У нас в гостях была певица Юта.
Мы говорили с нашей гостьей о её пути к вере, о музыкальном творчестве, о семье, о том, что для неё значит быть христианином, а также о её участии в «Светлом концерте» Радио Вера.
Ведущие: Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева
И. Цуканов
— Добрый вечер, дорогие друзья! «Вечер воскресенья» на радио ВЕРА. Как обычно, в это время в студии — моя коллега Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева
— Добрый вечер!
И. Цуканов
— Я — дьякон Игорь Цуканов. И сегодня у нас в гостях — замечательная гостья, которую мы все знаем как певицу — Юта, а на самом деле — Анна Осипова...
А. Осипова
— Здравствуйте, Игорь, здравствуйте, Кира, здравствуйте, дорогие радиослушатели...
И. Цуканов
— Анна, очень рады Вас видеть у нас в студии...
А. Осипова
— И я рада...
И. Цуканов
— Ну вот у нас передача... Общая тема этой передачи — это христианин в обществе. И мы не так часто, надо сказать (почему-то), здесь вот принимаем музыкантов. Хотя такое случается — но как правило, это какие-то фолк такие коллективы, ну, более или менее, которые себя позиционируют как христианский какой-нибудь коллектив. Вот то есть, они как-то себя так маркируют в этом смысле довольно четко — что они вот православные, они христиане...
Вот про Вас, насколько я понимаю — Вы себя никогда не именовали, ну... православной исполнительницей, или певицей, музыкантом... Но Вы при этом человек верующий, православный. И вот хотелось спросить, какое место вот сейчас занимает христианская вера в Вашем творчестве, в Вашей жизни, и с чего это все началось: у Вас как-то с детства была вера, или Вы, что называется, пришли в процессе?
А. Осипова
— Спасибо, хороший вопрос. По поводу места христианства в моем творчестве — пожалуй, это ключевое место. Потому что чем дольше мы живем, чем дольше мы наблюдаем за тем, что происходит — мы понимаем, что лишь опора на базовые принципы и опора на веру, и опора на наши ценности вечные, которыми живет и жила русская земля — только это приведет нас к спасению.
Мы видим, что происходит сейчас, какое большое количество негатива, злости, гордыни... И мы прекрасно видим, что происходит на западе — в мире, в котором сознательно пошел отказ от этих ценностей — и нам есть с чем сравнить...
Что касается моего прихода к вере — это все произошло не с самого начала, не с моего появления на свет. У меня бабушка и дедушка — они были большими патриотами своей страны. И бабушка говорила, что она в Бога не верит. Но у бабушки всегда стояли иконы. И втихаря я видела, как она к этим иконам подходит, и лицо ее менялось. Я это видела, и у меня возникал вопрос: как же так — Бога нет, а это есть?
Мама с папой — вот это люди, пожалуй, следующего поколения, воспитанные уже в Советском Союзе. Вот мама говорит, что она в Бога не верит. Но — более честного, доброго и порядочного человека, чем моя мама, я не видела в жизни. То есть, она воспитана в таких жестких условиях... Я не имею в виду жестокость в семье; я имею в виду то, что страна жила в достаточно сложном времени. И она сумела пронести сквозь все эти трудности — бесконечные переезды за папой, дефицит, вот это вот непонимание, что происходит, вот это вот поклонение западу — у нас же у всех это было, мы же проходили джинсы, да... И вот она сохранила вот эту доброту и веру в порядочность, которую передала мне — со словами «Бога нет»...
И где-то в 12 лет у меня произошло такое странное событие — я вдруг задала себе вопрос: так, стоп — а как это так? Киевский вокзал построен, и он очень красивый; его же КТО-ТО построил! Он же не мог появиться в процессе эволюции! А я вот смотрю на себя в зеркало — и я себе нравлюсь, и у меня глаза видят, и руки-ноги ходят, и у меня еще и на пианино играть получается! Как это так я появилась — вот так просто что ли? Из рыбки эволюционировала?
