.
Темы беседы:
1. 100-летие со дня рождения о. Кирилла Павлова;
2. Русская традиция старчества и духовничества;
3. Присоединение церковных приходов русской традиции в Европе к Русской Церкви.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова
М. Борисова
— И Константин Мацан
К. Мацан
— Добрый вечер. И сегодня, как всегда по пятницам, в этой студии с нами и с вами Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома» и профессор МГИМО, добрый вечер
В. Легойда
— Добрый вечер
М. Борисова
— Владимир Романович, у нас уже с вами стало доброй традицией для начала с чем-нибудь вас поздравлять.
В. Легойда
— Я, как сейчас принято говорить, «не отфиксировал» (смех)
М. Борисова
— У нас все ходы записаны.
В. Легойда
— Виноват.
М. Борисова
— Так вот, сегодня у нас есть как раз очень существенный повод вас поздравить, поскольку вы его достойны: правительственной награды — ордена Дружбы. Я так понимаю, что это первая государственная награда в вашем послужном списке.
В. Легойда
— Нет, но неважно (смех)
М. Борисова
— Да? Поподробнее, пожалуйста
В. Легойда
— Ну, есть там благодарность Президента, они, по-моему, тоже считаются. Но да, такого уровня, конечно не было.
М. Борисова
— Зато у вас церковные всякие, и не только Русской Церкви, но там Элладская даже Церковь отметилась, и Сербская. В общем, у вас какой-то целый иконостас набрался уже.
В. Легойда
— Ну, да, небольшой.
М. Борисова
— Какие ваши годы!
В. Легойда
— Вы правда хотите об этом поговорить?
М. Борисова
-Да нет. Я, собственно, хотела сказать, что...
В. Легойда
— Спасибо большое, я очень тронут.
М. Борисова
— А мы-то как за вас рады. Нет, без всякого юмора, просто действительно, приятно же рядом с орденоносцем посидеть, за одним столом (смех)
В. Легойда
— Вы решили сегодня надо мной издеваться, ну хорошо.
М. Борисова
— Нет, ну тут есть просто такой вопрос, который напрашивается, когда читаешь новости об этих награждениях: дело в том, что в один день с вами тоже правительственной наградой был удостоен архимандрит Илий Ноздрин
В. Легойда
— Это я с ним, скорее, одним указом.
М. Борисова
— Это на ваше усмотрение. И он является духовником патриарха Кирилла и духовником Оптиной пустыни. И вопрос, собственно, один: он вполне всеми признанный и очень достойный человек, но правительственная награда, да еще...
В. Легойда
— Она не правительственная, она государственная
М. Борисова
— Государственная награда, которая еще называется орден Почета, вызывает некоторое недоумение, потому что по официальной формулировке этим орденом награждаются...вот он учрежден в 94-м году и вручается за высокие достижения в разных отраслях народного хозяйства. И вот когда с этой формулировкой сталкиваешься, немножко как-то попадаешь в какую-то психологическую развилку: при всем уважении к отцу Илию, я не очень понимаю: духовничество — это у нас теперь отрасль народного хозяйства?
В. Легойда
— Ну, вы, во-первых, я вижу, что вы ориентируетесь в отечественной...
М. Борисова
— Геральдике
В. Легойда
— Да, именно это слово я вспоминал, — как рыба в воде и уж точно сильно лучше меня, поэтому я помню формулировку указа — за что, и там она была другой. Точнее, я ее не помню дословно, но вот формулировка, за что, там же много награжденных — у отца Илия там была какая-то другая формулировка, более пространная. Но этот вопрос к наградной государственной комиссии, к президенту Российской Федерации, который удостаивает этих наград, поэтому мне сложно сказать. Духовничество не приравнивается к народному хозяйству, могу со своей стороны сказать, что нет. Но там другая была формулировка, по-моему, за какие-то...боюсь соврать сейчас, но она есть. Вы меня застали врасплох, я не запоминал.
М. Борисова
— Ну вообще, про духовничество на этой неделе у нас очень много всего говорилось, и есть повод, действительно, очень серьезный, потому что на этой неделе мы празднуем 100-летия со дня рождения отца Кирилла Павлова и в связи с этим были очень торжественные мероприятия всяческие в Сергиевом Посаде, в Троице-Сергиевой Лавре, где он и прожил всю жизнь. И там, с очень таким, говорящим названием выставка была открыта «Всероссийский духовник». Вот вам приходилось сталкиваться с отцом Кириллом? Все-таки отец Кирилл — это же целая эпоха, он послушание духовника получил еще в 60-е годы и до последних дней своей жизни, совсем недавно он от нас ушел. Он, в общем, это послушание исполнял, и через его школу духовного делания, духовной жизни монашеской прошли практически все, кто учился тогда все эти десятилетия в духовной академии, духовной семинарии в Троицко-Сергиевой Лавре. А это, в общем-то, почти все наши нынешние архиереи, ну, и священники многие.
В. Легойда
— Сейчас уже не почти все, потому что у очень много архиереев молодых за последние годы рукоположены. Я лично, к сожалению, с отцом Кириллом никогда не сталкивался, но слышал очень много всего от людей, которые его близко знали и не очень близко — да, он, конечно, был, безусловно, уникальным человеком, особым.
М. Борисова
— А вот из тех людей, которые делились с вами своими личными воспоминаниями, что-то запомнилось о нем?
В. Легойда
— В плане каких-то конкретных историй — нет. Но что-то такое, незначимое я сейчас вспоминаю: священник мне рассказывал, говорит: «приехал в Лавру, по-моему, на Преподобного, отец Кирилл мне конфетку подарил. Хожу, думаю, что это значит». Не знаю, насколько это было важно. Но, конечно, знаете, скорее, я, когда вспоминаю, думаю об отце Кирилле, об отце Иоанне Крестьянкине, вот о людях, духовный опыт которых не вызывал сомнений и вопросов ни у кого, потому что есть и другие имена, может, не всех хотелось бы называть, которые разную вызывают реакцию. А я вот никогда не слышал об отце Иоанне, об отце Кирилле чтобы кто-то говорил такое, с элементами сомнения и прочее. Я вот это скорее вспоминаю на контрасте с тем, о чем одно время говорили и патриарх Алексий II, я помню, даже, по-моему, на Епархиальном собрании Москвы одно из собраний он посвятил свое выступление так называемому феномену «младостарчество». И вот здесь всегда скорее понимали, что подлинные старцы, они не такие, как вот те, с кем сталкиваешься, которые пытаются, действительно, или волю человека подавлять или еще как-то действовать, руководить бытовыми вопросами, условно говоря.
К. Мацан
— Это как раз тема, к которой я хотел обратиться в связи с награждением старца Илия, с юбилеем старца Кирилла. Вне всякого сомнения — это достойнейшие духовники и действительно являющие пример, кто такой духовник. Вот к ним вопросов нет. Но, скажем так, в обсуждении в православной среде скорее ставится вопрос к мирянам, к нам, которые подчас испытывают какой-то чрезмерный, может быть, интерес именно к советам духовников, к таким старцам. Ищут, к какому бы старцу поехать брать благословение на что-то. И, с одной стороны, вроде есть целая традиция старчества. Она так не развита в других даже православных церквях, хотя, помню, как-то делал интервью с иеромонахом, тогда иеромонахом Габриэлем Бунге, который перешел из католичества в православие на старости лет. Я, когда спрашивал: а почему в православие, что вас привлекало? И он отвечал, что «у вас есть старцы, у вас сохранилась эта традиция наставничества». И она великая традиция, вспомним старца Зосиму и так далее. С другой стороны, это другая сторона проблемы — это вот, как одна моя знакомая поехала к одному старцу, он что-то посоветовал, благословил, она так поступила, у нее получилось плохо, и она встала под вопросом, к какому теперь старцу еще поехать, чтобы благословение получить.
В. Легойда
— Чтобы снял благословение (смех)
К. Мацан
— Это, конечно, ситуация, к сожалению, реальная, хотя и карикатурная, но что вы об этом думаете?
В. Легойда
— Я думаю об этом то, что, во-первых, я сейчас не помню в деталях ваше интервью с отцом Габриэлем, но тут можно не то, чтобы поспорить: что значит — сохранилась традиция? Сохранилась с какого времени? У нас действительно была уникальная традиция старчества, например, на Валааме или в Оптиной пустыни — это что наиболее известно в XIX веке. Но она не являлась продолжением традиции, например, древнего монашества. Есть замечательная работа профессора Экземплярского, где он говорит о том, что старец эпохи возникновения монашества, ну или первых веков монашества — это принципиально нечто другое. У него даже есть такая фраза, что, если бы монах V века зашел в русский монастырь XIX, он вообще бы отказался видеть в этом монастыре монастырь, а в духовных наставниках — духовных наставников. Но он объясняет это: просто принципиально изменилось время, поэтому дух, конечно, сохранен там во многом и какие-то традиции, безусловно, но это совершенно другая, он говорил, переходя на светский такой язык, сугубо культурная среда, и просто в русской традиции монастырь открыт людям. Почему Экземплярский про это пишет, я просто поясню: потому что первые монахи — люди, которые уходили в пустыню. Собственно, монашество и возникает, одним из лидеров, как сейчас бы сказали, возникновения монашества стала легализация христианства, то есть не надо было уходить в катакомбы и можно было ходить, говоря современным языком, ходить на работу и быть христианином. А были люди, которые сказали: «а мы не хотим ходить на работу, мы хотим вот полностью себя посвятить, мы не хотим тратить время на что-то еще» — я сейчас огрубляю, конечно, как в комиксах рассказываю, но и так вот появляется древнеегипетское монашество и так далее. Поэтому, конечно, традиция, безусловно, есть, но это традиция русская во многом. Конечно, с элементами восточного монашества, безусловно, с влиянием Афона. Но, кстати сказать, к вопросу о книгах я бы очень хотел вспомнить и, если это позволительно, порекомендовать тем, кто незнаком, книгу Ивана Михайловича Концевича, профессора Концевича «Стяжание Духа святого в путях древней Руси», она посвящена феномену старчества. Это наш замечательный профессор, который, в силу понятных событий XX века оказался в эмиграции, если не ошибаюсь, в США он свои дни закончил. И эта книга, она издавалась уже многократно последние 20 лет, по крайней мере, несколько изданий.
М. Борисова
— Она и в интернете есть.
В. Легойда
— Да, безусловно, сейчас почти все есть в интернете в электронном виде. Я вот ее всячески рекомендую, где он говорит и о феномене старчества, и об особенностях русского старчества, и о том, что, кстати сказать, старец совершенно не обязательно должен быть по возрасту старым, были старцы молодые. История русского монашества знает и таких.
К. Мацан
— Это не младостарцы?
