«Творчество. Спектакль «Война и мир». Юрий Грымов

У нас в гостях был режиссер театра и кино, художественный руководитель театра Модерн Юрий Грымов.

Мы говорили о новой постановке нашего гостя — спектакле «Война и мир», о том, как шла работа над ним и как в нем присутствует тема веры и Православия.

---

К. Мацан 

- «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья, в студии Алла Митрофанова. 

А. Митрофанова 

- Добрый светлый вечер. 

К. Мацан 

- И Константин Мацан. Мы вас поздравляем со всеми прошедшими праздниками новогодними и с наступающим Рождеством Христовым. Вот в преддверии новых праздников сегодня у нас замечательный разговор, у нас сегодня в гостях Юрий Грымов – художественный руководитель театра «Модерн», добрый вечер. 

Ю. Грымов 

- Добрый вечер. 

К. Мацан 

- Ну вот уже не первый раз Юрий Вячеславович у нас в гостях и для нас это очень радостно. И повод вдвойне радостный: с премьерой мы вас поздравляем, помимо всех праздников, вот в конце декабря у вас в театре премьера состоялась спектакля «Война и мир», поздравляем вас. 

Ю. Грымов 

- Спасибо, я тоже вас поздравляю, потому что если бы не моя природная наглость и уверенность, я бы, наверное, не рискнул бы делать такое обширное полотно, потому что когда я увидел этот спектакль уже со зрителями в конце декабря, я думал: как же все-таки мы на это рискнули? Я имею ввиду количество людей на сцене, тема, само объемное произведение, два антракта, икона русской литературы, Толстой, я все понимаю, думаю, что я бы так, наверное, если бы понимая, во что мы ввязываемся, куда мы можем свалиться, что мы можем недоделать, то есть я бы, наверное, не смог бы поставить спектакль «Войну и мир», но, учитывая, что мы это сделали, я этим доволен и зрители, билеты, продажи и внимание, поэтому я тоже себя поздравляю и поздравляю театр за это мужество. 

К. Мацан 

- Ну вот интересно, как раз вы начали об этом говорить: вы же, когда уже делали спектакль, понимали его объем грядущий и шли на это сознательно – это потому что роман Толстого просто толстый или потому что в этом есть какая-то, что называется, сверхзадача: вот развернуть полотно? 

Ю. Грымов 

- Ну, так, наверное, было бы слишком просто, если бы можно было так рассуждать. Когда ты начинаешь что-то делать, ставить или снимать фильм, это было бы слишком просто: ввязаться, понять, что это не твое или там признать ошибки, то, что не получается, например - наверное, такое возможно, но у меня такого в практике не было, то есть я все-таки, когда начинаю проект какой-то делать - он же проходит какие-то внутренние мои переживания, ощущения, а потом начинаются будни, то есть будни вот этого производства, назовем так, то есть я специально это называю не творчество, а производство, творчество – это то, что находится в интимной, в личной зоне, то есть это свои собственные ощущения, а потом нужно донести то, что ты хочешь. Во-первых, я вижу, когда я уже начинаю что-то делать, это связано и с фильмом или со спектаклем я вижу практически в законченной форме. 

К. Мацан 

- Ну как у Феллини была такая фраза: «Мой фильм готов, осталось его снять». 

Ю. Грымов 

- Ну да, да, ну нельзя выходить на площадку, нельзя выходить на репетиции и пальцем в небо, знаете: а давайте попробуем, давайте поговорим – нет, есть уже самое важно: что я хочу сказать, куда мы идем, ну и, конечно, эстетические вещи, какие-то уже решения, музыкальные вещи, которые для меня важны, они все уже существуют вплоть до…ну 50 процентов актеров я, как правило, вижу, кто будет играть, а потом уже работа. 

А. Митрофанова 

- Давайте, может быть, сейчас тогда на эстетических вещах сосредоточимся, чтобы наши слушатели представили себе происходящее у вас на сцене и тот самый масштаб, о котором уже и Костя, и вы сказали: хор Свешникова – мне кажется, одна из самых удачных находок в этой работе - потрясающее звучание, великолепное и я не театровед, не знаю, как часто этот опыт или, не знаю, как: хор, как инструмент в таком виде присутствует в сценических постановках… 

Ю. Грымов 

- В греческом театре, в античном это было… 

А. Митрофанова 

- У них не было хора Свешникова, великолепная была постановка у Анатолия Васильева в театре на Поварской: «Плач Иеремии», там исключительно хор, и это был настоящий такой катарсис, который зритель проживает в течение этого спектакля, становясь фактически его соучастником. То, что сделали вы с хором Свешникова, по-моему, это очень удачный такой эксперимент и действительно, пение, стилизованное, может быть, под церковное, а где-то и впрямую церковное. 

Ю. Грымов 

- Нет, впрямую, литургия звучит, все по-настоящему, русские песни звучат, поэтому все это вживую и хор-то у меня не используется, как хор, вот те, кто не видел и нас только слушают - он же участник: он то народ или он рассказчик, или это душа, ну понимаете, да? Это не хор, вот как принято: стоят они там на лавочках друг под другом, такого у нас практически нет – они служат литургию, по-настоящему, все нормально. 

К. Мацан 

- Нет, ну, конечно, не служат литургию… 

Ю. Грымов 

- Понятно, они исполняют, да, но службы идут и на сцене, и мы к этому долго готовились, и я вам скажу такую вещь, что мне совсем недавно несколько человек сказали такую фразу после спектакля, говорят: «Юра, а ты не боишься, что у тебя так много православия?» 

К. Мацан 

- Это был мой следующий вопрос. 

Ю. Грымов 

- Да, да, я-то услышал, я так опешил даже, не понимаю, я не понял даже вопроса: много-мало, в килограммах, как мы будем взвешивать? Он говорит: «Ну сейчас какой-то такой тренд». Я говорю: «Подождите, давайте так, во-первых, я сам православный человек - раз, точка. Второе – я ставлю произведение, события которого описаны в 1800-го года, Россия, мы все прекрасно понимаем, почему вас не смущает присутствие французского языка в романе, такое же большое?» И я удивился, что люди некоторые сказали: «Вот, ты не боишься, что будут какие-то нападки за это?» И я удивился, этого нет, во-первых, сейчас, я уже могу об этом сказать точно, я не чувствую этого, я не вижу этого ни в соцсетях, нигде, но вот такие настроения у кого-то были после просмотра спектакля «Война и мир», сказали, что много очень православия. 