И я начала читать. Мне стало интересно! Мне вот по-научному стало интересно разобраться в этом вопросе. И к вере я пришла сама, о чем сообщила маме. Мама сказала: «Ну-ну... Ну, если тебе так хочется — хорошо». Собственно, с этого все и началось...
И. Цуканов
— Ну, за этим «ну-ну» иногда дальше следуют тирады там разной степени гневности по поводу...
А. Осипова
— Вот в том-то и дело... В том-то и ценность моих отношений с мамой...
И. Цуканов
— Что этого не было?
А. Осипова
— Что она приняла мой выбор и сказала: «Ну если ты хочешь верить — верь. Если тебе так нравится — пожалуйста». И никогда не было никаких ни насмешек в мой адрес, ничего... И вот сейчас мы периодически начинаем на эту тему разговаривать, и я говорю: «Мама, ну как же так?», а она говорит: «Ну, может быть, что-то и есть... Но я (говорит) верю в совесть». То есть, ее бог — это ее совесть. Интересная, да, позиция?
И. Цуканов
— Ну, она понятная — потому что человеку в определенном возрасте уже сложно поменять свое мировоззрение так радикально...
А. Осипова
— Некоторым людям да, потому что произошел слом традиции...
И. Цуканов
— Это нельзя требовать от них...
А. Осипова
— Конечно. У нас же как раньше было: младенец появился — и его сразу приводили куда? В храм, крестить. И это была преемственность, это был незыблемый процесс бытия. Исторические события повлияли на это. Но тем не менее, бабушка декларировала, что не верит — но я знаю, что она верила...
И. Цуканов
— Вот Вы с детства росли в атмосфере музыки, как я понимаю. Причем музыки такой классической в том числе, такой настоящей музыки... У меня вот такой вопрос, который я часто задаю как раз музыкантам (вот тем редким, которые к нам приходят). Музыка — это в первую очередь красота, вот опыт какой-то красоты. Это вещь совершенно какая-то неземная, потому что... Ну, это то, что не потрогать руками; оно сейчас есть — а через секунду этого нет... То есть, это некая красота в чистом виде, если можно так сказать...
И вот этот опыт красоты, приобщенность к красоте — как Вы думаете, он может вообще повлиять на то, чтобы человек задумался по крайней мере о Боге? Вот в Вашем случае, как Вы думаете, опыт красоты — он как-то повлиял? Или это скорее действительно были рассуждения такие интеллектуальные — что если мир — такая сложная система, и он как-то возник и не разваливается каждую секунду — то, наверное, кто-то его создал и кто-то его, так сказать, сохраняет в бытии?
А. Осипова
— Это тоже очень хороший, интересный вопрос. У меня музыка звучала в голове всегда. С момента, как я себя помню. Вот она звучит, звучит — и мне красиво, и мне нравится, и я добрая, и меня все устраивает. И я готова этой добротой, этой любовью весь мир объять — и прямо прекрасно! Но соответственно, мы все знаем, что если у тебя внутри покой — то ты это транслируешь вовне, и домашним хорошо...
Что касается вообще роли художника... Понятно, что через художника говорит Бог. И художник — это ретранслятор фактически. Соответственно, он не может быть звездой. Он не может возноситься над другими. Вот прописано же: не сотвори себе кумира. В частности, это и про это (простите за тавтологию)...
И художник должен понимать свою величайшую ответственность за каждое слово, которое он произносит...
И. Цуканов
— Чтобы не исказить...
А. Осипова
— Да. Потому что коли тебе дали этот дар — ну, неси достойно! Следи за собой... Вообще самоконтроль — это великая вещь. Обратите внимание, сейчас на западе — давно уже эта тенденция просматривается — уничтожается культ красоты. То есть, если ты некрасиво нарисовал что-то — то это будет в тренде. Если ты создал уродливую одежду — это будет модно, в тренде. И музыка тоже частенько теперь приобретает такой технологический уклад — то есть, это то, что делается посредством, по сути, почти искусственного интеллекта — души там нет! Поэтому не красота спасет мир, а умение видеть эту красоту, умение пропускать ее через свое сердце.