В. Легойда
— Не младостарцы, нет. Младостарцы — это не тот, который молодой, а тот, который не старец. В общем, здесь поэтому этот момент безусловно. А насчет того, что претензии к мирянам, я совершенно согласен. И тут, знаете, тут есть, с одной стороны...мы как-то никак не хотим нередко согласиться с тем, что, если Господь дал нам голову, то надо уметь ей пользоваться. А мы все время хотим, чтобы кто-то решал за нас, ну это же удобно: благословите. Здесь еще элемент такой вот стилизации, можно сказать, вы хотите там в Лавру поехать — можно просто поехать в Лавру, а можно сказать: «- Батюшка, благословите завтра съездить в Лавру. — Ну, Бог благословит». И вроде бы тут все правильно, но это создает такую...а если не благословит? Повторяю: здесь ты можешь сам себя загнать. Я, когда над этим размышляю, вспоминаю слова замечательного человека, исповедника нашего, Романа Медведя, его мощи находятся в Москве, в одном из храмов в районе Таганки. И вот отец Роман, прославленный в лике святых, священноисповедник, он говорил, что задача духовника так воспитать человека, чтобы он мог самостоятельно предстоять Христу и самостоятельно выбрать добро. И вот это, мне кажется, такие, очень точные, филигранно-точные слова, о которых часто мы забываем. Я именно так слышу ваш вопрос. Когда люди не хотят самостоятельно выбирать. Они где-то прочитали, что послушник свою волю подчиняет воле старца, не понимают, что это касается древних монастырей, особого уклада и вообще, пусть не древних, но исключительно монастырей. Это особая история: послушание, откровение помыслов и прочее, и прочее. А тут ты начитался, тебе хочется, ну или просто лень самому решать: а пусть за меня решат, идти мне в школу-не идти, покупать машину-не покупать, а я вот буду только благословение брать на все.
К. Мацан
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ сегодня проводит с нами и с вами этот «Светлый вечер».
В. Легойда
— Я хотел бы закончить, чтобы не сложилось просто у наших дорогих слушателей, что я выступаю против того, чтобы брать благословение, еще что-то. Просто это, знаете, такую аналогию проведу, когда-то кто-то говорил, что люди в порыве стилизации начинают говорить: ой, искушение, упала у тебя книжка на пол — ой, искушение, там еще что-то — ой, искушение. И так тут: нужно ценить благословение, нужно к этому относиться с благоговением, а не превращать это в какую-то бытовую рутину. При этом есть некая...по-моему, отец Игорь Фомин говорит, что, когда у тебя есть внутреннее сомнение нравственного плана, ты попробуй как бы мысленно взять на это благословение, и сразу у тебя многое проясняется: не выпить ли мне литр водки? Благослови, Господи — нет, не получается. Но есть более сложные, конечно, ситуации, но это одна история.
К. Мацан
— А если не литр?
В. Легойда
— А если полтора, да? Я просто не про это говорю: не про попытку постоянного предстояния пред лицом Божиим хоть таким образом, а про то, что, когда ты понимаешь, что тебе надо сделать нравственный выбор в меру своего возрастания какого-то духовного, нравственного и прочее, а ты его отказываешься делать, ты хочешь, чтобы за тебя это сделал кто-то другой, и в этом, мне кажется, конечно, есть проблема.
М. Борисова
— Но, возвращаясь к мысли о том, что среди мирян очень популярна вообще вся тема старчества, все, что связано, вся этнографическая часть, которая связана с описанием этой традиции. Вы же столкнулись с этим в Америке, вы неоднократно рассказывали о том, как общались с представителями общины, начало которой положил отец Серафим Роуз, собственно, плененный как раз именно этой традицией. О ней очень много писали и размышляли о Северной Фиваиде, о том, что как раз традиции древнего монашества продолжились именно в России, и именно это послужило, как вы выражаетесь, триггером
В. Легойда
— Нет, ну я сказал, как сейчас выражаются
М. Борисова
— Да, того, что вот они, американцы, по рождению, по культуре, по воспитанию, по всему, они в какой-то уже сознательной части своей жизни в качестве сознательного выбора определили именно православие и именно монашество.
В. Легойда
— Там, все-таки, изначально было два человека: будущий отец Герман и отец Серафим. И американцем был только отец Серафим, а отец Герман русский. И он, как раз, под большим влиянием. Ну да, да, безусловно.
К. Мацан
— Вот я, когда упоминал сейчас, до перебивки, разговор свой с иеромонахом, по-моему, сейчас он уже игумен Гавриил Бунге, швейцарец. Когда он говорил, что его, в том числе, не только, конечно, но в том числе, это православие, ему важна вот эта фигура и традиция старчества. Как я помню, он говорил именно о Оптинских старцах, Валаамских старцах, то есть не о прямом наследовании древнего монашества первых веков христианства, а именно об этой русской традиции, которая так широко в литературе, в культуре воспета, даже не только представлена, а воспета. Но она не просто культурный факт, она — факт духовной жизни, вот об этом он говорил. Это, конечно, важно.
М. Борисова
— Но на самом деле, ведь в начале церковной жизни все равно нужны какие-то проводники, какие-то учителя, вообще на что-то же нужно ориентироваться, не только на литературу. Ну и как без этого обойтись?
В. Легойда
— Мне кажется, здесь нет противоречия и, кстати сказать, не только в начале может быть, потому что сложность вопросов порой возрастает и просто можешь в начале своего пути не задаваться какими-то вопросами, которые возникнут потом, и здесь, конечно, роль священника, она очень велика. Просто мы немножко знаете, как: тут есть еще такой элемент: вот есть проблема, когда люди начинают священника или духовника своего — на него переваливать вообще все, что можно, все мелочи, от покупки стиральной машины и ссоры с соседями до не знаю вообще, чего. А все-таки в теме «старчество» есть, конечно, особая история — это некое ожидание: вот ты зайдешь, он на тебя посмотрит, взглядом тебя пронзит и ответит тебе на вопросы, которые сам еще даже не знаешь, что у тебя он есть и прочее. Тут поэтому надо быть осторожным. Я, правда, боюсь уже в вашем присутствии вспоминать «Братьев Карамазовых», после нашего последнего или предпоследнего разговора, но вы же сами говорили прошлый раз, что, как минимум, псевдостарчество там замечательно в виде отца Ферапонта показано. Вот мне кажется, там Федор Михайлович действительно показал и глубину старчества, и эти опасности, которые могут возникнуть, вот так изобразив очень ярко, этого отца Ферапонта, который, конечно, находится, говоря святоотеческим языком, в состоянии прелести.
К. Мацан
— А помните, у вас в «Парсуне» был Борис Николаевич Любимов, ректор Щепкинского театрального училища. По-моему, вы с ним эту тему поднимали. Он упомянул, что, с его точки зрения вообще никому или почти никому в русской литературе не удалось явить, изобразить такой подлинный образ святости. Вы, по-моему, даже говорили, что даже, может быть, не до конца — он так говорил — не до конца это удалось. И вы спрашивали, а почему не удалось, в чем проблема? В том ли, что в принципе невозможно святость явить в литературном произведении, подлинно, что все равно будет описание некоторая характеристика. А вам как кажется, удалось это Достоевскому?
В. Легойда
— Сложно сказать. Святость же разная очень бывает. А потом знаете, как: мы же привыкли к житийной литературе, а это ведь другой жанр, это география. Это как икона, невозможно оценивать икону по законам картины или картину по законам иконы — это просто разные совершенно изображения. И они могут быть подлинными и в одном, и в другом случае, а может быть, мы невольно сравниваем и говорим. Я вот знаю, один священник, например, он возмущался, у Бориса Зайцева же, да, есть «Сергий Радонежский», повесть?
К. Мацан
— Да.
В. Легойда
— И вот он я помню, батюшка один возмущался очень эмоционально, он говорил: ну что это такое пишет Зайцев? Пишет: «Сергий вышел, взглянул на небо и подумал...» — откуда он знает, чего он думал, и прочее. И у нас была баталия тут словесная, не то, чтобы баталия, но такая дискуссия. Я вот не помню, обсуждали мы с вами это или нет — не которое время назад на нескольких разных наших семинарах, мероприятиях, связанных с почитанием новомучеников была такая дискуссия по поводу того, нужны ли нам художественные произведения, кинофильмы о новомучениках? И был один посыл, что очень нужны, потому что как же нам еще сделать это сокровище достоянием людей и широких масс, не побоюсь этого слова, как не через понятные художественные формы: литература, кинематограф. А с другой стороны была достаточно жесткая позиция: только исторические исследования, только позиция, в свое время сформулированная еще святителем Димитрием Ростовским, что «ни слова о святом не солгу» и так далее. И здесь своя правда и определенный, мне кажется, резон есть и в одном и в другом случае. Другое дело, что я-то сторонник того, чтобы художественное осмысление было, но может быть, в силу того, что не так просто это изобразить, нужно уходить, могут быть прототипы героев, но не нужно художественное произведение о конкретных святых. Кстати сказать, у Достоевского-то именно тот случай: он не изображал конкретного человека. Спорят достоевсковеды, кто это: старец Амвросий Оптинский или это собирательный образ и так далее.
К. Мацан
— Или Тихон Задонский
В. Легойда
— Или Тихон Задонский или и тот, и другой понемножку и так далее. Но это освобождает от целого ряда претензий, во-первых, а во-вторых, задача непременно...там же у Достоевского действительно все не просто: святой, не святой, по-разному можно все это воспринимать. Все это «старец провонял», такая она, нелинейная, мне кажется, провокация, на разных уровнях существует. Тем более, что это же все задумывалось, как первая часть, как там оно все бы потом проявлялось в жизни Алеши сказать сейчас мы не можем, поскольку первой частью все ограничилось, остальные не были написаны. Но вот так вот я с Борисом Николаевичем, которого вы вспомнили, Любимовым, согласен, потому что сходу вспомнить какие-то удачные образцы...
К. Мацан
— А вот «Лавр» Водолазкина вам тут не приходит на ум в этой связи? Провокационный вопрос.
В. Легойда
— Вот сейчас, когда вы сказали, пришел провокационный ответ, но в том смысле, что «Лавр» мне очень нравится, произведение мне очень нравится и оно в каком-то смысле такое новое слово в современной литературе. По крайней мере, это такое высказывание, особое совершенно, оригинальное. Я не воспринимал это, как именно, и может быть, в этом достоинство, что там это, наверное, рассказ о подвижнике...Знаете, со святостью все очень сложно, потому что, скажем, по-моему, кстати, у Концевича это в книге, которую я вспомнил, а может быть, это в другом тексте я читал, что простая очень мысль, как-то не всегда о ней думаешь: святых же сильно больше, чем мы знаем. Потому что мы знаем о каких святых — о тех, кто канонизирован церковью. Строго говоря, канонизация — это акт педагогический. Церковь не может объявить кого-то святым. То есть церковь не может своим актом канонизации превратить человека в святого. Что такое канонизация — это констатация того, что этот человек был подвижником. Почему я называю это педагогическим актом? Потому что, канонизируя человека, мы как бы открываем путь почитания, подражания ему и так далее. А святых было намного больше, по крайней мере, есть такая точка зрения. И, скажем, где-то я даже встречал такую мысль о том, что для нас уникален преподобный Серафим, потому что мы о нем знаем, а были подвижники, может быть, не знаю, там такие-не такие, сложно сказать, которые тоже жили подобным образом, просто их мало кто знал. Или их подвижничество может, многие знали, но оно не стало достоянием, как мы сейчас говорим, публичной сферы.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору и к другим темам после небольшой паузы.
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, еще раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова и я, Константин Мацан. Сегодня, как всегда по пятницам, в этой студии с нами и с вами Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома», профессор МГИМО.
М. Борисова
— Ну, еще временно исполняющий обязанности главы Патриаршей пресс-службы.
В. Легойда
— Временно исполняющий обязанности
М. Борисова
— Временно, но исполняющий же
В. Легойда
— Исполняющий.
К. Мацан
— Но, временно, но исполняющий.
М. Борисова
— Владимир Романович, вот про святость можно говорить бесконечно, это очень приятно
К. Мацан
— Так давайте же поговорим еще
М. Борисова
— Главное, ни к чему не обязывает.