К. Мацан 

- Ну вы так изящно от этого вопроса уходите, ну не то, что уходите, а даете свой такой ответ, как бы немножко смещая его вектор, что вы - человек православный, вы не видите проблемы, но, если мы посмотрим вокруг, то вопрос-то, мне кажется, вполне оправданный в каком смысле: что тема религиозности, религии вообще очень тонкая, всегда тонкая… 

Ю. Грымов 

- Ну личная же?  

К. Мацан 

- Да, она сама по себе очень такая, каждый раз вызывающая, как минимум, интерес и внимание, как только человек что-то манифестирует в этом направлении, сразу возникает вопрос: а почему, а зачем? Второе – это некое наблюдение за настроениями сегодняшними общественными, когда тема еще более обострена просто в той ситуации, в которой мы живем. Ну и, наконец, последнее: есть же наблюдения тоже такие, наверное, справедливые, что, как только человек хоть что-то вообще говорит о религии, о Боге – это сразу воспринимается, как такое проповедничество, как кто-то скажет - мракобесие. Любое упоминание сферы идеально-религиозного в секулярной культуре, в которой мы живем, уже воспринимается, как вызов сразу, можно думать, «а справедливо это восприятие или нет, а кто так воспринимает», но это есть, и с этим вы тоже не можете не считаться, наверное? 

Ю. Грымов 

- Да я не думал на эту тему. А как я могу с этим считаться или не считаться? Если я знаю, что есть такое напряжение, о котором вы говорите, значит, я что ж, теперь не буду делать то, что мне хочется, то, что мне нужно для того, чтобы рассказать ту или иную историю, указать на то или иное положение дел? О чем вы говорите - я знаю, но почему является сегодня нормой, в кавычках говорю: «осквернение сцены», ну там какие-то обнаженные какие-то акты, мы знаем, это же есть, это очень мало, слава Богу, что этого очень мало, но это есть, и это не вызывает какого-то осуждения типа: вот это современный театр, а почему, если мы говорим о религии, о вере в приложении к этому произведению, то это может считаться каким-то вызовом обществу? Как раз я вам честно говорю: когда мы начинали это делать и я даже на эту тему не думал, когда на эту тему сказал человек, уважаемый человек, я только услышал, поверите, я даже не думал, что, может быть, в эту сторону мне скажут: «А чего это ты так: Ура! Ура! Про веру, православие и так далее?» 

А. Митрофанова 

- Давайте мы об этом еще чуть позже продолжим разговор, вернемся, потому что у меня здесь тоже будут свои вопросы, но уже применительно, Костя во внешнюю среду обратился и свой вопрос построил на общественных настроениях, мне бы хотелось потом к этой теме вернуться, применительно уже к тексту Толстого, но это чуть позже, сейчас, если позволите, мне хочется все-таки, чтобы у наших слушателей возникла картинка перед глазами, поэтому снова вернемся немного к форме еще. Про хор Свешникова мы сказали – это не только форма, но и содержание, как вы справедливо заметили, он участник полноправный действия, которое разворачивается и на сцене, в зале. Про костюмы мы с вами кратко говорили, когда вы давали комментарии для нашего радиожурнала, их более 400, да? 

Ю. Грымов 

- Да: 423. 

А. Митрофанова 

- 423 костюма – ну это феноменально, конечно, это потрясающе, это очень красиво. И вообще то, что разворачивается на сцене – это невероятно зрелищная история, она, действительно, захватывает, и многие, кто были в зале, они реагировали как раз на эту, сценическую версию романа очень хорошо благодаря краскам, костюмам, цветовым решениям, сценическим решениям и я должна сказать, при том, что у меня есть вопросы к этой постановке, что касается сценических решений – здесь, по-моему, все выполнено весьма удачно и, наверное, глупо спрашивать художника, как вы к этому пришли? Но все-таки эта работа со светом, работа с костюмами, работа с мизансценами, вот эти косяки сначала русских пленных, потом французов, которые пересекают сцену, и зритель начинает сопереживать их страданию – это все тоже изначально сложилось у вас в голове? 

Ю. Грымов 

- Почти да, что я имею ввиду: что я с детства занимался живописью, сейчас я не рисую, скажем так, в том понимании, картин и так далее, но мне все это интересно, то есть мне легче опираться на эстетические какие-то такие опоры в виде каких-то картин, то есть это легче, я могу сказать там: Гойя и люди, которые понимают, о чем я говорю или я говорю: Пикассо, или говорю: Саврасов, или Шишкин, ну понятно, то есть мы можем себе представить. 

А. Митрофанова 

- Ну файлы сразу в голове открываются. 

Ю. Грымов 

- Да, поэтому, конечно, решения некоторые уже были у меня в голове и первая сцена была решена, то, что начинается со службы в церкви, и вторая была решена, она в законченном виде как бы, я понимал ее масонский обряд, который тоже был законченный. Но, если мы говорим про 3-й акт, то это было и для меня такое откровение, я, как правило, ставлю по порядку: 1-я сцена, 2-я и так далее, я не ставлю финал, а потом делаю. И когда мы уже поставили два акта, я понял, что в 3-м акте я вижу единственное возможное, что бы я хотел сделать: я убрал текст. Я открываю тайну – это было очень трудно для актеров, когда я сказал им: «Вы знаете, я хочу убрать текст», минимизировать его до, я даже могу сказать точно, сколько текста в 3-е акте: 12 минут идет сцена с Каратаевым, ну, текст разговоров, ну еще минуты 3 набежит текст, а изначально это был акт, описанный, понятно, как у Толстого и так далее. Я понял, что это единственное правильное в данной постановке решение, объясню, почему: те правила игры, которые вы приняли - вы же приняли правила игры 1-го акта, как зритель, я вас погрузил во второй акт, в котором я сделал еще уже сцену, то есть если в 1-й сцене в 1-м акте это было широко и много сцен, там гигантское количество сцен, событий, роли, артисты и масоны, и православие, и любовь, и отчаяние, очень много, даже скажу, что это многовато, чтобы зритель мог на себя взвалить столько сцен. Во 2-м акте я заужаю это все до уровня стола, то есть все дома, вокруг стола происходят разговоры в семье Ростовых: ну грех-не грех, один мужчина, другой мужчина, позапуталась там девочка и так далее, это на уровне стола все практически происходит, очень такой, интимный акт. И я понял, что вы приняли эти правила игры – я сейчас их изменю, и я изменил все правила игры 3-м актом. 