И, конечно, великая сила искусства — можно сколько угодно на эту тему говорить, да... Но искусство — это что? Это нечто, что заставляет тебя вернуться второй раз, третий раз. То есть, ты послушал там... сюиту Бетховена, например — и если ты к ней возвращаешься второй раз, ты открываешь в ней что-то новое. А третий раз — еще что-то новое. Вот в этом и заключается отличие продукта от искусства...
И. Цуканов
— Да, но с другой стороны, вот этот вот культ безобразного, да, о котором Вы сказали — ну, или некрасивого, анти-эстетика такая... Она тоже по-своему привлекательна бывает. И ну как вот страсть, да — что мы знаем из христианской аскетики, что страсти — в них есть своя темная какая-то притягательность... Очень бывает сладко на кого-то обижаться, например — вот лелеешь ходишь эту обиду, и по-своему она тебя как-то греет; хотя понятно, что это неправильная какая-то вещь...
Вот с той же музыкой, или, ну... какой-нибудь там «Черный квадрат» Малевича — это тоже своего рода... в этом тоже есть своего рода притягательность, в чем-то таком разрушительном... К этому тоже можно возвращаться и находить в этом какую-то эстетику своего рода. И вот бывает сложно, наверное — особенно тому, кто сам этим занимается — сложно бывает определить, а где все-таки... что от Бога, а что не от Бога... или что от Бога, а что ты так искажаешь, что это уже не от Бога... Или это легко? Вам?
А. Осипова
— Ну как... Легко, не легко... Мы так созданы — в нас есть все. В нас есть и великодушие, и страсти, и мудрость, и глупость, и нежность, и жестокость... В нас есть абсолютно все! Вот в этом и глубина замысла — мы можем все! Вопрос в том, что мы выбираем. Нам дана свободная воля выбора. Каждый из нас может совершить этот выбор. Более того, он его совершает каждый день фактически...
И. Цуканов
— Каждую минуту...
А. Осипова
— Каждую минуту... И в глубине души каждый из нас, если умеет слышать себя и слышать Бога — он знает, что прекрасно, а что безобразно. Вот слово «безобразно» само по себе классное — «без образа». Без образа Бога, понимаете, да? Красиво... Вообще в великом русском языке заложено абсолютно все. Надо только уметь видеть...
Поэтому тяжело или не тяжело делать выбор в ту или иную сторону... Да, не всегда просто. Иногда это прямо муки; иногда это дается легко. Но когда ты понимаешь, что правду говорить легко и приятно, когда ты пропускаешь через себя это, то это становится гораздо легче!
А потом — страх, конечно. Огромное количество наших проблем и неправильно принятых решений — исключительно из страха. Страха потерять... А что ты можешь потерять в этом мире? Ну так-то вот, по большому счету? Материальное? Ну, это все прекрасно, но понятно — сегодня это есть, а завтра нет. Жизнь — вот самое дорогое. Ну и живи тогда так, как хочется, как нравится, как приятно...
К. Лаврентьева
— Ну вот это «хочется, нравится, приятно»... Тут есть, конечно, лазейки, да?
А. Осипова
— Есть лазейки, но подлинное счастье вот ни с чем не сравнимое, исключительно подлинное, человек испытывает только тогда, когда приносит пользу людям. То есть, условно, выигранный миллион в лотерее и заработанный миллион — это совершенно разные...
К. Лаврентьева
— Разные деньги...
А. Осипова
— Совершенно разные по уровню радости суммы денег, да — если мы переводим на дензнаки. Но если говорить о каком-то высшем счастье, то когда человек встает на путь служения, он по-настоящему счастлив. Вот это — самое приятное, самое классное, самое радостное.
Есть, конечно, другая радость; но она не сопоставима по уровню с той радостью, которую приносит служение. В любой профессии, абсолютно в любом амплуа — мать ты, водитель ты, хлеб ты печешь для людей, песни сочиняешь — неважно...
К. Лаврентьева
— Ну, Вы — и мать, и песни сочиняете...
А. Осипова
— Да, и водитель иногда тоже...
И. Цуканов
— И, наверное, хлеб печете... (смеются)
А. Осипова
— Хлеб пеку, да... И водителем работаю у своей семьи, да...