В. Легойда
— Как сказать. Вы знаете, простите, я как-то сегодня не по-джентельменски себя веду, вас перебиваю, но я помню, что в свое время мы с Владимиром Александровичем Гурболиковым написали статью в журнал «Альфа и Омега», где, в частности, была такая мысль о том, что фраза «я же не святой», она, в общем, христианам не показана, что называется: когда мы, пытаясь себя оправдать, еще воспринимаем для себя, как оправдание, говорим «ну я же не святой» — это, в общем, такое оправдание слабое, потому что в принципе в христианстве не только трезвость является нормой жизни, но и святость, именно нормой. То есть как то, что нормально, то есть соответствует Богом сотворенной норме. Понятно, что эта норма в падшем мире трудно достижима, но это то, к чему все призваны. В этом есть, конечно, и тайна, и парадокс, поскольку мы богослужебно даже это слышим всякий раз на литургии, когда после слов «Святая — святым» сразу хор поет" един свят, един Господь«, только Бог свят. И это показывает всю сложность этой темы, но, тем не менее, это призвание «будьте святы, потому что Я свят» библейское, оно, в общем-то, является частью, это компас христианина, поэтому это я придрался к вашим словам, что это ни к чему не обязывает — сильно обязывает, мне кажется.
К. Мацан
— Мне тут недавно довелось общаться с нашим великим профессором богословия Алексеем Ильичом Осиповым, и мы как раз тоже поднимали эту тему о святости. И меня так во многом поразила его реплика по поводу вот этого фрагмента литургии «Святая — святым» я как-то раньше об этом так не задумывался — он сказал, что это предупреждение всем, это такое внимание: только святым можно преподать святыню. Ты хоть сейчас, в последние секунды литургии подумай: в тебе есть покаяние, есть хоть капля этой святости? То есть это не констатация, что вы святые и ответ, что только Бог свят, а предупреждение, что вы понимаете, что происходит? Это очень для меня стала такая неожиданная мысль.
В. Легойда
— Безусловно, мысль очень важная, но я все-таки хотел бы подчеркнуть, что в любом таком символическом тексте, если мы говорим о тексте богослужения — это ведь совершенно не случайное следование, что после слов «Святая — святым» говорится: «Един свят», что только Бог свят, то есть все равно они не случайно идут друг за другом, поэтому здесь все равно есть и возглас, и ответ.
М. Борисова
— Ну вот я бесконечно могу вас обоих слушать...
В. Легойда
— Но хотите вернуть нас на грешную землю?
М. Борисова
— Очень хочу, простите мою приземленность. Просто две главные темы, которые в последние дни обсуждаются во всем православном мире- это естественно, воссоединение Архиепископии западноевропейских приходов русской традиции с Русской Православной Церковью и запланированный на 12 октября внеочередной Архиерейский Собор Элладской Церкви, на котором, как ожидается, будет принято решение о признании, либо непризнании новообразования церковного на Украине, которое случилось в результате дарования томоса очень сомнительным людям. Ну, хочется начать с того, что уже состоялось, поскольку Синод, определивший на своем заседании статус присоединившихся приходов, состоялся в понедельник и, как я понимаю, вы на нем были?
В. Легойда
— Нет, на Синоде нет, я был в Лавре в тот момент. просто в заседании Синода участвуют только члены Синода.
М. Борисова
— Ну, были рядом.
В. Легойда
— Да, я был на открытии, когда мы заходим традиционно со СМИ, и вступительное слово Святейшего Патриарха слушаем. Потом, соответственно, я ознакомился с результатами, потом мы записали короткое слово патриарха по результатам Синода, потом у меня был брифинг с журналистами после Синода.
М. Борисова
— Вы обещали в прошлый раз рассказать, в чем особенность статуса этих новоприсоединившихся приходов и полная ли это калька с Украинской православной церковью канонической или там есть какие-то свои нюансы?
В. Легойда
— Нет, не полная и вообще не калька, потому что есть разные формы канонической организации жизни церковной. И здесь, в данном случае, я думаю, тем, кто более-менее знаком с ситуацией понятно, что для Архиепископии, которая сложилась исторически определенным вполне образом со своими особенностями и представляет собой уникальное образование сейчас и оказалось в такой сложной ситуации, когда, напомню, что в конце прошлого года Константинопольский патриарх эту Архиепископию упразднил. Что это значит? Вот была особая форма существования церковной жизни, которая входила в юрисдикцию Константинополя, патриарх сказал: все, вас больше нет — не в смысле, что вы после моих слов исчезнете, а в том смысле, что вы теперь просто отдельные приходы, которые подчиняются тем архиереям моим, которые там находятся: в Бельгии, во Франции, в Голландии или в Нидерландах, сейчас говорят, что вроде как приняли решение одного названия только официального. Ну, Бог с ним. И вот после этого Архиепископия, прихожане, духовенство сказали: за что же нас так? И вспомнили о том, о чем многие мечтали долгие годы: что все-таки это русская традиция, что исторически это одна из трех частей, оказавшихся в результате революции за границей русских приходов. Напомню, что из всех тех верующих и приходов, которые образовались после революции за границей, действительно, они были разделены на три части: одна часть — это те приходы, которые остались в юрисдикции Московского Патриархата, вторая часть — это Зарубежная Церковь, которая существовала до 2007-го года вне вообще общения с православными поместными церквями другими, то есть у них литургического общения и евхаристического ни с кем не было, они были такой самостоятельной организацией, которая ни с кем не находилась в общении. И вот в 2007-м году это разделение было преодолено, к счастью. И была третья группа с центром в Париже, которая именовалась Архиепископия западноевропейских приходов русской традиции, православных приходов, православных церквей даже русской традиции, по-моему, она называлась. Ну, церквей в значении приходов. С центром в Париже, которая с 21-го года существовала и свои многочисленные традиции были, и, соответственно, это третья часть. И сейчас те особенности, о которых вы спросили, они заключаются просто в том, что в результате вот этого воссоединения Архиепископия сохраняет все те особенности, которые у них сложились, которые им дороги, просто она стала уже частью большой Русской православной церкви. Она находится в ее каноническом поле, миро получает, согласно синодальному решению, от Святейшего Патриарха — это очень важно, потому что, собственно, миро, которое используется по примеру помазаний, в частности, совершения таинства миропомазания. Оно обычно либо глава поместной церкви варит и раздает всей церкви, либо иногда это может быть даже, есть поместные церкви, которые не варят миро, скажем, греческие, если я не ошибаюсь, вот Элладская церковь, о которой, кстати, во втором вопросе говорили, они получают миро у Константинопольского патриарха. Поэтому мы говорили о сохранении богослужебных особенностей, языковых, где, на каком языке служат...
М. Борисова
— Даже календарь?
В. Легойда
— Да, календарь, но вы знаете, может быть, для кого-то это будет неожиданно и даже так волнительно, но и среди наших приходов, я имею ввиду тех, которые подчинялись Московскому Патриархату все эти годы, там тоже есть разные календарные традиции. И здесь в том, что нам дороги традиции, которые сохранились у нас в Отечестве, это не является камнем преткновения для объединения. Там, скорее, встает другой вопрос, очень важный: дело в том, что и Зарубежная Церковь сохраняет свою организацию, свои традиции, Архиепископия, а, поскольку, они нередко пересекаются...
М. Борисова
— Там же еще и экзархат есть
В. Легойда
— Да, это возникает каноническая проблема. Как известно, согласно древним канонам, в одной области может быть только один епископ в этом городе — понятно, что на одной территории не может быть несколько правящих архиереев. Сейчас такая коллизия создана, но, поскольку церковь про живых людей: суббота для человека, а не человек для субботы, то мы сейчас просто с терпением и вниманием относимся к создавшейся ситуации и верим, и надеемся, что, как принято говорить в церкви, «во благовремении» эта ситуация тоже разрешится, но она не должна быть препятствием для объединения людей. Если эта ситуация связана с тем, что сейчас надо допустить ее для того, чтобы люди могли все равно объединиться, стать частью одной церкви, преодолеть разделение, поскольку разделение — всегда зло, то мы вот этот канонический некий казус такой переживем.
К. Мацан
— А есть же понимание, сколько приходов Архиепископии присоединилось к Московскому Патриархату?
В. Легойда
— Большинство, я вам сейчас точную цифру не назову, поскольку там все досчитывается, доформулируется, что называется, но насколько я понимаю, я непосредственно же не принимал участие в процессе переговоров и прочее: вообще Архиепископия — это 100, 100 с небольшим приходов в разных странах. И большинство из них, точно большинство духовенства и верующих, потому что приход может быть больше-меньше по количеству прихожан и священников, вот большинство верующих и духовенства, они приняли решение о присоединении Московскому Патриархату. Но я здесь еще знаете, о чем хотел бы сказать: где-то проходил этот акцент, где-то нет, потому что чаще говорят о том, что Русский экзархат до сих пор используется это выражение, которое не описывает реальности сегодня, почему я всегда подчеркиваю вот это официальное название прихода русской традиции — потому что это, конечно, уже по факту не русский экзархат, потому что уже прихожане этих храмов русской традиции, сегодня среди прихожан есть французы, бельгийцы, голландцы, англичане, то есть это те люди, которые в результате миссионерских просветительских трудов наших священников, наших богословов, проживавших там, они пришли в церковь, стали православными. И они сегодня являются частью паствы, заметной частью паствы Архиепископии.
М. Борисова
— А вы не знаете, нашло ли продолжение то движение, которое начинал в свое время преподобный Иоанн Максимович, когда служил как раз во Франции? Насколько я помню, у него...
В. Легойда
— Да, Максимович был в Зарубежной церкви.
М. Борисова
— Да, но у него была такая сверхзадача — он хотел бы зародить древние христианские традиции тех народов, где приходилось служить в период рассеяния. И достаточно много, кстати, вот общения Серафима Роуза и сам отец Серафим писал, сколько было сделано для того, чтобы на древне-французском языке возродить какие-то богослужебные особенности той православной, как они определяли, то есть христианской церкви Франции до раздела.
В. Легойда
— Да, я очень благодарен, что вы вспомнили святителя Иоанна Максимовича, это действительно, к вопросу о святости, уникальный святой, удивительный святой XX века, которому, слава Богу, много документальных свидетельств существует. И вот если, может быть, не все знакомы, мне кажется очень важно познакомиться. Он действительно был вдохновителем того, что потом стало братством Германа Аляскинского, я имею ввиду — это община, основанная отцом Серафимом Роузом и отцом Германом Подмошенским. Но, насколько я понимаю, святитель Иоанн, он в первую очередь или в том числе занимался именно поиском и восстановлением традиций почитания древних святых. И я думаю, что, конечно, тут не нужно стесняться, мы вполне можем называть эту традицию православной, потому что речь идет о дораскольной церкви, то есть о церкви, которая была едина, и для нас это церковь православная. И эти святые просто в силу разных причин, не все их них оказались в наших календарях, наших святцах. И владыка Иоанн этим занимался и в этом смысле это дело продолжено. Вы, наверное, помните, что относительно недавно было несколько решений синодальных по включению древних святых дораскольных в наш календарь. В частности, Патрикий Ирландский, который, к сожалению, у современного человека ассоциируется только с праздником, связанным с пенным напитком. И, кстати сказать, некоторые наши такие вот псевдо-ультра-консерваторы с ревностью, достойной лучшего применения, говорили о том, что в этом чуть ли не окатоличивание, озападнивание, как-то они говорят, нашей церкви, совершенно не понимая, что это самая что ни на есть традиция именно возвращения. Просто надо об этом святом узнавать не из современных ирландских картинок, где люди пьют пиво, а изучая его житие и с благодарностью и благоговением изучая и узнавая то, что известно об этом замечательном святом. И то, что он включен наряду с другими древнефранцузскими святыми в наш календарь — это, конечно, и продолжение трудов святителя Иоанна и вообще, это очень здорово и правильно.