К. Мацан 

- Юрий Грымов – художественный руководитель театра «Модерн» сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер», мы говорим, в том числе, о спектакле «Война и мир», премьера которого в декабре состоялась в театре «Модерн». У нас, кстати, в гостях на радио «Вера» был артист вашего театра Алексей Багдасаров, который играет, в том числе, Кутузова и я тоже был удивлен, что у него роль без слов, вот у Кутузова роль без слов, но она очень выразительна, то есть эти несколько жестов, его просто проходка на авансцену, его отеческие объятия с Андреем Болконским, в этом сказано больше, чем в словах. 

Ю. Грымов 

- Поклоны солдатам. 

К. Мацан 

- Конечно, конечно. 

Ю. Грымов 

- Понимаете, в чем дело, что я бы не цеплялся знаете, за что, вот я вам скажу честно: все, что можно сыграть – надо сыграть, ведь если я буду сейчас просто говорить: я вас люблю – это буквы, правда, да? Они же не наполнены чем-то, а ведь это «я вас люблю» надо сыграть, поэтому, когда я убираю текст и изобретаю вот эти поклоны, которых, конечно, не было, понятно, что был молебен перед Бородино, перед иконой Смоленской Божией Матери, все это было, это исторический факт, и иконы есть на сцене, все понятно, но само действие: как на это реагируют люди, как потом они идут на смерть, как они подходят к этой иконе – это же все художественный вымысел, художественная правда, моя правда ощущений и переживаний, которые я хочу, чтобы вы поняли, что происходит перед Бородино. И как раз я вообще сторонник минимума текста всегда, если это возможно. 

А. Митрофанова 

- Вот что происходит перед Бородино и само решение сражения, как вы это режиссерски подаете, по-моему, это все вызывает, конечно, сопереживание и сочувствие, и погружение в атмосферу. Если позволите, мне бы хотелось точно также обратиться к тому, что происходит с Пьером, как это решается сценически, потому что ведь у спектакля есть, у него расширенное название: «Война и мир. Русский Пьер». 

Ю. Грымов 

- Это подзаголовок. 

А. Митрофанова 

- Подзаголовок, и в этом заложен определенный оксюморон: русский, при этом Пьер, мы понимаем, о чем идет речь, кто читал роман Толстого, помнит, и обилие французского текста, и сама история влияния и французского языка, и французской культуры на людей образованных начала XIX века, да и на самого Пьера – он же грезит Наполеоном совершенно искренне и, проходя только через те испытания, которые ему посылаются на протяжении самого романа, приходит к переосмыслению вот этих самых вещей. Вот это переосмысление, как я понимаю из подзаголовка, было для вас тоже принципиально важным и один из важнейших таких сюжетных ходов и фокус внимания тоже на ту метаморфозу, которая с Пьером происходит. 

Ю. Грымов 

- Конечно, преображение: Пьер превращается в Петра Кирилловича - это важный момент и если мы говорим серьезно, то вы представляете, вы говорите: образованные люди, дворянство и так далее – говорил двор на французском языке, а потом этот язык стал языком врага, понимаете, это очень жестко, согласитесь. И я скажу такую вещь: помимо преображения Пьера для меня было принципиально в этой постановке, что война и мир, не мир и война, а у Толстого написано «Война и мир», а если говорить последовательность, то, конечно, вперед был мир, понятно, отношения.  Считаю, что этот роман в моем понимании не может существовать на сцене или в фильме без войны, не может. Да, идет прекрасный спектакль у Петра Наумовича Фоменко: «Начало романа», там очень хороший спектакль, там этого просто нет. Я считаю, что война – это же очень важное испытание и то, как эту проходит проверку русский народ в своей вере, не в том, что победа, я не люблю слово «победа», Наполеон хотел победить и Гитлер хотел победить, мы-то не хотели ничего завоевывать, поэтому, конечно, ситуация такая, что, когда есть мир – все воюют друг с другом, ну, против кого-то дружат и так далее во время мира, а когда война – все ищут мира и внутри себя, и друг с другом, не только уже мира такого, гражданского, поэтому вот это для меня очень было важно и, конечно, для меня линия Пьера – она мне близка, потому что я тоже западник и, чем старше я становлюсь, тем я по-другому отношусь к русской культуре, ну по-другому. 

А. Митрофанова 

- В каком смысле: вы западник, что вы в это вкладываете? 

Ю. Грымов 

- В том западник, что я боготворил западную живопись очень серьезно, когда вот занимался живописью, музыку, в основном, западную я слушал, в основном, и я как бы по натуре западник, потом у меня были какие-то разочарования, какое-то встало все на своих местах и я стал по-другому относиться к Западу, то есть я переоценил его, он у меня встал на то место, на котором, мне кажется, он и должен быть. Это в свое время как Дягилев боготворил Италию, то есть западную культуру, Венецию, а когда он там оказался и долго уже был, ну и жил, фактически сформировал понятие русского балета он там, не здесь, здесь не было понятия «русский балет», он был создан там, за границей России – он же тоже сказал, что все, Европа рухнула, устала. 

А. Митрофанова 

- То есть, иными словами история Пьера и тот путь, который он проделывает – это отчасти ваш путь? 

Ю. Грымов 

- Отчасти, да, конечно. 

А. Митрофанова 

- Интересно. 

Ю. Грымов 

- Но я скажу вам такую вещь, что вот я не знаю, как другие режиссеры, я не могу за всех говорить, но вы не можете, ну я, по крайней мере, я не могу вам рассказывать историю аппетитно, ну вот вам, с азартом, ошибаться, удивлять вас, если это меня не касается, я не смогу, ну, я что-то могу там покривляться, наверное, но не смогу – это все-таки то, что происходит в моих картинах и уже в театре «Модерн» системно, я называю это громко, но это правда высказывание, мое личное высказывание на сцене с прекрасными актерами театра «Модерн», с авторами, ну как, это мое высказывание, вы скажете: «Юрий, я не согласна», я говорю: «Ну, мне очень жаль, но давайте, может быть, все-таки поговорим на эту тему? Ну давайте поспорим, мне интересно», но я максимально искренне говорю и высказываюсь или молчу. 

А. Митрофанова 

- То, что вы сейчас говорите, отчасти проливает свет и дает мне ответ на вопрос, который я еще не успела вам задать: когда я смотрела эту постановку, у меня двоякое было ощущение, ну, конечно, прекрасные сценические решения, костюмы, цвет, хор Свешникова, все великолепно, я при этом все время ловила себя на мысли, что мне кажется, я вижу какое-то упрощение. Я понимаю сейчас, заранее прошу прощения, понимаю, как сложно художнику слышать и какие-то замечания, критику в свой адрес, я постараюсь максимально сдерживаться. 