К. Лаврентьева
— И жнец, и жрец, и на дуде игрец...
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на радио ВЕРА. Дорогие друзья, у нас в гостях — Анна Осипова, или певица Юта, как мы все ее знаем. У микрофона — диакон Игорь Цуканов и Кира Лаврентьева. Вот по поводу служения: в чем Вы видите точку приложения Вашего служения? Вот самую главную, на первом месте что?
А. Осипова
— Мне нужно подарить людям радость и надежду...
К. Лаврентьева
— То есть, все-таки творчество?
А. Осипова
— Да, конечно. Конечно... Когда я выхожу на сцену, я вынуждена отказываться от своего «я», от своих амбиций, от своих желаний каких-то. То есть, иногда у тебя желание, простите, поваляться дома на диване и никуда не выходить из дома; но тебе нужно дать концерт, и ты понимаешь, ради чего. Ты выходишь к людям и даришь им доброту и... все! Доброту!
К. Лаврентьева
— Ну вот кто-то послушает нас сейчас и скажет: ну вот, это же так здорово — когда ты знаменитый человек, когда ты выступаешь на большую аудиторию, тебя все знают, песни твои любят, тебя слушают — ну казалось бы, какой тут труд, какое тут служение? Где тут надрыв души, где тут усилие воли?
А. Осипова
— Вот это интересный момент. Вы говорите как раз о том, что это делается на усилии. Что это далеко не такой лакомый кусочек, как кажется со стороны. У этого есть обратная сторона, обратная тень — в которой очень много труда собственного, усилий, может быть, даже конфликта внутреннего...
Причем кто-то послушает и даже скажет: «Что она несет? О каком добре? Вообще о чем речь идет? Это же все неправда!». Есть и такие люди...
Да, усилия нужны в любой профессии. Вот усилия над собой — через «не могу», через «не хочу». Если есть какая-то цель — овладеть мастерством, ты денно и нощно трудишься на эту цель.
Да, со стороны артист производит впечатление человека, который легко и непринужденно купается в своей стезе и получает от этого удовольствие. И это чистая правда, на самом деле! На самом деле — когда мы выходим на сцену, мы не работаем, мы наслаждаемся. Но для того, чтобы насладиться на сцене, нужно очень долго работать над собственным телом.
Объясню, почему я так говорю. Мы все очень любим петь. И нам нравится петь в душе, в компании, на улице — мы получаем от этого удовольствие. Но как правило, человек, любящий петь и выходящий на большую аудиторию, сталкивается с банальным спазмом от волнения. Перехватывает дыхание, перехватывает связки, и издать звук довольно трудно. Вот для того, чтобы этот спазм преодолеть, нужно долго трудиться. Нужно договориться со своим телом и понять механизм, как это работает.
Для того, чтобы издать красивый звук, который будет приятен людям, надо тоже долго этот звук у себя искать. Ну и вот, и прочие, прочие, прочие тонкости, нюансы... Как ты палец ставишь на гриф, и так далее. Это все здорово...
Есть еще другая сторона — это вот написание музыки, написание песен. Работа с текстом у меня занимает огромное количество времени. То есть, я думала, когда маленькая была, думала, что я одна такая. Потом увидела черновики Пушкина — и успокоилась, думаю, ну, хорошо, значит, так у всех...
И абсолютно любая профессия требует большого самоотречения и большой внутренней работы. Мы, артисты, ничем не отличаемся от других профессий...
И. Цуканов
— Вот мне интересно спросить: песни, которые... У Вас же там больше 140 песен, я так понимаю — Вы когда-то считали...
А. Осипова
— Ну, сейчас уже побольше...
И. Цуканов
— Да, сейчас, наверное, еще больше... Когда исполняешь какую-то песню из далекого далека, давным-давно написанную, очень часто бывает, насколько я понимаю, желание что-то в ней изменить. То есть, понятно, что можно поменять аранжировку, можно вообще в другом стиле ее исполнить, что Вы иногда и делаете; а можно поменять текст немножко — что тоже часто делают исполнители разные...