К. Мацан
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ сегодня с нами и с вами в программе «Светлого вечера».
М. Борисова
— Теперь о грустном. Вернее, не столько о грустном, сколько о тревожном: завтра Элладская церковь будет принимать решение: принимать или не принимать церковное новообразование, появившееся с благословения патриарха Варфоломея на Украине. Почему, удивительное дело: глядя на то, что происходит в церковной жизни Украины нужно очень сильно хотеть не видеть, чтобы еще были некоторые иллюзии по поводу того, что ж там все-таки получилось в результате этого удивительного томоса и всего, что было вокруг. Все шито какими-то суровыми нитками, все разваливается на ходу, все непонятно, не то трагедия, не то фарс. И, в общем, это настолько понятно всем, казалось бы, но почему с таким волнением ждут многие решения Элладской церкви?
В. Легойда
— Я, именно потому, что это пока не произошло и есть, насколько мне известно, и в Элладской церкви разные точки зрения и мы не знаем, что завтра произойдет и произойдет ли вообще. Я бы сейчас не хотел давать каких-то комментариев, предпочел бы, честно вам скажу, от этого воздержаться. Если уж что-то случится, а может, и не случится, а если уж случится, как-то будем реагировать, в любом случае эта реакция, она так или иначе последует. Я могу только с вами согласиться здесь, а, дорогие друзья, наши уважаемые слушатели, вы слышите, что я не всегда соглашаюсь с нашими замечательными ведущими. В данном случае я согласен, это действительно грустная история и это действительно прозвучавший вопрос, он риторический: ну как? Это невозможно не видеть, он не требует какого-то подтверждения. Это просто ваш вопрос — это констатация сложности и печальности этой ситуации, которая приводит к разделению и нарушению канонов и правил. Но давайте все-таки мы подождем завтрашнего дня, решений, которые будут приняты, а может быть, не будут приняты. Посмотрим, как случится, а потом уже будем об этом говорить.
М. Борисова
— Ну, обсуждение этой темы в таком, медийном пространстве, оно наводит на размышления совсем на иную тему: роль личности в истории, в частности, в церковной истории — если то, что было легализовано в конце прошлого года на Украине — это детище патриарха Варфоломея, который либо сам заблудился, либо его ввели в заблуждение. И то, что многие высказывавшиеся как бы в пользу того, что там произошло, мотивированы не столько богословской религиозной позицией, сколько каким-то личным неприятием конкретно нашего патриарха Кирилла это наводит на мысль, что такие глобальные какие-то вещи очень часто упираются в личностные человеческие отношения. Ведь не зря же в СМИ последнее время столько вбросов по поводу физического здоровья патриарха Варфоломея.
В. Легойда
— Знаете, я не могу согласиться к вопросу соглашаться-не соглашаться с тем, что это упирается в личные отношения. Вот это — упирается в личные качества — это да, потому что, по крайней мере с нашей стороны я бы все-таки, поскольку какое-то отношение имел к процессу и мог это видеть, я считаю, что патриарх Кирилл и люди, наши церковные дипломаты, которые непосредственно этим занимались, они сделали все, чтобы не допустить ситуации на Украине. На мой взгляд — не в чем себя винить. Хотя, наверное, можно при каком-то сложном рассмотрении всегда найти, где может быть, что-то было сделано не так, но я имею ввиду в нравственном плане, именно отвечая на ваш вопрос — это не может быть предметом личных отношений, потому что мы никакого отношения с нашей стороны, которое вызвало бы такую реакцию личного отношения, его не было. Не было чего-то такого, вообще чего-то такого, что бы предполагало какую бы реакцию, не говоря уже о такой реакции, когда совершилось то, что совершилось на Украине. Поэтому это все-таки вопрос не личных отношений, а личных качеств человеческих, когда люди в силу каких-то особых причин приносят в жертву, простите, миллионы людей. Буквально, конечно, не жизней, но их судьбы, их отношения, их жизнь в церкви. И это, безусловно, не может радовать, хотя на этой ноте заканчивать как-то не хочется.
М. Борисова
— Совсем не хочется и мы надеемся, что все это также счастливо разрешится. В конце концов, разделение Церкви, которое произошло в результате революции 17-го года длилось почти 100 лет. И, в общем, счастливо завершилось тем, что большинство расколовшихся вновь объединились. Так что есть, все-таки, на что надеяться.
К. Мацан
— Поэтому заканчиваем мы на оптимистической ноте. Спасибо огромное. Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома», профессор МГИМО, временно исполняющий обязанности руководителя пресс-службы Патриарха Московского и Всея Руси был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии были Марина Борисова и я, Константин Мацан. До свидания.
М. Борисова
— До свидания.
В. Легойда
— Спасибо.
«Любовь — христианский взгляд». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы говорили о том, что такое Божественная Любовь, как она проявляется в жизни человека, а также о том, чем отличаются любовь к Богу и любовь к ближним.
Ведущая: Марина Борисова
Все выпуски программы Светлый вечер
«Вера и социальное служение». Наталья Москвитина
У нас в гостях была журналист, основатель фонда «Женщина за жизнь» Наталья Москвитина.
Наша гостья рассказала о своем пути в вере, о том, как для неё связаны смирение и дерзновение и том, как она, несмотря на свои страхи и многочисленные трудности, основала фонд помощи беременным женщинам в сложных жизненных ситуациях. Наталья поделилась, что ей помогает в достижении более внимательной и осознанной молитвы, а также в чем для неё проявляется богооставленность, и что помогает ей выходить из этого состояния.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— Светлый вечер на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. С трепетной радостью нашу сегодняшнюю гостью приветствую: Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». Привет.
Н. Москвитина
— Привет.
К. Мацан
— Будем на ты, как в жизни. Я очень рад тебя видеть в студии радио «Вера». Мы с тобой за последние месяцы, годы на радио «Вера» не раз встречались, и это очень радостно, хорошая традиция, но в основном говорили об общественных проектах, о твоей работе, о фонде. Я думаю, что и об этом тоже мы сегодня поговорим, куда же без этого. Но я очень рад возможности сегодня с тобой поговорить больше о личном, до той степени, до которой об этом можно рассказывать, о вере, о пути к вере, пути в вере, о том каком-то мировоззренческом основании, которое, как мне кажется, стоит за всей твоей общественной работой разнообразной. Вот путь к вере и в вере у человека, как мне кажется, состоит из этапов. Это какие-то открытия за открытием, событие за событием, которые как-то в цепочку складываются, и потом, окидывая так ретроспективно, человек говорит: вот мой путь к вере. Вот какие этапы самые главные на своем пути ты бы выделила?
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я родилась вообще в Волгограде. И я бы даже сказала в Сталинграде. Несмотря на то, что во время моего рождения город назывался Волгоград, но для меня все что связано с Великой Отечественной войной, со Сталинградской битвой, это не пустой звук. Как-то так случилось, что я очень чувствительно все это воспринимала, я выросла прямо рядом с мельницей Гергардта — это единственное здание, которое осталось после войны, потому что город был полностью разгромлен, и домом Павлова, они рядом между собой. И моя мама, кстати, родилась как раз в доме Павлова. Ну там от дома одна стена осталась, но дом восстановлен был, и вот в этом доме она родилась. То есть это вот контекст моей жизни.
К. Мацан
— А эти вот дома, которые ты перечислила, это, так понимаю, вот точка, которую удерживали в боях...
Н. Москвитина
— Да, 58 дней оборона дома Павлова была. И до реки Волги там оставалось, и сейчас также остается, около двухсот метров — нельзя было сдать этот берег, и у нас говорят: за Волгой для нас земли нет. То есть иначе бы мы не только проиграли бы Сталинградскую битву, но не было бы вот этого перелома всей войны. И мне кажется, отсюда все, то есть вот от такого четкого понимания, что ты можешь изменить, изменив себя, ты можешь изменить очень многое. И мы каждый год обязательно там на 2 февраля ходили в «Сталинградскую битву» в панораму и, в общем, ну казалось бы, все одно и то же, и вокруг были дети как дети, абсолютно нормальные мальчишки и девчонки, которые бегали там между экспонатами, дергали там за косы девчонок, смеялись. Я почему-то всегда это воспринимала очень серьезно. И для меня вот этот вот хлеб, перемешанный наполовину с землей, это все было здесь и сейчас. И я действительно отходила после каждого такого похода еще две недели. Ну там было все это очень реально, как сейчас вот храм Вооруженных сил и музей «1418 шагов к Победе», нечто похожее было, тоже очень современное, и в «Сталинградской битве». И я, честно, даже не понимала, как можно к этому так поверхностно относиться, как мои одноклассники. И это как бы вот жило со мной еще какой-то промежуток времени, пока мы писали сочинения после этого. Ну как бы каждый год одно и то же, но я видела, как война меняет человека, я видела, что такое жизнь на стыке войны, и воспринимала это как ну такой вызов что ли для себя. Я не знаю, как это, в какой-то проекции объяснить. Потому что я все-таки, мне 37 лет уже будет, но почему-то, мне кажется, я недалеко от этого момента ушла и по-прежнему все это проживаю. Момент, что Бог очень рядом, и война — это очень неожиданная вещь, также как и начало и конец жизни: в любой момент жизнь может оборваться, и поэтому ты предстанешь перед Богом. И я училась в духовно-певческой школе. С семи лет, наверное, с семи лет, и изучала Ветхий Завет, историю религий, православие, конечно же, это было. И группа, с которой я училась, была старше меня, я была самая младшая. Там были вообще старшеклассники, то есть мне там было очень неуютно, потому что вокруг были взрослые думающие люди, и я все время была отстающей, моя большая проблема была в том, что я не успевала конспектировать, я вообще плохо писала. И со мной ходила бабушка. И она на задних рядах сидела, все это записывала, и потом мы все это разжевывали дома. И это был период, когда храмы только-только открывались.
К. Мацан
— А это был какой-то твой интерес или родители решили, что нужно ходить в духовно-певческую школу?
Н. Москвитина
— Это даже это совпадение каких-то непонятных вещей. Я не могу сказать, что я туда сама побежала, потому что это просто открылось впервые в городе —духовно-певческая школа. Я до этого ходила на фортепиано.
К. Мацан
— Надо идти.