Ю. Грымов 

- Нет-нет, вы почему-то считаете, что художник – он сумасшедший. 

А. Митрофанова 

- Это творческий человек, который очень тонко все воспринимает, как правило. 

Ю. Грымов 

- Нет, ну перестаньте, ну я же нормально отношусь к тому, что говорят и, если я что-то делаю публично, неужели вы думаете, что я хочу только мед в уши? Да, честно говоря, я не обделен вниманием, ну, конечно, но есть люди, которые мне говорят честно, да, есть зрители, есть журналисты, критики и так далее, поэтому вы не думайте так, это никому не нужно. Знаете, кто-то сказал мне недавно фразу…а, вспомнил, вчера мне сказали: «Хорошее тебе другие скажут», вот хорошее мне скажут другие. 

А. Митрофанова 

- Хорошо, тогда делюсь своими сомнениями: Платон Каратаев появляется в третьей части и Пьер после разговора с ним воздевает руки к небу и говорит: «Так вот оно что! Так вот же ж, как я этого раньше не понял…» 

Ю. Грымов 

- Нет, нет, он это не делает так, как вы, это тоже очень важно интонационно, он ничего не делает это к небу, он просто говорит, что «вот она, Россия-то, вот она», они уравнялись, вот теперь мы с тобой два каторжника, ну Каратаев говорит: «мы с тобой, ты – барин богатый», и он рассказывает свой грех, он рассказывает о своем отношении к вере и молится даже за животных и Пьер как раз никуда там к небу руки не делает, он как раз говорит, что вот она, Россия-то, без всяких масонов и ему просто обидно за потерянное время и это кривляние, а если мы говорим про масонство – ну конечно, это ближе к секте, согласны? Основы всего, да я скажу вам больше, когда мы занимались музыкой, искали музыку масонскую, кстати, Бортнянский, у нас идет «Любовь святая», он тоже писал музыку для масонов, ну, кто платил, тот и писал: Моцарт, великие люди писали музыку для масонов и одно из музыкальных произведений меня поразило в масонской музыке, знаете, какое, помните песню «Взвейтесь кострами, синие ночи?» Это масонский гимн. 

А. Митрофанова 

- Любопытно. 

Ю. Грымов 

- Да, я сам обалдел. Я сейчас не про слова, а про ноты, про музыку и так далее, поэтому как раз Пьер не делает это пафосно, он просто говорит, что да, вот так вот. И так просто, и так сложно. 

А. Митрофанова 

- Понимаете, вот вы сейчас объясняете, что там на сцене происходит, я вспоминаю и понимаю, что да, действительно так, у меня, как у зрителя, сложилось впечатление, что эта сцена с такой особой подачей, где Пьер, когда вот он принял масонство, у него… 

Ю. Грымов 

- Мы же шли к этой сцене три часа. 

 А. Митрофанова 

- Я понимаю, и я понимаю, что она для вас тоже одна из ключевых… 

Ю. Грымов 

- Да, и для Толстого тоже. 

А. Митрофанова 

- И вы сейчас объяснили, почему, потому что вот этот путь Пьера – это отчасти и ваш путь. 

Ю. Грымов 

- Может, не так ярко, но да. 

А. Митрофанова 

- Да, отчасти. Я специально перечитала сейчас те главы перед нашим разговором, где упомянут Платон Каратаев, и, вы знаете, у меня очень сложные ощущения, может, я сейчас какую-то крамольную мысль скажу, я люблю Толстого, я сразу это хочу подчеркнуть, я считаю, что «Война и мир» - это великий грандиозный роман, в своем роде ему нет равных, это все понятно, это константа, но, вы знаете, мне в свое время попалась на глаза работа, по-моему, Концевича, с парадоксальным заголовком: «Толстой и буддизм», помню, меня это так поразило, думаю: что это такое? И когда я уже в сознательном возрасте, не в школе, пролистывала этот роман, обращая внимание на какие-то те вещи, которые для меня в тот момент были принципиально важны, я обратила внимание на то, как уходит из жизни Андрей Болконский и то, что происходит там с Платоном Каратаевым, то, что он говорит. Андрей Болконский, там есть две сцены очень важных: «Небо над Аустерлицем» известная и второе – собственно, когда он уже умирает. Вот когда он умирает у вас на сцене – ему приносят Евангелие и с Евангелием в руках он уходит, уходит в лучший мир. У Толстого его уход описан скорее, как уход-растворение в некоем «ничто», я помню, как меня это поразило, когда я перечитывала этот роман. У нас сейчас скоро будет перерыв, поэтому я, наверное, сейчас еще обозначу, что там применительно к Платону Каратаеву описано, вещь, которая меня настораживает: когда он говорит, вернее, даже Толстой, объясняя его внутренний мир, говорит о его любви ко всему сущему и ни к чему конкретному, то есть у него не было привязанности к людям, у него не было какого-то глубинного переживания отношений, он просто ко всем относился очень хорошо – и тут я снова вспоминаю вот эту статью «Толстой и буддизм» и, поскольку у вас на сцене и уход из жизни Андрея Болконского, и вот эта сцена с Платоном Каратаевым решены исключительно в том ключе, как это позволила бы, наверное, трактовка человека с православным мировоззрением, у меня тут возникает вопрос: а действительно ли у Толстого это так или это ваше видение? Давайте мы сейчас уйдем на перерыв, Юрий Грымов в нашей студии – художественный руководитель театра «Модерн», Константин Мацан, я Алла Митрофанова, через минуту вернемся. 

К. Мацан 

- «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, еще раз здравствуйте, дорогие друзья, в студии Алла Митрофанова и я, Константин Мацан, у нас сегодня в гостях Юрий Грымов – художественный руководитель театра «Модерн», и мы говорим о спектакле «Война и мир», премьера которого в декабре в театре «Модерн» состоялась, и вот перед перерывом Алла Сергеевна просто подвесила интригу… 

А. Митрофанова 

- Ну да, в некотором смысле. Я поделилась теми размышлениями, которые есть у меня и сомнениями, мне бы хотелось, чтобы вы поделились тоже своими в ответ. 