Вот для Вас песня, написанная давно — она уже живет какой-то своей жизнью, и Вы уже не дерзаете в нее как бы вмешиваться там, в плане текста, например, или это для Вас по-прежнему такой материал, с которым можно работать каждый раз заново?
А. Осипова
— Если я уверена в материале и понимаю, что он сложился, я эту песню пою сквозь десятилетия. А если у меня есть понимание, что вот тут вот как-то криво написано, вот здесь вот слово «от балды» вставлено, потому что рифму не нашла — я ее просто не пою. То есть, такая выбраковка идет временем...
К. Лаврентьева
— Вот я только хотела об этом спросить. Ведь очень важно, чтобы песня была глубокая, чтобы она была пропущена сквозь тебя... Иначе ты чувствуешь себя, будто ты какую-то роль играешь, будто ты такой лицемер на самом деле, если ты поешь песни, которые просто созданы ради рифмы.
Про Ваши песни это сказать точно нельзя. И как написать 150 не пустых песен, будучи матерью троих детей?
А. Осипова
— Ой, если бы я знала механизм — я бы, наверное, какую-нибудь премию получила, денег заработала бы, книжку бы, труд научный выпустила в конце концов, монетизировала бы... НО. Это для меня каждый раз чудо. Каждый раз — как в первый раз, короче. И непонятно, откуда это все... Нет, понятно, откуда все это приходит...
Но сам процесс написания песни — это довольно странное со стороны зрелище. Семья уже знает, что... «Так, у нас мама там что-то, похоже, рожает — маму не трогаем». И вот мама ходит по квартире, садится в какой-нибудь угол, чтоб ее никто не трогал... И вот эта идет постоянная работа по поиску там... Все это довольно забавно со стороны, повторяю, выглядит.
Вот. Что еще на эту тему можно сказать? Даже не знаю...
К. Лаврентьева
— Нет, ну это же забирает некий ресурс...
А. Осипова
— Ну, сколько забирает, столько и дает. Конечно. Я молюсь, когда у меня какой-то затык происходит, и я понимаю, что... Сейчас у меня песня новая — я ее переписывала три раза. То есть, первый раз я ее написала — пошла в студию, записала, и вроде все классно, и прямо я себе говорю: «Молодец, Аня», — но сама чувствую, что что-то не то... Через день я поняла, что «не то», пошла переписывать, вторую версию создали... Но вот только на третий раз она получилась...
К. Лаврентьева
— А что было «не то»?
А. Осипова
— Посыл был в песне неправильный. Был немножко неправильный эмоциональный посыл. Переделала припев — и посыл получился правильный. Скоро услышите...
К. Лаврентьева
— А Вы можете нам что-нибудь сейчас включить, чтобы мы послушали и насладились с нашими радиослушателями? Какую Вы песню могли бы посчитать уместной сейчас?
А. Осипова
— Я думаю, сегодня особенно была бы уместна песня, которая называется «Мужчина-защитник». И это — мое спасибо всем тем, кто охраняет нас. И это — мое спасибо всем тем, благодаря которым мы сейчас вот с вами сидим в этой студии под мирным небом и беседуем...
К. Лаврентьева
— Давайте послушаем...
К. Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на радио ВЕРА, дорогие друзья. У нас в гостях — Анна Осипова, певица Юта. Мы сейчас с удовольствием послушали ее композицию «Мужчина-защитник». И кстати, послушать песни Юты вы можете на нашем «Светлом концерте» в «Крокус Сити Холле» 21 октября в 20.00. Мы будем очень вас ждать — приходите обязательно, дорогие наши друзья. С вами — диакон Игорь Цуканов и Кира Лаврентьева. Мы вернемся через несколько секунд.
И. Цуканов
— Добрый вечер еще раз, дорогие друзья. «Вечер воскресенья» на радио ВЕРА. У микрофона — Кира Лаврентьева, диакон Игорь Цуканов, и сегодня у нас в гостях — Анна Осипова, которую вы все прекрасно знаете как певицу Юту... А Юта — это ведь от «Анюта», да?
А. Осипова
— Конечно, конечно!
И. Цуканов
— Ну, потому что есть американский штат Юта, например...