Н. Москвитина
— Да, надо идти. Но пошли из нашей школы всего три человека: я, моя лучшая подруга и моя одноклассница. И так мы, в общем, до конца и проучились. И вместе с бабушкой я приходила к вере. И параллельно мы с бабушкой все время ходили на службы. Тогда, значит, восстановили Казанский собор, это кафедральный собор в Волгограде, и мы там были на всех службах. Я помню службу пасхальную ночную, и помню до деталей, до запахов — это вот прямо это часть моего детства. Я мало что помню, кроме вот таких ярких вспышек: именно служба, какие-то серьезные моменты моего там нравственного выбора. Например, я с подружкой пошла в магазин, она взяла меня с собой для того, чтобы я вместе нее купила ей сыр. Ну этот момент очень так характеризует детство очень так хорошо. Она стеснялась это сказать и всегда брала меня с собой за хлебом и за сыром там. И нам надо было до магазина дойти, там минут пятнадцать идти, и я все шла и как бы ее отчитывала, говорила: ну когда ты уже, Наташка, сама будешь ходить? Ее тоже Наташа зовут. И когда мы уже пробили этот чек, помню, такие серые чеки были, да, отдельно они пробивались, мы с этим чеком встали уже в отдел. И вдруг перед нами старушка стояла. И на эту старушку продавщица начала очень сильно как-то кричать — что-то было не так, не знаю, может, она чек не пробила, ну я вообще ума не приложу, что там произошло. Но меня это настолько возмутило, и я в момент включилась, и я стала ее защищать и наезжать на эту продавщицу, и говорю: как вы вообще смеете, это пожилой человек... В общем, я сама от себя не ожидала, и вот вся вот эта вот концентрация какой-то там несправедливости, да, вот все, что я тогда переживала, вот все это на мне сошлось. В общем, я решила защитить этого человека и, естественно, продавщица никак... ну она обалдела вообще: какой-то ребенок там, не знаю, десяти лет там, вот так вот себя ведет. И говорит правильные, по сути, вещи. И дальше пошло все вообще не по плану: то есть я обошла прилавок, за ним была дверь, она вела в коридор, и там была написано «Дирекция», и я, в общем, пошла туда. И, значит, я открыла дверь с надписью «Директор», зашла туда и продолжила свой монолог. И не помню вообще ответной реакции, я помню, что мне не было ни стыдно, ни страшно, ничего. Я должна была закончить это, я оттуда вышла совершенно удовлетворенная, что справедливость восторжествовала. И ушла оттуда. В общем, поход за сыром окончился помощью старушке.
К. Мацан
— Вот где предыстория фонда «Женщины за жизнь».
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я возвращаюсь к каким-то реперным точкам в своей жизни и понимаю, что зачатки были тогда. И еще был момент. Я очень хотела работать с детства, с 12 лет, и я пошла на биржу труда, а туда брали с 14. Но моей подружке было 14. Нас было три, и нам было 12, 13, 14. И провели по документам то, которой 14, а нас как бы просто скопом взяли и сказали: идите, короче, работайте, но по документам вот так вот. Ну типа зарплата одной платилась или что-то, как-то так, не помню. И нас поставили сначала на детский садик, подметать двор, и это было очень тяжело, потому что ну мы были маленькие, а метлы были такие вот, деревянные, там скрученные проволокой из веток, да, вот сама вот эта часть, которая, метет, они были очень тяжелые и очень грубые, и мы за несколько дней натерли такие мозоли, которые кровили. И мы пошли, в общем, это все говорить руководству: поставьте нас куда-то помогать детям, потому что мы, в общем-то, в садик пришли. Но нас не услышали, мы пошли опять на биржу труда, и нас поставили после этого (ну то есть мы как бы везде требовали, что вообще-то надо в соответствии с правилами действовать, да, какой-то все-таки распорядок должен быть) и нас поставили в другой садик. Мы начали там работать, и мы увидели изнутри вот этот весь произвол, когда детей били, там по лицу били, ругались матом, обсуждали свою интимную жизнь — причем это для меня был вообще колоссальный стресс, то есть я услышала эту всю правду отношений между мужчинами и женщинами. Женщины там все, нянечки и так далее, были совершенно не на высоте, и это все слышали маленькие дети. И ну, наверное, предел уже моего терпения был, когда на моих глазах ребенка, которой не говорил еще (это самая такая ясельная группа) били прямо по щекам.
К. Мацан
— Кошмар.
Н. Москвитина
— А до этого все накопилось. То есть мы видели, как они наливают в чайник воду из-под крана, как будто бы кипяченая вода. Ну вот все вот это вот, вся неправда, она была перед нами. А мы дети, мы вот как бы очень искренние. И я решила рассказать это все маме этого ребенка. Она меня не послушала. Ну естественно, я сама ребенок. И тогда рядом с домом был, я не знаю, вот я воспринимаю сейчас, это был какой-то фонд «Семья» — я не знаю, вот 90-е годы, что это на самом деле было, ну какая-то вывеска была, связанная с помощью семьям. И мы туда втроем пришли. А нас еще, так интересно, раскидали по разным группам, чтобы мы между собой не общались. Но когда мы вечером обсуждали, у каждого в группе было одно и то же. И мы пришли туда, и я все это по полочкам рассказала, что вот так вот и надо с этим что-то делать. И, наверное, это было со стороны просто очень революционно: три ребенка, которые возмущенно вот это все рассказывают и ищут, как можно помочь другим детям. И эта женщина сказала: вы что, ну в принципе это все ужас, кошмар, и с этим нужно что-то сделать. Но по закону мало что сделаешь, потому что доказать это — как докажешь. Еще мобильных телефонов же не было. И она спросила: а как там вообще на кухне? Чисто, нет? Ну и тут, конечно, просто у меня там список был подготовлен, там и тараканы, и все. И на следующее утро, когда мы пришли в садик, там уже стояла пожарная машина, скорая, всех вывели из садика и началась проверка. С тех пор на биржу труда меня не брали. Но в 14 лет я устроилась уже работать внештатным корреспондентом в газету. И это, в общем, просто шло по нарастающей, понимаешь, это были какие-то зачатки. Но в целом, наверное, самое интересное для меня это помощь людям и сами люди. Вот сами люди. И в какой момент человек пересекается с Богом и осознает это или не осознает, но уже есть какое-то вмешательство Бога, как меняется его жизнь, меняется ли, и как это можно спроецировать и на меня. То есть это всегда опыт: смотря на других людей, ты понимаешь, что человек рядом с тобой, он всегда выше, глубже, правильнее и удивительнее. И рядом все люди, они ну как бы хорошие и уникальные, да. Я ну вообще вот не воспринимаю людей, что они какие-то не такие, они там подлецы. Мы все подлецы, и мы, у каждого есть это испытание. Мне кажется, Бог как-то так вот проверяет нас, что мы думаем, что у нас будет проверка на то, на то — там не солгать, там еще на что-то, на самом деле нас на какие-то другие вещи проверяют. Вот сколько я смотрю судеб других людей — это очень нестандартные ситуации, где-то даже очень такой искренний диалог с Богом, когда ты не можешь спасовать, ты тоже должен как бы давать такой, в полный рост, ответ Ему, где-то делая вот неправильные что ли вещи. Как у Луки Войно-Ясенецкого, когда произошел спор, когда Господь ему говорил, что ты должен выбирать: или ты пишешь книги, или ты оперируешь. Я вот ну сейчас детально не помню, но меня это поразило, и я поняла, что этот диалог, он у каждого происходит, это какой-то, может быть, даже дерзновенный диалог, но где ты смелый. И вот Бог любит смелость эту, когда ты можешь ответить и тебе есть что сказать.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». А у тебя этот диалог по поводу чего?
Н. Москвитина
— Наверное, за других людей. Вот очень много видя таких случаев, очень разных, когда люди себя очень по-разному ведут, вроде как превращаешься в такого ходатая что ли и...
К. Мацан
— За них перед Богом.
Н. Москвитина
— Ну да. Ну то есть я в корне изменилась вот через свое это социальное служение. И началось социальное служение с такого моего дерзновенного, знаешь, запроса: я не хотела идти в антиаборты, я так и сказала, что только не в антиаборт. Я очень долгое время просила Бога, чтобы Он меня поставил послужить. И я это видела как достаточно непростой выбор, потому что я не видела себя ни там, ни там, ни там — я везде себя пробовала и после миссионерских курсов я не знаю, где я не была. И ну это и кормление бездомным, это помощь людям после неудавшегося суицида, это и отправка посылок в тюрьмы, это и помощь беременным, и разная антиабортная деятельность просветительская, и помощь отказникам. И все, знаешь, вот как будто бы ну что-то, вот ну то есть я искала, искала — это было очень тяжело прямо, я очень переживала, это длилось долгие годы. И я примерно раз в неделю ездила в храм Христа Спасителя, к мощам Филарета Дроздова — ну как для меня это был святой миссионер, который поможет мне, человеку после миссионерских курсов, как-то определиться. И там был и спор, там было и выпрашивание, там было, ну то есть все: я говорила и с напором, прося, и так, и так. Раз в неделю то есть я стабильно ехала к нему, как к родному человеку, и на коленях просила: укажи мне путь, ну как-то за меня попроси Господа, ну что делать женщине? Мужчине очень легко, он может ну хотя бы алтарничать. А что можно сделать женщине?
К. Мацан
— Как ты почувствовала, что вот ответ пришел, если он пришел?
Н. Москвитина
— Ну он пришел.
К. Мацан
— Что вот это вот теперь я на своем месте, через что это воспринимается человеком?
Н. Москвитина
— Это вот через мою дерзновенную фразу: только не в антиаборт — это совершенно точно. И я сказала, что только не туда, потому что это расчлененка, это достаточно агрессивная деятельность — ну то есть я так ее видела, она такая была.
К. Мацан
— Когда говоришь: только не в антиаборт — ты имеешь в виду что только вот не этим видом социального служения я хочу заниматься. Чем угодно, только не этим.
Н. Москвитина
— Вот-вот.
К. Мацан
— И именно этим пришлось.
Н. Москвитина
— Да, да. Н у это как бы так Господь ставит. Ну если ты там на расслабоне это все делаешь, то это ну не жертва.
К. Мацан
— Ну вот этот момент, когда ты, не знаю, соглашаешься, или понимаешь, или чувствуешь, что вот да, это я на своем месте. Спрашиваю, потому что многие, думаю, наших слушатели, которые размышляют о вере и об отношениях с Богом, вот этим вопросом задаются: как вот как понять, что я сейчас здесь, где должен быть и вот это, грубо говоря, это Божия воля?