Ю. Грымов 

- Здесь очень простой ответ: понимаете, во-первых, роман «Война и мир» Толстого – это четыре тома, это раз – первое, второе – Толстой запретил называть роман – романом, к нему приклеилось вообще страшное название: «роман-эпопея», которое СССР, какая там эпопея и так далее, Толстой не хотел, чтобы так называлось – второе, третье – когда я пересказываю или рассказываю, Толстой мне рассказал историю. Что такое чтение подобной литературы? - Толстой мне рассказывает, я вступаю в контакт с ним, то есть он мне рассказывает историю, в которую он верит, что-то несет мне, я пересказываю то, что я увидел. Кто-то увидел одно, кто-то другое, я вспоминаю, когда я снимал экранизацию «Казус Кукоцкого» по Улицкой, она же правильно, Люся, сказала: «Роман-то я уже написала, его можно прочитать, а кино – это твое». Также и Островский говорил, что: «Как вы думаете, люди приходят в театр, чтобы пьесу прочитать? Нет, пьесу можно прочитать на бумаге, вы приходите смотреть на другой угол зрения, на угол зрения режиссера», поэтому это может быть моя интерпретация, мой уход более в какую-то конкретику, не то, что вы говорите, там какие-то буддистские настроения у Толстого, я все-таки это более предметно решил и это совсем трагическая история в моем понимании: уход Болконского и неожиданный и искренний разговор Каратаева и смерть Каратаева, что Бог простил, поэтому, конечно, это интерпретация, конечно, а как по-другому? Но я скажу вам честно, что я совсем недавно, работая над романом, познакомился с очень интересным человеком, я вам рекомендую его пригласить в гости, просто рекомендую, получите и радиослушатели получат огромное удовольствие от общения – это Соболев, литературовед, великий русский педагог…  

К. Мацан 

- Лев Соболев? 

Ю. Грымов 

- Да, который написал прекрасные исследования, тома́ про «Войну и мир», про Толстого, это грандиозная личность, я с ним случайно познакомился и просто очарован. 

А. Митрофанова 

- Я очень люблю его лекции, кстати, да. 

К. Мацан 

- Он легендарный педагог московский. 

Ю. Грымов 

- Да, и мы сейчас планируем цикл лекций в театре «Модерн» с ним провести о Толстом, о «Войне и мире», сделать в малом зале на сто мест, небольшие такие встречи. Так вот, когда мы с ним на эту тему говорили и он услышал, что я беру линию Пьера, я говорю, что «Русский Пьер», он сказал фразу, мы были на канале «Культура», он сказал: «Вы знаете, мне кажется, что это единственно правильное решение». Я же все равно должен что-то взять за основу, давайте грубо скажем: должен быть какой-то хребет, какая-то конструкция, как я называю, жесткая конструкция, а все остальное – это уже чувства и эмоции, которые вы испытываете, поэтому, конечно, интерпретация моя отчасти, моя интерпретация и Саши Шишова, который писал пьесу, мы долго это писали. Для него, конечно, неожиданный был третий акт совсем, когда он пришел на премьеру – автор пьесы… 

К. Мацан 

- А все написанные слова, почти все… 

Ю. Грымов 

- Все, 90 процентов. 

К. Мацан 

- Кроме сцены с Каратаевым и кроме финала, где Пьер, Наташа и княжна Марья. 

Ю. Грымов 

- Да, но давайте уже опять будем честными: такой встречи не было у Толстого, Пьер не был знаком с Марьей, но, кстати, никто этого не заметил, никто мне об этом даже не сказал… 

А. Митрофанова 

- Я бы не сказала, что это принципиально, там вопрос другой, что вот он теперь, он православный, он снова стал русским, теперь он Петр Кириллович, давайте, может, вам водки налить? 

Ю. Грымов 

- Там немножко не так, там была ситуация, что я вообще хотел оставить только одну фразу: «А пойдемте в столовую?» Поэтому они же играют все, вот эти руки, он с бородой уже, этот Пьер, после войны, одет уже не так нарядно, как он был до этого, Наташу, которую он не узнал по слепости, потому что был без очков или потому что она стала другим голосом говорить, она пережила все эти утраты, потери, поэтому это театр. 

А. Митрофанова 

- Вы знаете, да, я это все понимаю, понимаю невероятно сложную задачу, стоящую перед человеком, рискнувшим поставить «Войну и мир» и реализовавшим эту задачу. Я просто знаете, как: у меня возникло впечатление, что я вижу упрощение и меня это насторожило, и вот этим своим переживанием я делюсь с вами, как с автором, потому что мне кажется, что жизнь сложна и многообразна и именно этим и прекрасна, как только мы пытаемся ее упростить и свести к некой схеме, где вот он был масоном - все было плохо и не так, вот он стал православным - у него все стало хорошо, вот он сейчас с Наташей встретился… 

Ю. Грымов 

- Я бы не сказал, что все стало хорошо, я бы не сказал. 

А. Митрофанова 

- Но все к этому идет, мы же знаем там в финале Пьер и Наташа поженятся, он пережил вот эту метанойю. Понимаете, я, как зритель, расстраиваюсь, видя это упрощение и раз уж вы сказали, что относитесь спокойно к таким реакциям, я делюсь с вами этим своим переживанием, потому что, конечно, мне интересен и внутренний мир Пьера, и внутренний мир вас, как художника, мне бы хотелось видеть это гораздо более богато. 

Ю. Грымов 

- Как вы думаете, сколько людей в зале читали «Войну и мир?» 

А. Митрофанова 

- Мне кажется, это школьная программа… 

Ю. Грымов 

- Сколько, как вы думаете? 

А. Митрофанова 

- Да многие, я думаю, именно потому что там были взрослые люди, которые учились в той школе, где это было в программе. 

Ю. Грымов 

- Я вас расстрою, даже по словам про Льва Соболева, который больше в этом понимает, чем мы, он говорит: «Я думаю, что один процент в зале» и я с ним полностью согласен. Роман прочитали в зале максимум один процент. 

А. Митрофанова 

- Ну, прочитали, знаете, есть такое выражение: «проходили в школе» - это не значит прочитали… 

Ю. Грымов 

- Да, они его прошли, и я его также прошел, не заметил, мучился и так далее, а потом уже, в зрелом возрасте к нему вернулся. Я вам скажу такую вещь, что я же действительно захотел и это получилось – рассказать весь роман, сохранив максимум линий, согласны? А не взяв одну часть какую-то, где можно было раскрыть и уместить это во времени 3:20 сценического времени, а реального 4 часа, ну, в театре люди проводят, поэтому я как раз, просто вы соединили постановку и роман, и у вас получился каламбур внутри, вам этого не хватило, вам этого было достаточно, а я все-таки апеллирую к нулевой стадии, к такой нулевой стадии, что человек может пойти и потом залезть в роман, понимаете, полностью, по уши залезть в роман, влюбиться в этот роман, там есть достаточно, что любить, в чем разбираться. 