А. Осипова
— Да, но вот грамотеи русского языка говорят, что корень «ют» — это вообще наша древняя часть речи, которая отвечает за уют! Уют...
И. Цуканов
— То есть, у Вас имя однокоренное с уютом...
А. Осипова
— Да...
И. Цуканов
— Скажите, пожалуйста — вот мы начали в прошлом получасе говорить немножко про Ваше такое воцерковление, Ваш приход к вере в Бога. Но обычно вера передается вот из рук в руки, и всегда обычно есть какой-то человек, который повлиял на то, что другой человек начинает ходить в храм, начинает что-то читать — Евангелие начинает читать, в первую очередь... Вот был такой человек в Вашей жизни? Случился такой, или это у Вас скорее был такой интеллектуальный приход к вере?
А. Осипова
— Скорее это был отклик на модное нововеяние. Потому что в тот период, когда я училась в школе, произошел развал Советского Союза — и все прямо «ломанулись», стали вот говорить об этом... И у нас в школе это реально стало модно — носить крестик и ходить в храм...
И. Цуканов
— Это в Екатеринбурге?
А. Осипова
— Нет, это в Москве уже было... И даже возникали вопросы: «А чего ты крестик не носишь?» — «А че, надо?». И вот, собственно — среда повлияла...
И. Цуканов
— Интересно как. Обычно среда в другом как-то направлении влияет...
А. Осипова
— Ну, видимо, мне повезло...
И. Цуканов
— Времена такие были...
А. Осипова
— Видимо, я должна была к этому прийти...
И. Цуканов
— А Вы из Екатеринбурга уехали довольно рано, да, получается?
А. Осипова
— Из Екатеринбурга папа увез семью, когда мне было 4 года, для поиска лучшей жизни. То есть, он искал, где лучше, и у него удалось по работе это реализовать. И через Винницу, через Украину, мы переместились в Москву. И в общем-то, здесь осели...
И. Цуканов
— То есть, Вы — практически москвичка...
А. Осипова
— Ну, можно считать, да. Но очень много времени в детстве проводила в Екатеринбурге (Свердловске еще тогда)...
И. Цуканов
— Ну у Вас ведь очень много знакомых среди музыкантов того Свердловского рок-клуба так называемого — и Шахрин, и Вадим Самойлов...
А. Осипова
— Вы будете смеяться — со всеми ними я познакомилась уже в достаточно взрослом осознанном состоянии, когда у меня уже моя карьера как-то, ну... планомерно развивалась. И с Владимиром Шахриным горячо мной любимым, и с Вадимом Самойловым... И вот... Да, в общем-то, и все. В общем-то, и все!
То есть, я абсолютно не «тусовочный» человек. И меня все время ставит в тупик вопрос: а с кем из музыкантов Вы дружите? Я их очень уважаю и люблю; но дружу я с двумя людьми, которые являются очень близкими моими друзьями уже давно, и это не артисты...
К. Лаврентьева
— А вот когда Вы стали верующим человеком, насколько Вам было трудно (или нетрудно) интегрировать эту веру в свое творчество? Ведь как мы говорили уже сегодня, для Вас написание песни — это же не «я поэт, зову себя я Цветик, от меня вам всем приветик». То есть, это на самом деле иногда просто с болью рождается. Это иногда рождается с сильным таким трудом внутренним, душевным трудом... Иногда это, может быть, духовный труд...
Потому что некоторые песни, они несут такую энергию — я Вам честно скажу, созидательную. Это звучит очень громко, но это прочувствовано лично мной, поэтому я так смело и свободно об этом говорю...
А. Осипова
— Все, Кира, спасибо — Вы ответили на вопрос идеально... Я вот сейчас когда слушала его...
К. Лаврентьева
— (смеется) Сам спросил — сам ответил...
А. Осипова
— Да-да-да... Думаю: как же ответить на этот вопрос так, чтобы было понятно? Я — мать. И я понимаю, что мои песни будут слушать мои дети, а потом их будут слушать мои внуки. И я все-таки должна не ронять лицо перед ними и нести свой авторитет до конца. Поэтому массу всего я себе позволить не могу в текстах — это первое.