Н. Москвитина
— Ну во-первых, это правильно задать вопрос, найти тон и не вымучивать его. Я просто подошла к этому вопросу вплотную и задала его очень искренне. То есть это был прямо... Ну я поняла, что там, там, там я была и что похоже, что самое очевидное — это антиаборты. Ну я так и сказала: все что угодно, только не кидай меня в терновый куст. И повторила это несколько раз. И после этого мои друзья сказали... Ну прошло, я не знаю, несколько месяцев, наверное, я прошла через развод. И это был очень сложный период, когда ко мне пришли друзья в гости и, видя, что я в тяжелом очень состоянии, сказали: ты не хочешь вообще вот ну какое-то движение женское открыть, помогать другим женщинам? Ну вроде как это было из головы, то есть это было: ну тебе плохо — ты помоги другим, все равно вокруг тебя столько беременных крутится. Это, правда, было на тот момент — и беременных, и бесплодных, и тех, кто после бесплодия рожают. И как бы вроде такие наметки уже были, да, промыслительного пути, но воедино это не собиралось. И наверное, отсюда, от моего отрицания и пошел этот вот запрос. И вот ровно там через небольшое время я встала и вот перед этим выбором уже сама, я интуитивно чувствовала, что вот это оно. Но после того, как я решилась на это, где-то было полтора года очень тяжелых метаний, очень. Потому что деятельность, ну откровенно говоря, не по силам, невозможно где-то этого ресурса набраться и спокойно заниматься антиабортом. Антиаборты — это там, где смерть откровенная, где убийство, это все очень сильно ощущается, это очень сильные человеческие драмы, это где и любовь, где интимная сфера — это вот просто все на грани. И я, естественно, хотела развернуться и уйти. То есть у меня все время было такое чудовищное просто испытание. Я человек, который, ну мне вообще не свойственно поворачивать назад, вот это вот оборачиваться. Взявшись за плуг, не оборачивайся — это очень вообще мой девиз. Но тут я сомневалась, что это мой путь. То есть я, уже встав, все время у меня голова мне не давала покоя. Почему, потому что, открыв вот этот, ну сначала это не фонд был, это было волонтерское движение, в очень большом количестве пошли эти женщины. И первое, что нужно было, это помогать материально. Нашлись там психологи там, гинекологи, но людям конкретно там нечего было есть, а денег не было вообще. И я вкладывала свои деньги после развода, да, и это все было просто на разрыв аорты. Я искала, я встречалась со всеми, с кем, мне говорили: с этими не встречайся, эти плохие, эти еще хуже, а эти вообще там, да, — я ко всем трем категориям ходила. И у меня не было никаких предубеждений, потому что эти женщины — вот они везде, у них есть имена, фамилии, у них есть там, они сейчас перед этим выбором. Мне было вообще не до этих вот размышлений глубоких. Но я не могла понять: если Господь не дает вот этой стабильности уже тогда фонду, а для меня это все вообще было в новинку, я не знала, как фонд собирать, и в моей записной книжке — это было очень важно, — не было ни одного телефона, на кого бы я могла опереться. То есть не было никаких сильных людей вообще. То есть и мне пришлось само стать сильной. Это для меня самый главный вызов в жизни. Я всегда считала, что я очень слабая. Вот чему меня научил фонд — я узнала, что я сильная. Ну я до сих пор считаю, что я слабая, но я просто вижу результат деятельности. И меня метало так, что я ну если не каждый вечер, то, видит Бог, там первые полтора года восемьдесят процентов моей деятельности сопровождалось горючими слезами по ночам. Я прямо реально плакала навзрыд перед иконами. И у меня перед иконами такой коврик, и этот коврик просто слышал все. То есть я прямо навзрыд кричала и говорила: Господи, ну почему я тут? Что мне делать? Почему, если Ты меня туда поставил, что я должна этим женщинам сказать? Мне же надо конкретно им помогать. И ошибок тоже было много. Ну они и до сих пор есть. Я как бы абсолютно четко осознаю, что тут нет какого-то проторенного пути, это очень сложная деятельность, и она получается только потому, что ты рискуешь. И какое-то большое дело, оно всегда сопряжено именно с риском, с тем, что ты всегда будешь ошибаться, как бы ты ни старался, все равно, вот эти вот падения, они дают вообще-то...
К. Мацан
— Скажи, вот ты в начале программы упомянула, что такой твой какой-то принцип, твое мирочувствие — это что вокруг прекрасные люди, все лучше меня. Как один священник у нас в эфире, мне кажется, замечательно сформулировал, что смирение — это когда не я хуже всех, а все лучше меня. А с другой стороны, ты говоришь о разных трудных ситуациях, в которых очень легко в человеке разувериться. Не в женщинах, допустим, которым требуется помощь, а в том, кто их бросил, например, или в тех, которые помогают или не помогают, но обманывают. То есть ты видишь такую достоевщину, о которой я, допустим, могу только догадываться, а ты в ней живешь и работаешь часто. Как не разочароваться в людях?
Н. Москвитина
— Ну не знаю.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Ну честно, не знаю. И бывают такие моменты, когда ты очень сильно устаешь, и ну как-то вся вот эта вот несправедливость жизни, неправильных поступков людей выходит на передний план, и ты понимаешь, да какое ты вообще ничтожество, что ну, грубо говоря, я вот выйду отсюда и скажу: вот я сказала, что там все люди хорошие. Ну а не ты ли думала вот... Ну это я все, и это все я, да. Я только боюсь быть неаккуратной к людям. Я очень обычный человек и, может быть, хуже всех тех, чьи ошибки я наблюдаю каждый день, просто грешу, наверное, другим. И я боюсь в своей вот этой вот какой-то, ну своими установками, думая, что я там лучше, вот это вот все — это же неистребимо вообще, да, — поранить другого. Поранить человека, который ну явно что-то делает абсолютно там против совести, там ну те же аборты или измены, этого всего очень много. Но столько раз я убеждалась в том, что это вообще не правда жизни, что это настолько на поверхности, что эти люди могут быть святыми. Я же не могу увидеть там нимб или что-то, но это настолько чувствуется. Люди, которые женщины, совершили аборты, люди, которые предавали — столько вот как бы этой грязи ты видишь, слышишь, перевариваешь, очень тяжело это дается, и потом — раз, ты человека видишь с другой стороны. И ты поражаешься, что ты намного хуже. Вот.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». И мы говорим и о Наташином социальном служении, о том, как это связано с мировоззрением, с верой. И вот как раз, может быть, к этому второму измерению этой темы я хотел бы обратиться. Мне как-то, помнится, в свое время в одной из наших бесед (я уже, честно говоря, не помню, это была частная беседа или интервью твое было) поразила, очень согрела история, ты просто рассказывала о своем опыте, что время от времени ты уезжаешь из города на какой-нибудь отдаленный домик где-нибудь в лесу, просто гуляешь и просто разговариваешь с Богом. Я почему эту историю запомнил, потому что настолько это непохоже на то, как мы обычно думаем при слове «молитва»: вот либо церковная служба идет, люди стоят и молятся лицом к алтарю, либо какие-то тексты произносишь — чьи-то древние, святые, глубочайшие тексты, но вот какие-то не твои. Либо там дома стоишь. Если человек совсем на Церковь смотрит со стороны, то молитва это, как правило, кажется, какое-то выпрашивание чего-то, такое вот настойчивое домогательство до Бога, что вот хочу так, сделай, как я хочу. А ты рассказывала об опыте, который совсем не похож на это, какой-то просто разговор с Богом, и обращение к нему «Папочка» — вот что это такое, чем это важно?
Н. Москвитина
— Ну я прошла такой путь от Иисусовой молитвы, и почему-то нашла свой абсолютно другой диалог. Он именно мой, и вообще вот эта вся история про то, что мы все очень разные, и Бог с нами общается, исходя из наших внутренних настроек. И мне куда ближе благодарить Папочку и говорить, что я Его очень сильно люблю, это придает мне силы, я чувствую, что Он рядом. И вообще неважно, что как протекает день, но нужно обязательно найти вот эту вот волну. Иногда бывает еще вот такой лайфхак, там можно, да, уехать куда-то за город, в природу, найти какой-то свой уголок, именно только вот твой, может быть, даже никому не говорить, где это. Ну я так поступаю, я конкретный адрес и геоточку никому не говорю. Но еще есть такое, что я выезжаю на Садовое кольцо и делаю круг, то есть я вот в своем потоке еду и все это время молюсь, то есть мне не надо отключать мозги на то, где свернуть и так далее. Вот это определенное время занимает и очень помогает. Однажды я как бы случайно на это вышла, а потом поняла, что это классный такой ход для того, чтобы уединиться с Богом.
К. Мацан
— В городе причем.
Н. Москвитина
— В городе, да. Ну какой-то смысл есть и в этом цикле, то есть этот круг ты проживаешь, как-то все переосмысливаешь. Ну вообще духовная жизнь — это долгий-долгий путь, я думаю, до конца жизни мы не сможем это все препарировать до конкретных форм, у всех очень по-разному. Но я вот просто кайфую от того, что Бог дает какие-то еще возможности найти к Нему обратиться, и я думаю, что для определенного периода хорошо все: и молитвы по молитвослову, и молитвы, выученные наизусть, те которые ты ну от сердца, пусть их несколько, но от сердца, и Псалтирь, и вот именно вот какие-то вот такие вещи, из ряда вон выходящие.
К. Мацан
— Ну когда я вопрос задавал, конечно, я ни в коем случае не хотел обесценивать и церковную молитву, и молитву по молитвослову. Но вот почему еще так мне это запало в душу, твой рассказ про вот это вот обращение к Богу «Папочка», и это, кстати же, вполне в традиции: «Авва, Отче!» — «авва» это же и есть «папочка», это уменьшительно-ласкательное обращение.
Н. Москвитина
— Это я да, от тебя уже узнала.
К. Мацан
— Можешь приходить почаще. Я почему еще это так запомнил, потому что мне кажется, не знаю, так это в твоем случае или нет, вот прийти к такому обращению к Богу, к такому состоянию — это ну это не просто так, это что-то значит во внутреннем мире. То есть, видимо, был какой-то запрос, это как какой-то результат какого-то пути. Вот что это, желание все-таки пережить отношения с Богом как с Отцом, нехватка Отца в метафизическом смысле, Небесного, желание защиты, осознание собственной слабости и обращение — ответом на что было это вот, этот лайфхак?
Н. Москвитина
— Ну я думаю, что я очень слабая на самом деле. И несмотря на то, что жизнь меня ставит в такие условия, где мне нужно быть очень сильной, я открываю себя с сильной стороны, на самом деле я абсолютно не такая. Очень много граней, и я не могу ничего сделать с тем, что я все равно человек, который живет в таком внутреннем патриархате своей головы.
К. Мацан
— Это как?
Н. Москвитина
— Ну я все-таки считаю, что над женщиной должен быть мужчина, а над мужчиной должен быть Бог. Но я сейчас проживаю этап, период, когда у меня нет мужа, я стала главной для детей. Нет, ну отец присутствует в жизни детей, но тем не менее я как бы одна. То есть в отношениях в этой парадигме я и Бог, и я вот тут, в этом земном пути как одиночка двигаюсь, и надо мной есть только Бог, и Он мой начальник. И Он, я Его очень люблю, прямо вот я не могу это скрыть. И другой параллели как общение с Отцом у меня нет. И у меня были очень хорошие отношения с отцом, то есть это такой классический пример доброго, образованного, какого-то вот ну прямо идеального отца, которого я потеряла там как раз в один из периодов духовного роста. И я думаю, что Господь дал такой костыль, то есть Он открылся больше в тот момент, когда забрал отца. Ну как бы я, мне очень комфортно в этих отношениях, я не представляю, как можно по-другому, мне прямо очень гармонично, я всегда знаю, что папа со мной.
К. Мацан
— А вот если то, о чем мы говорим, переносить на отношения детей с Богом. Я имею в виду что, я вот по себе сужу, есть какое-то свое переживание общения с Небесным Отцом, и оно внутреннее, радостное, оно внутренне очень много значащее для тебя, и ты хочешь, конечно, чтобы дети испытали что-то похожее. По-своему, но что-то похожее. И при этом я сталкиваюсь с полной невозможностью это передать, этому невозможно научить. Это только может ребенок, взрослея, сам пережить. И тут же думаешь: а вдруг, вдруг не переживет? А вдруг я делаю что-то не так? А вот что здесь как родитель ты думаешь? Просто довериться, отдаться на волю Божию? Что может сделать мама или папа в этой ситуации, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Я что-то. похоже, хуже тебя, потому что не думаю об этом.
К. Мацан
— Ну почему же хуже, может, наоборот.
Н. Москвитина
— Ну я просто понимаю, что это не зона моей ответственности.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Я могу свою жизнь проживать максимально откровенно и искренне перед детьми, и они уже свой выбор делают.
К. Мацан
— А дети в алтаре, мальчики, я знаю.
Н. Москвитина
— Ну да, да.
К. Мацан
— Интересуются.
Н. Москвитина
— И я не могу же их... ну то есть я даже не предлагала это, вот начнем с этого, да. И оно вот идет само, и ну наверное, будут какие-то периоды охлаждения. Ну, в общем, это все так и должно быть. Я должна это заложить сейчас, и я просто как-то без насилия это закладываю. Мне кажется, это нормально. Ну то есть они станут взрослыми, именно вот от вот этих вот испытаний — терять Бога, находить Бога, — именно так они и станут зрелыми. Даже не то чтобы взрослыми, можно быть и в пятьдесят ребенком, да, можно там в четырнадцать осознать.