А. Митрофанова 

- То есть это такое литературное миссионерство своего рода? 

Ю. Грымов 

- Ой, вы знаете, я никогда на себя не беру ответственность в виде миссионерства или учителя и так далее, если это происходит, я только этому рад, но я не думаю на эту тему, я просто говорю о том, что мне важно, чтобы люди понимали, зачем я это сделал, вот зачем мы вдруг раз - и сделали? Зачем он это сделал? Чтобы сшить 400 костюмов? Нет. Чтобы сойти с ума актерам и хору, как существовать на сцене? Чтобы провести линию Пьера? Это все непростые слова, я сейчас вам это говорю совсем не просто, и потом, когда мы говорим о сложности повествования или ширины, широты характера, то я скажу такую вещь, что это же живая история. Вы были какого числа? Вы были на предпоказе, наверное, да? 

А. Митрофанова 

- На предпоказе. 

Ю. Грымов 

- Ну, это уже изменилось после этого первого публичного просмотра, я сидел со зрителями сзади, но я смотрел, я сократил 15 минут, не сокращая ни одной сцены. 

А. Митрофанова 

- Добавив динамики, сократив паузы, как это? 

Ю. Грымов 

- Ну вот это магия театра, это же живая история, и актер другой, что-то мне не понравилось, как линия Наташи была на вашем показе мне не очень понравилось, как Наташа существовала, слишком переистерила, ну чуть-чуть переистерила. И 15 минут, вы понимаете, что такое 15 минут – это не минута, поэтому театр – это же вещь такая, наживная, как наживает, как люди качаются на турнике, у них мышечная масса растет, увеличивается, также и здесь: они успокаиваются, мы возвращаемся опять к разбору и пониманию, мы репетируем, буквально позавчера, мы сейчас в январе, каждый месяц мы играем «Войну и мир» мы репетируем, мы говорим. 

К. Мацан 

- А если не секрет: что переоценивается, что, допустим, вас после премьерных показов захотелось вам даже не то, что захотелось скорректировать темп или задачи актерам, а по сути, по содержанию, вы увидели какие-то, что тут, наверное, этот смысл слишком выпуклый или недопоказан, и меняется в каком-то смысле и осмысление материала. 

Ю. Грымов 

- Ну конечно. 

К. Мацан  

- А вот, например, что? 

Ю. Грымов  

- Например, вы посмотрели версию, когда Петра Каратаева поднимают и уносят, и хотят расстрелять, а он сам умер, это вы видели, я подумал, что это неправильно, на следующий спектакль я переделал финал, полностью переделал финал 

К. Мацан 

- Финал сцены этой? 

Ю. Грымов 

- Да, они их уводят вдвоем, двоих уводят и нет этого расстрела, пафосного расстрела, потому что я подумал: ну какой расстрел, пули денег стоят, они не будут этого безногого старика… ну понимаете, да, это неправда, я это переделал, и мы сыграли такой финал, и я понял, что я опять ошибся, и я вернул тот финал, который вы видели 

А. Митрофанова 

- Как интересно. 

Ю. Грымов 

- Это театр, в этом и есть, у нас идет спектакль «О дивный новый мир» Хаксли, ну это более для молодежи, я менял его, наверное, раз двенадцать, ну, не меняя местами сцены, но банально сокращая или переделывая их, я же сижу, я же вижу, как. С залом, кстати, смотреть очень интересно, с залом, не знаю, почему, каким местом, каким инструментом я это понимаю, но я сижу с залом – они молчат, вы видели, как в зале тишина гробовая, прям тишина, потом овации в конце, но я сижу и я как бы…не знаю - у них в башке я, у зрителей, я с ними как бы, я не отдельно, я не с актерами, я со зрителями и я чувствую, что вот тут они не в смысле, что им скучно, это меня вообще никогда не интересует, я никогда не думаю про зрителя, когда что-то ставлю, что мне про них думать, я их никого не знаю лично, все приходят со своим бэкграундом, со своими образованиями, со своими проблемами, в разном возрасте, вообще всего, я не знаю этих людей никого, но я, сидя с ними, понимаю, что вот здесь – здесь, наверное, они почувствовали другое, потому что я почувствовал другое, но это вместе с ними происходит, и я все время говорю, что вот мы тогда с вами общались. Театр «Модерн» - это уникальная история, в смысле размер зала, зеркало-сцена - это 12 метров, это большая сцена, а зал – 353 места и видно с любого практически, из последнего ряда видно роскошно, а некоторые в театр покупают билеты, ну, экономически не могут себе позволить покупают билеты на галерку, на амфитеатр, последний ряд – а там другой спектакль, так вот, в театре «Модерн» нет места, на котором бы я не посидел во время постановки. 

А. Митрофанова 

- То есть каждые вот эти 350 стульев, кресел?.. 

Ю. Грымов 

- Ну 200 точно мест я сидел вовремя постановки я сижу на первом ряду, я ставлю все время на первом ряду, когда сижу, 15-м месте, а потом уже, когда что-то начинает конструироваться, я уже хожу по залу, сижу там, смотрю прогон с одного угла, с центра, с самого неудобного места, потому что зрители, которые приходят, конечно, есть разная цена билетов: есть угловое место, есть последний ряд, есть мой любимый 4-й ряд, 3-й ряд. Для «Войны и мира» мы даже изменили цены, и я сдвинул, то есть у нас если 2-й ряд считался как бы vip – такой, знаете, где вот прямо хорошо, а для «Войны и мира» я считаю, что начинается с 4-го: 4, 5, 6 – это же тоже приходят, и все. И мы подняли цены, поэтому мы март выставили и активно покупают билеты, я все время говорю: покупайте билеты за 2-3 месяца, там цена совсем другая, дешевле, а ближе к спектаклю мы поднимаем цены, потому что театр – это дорого, 70 человек на сцене - конечно, мы хотим зарабатывать, я рад, что в том году в очередной раз подняли мы зарплату актерам. 