Второй момент — есть понятие органичности. Я могу сконструировать сейчас жесткую песню с разрушительной энергетикой... Я могу ее даже красиво аранжировать, надеть кожаные штаны...
К. Лаврентьева
— И все ахнут...
А. Осипова
— Да, и все ахнут... Но это будет настолько неорганично и не созвучно мне, что долго я в этом не продержусь. Более того, мне это не принесет удовольствия. А зачем делать что-то, когда тебе это не приносит удовольствия?
То есть, первый аспект — это все-таки ответственность за свой материал перед собой и перед потомками. Второй аспект — органика. Это должно приносить мне радость и удовольствие. Я здесь как эгоист рассуждаю...
И. Цуканов
— Анна, а вот в Вашей жизни был такой момент — ну, он, наверное, не один был такой — но был очень острый, тяжелый момент, когда Ваш муж Олег умер. Вот Вы остались с детьми одна... Это был, по-моему, как раз тот самый момент, когда Вы, в общем-то, музыкой на какое-то время прекратили заниматься — к тому времени; а вот эта ситуация — она Вас как раз встряхнула, и Вы в каком-то смысле... Музыка Вас, наверное, и спасла, да? От уныния, от депрессии...
Вот насколько... Ну, можно ли действительно сказать, что музыка Вас здесь спасла? И с другой стороны, вот можно себе представить, насколько тяжело было оказаться одной, да, с детьми... И понятно же, что музыка, творчество для Вас — это не только вот такая, ну, самореализация; но это еще и, действительно, труд. Потому что нужно устраивать концерты, нужно договариваться о записи музыки...
А. Осипова
— Целая куча проблем... Куча...
И. Цуканов
— Арендовать студию, и еще много-много всего. То есть, это отчасти такой... ну, не хочется говорить «бизнес», но это, в общем, еще некоторое такое предпринимательское занятие — кроме того, что творчество...
К. Лаврентьева
— Как утром вставать, когда это все на тебя обрушилось?
А. Осипова
— Значит, рассказываю. На самом деле я до определенного момента выпускала по альбому в год, была крайне плодовита, активна и жизнерадостна. Но рождение первого ребенка мне много чего в жизни объяснило, расставило приоритеты и показало: вот смотри, ты в первую очередь — женщина и мать, и поэтому, будь добра...
Причем у меня были такие легкие роды, все это было прямо так замечательно... Вот я даже не знаю (простите ради Бога за откровенность), что такое боль. То есть, прямо повезло. Я получила удовольствие, я подумала: надо еще!
Потом появились еще две девочки разом. То есть, это двойняшки — это не запланировано, это подарок Господа Бога. И я осознала, что у меня их трое...
Ну, я не знаю женщин, которые могли бы совмещать... как бы это сказать... которые могли бы абсолютно одинаковое количество энергии вкладывать и в творчество, и в детей, и в дом, и в мужа. Подчеркиваю — в мужа. Потому что дети-то детьми, но мужу нужно давать огромный заряд энергии...
И я поняла на тот момент, что на музыку у меня не остается. То есть, на музыку профессионально — а профессионально, это когда у тебя только музыка существует, и больше ничего. И я взяла паузу... И эта пауза... Она так хорошо затянулась! И мне стало так хорошо в этой ипостаси — сидеть дома, варить борщи... Что-то там для себя пописывать, какие-то куплеты-припевы, не доводя до конца, не мотаясь по гастролям... Это прекрасная жизнь, ребята! Сидеть дома и купаться, значит, вот в этом райском тепле семьи...
Но подспудно-то я понимала, что я что-то делаю не то. Потому что есть необходимость в самореализации, но ресурса не хватает. И я строила планы — я понимала, что вот сейчас вот, я еще полгода покормлю их, и буду уже выходить, наверное, да... Ну ладно, хорошо — 7-8 месяцев... Ну, потихонечку...
То есть, если бы эта трагедия не случилась в моей жизни, я бы через год родила еще, а потом еще... То есть, у меня это хорошо получается и довольно легко получается — генетика, наверное, хорошая... И неизвестно, в каком виде и когда я бы вернулась на сцену.