К. Мацан
— Слушай, ну вот очень интересная фраза, важная мысль: это не зона моей ответственности, ты сказала. Я думаю, что для кого-то из наших слушателей это может прозвучать как формула пофигизма. Я не имею в виду, что ты это закладывала, но очень часто, когда человек говорит: а, это не моя ответственность — это такое «с меня взятки гладки». И понятно, что ты не про это говоришь, но в чем, как тебе кажется, разница между таким вот пофигизмом и между тем, когда это какое-то здоровое, не знаю, осознание своей ограниченности и доверия Богу? Что такое доверие Богу вот в этом смысле? Как бы ты это объяснила, допустим, человеку, который, не знаю, сомневается?
Н. Москвитина
— В смирении, мне кажется. Ну ты понимаешь, что ты... ну это не моя зона ответственности именно в том плане, что я не могу сделать больше, чем я делаю. И смысл того, что я приведу детей, людей, там подопечные те же дети? Я могу применить все свои методики там миссионерских курсов, но только я сломаю человека, и будет грош цена этому, я отверну от Бога. Это будет работать какое-то время, а потом что? То есть человек должен падать, набивать свои шишки, это проходить через боль. В человеке очень много боли, и он должен вырасти через это, через вот эти вот сломы, как, знаешь, кость срастается, там все равно это место болит. У каждого на протяжении жизни есть какие-то вот такие точки — смерти, какие-то, не знаю, падения там собственные, я не знаю, ощущение собственной некомпетентности, где ты понимаешь, что ты один. А если ты один, то на кого ты можешь опереться? И вот тогда только ты осознаешь, что вообще-то есть Бог. И вот в этом момент Он оказывается прямо очень рядом. Грош цена из того, что я это все объясню. Я же не дам им пощупать, я там вложу в голову, но я могу отвернуть человека. Поэтому вот за это я ответственна — за то, что я отвернула его от Бога. Поэтому я говорю в отношении свои детей все Богу, а не детям. Ну это же такая известная формула, да, но мы ее вроде бы как понимаем головой, а когда дети стали взрослеть, я это просто прочувствовала изнутри и сделала уже по интуиции.
К. Мацан
— У митрополита Антония Сурожского есть такая мысль, он вспоминает евангельский пример слепца Вартимея, слепца, который сидел у дороги и, когда Христос проходил мимо, вот он воззвал к Нему, и Христос его исцелил. И владыка Антоний этот пример приводит как опыт человека, который находился в крайнем отчаянии, в последнем отчаянии, когда нет никакой надежды на себя и ни на кого, когда вот полная, как бы мы сказали, безнадега, вот тогда изнутри этого отчаяния можно подлинно обратиться к Богу, вот тогда возникает надежда. То есть человек претворяет это последнее отчаяние на самом деле в настоящую надежду. Вот я сейчас говорю — ты киваешь. Ты понимаешь, о чем говорит владыка Антоний на практике, ты это проходила?
Н. Москвитина
— Постоянно я прохожу. Я вот постоянно на этом днище, знаешь, сижу и кричу, потому что ну больше уже, ниже уже никуда не опуститься. Но у меня другая аналогия: мне кажется, что это как в открытом космосе, где ты один, скафандр, и вот эта пуповина кислорода — это пуповина с Богом. Ну и вообще моя тема, понимаешь, это новорожденные, и тема пуповины мне очень близка. Я вот реально как-то метафизически проживаю и ощущаю эту пуповину с Богом, она никуда не девается. И тема моя сложная тем, что это тема смерти, и очень много смертей как абортов, и смертей детей, которые были рождены, и абстрагироваться от этого сложно. Я говорю про днище, потому что понимаю, что ну у тебя очень ограничены ресурсы, ты вообще ничего не можешь сделать. Ну, по большому счету, ты можешь только молиться и все. И ты видишь, как перед тобой происходят всевозможные чудеса, и все за тебя делает Бог. Вот эта вот пуповина, она никогда никуда не денется. И мы рождаемся в одиночку — вот мы лежим, голые, мы можем погибнуть там через несколько часов, если мама нас не покормит, да, это абсолютное одиночество, пустота вокруг, и только присутствие родителей спасает тебя. И мы заканчиваем жизнь часто тоже немощные телом, наши дети уже ухаживают за нами, мы превращаемся в таких пожилых младенцев, и это же, представляешь, очень страшно: ты понимаешь, что ты сейчас опять будешь проходить через вот эти вот неведомые вещи. Мы не знаем вообще, что там будет, что было вначале и что будет в конце, и связь у тебя есть только одна — с Богом. Поэтому ты кричишь и просишь, чтобы не быть оставленным.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь» сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Есть такая фраза, которую часто мы, люди верующие, используем: «Слава Богу за все!» И, как мне кажется, мы нередко ее используем просто как фигуру речи, а еще чаще как такую благочестивую отговорку, стиснув зубы: «Как дела? — Да слава Богу за все!» Но мне кажется, что в тех ситуациях, в которых ты по жизни бываешь, и то, что ты описываешь даже в рамках нашего разговора, как-то заставляет к этой мысли, к самому этому состоянию души — «слава Богу за все» — по-другому относиться. Вот что такое сказать «слава Богу за все» в ситуации действительного кризиса? Может быть, ты видишь людей, которые так рассуждают, которые так, которые имеют на это силы?
Н. Москвитина
— Это очень сложный вопрос на самом деле. И я не знаю на самом деле на него ответа, потому что очень часто за этой фразой скрывается лицемерие.
К. Мацан
— Да.
Н. Москвитина
— И я вообще перестала употреблять так часто. Ну то есть это какой-то период, когда ты в это веришь и ты искренен в этой фразе. А в какой-то момент, когда ты видишь, что многие вещи совершенно не по воле Божией, а по воле человека происходят, то как бы, наверное, неправильно и говорить: «слава Богу за все». В общем, все как-то очень непросто в этой жизни. И не могу сказать человеку, у которого только что дочка вышла из окна: «слава Богу за все», понимаешь?
К. Мацан
— Ну конечно же, я не об этом говорю. Я скорее говорю о том... Вообще это было странно кому-то эту фразу говорить, в чужом страдании, это понятно.
Н. Москвитина
— Да.
К. Мацан
— Скорее мы говори о себе, когда случатся какая-то беда, ну которую человек субъективно переживает как беда. Нет смысла меряться, у кого тяжелее беда, но в этой ситуации очень трудно сказать: слава Богу за все. А с другой стороны, ты видишь, ну не ты, а мы видим примеры (но хотя ты, наверное, как раз таки их видишь, у меня-то они умозрительные), когда человек действительно в тяжелой ситуации действительно подлинно смиряется, и от него исходит такой свет и тепло, и ты думаешь: как это возможно? Вот бывали такие опыты у тебя?
Н. Москвитина
— Вот как раз сегодня, как раз вот этот вот кошмарный случай, который я сейчас описала — это самоубийство девочки, которая вышла в окно. Но перед этим был ряд таких событий... и там все очень ну как бы не так, как видится с первого взгляда, и ты понимаешь, что там могут и отпевание разрешить. И ты общаешься с мамой этого ребенка, и это все очень тяжелое испытание и для меня тоже. И меня очень сильно поражает и приподнимает этого человека на, не знаю там, на много ступеней выше меня, когда в конце такого очень тяжелого диалога, когда мама ребенка сидит перед моргом, она мне пишет: «Христос воскресе!»
К. Мацан
— Потрясающе.
Н. Москвитина
— Да, понимаешь, а там, там вот реально самоубийство, да, и это ребенок. Но ты вот в этот момент проживаешь физически понимание, что Бог милостив. Потому что мать этого ребенка, мать единственного ребенка, да, она в это верит. И как ты можешь в это не верить, если она верит?
К. Мацан
— Что самое трудное для тебя в вере, в пути в вере?
Н. Москвитина
— Потеря Бога.
К. Мацан
— А бывало это?
Н. Москвитина
— Постоянно, конечно.
К. Мацан
— Ну вот я в принципе ожидал ответ: постоянно. Но это же, наверное, не потеря радикальная...
Н. Москвитина
— Ну нет.
К. Мацан
— Ты же не становишься неверующей.
Н. Москвитина
— Ну такое, наверное, уже невозможно. Хотя все возможно, да.
К. Мацан
— Ну, кстати, тоже интересная тема: вот потеря Бога, которая вот чувство богооставленности, которое посещает и верующих. Это, кстати, тоже такой стереотип о верующих людях как о тех, кто как будто бы вот пришел, осознал...
Н. Москвитина
— Как будто бы у них иммунитет.
К. Мацан
— И дальше вот такая ровная, приятная дорога ко спасению. А с другой стороны, кажется, вот эта богооставленность — что-то такое ужасно кризисно-критичное, крест на всей биографии: вот он, значит, пережил состояние сомнения — как же так? Вы, верующие, переживаете состояние сомнения?
Н. Москвитина
— Нет, ну сомнения ладно. А вот я, например, с глубоким трепетом, и даже не знаю, как описать свое чувство, смотрю на людей, которые действительно пошли на какой-то радикальный шаг — например, ушли из монастыря. И как это, ну как бы сложно это все разложить по каким-то полочкам, понять, как люди после этого живут, и что они пережили, и как-то их обвинять, наверное, неправильно.
К. Мацан
— Но твоя потеря Бога, богооставленность, которая ежедневная, ты сказала — это про что?
Н. Москвитина
— Это про потерю радости.
К. Мацан
— А вот как?
Н. Москвитина
— Ну Бог — это все-таки ощущение такой благодати, полноты, без сомнений, понимание собственной какой-то неуязвимости, потому что ты не один. Но по факту все бывает совсем наоборот. То есть ты, наоборот, как тростинка, понимаешь, что куча разных испытаний и духовных, и физических, и нравственных перед тобой каждый день, и ты не в лучшем виде перед самой собой предстаешь. И ты судорожно, как это в темной комнате, начинаешь искать, где Бог. Потому что иногда ответы даются очень просто, ты понимаешь, что вот Он, рядом, и проблема не проблема, но в основном-то все наоборот. Куча разных вот эти вот испытаний, в которых ты не знаешь, как тебя судят — вот в чем проблема. Ты думаешь, что тебя по этим критериям смотрят, а потом полдня прошло, и я думаю: а ведь на самом деле это было вообще про другое, я на это не обратила внимания.
К. Мацан
— А вот можешь на примере пояснить, по какими критериям нас судят, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Ну ты закладываешь какие-то базовые вещи, там вот это вот все: не лги там, не лицемерь там, не завидуй...
К. Мацан
— Но это немаловажные, хоть и базовые вещи.
Н. Москвитина
— Да, да, но понимаешь, а есть еще какие-то вещи, которые ты думаешь, что ты этим не грешишь. Вот, например, вот прямо абсолютный пример, хотя он такой, часть исповеди буквально: я всегда думала, что я не завидую. Вот ну я думаю: вообще зависть — не про меня. Но когда ты начинаешь разбирать ход собственных вот эти вот душевных ну не терзаний, а движений души, то вдруг думаешь: а что это было, если не зависть? Вот это вот такое там, на 0,3 секунды, что это промелькнуло? А когда на исповеди священник говорит: да ты вроде не завидуешь, я говорю: да вроде да, и не завидую. А вот откуда это все берется? И вот за это и осудят. То есть ты вроде бы все сделал правильно, и ты еще думаешь: да и я вообще, грехов-то особо нет. А они есть. Ты чем дольше живешь, ты понимаешь, что а еще, оказывается, вот такой у меня пласт есть, до которого вообще раньше не добирался. Вот как с этой свечкой ходишь, да, и все больше и больше открывается. И потом фонарь включается — там вообще все паутина, грязь и свалка. Это именно что надо хорошо присмотреться к собственным грехам, особенно когда этот список у тебя уже утвержден, да, годами.