А. Митрофанова 

- Кстати говоря, интересно было бы еще расспросить вас, как вы концептуально видите работу в ближайшее время в театре «Модерн?» Сейчас же театры не только как исключительно сценическое пространство существуют, но как, скажем, культурные центры, вы упомянули лекции Льва Соболева, которые собираетесь организовывать у вас, что еще в этом направлении? Планируется ли какая-то такая работа, просветительская, культурная в плане поиска смыслов, ответов на какие-то вопросы и прочее? 

Ю. Грымов 

- Я скажу, что по большому счету я против превращения театра в культурный центр, театр все-таки – это театр и главное в театре – это то, что идет вечером в 19.00, какой спектакль, или, говорить конкретнее – репертуар, разнообразие репертуара – первое. Я за авторский театр, русский театр всегда был авторский. Вот недавно ушел из жизни Захаров – это был авторский театр Марка Захарова, в течение 45 лет, с взлетами, падениями, понятно, все мы понимаем, но это авторский театр. Я против продюсерского театра, я против директорского театра, когда, даже приведу пример, чтобы вы понимали, о чем я говорю: вот есть театр М, и вы туда решили прийти, вы пришли и вам понравился спектакль, вам понравилась эстетика, этика, ну, все понравилось, потом вы приходите в этот же театр, в это же здание, и вы говорите: «Слушайте, ну это кошмар, это же невозможно смотреть!» А потому что вы потом смотрите, смотрите: «Ой! А здесь совсем другой режиссер!» Да здесь даже и актеры совсем другие, приглашенные, это сборная солянка, когда приглашают со стороны режиссеров и сейчас мода пошла - приглашают иностранных режиссеров, которые ставят русскую классику, ну это отдельная история, это большой, серьезный разговор, я это видел, и в Америке «Три сестры», они вообще не понимают, что они делают, они правда не понимают, это также, как мы сейчас будем ставить спектакль про ковбоев или фильм про ковбоев снимать и думать, что это драма – у нас получится комедия, хотя мы будем делать драму, но это будут смешные ковбои, поэтому я за авторский театр, за то, чтобы театр оставался театром. Когда я говорю про лекции про Толстого – это просто мне показалось это интересно, мы проведем 1-2 вечера таких, но я все-таки за этот вечер, за буфет, за шампанское, за живую музыку в фойе, я за театр, поэтому есть у нас легкий дресс-код, то есть можно прийти, допустим, в джинсах, но в пиджаке и процентов, наверное, 60-70 людей этому уже следуют в театре, мы не выгоняем, конечно, если кто-то пришел не так, но я за театр ради театра. 

К. Мацан 

- Юрий Грымов – художественный руководитель театра «Модерн» сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Возвращаясь к постановке «Войны и мира» я бы хотел вот еще о чем спросить: форма неотделима от содержания, я в данном случае тоже, потому что Алла уже сказала, что она не театровед, я тоже совсем не театровед, поэтому делюсь просто личными впечатлениями. Может быть, я, скорее всего, много не знаю, но вот что мне кажется: понимаете, в кино есть понятие киноязыка, я не знаю, есть ли понятие, адекватное этому, в театре - некий театральный, сценический язык, но что я имею ввиду: что ваша постановка – она и вправду не на тексте, грубо говоря, основана - это много массовых сцен, это движение в свете, это, может быть, я сейчас дилетантский приведу некий образ, но вот если бы это было кино, я бы сказал, что это вот массовые сцены, потом на крупном плане диалог героев, потом опять некая красота какого-то общего плана и вот у меня есть ощущение, что нечто похожее здесь перенесено на сцену и это для меня некий новый театральный язык, я с таким раньше не сталкивался - вот как вы его искали? Вы пытались здесь найти новый театральный язык? 

Ю. Грымов 

- Нет, конечно, как я могу, знаете: сижу и ищу, ничего я не ищу, я делаю. 

К. Мацан 

- Я почему спрашиваю: вы, когда говорили однажды то ли в посте своем в фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), то ли в интервью о фильме «Анна Каренина. Интимный дневник» вы такую фразу произнесли: «Я нашел новый киноязык, вот так еще не снимали», а что-то похожее в театре для вас происходит? 

Ю. Грымов 

- Смотрите, когда я иногда говорю или я где-то слышу слово «эксперимент», «поиск» - эти слова, допустим, вы можете так говорить, вот я считаю, вы можете так рассуждать и задавать такие вопросы: а что это за эксперимент, что это за поиск? Я считаю, что не может быть эксперимента в искусстве, эксперимент может быть над таблетками, над высокими технологиями, над какими-то сегодняшними гаджетами, которые улучшат нашу жизнь, то есть они помогут нам жить, можно ставить научные эксперименты ради этого, а когда мы говорим про киноязык или сценический язык – это единственный путь, единственный путь для меня, которым я иду, нет другого-то, для меня его нет, для вас, наверное, есть, вы можете выбирать, вы можете оценивать, взвешивать, люблю-не люблю - категории такие есть у зрителя, поэтому, когда вы говорите: есть общий план, есть крупный план, значит, супер, значит, я сделал очень классно, то есть если у вас есть это ощущение на сцене, а на сцене-то общим планом все, вы согласны? 

К. Мацан 

- Вот у меня это ощущение было. 

Ю. Грымов 

- Ну правильно, значит, мы сделали то, что мы хотели, значит, я веду вас, значит, я вас беру, как зрителя, я не помню, кто из литературных критиков говорил, мне очень понравилось про искусство, не помню, кто, он говорит: «Что такое художник? Вот стоит блюдце с молоком, а рядом слепой котенок: берете его вот так за шкирку и прямо мордой его в молоко – он вам благодарен, согласны? Котенок, что он нашел это молоко и он пьет это молоко – вот это примерно задача художника» Взять – на, грубое определение, поэтому если вы считываете то, что мы закладываем, если вы видите крупные планы лиц, хотя вы сидите там, в пятом ряду, но вы видите его, а там же очень много пространства и много технических проблем: у нас в театре все-таки не гигантский потолок, то есть у нас некоторые приборы видны сверху, они должны быть выше, но у нас старый особняк, у нас нет лесов туда, наверх. Поэтому, знаете, то, о чем вы говорите, я не первый раз слышу и если вы посмотрите весь репертуар нашего театра, который сейчас уже нормальный, уже десять спектаклей – там это есть, конечно, общее, и «Ничего, что я Чехов?» и «Матрешки на округлости земли», но это мой, наверное, язык, но я его не изобретаю, то есть я рассказываю вот так, беру эти краски и ими малюю, мне кажется, это хорошо. А если вы скажете: Ой, это плохо! – ну, я на секунду расстроюсь, если у меня будет возможность задать вам вопрос: почему? Я бы задал этот вопрос, ну если вам не нравится, но мировая практика знаете, какая: десять процентов зала в антракте может уходить – это норма, понимаете, почему, да? Ну, ошибся. 

А. Митрофанова 

- Уходят, кстати, с «Войны и мира»? 

Ю. Грымов 

- Нет, знаете, сколько ушло: меньше десяти, два антракта же у нас, кто-то, уходя, говорит: у них там электричка, мы заканчиваем без 5-ти 11 сейчас уже, когда вы были, мы закончили в 11.30. 

А. Митрофанова 

- Да, я помню. 

Ю. Грымов 

- 8 человек из 353 места зала. 

К. Мацан 

- Когда я говорил о театральном языке, я, во-первых, не говорил, что мне это не понравилось, скорее, о том, что мне вообще кажется, что категория понравилось-не понравилось, они в этом конкретном разговоре неприменимы, я вчитываю прием, я вижу его и я вхожу в диалог с режиссером, один мой очень старший товарищ, добрый знакомый, который много лет служил во МХАТе еще там в 80-х, 70-х годах, у него было такое определение спектакля, который ему понравился, он говорил всегда: «Такое ощущение, что 2 или 3 часа разговаривал с умным собеседником», вот он входил в диалог с режиссером и постановкой, я именно в этом же ключе размышляю именно о том, что я видел. 

Ю. Грымов 

- Но есть еще фраза другая, когда спросили: а могут ли зрители уходить и уходят, у меня знакомый говорит так: «Ну значит, я поставил спектакль не для него». 

А. Митрофанова 

- Такое тоже бывает. 

Ю. Грымов 

- Понимаете, это не то, что плохо или хорошо: ну, ошиблись дверью, это не ваша компания, но понимаете, в чем дело: чем ярче и громче – не в смысле звука вы будете высказываться, тем жестче будет восприниматься, всегда будет зритель, который говорит: «Я не согласен». 

А. Митрофанова 

- Ну, это нормально, что вы попадаете не во всех, нет такой задачи… 

Ю. Грымов 

- Хотя пугающе знаете, что: с «Войной и мир», я сейчас могу опираться уже на соцсети, на письма, на критиков: мы прямо пугающе попали, процентов 95, по моим ощущениям, по ощущениям зрителей, друзей друзей, актеров, то есть вот есть ощущение, что, я еще сказал актерам совсем недавно, говорю: «Вы понимаете, сейчас очень трудно для нас все». Они говорят: «Почему? Такой успех, мы чувствуем это, возбуждение идет такое прямо в театре, в театральной сфере идет возбуждение», я говорю: «Ну вот это такое испытание, не в смысле трубы медные – это другая история, но это тоже испытание», а Анна Каменькова – актриса нашего театра прекрасная, она как раз сказала: «Юр, а что делать-то после «Войны и мира» будешь?» Она говорит это без иронии: вот что дальше? Она видела, она все поняла, считала - человек с таким опытом, у Эфроса работала, и она не верила, что это вообще можно сделать, так, честно, она боялась, будучи моим хорошим другом и актрисой театра. Поэтому вот это, давайте так назовем, какая-то планка, психологическая планка, не художественная, а психологическая планка – она есть сегодня в театре, она появилась и зрители, фанаты и те, кто посмотрел весь репертуар театра – тяжело это. 

А. Митрофанова 

- Позвольте, мне бы хотелось еще спросить: у вас в ваших отношениях со зрителями и к зрителю - вот этот яркий образ, который вы привели с котенком, который не видит сам молоко, его нужно подтащить и тогда он будет доволен, будет есть, - вот это все-таки отношения со слепым, простите, котенком или это собеседник на равных? Вот то, о чем Костя говорил. По вашим отношениям для вас, как для режиссера, как все-таки? 

Ю. Грымов 

- Скажу честно, что пока я не могу понять, на равных мы или не на равных, потому что, скажем так, сегодня только формируется, я считаю, за два с половиной года зритель театра «Модерн», репертуар театра «Модерн», понимаете, я его еще не очень чувствую, да, он есть, есть – я это вижу по продажам, он есть, я вижу люди, которые пишут, повторяются, переживают за нас, есть круг «Модерна» сформированный, в котором там люди получают от нас какие-то привилегии, информацию, но я пока не чувствую, скажу честно, на равных-не на равных, я пока не чувствую, я не чувствую себя выше, я не чувствую себя ниже, я, знаете, много чем занимался за энное количество времени: телевидение, радио и чем только не занимался, кино там и так далее. Мне нравится, что я сейчас закрылся в небольшом помещении в виде театра «Модерн», собрал уникальных актеров, людей, близких мне, к этим людям стали добавляться зрители, мне комфортно, не в смысле удобно - мне как-то нормально, и если раньше, когда меня назначили худруком и я в свое время Сергею Семеновичу Собянину сказал: «Вы знаете, я много могу сделать, но я не могу передвинуть наш театр с Бауманской, метро «Бауманская» на Арбате, я не могу его передвинуть», и я как бы так думал, что все-таки это не центр, то есть понятно, что и не окраина, но теперь я рад, что мы там стоим, знаете, почему? Любой, пришедший в зал, пришел не погреться по дороге из одного ресторана в другой, знаете, по центру ходят люди: «а пойдем в театр зайдем, потом будем гулять», то ко мне люди приезжают уже заточенные на желание – это другое качество зала, поэтому я люблю своего зрителя, потому что он умышленно, понимаете, он приехал к нам на метро «Бауманская». 

К. Мацан 

- Спасибо огромное, Юрий Вячеславович, за эту беседу. Я напомню, сегодня с нами и с вами в «Светлом вечере» был Юрий Грымов – художественный руководитель театра «Модерн», мы говорили час о спектакле «Война и мир», премьера которого в декабре в театре «Модерн» состоялась и теперь это репертуарный спектакль и можно искать всю информацию на сайте театра. И если наш разговор кого-то подвигнет к тому, чтобы прийти в театр вообще, и в театр «Модерн» в частности и, в частности, на спектакль «Война и мир», то наша задача сегодняшняя такая смысловая, наверное, в каком-то смысле выполнена. Спасибо огромное еще раз. 

Ю. Грымов 

- Спасибо. 

К. Мацан 

- Алла Митрофанова, я Константин Мацан, до свидания. 

А. Митрофанова 

- До свидания. 

Ю. Грымов 

- До свидания.