К. Мацан
— И заламинирован.
Н. Москвитина
— Ага, ага. И пора все, открывать эту толстую книгу, которая есть у всех дома, это список всех грехов, там такой, знаешь, томик, где там все до мельчайших подробностей, и заново смотреть на себя, брать этот фонарь и высвечивать.
К. Мацан
— Но вот то что ты сказала, потеря радости, а как она возвращается? Вот логично предположить, что потерял радость — ищи? Или это вернется само, когда Бог захочет? Или надо как-то себя, ну если угодно, настроить, чтобы из этого состояния богооставленности выйти? Вот я тут понимаю, что нет единых критериев и какой-то волшебной таблетки, но о чем говорит твой опыт?
Н. Москвитина
— Через усердие. Через прямо взять себя и тащить в ту сторону, от которой ты отходишь. Ну как машина, вот она когда едет, даже по ровной дороге, она все время какой-то крен дает — чуть-чуть ты, на сантиметр, влево руль, вправо руль. А где-то тебя — раз, вообще как занесло, да. А ты вроде бы едешь, и вроде это та самая полоса, ну то есть духовная жизнь идет, ты знаешь, что это МКАД, 110 километров, и все, я доеду. А на самом деле ты так по чуть-чуть, по чуть-чуть склоняешься. И только в собственной воле, прямо усилием, понуждением, возвращать себя на исходные позиции, зная свои особенности. И тогда Бог сразу рядом становится.
К. Мацан
— А исходные позиции — это что?
Н. Москвитина
— Наверное, это понимание каких-то своих основных грехов, и вот подрихтовать себя. Ты привыкаешь к себе, ты даешь себе слабину где-то, ты любишь себя короче, всю жизнь ты все равно себя любишь. Как бы ты там что на радио «Вера» не рассказывал, как бы ты там ни пытался там вписать еще три греха на исповеди, но, по большому счету, ты все время себе даешь поблажки. Когда ты расслабляешься, это все куда-то исчезает, и ты думаешь, что ты почти святой человек. А надо очень трезво на себя смотреть. Ну, может быть, даже не щадя себя. Поэтому, знаешь, я когда все эти истории про психологов, сейчас такие новомодные, что вот там надо себя любить, постольку поскольку вообще не очень это все люблю, вот это вот вечное ковыряние в детстве, что там что-то, какие-то травмы. И я вот прямо реально в это не верю, потому что есть все-таки какие-то установки у каждого, какая-то конституция души. То есть вот склонность к греху, например, да, в общем, ты вот ты уже уязвим, и ты уже несовершенен рождаешься. И встречается кто-то в твоей жизни, кто ну как-то там вмешивается, что-то там, где-то тебя повреждает, да, и нельзя на это смотреть как на безусловное зло. То есть мы в принципе несовершенны. Мы что, святые что ли? Нет. И Бог дает возможность и через этих людей тоже как-то нас подрихтовать. Вот Александр Пушкин, например, его мама не очень любила, вот за какие-то странные вещи, типа он грыз ногти и все время терял свой носовой платок, да. А другого своего сына, Льва, она любила. Но Господь Бог дал Арину Родионовну, да. И мы вот знаем вообще абсолютного гения, там «наше все». Но что, он работал с психологами? Нет, он прошел через вот эту свою там агонию, вода и медные трубы, какая-то там мама грубоватая, добрая бабушка. Если бы ему дали пяток психологов, то мы бы не получили гения. Это все закладывается, нет ни одного касания человеческой души с другой душой, в результате которого ну как будто бы что-то случайно и пошло не так.
К. Мацан
— Ну все-таки не будем на волнах радио «Вера» совсем обесценивать психологов. Они у нас часто бывают в гостях и людям помогает, если люди в этом себя находят и находят в этом пользу, и помощь, то дай-то Бог. Но мне важно то, что ты говоришь, кажется, потому что мы же нередко, скажем так, особенно опять же я себе воображаю человека, который смотрит на Церковь со стороны и понимаю, что для такого наблюдателя очень часто церковь — это еще один вариант психологической помощи: кто-то там неверующий — он идет к психологу, кто-то для себя решает идти к священнику, в церковь. Но в принципе все это одно и то же, некоторые одни и те же формы какого-то достижения комфорта внутреннего состояния. Хотя вот те же самые психологи говорят о двух разных подходах в психологии в этом смысле и в храме на исповеди. В одном случае ты как-то примиряешься с собой и как-то немножко успокаиваешься, наверное, в разговоре с психологом просто себя лучше понимать начинаешь, а покаяние требует другого, ну в каком-то смысле противоположного — изменения себя, исправления себя. И одно другому не противоречит, но, может быть, в принципе друг друга и дополняет. А вот из того, о чем мы говорим с тобой сегодня, из того, о чем ты так проникновенно рассказываешь, несколько раз ты слово «смирение» произнесла. Хотя то, что ты рассказала до этого про свое детство — про поход к директору магазина, про работу в детском садике, про то как вообще возникал фонд «Женщины за жизнь», — скорее мне кажется, что твоя жизнь в большей степени описывается словом «дерзновение». Вот не смирение, а дерзновение. Хотя, как известно, тоже это не противоположность, это не оппозиция. Как для тебя связаны смирение и дерзновение?
Н. Москвитина
— Ну к себе смирение, за других дерзновение. Ну и мне очень сложно усидеть на месте, когда ты видишь, что другому больно. Ну или мне вообще не дает покоя эта тема, что в жизни очень много несправедливости, но если ты можешь хоть как-то поучаствовать в судьбе другого человека, то нужно сделать просто максимально все — это и есть Евангелие в действии. Сделать все и при этом самому быть смиренным, потому что, помогая другим, ты все время слышишь негатив в свою сторону — почему-то это так работает. Ну это так и должно работать, да, чтобы не подниматься над землей. И ты постоянно отхватываешь какие-то претензии, несправедливость, оскорбительные слова, подозрения тебя в чем-то. Практически восемьдесят процентов работы — это вот работа с возражениями. Ну и тут ничего, как бы ты же не будешь там оправдываться или выходить из этой ситуации, тут вот именно нужно смиряться и терпеть. В большей степени смиряться. Потому что терпение — это как будто бы, ну терпение, оно имеет какие-то пределы. Вот как будто бы есть мешки с терпением, потом они — раз, и закончились. Мы как бы все-таки ограничены психоэмоциональным фоном и так далее, физической усталостью. А смирение — это вот мир. То есть ты не терпишь, и у тебя пробки перегорят, а ты просто понимаешь: ну человек такой, он по-другому не может. И что скорее всего, пройдет какое-то время, и ты с ним пересечешься уже на другом витке. И, кстати, у меня было несколько случаев в фонде, и вот такого порядка: проходили через предательство, и в социальной сфере это самое тяжелое. И люди обвиняли очень, представляешь, в каких-то вещах, к которым ты не имеешь вообще никакого отношения, и обвиняли очень жестоко, ну как-то... я даже не знаю, как тебе это описать, ну как-то не по-человечески, так вообще, кажется, хочется сказать: как ты вообще мог там подумать или могла подумать? Хочется защититься. Но каждый раз я ну вообще вот молчала. Ну наверное, что-то говорила, но я не оправдывалась. Потому что мне казалось, что ну это как бы уже перебор, too much какой-то, ну зачем еще, зачем влазить в это, если этого нет? И потом, спустя годы, каждый из этих людей возвращался ко мне и просил прощения. Причем так интересно, что люди прошли через подобное в своей жизни — вот это меня прямо поражало. То есть там каждая история типичная. То есть возвращается человек всегда через сообщение, пишет большую смс-ку о том, что ну там прости, пожалуйста, представляешь, в моей жизни произошло, я оказался на твоем месте. И я там понял или поняла, как был не прав. И я думаю: вот это вообще круто. То есть Господь закладывает и то, что если ты сейчас смиряешься и смотришь на это как на промысел такой, который должен тебя чему-то научить, то потом учатся двое — и ты, и тот человек.
К. Мацан
— Потрясающие слова. Спасибо тебе. И, наверное, лучших слов для завершения нашей беседы не найти. Спасибо за этот разговор и за его искренность. Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь», сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». У микрофона был Константин Мацан. До новых встреча на волнах радио «Вера».
Все выпуски программы Светлый вечер
Пасхальные традиции Румынии
Православие в Румынии — явление самобытное. Дело в том, что Румыния единственная православная страна, христианизация которой происходила не сверху, а снизу. Имеется ввиду следующее — в Румынии не было такого, что Православие сначала приняло руководство страны, а затем это решение распространилось на остальное население. Изначально христианство проникло на территорию Румынии через простое население, а затем уже было принято на государственном уровне.
Причиной самобытности румынского Православия является также и то, что в культурном плане Румыния находится как бы на границе западной и восточной цивилизаций. Почти все население Румынии исповедует Православие, но при этом многие моменты церковной жизни в стране почти полностью совпадают с западными церковными традициями.
Впрочем, самобытность румынского Православия часто выражается в местных обычаях, аналогов которых вовсе нет — ни на востоке, ни на западе. В качестве яркого примера можно привести традиции празднования в Румынии главного православного праздника — Пасхи.
Пасха в Румынии удивит вас обилием обычаев, которые и сегодня соблюдают большинство жителей этой страны. Первая особенность празднования Пасхи в Румынии состоит в том, что начиная с Великого четверга (четверга перед Пасхальным воскресением) жизнь в румынских городах как будто замирает. Многие учреждения приостанавливают свою деятельность, чтобы дать людям спокойно подготовиться к Пасхе.
А готовиться приходится усердно. Традиционно румыны стараются к Пасхе запастись большим количеством продуктов и приготовить побольше пасхальных угощений. Не только для того, чтобы порадовать себя вкусной едой в праздничные пасхальные дни, но и для того, чтобы часть продуктов раздать нищим. Румыния — страна небогатая. Тем не менее, большинство ее православных жителей считают, что Пасха — праздник всеобщий, а потому нужно помочь неимущим, чтобы они тоже смогли почувствовать пасхальную радость.
В Румынии так же, как и в России, принято на Пасху печь куличи. Правда, называются они в Румынии — «пасхами». У нас пасха — творожное блюдо, в Румынии же название пасха закрепилось за куличом, видимо, из-за того, что на сдобный хлеб там принято выкладывать сладкий творог. То есть румынская пасха — это кулич плюс творожная пасха.
Выглядит румынская пасха так. Пышный сдобный хлеб украшается сверху косичкой из теста. Обычно косичку выкладывают в форме креста. Внутрь получившегося креста помещается творог. Обычно его предварительно смешивают с сахаром или изюмом. Сверху пасху румыны традиционно посыпают корицей или маком. А чтобы пасха вышла яркой в дополнение ко всему добавляется еще и протертая тыква.
Приготовленная пасха относится в храм, где освящается или накануне Пасхе, или в саму пасхальную ночь. Вместе с пасхой освящаются и иные праздничные блюда. Например, пасхальная баба, блюдо из макаронного теста и меда. А еще в Румынии на Пасху принято освящать в храме деньги. С упомянутой уже целью — помочь нищим. Освященные деньги вместе с частью освященных продуктов принято раздавать неимущим. Так пасхальная радость, с точки зрения румын, распространяется на всех жителей страны.
Все выпуски программы Вселенная православия