Конечно, смерть Олега — это был такой мощнейший «пинок под зад»... Там вариантов уже не было... Причем я не помню, чтобы мне было как-то катастрофически плохо. И я видела, что ему было очень трудно в последние годы жизни. И вот первая мысль, когда я поняла, что его больше нет — он фактически умер у меня на руках — я почувствовала облегчение за него. То есть, у меня первая мысль была: Господи, отмучился!
Да, осознание пришло уже гораздо позже. И я за себя не переживала вообще. Я понимала, что я точно справлюсь. Какие проблемы? У меня бабушка с дедушкой в землянке жили год после войны, на земляном полу. И бабушка была с младенцем. Ну ничего, справились же — и я справлюсь, какие проблемы... Это был такой мой защитный механизм — то есть, я сама, сама, все смогу... Поняла в полной мере, что произошло, я уже гораздо позже.
Но к этому моменту я уже встала на рельсы. И ничем другим, кроме как помощью свыше, все эти произошедшие со мной события после его смерти я объяснить не могу. То есть, там нету другого объяснения. Помощь была колоссальная. Ну вот как-то так...
И. Цуканов
— Может, мы сейчас можем послушать какую-то песню, которая...
А. Осипова
— О, давайте мы сейчас послушаем песню, которая называется «Быть выше». Это мне мама всегда говорила, когда меня в школе обижали, она говорила: «Будь выше»...
К. Лаврентьева
— Да, точно-точно...
А. Осипова
— И смысл этого выражения я поняла уже позже. Быть выше — это не значит лапки свесить и на шею сесть, и печалиться, нет. Это значит взять за себя ответственность, за себя, за своих детей, за мир в своей семье... Ну, как-то так...
К. Лаврентьева
— Да давайте послушаем!
И. Цуканов
— «Вечер воскресенья» на радио ВЕРА, умикрофона — Кира Лаврентьева, я — диакон Игорь Цуканов. Сегодня у нас в гостях — Анна Осипова, которую вы все, дорогие друзья, прекрасно знаете как певицу Юту. И вот как раз сейчас мы слушали одну из недавно написанных... записанных во всяком случае недавно песен — «Быть выше».
Анна, я хотел задать вопрос еще вот о чем. Как все-таки совместить вот такое вот творчество — которое живое по определению всегда бывает, которое сложно распланировать, как-то себя заставить выдать некую песню на тему — вот как это совместить с некоей такой... социальной позицией, ну, с социальным служением даже иногда?
Потому что ну вот Вы же ездили много по разным регионам, ездили в том числе на территории ДНР, ЛНР, выступали... И в Сирии Вы были, кстати, насколько я помню, кстати...
А. Осипова
— И в Карабахе недавно... Мы где только не были...
И. Цуканов
— В Карабахе были... И вот, может быть, Вы понимаете, что люди от Вас ожидают услышать нечто — вот что-то во вполне таком определенном контексте... А вот может быть бывает, что не находится такая песня... Или, наоборот, Вы понимаете, что Вам есть, что сказать — потому что Вы чувствуете их настрой, и с этим настроем совпадает что-то из того, что у Вас уже написано... То есть, вопрос именно о совмещении какого-то творческого начала с тем...
А. Осипова
— И рационального...
И. Цуканов
— Ну да, и рационального — наверное, можно так сказать...
А. Осипова
— Я вам расскажу историю. У нас в конце эфира будет песня «Мама», которая очень хорошо меняет ход любого концерта на незнакомой аудитории. То есть, если я понимаю, что я выступаю не перед своими поклонниками, а перед людьми, которые меня, может быть, впервые в жизни видят...
И. Цуканов
— Да-да, вот об этом речь...
А. Осипова
— То четвертым номером стоит песня «Мама» в концерте. И после этой песни начинается тот самый разворот публики ко мне лицом. То есть, налаживается мостик, и дальше уже все идет на несколько другом градусе — гораздо теплее и более доверительно.
И я настолько привыкла к этому, потому что уже много лет песня «Мама», значит, четвертым треком в концерте делает свое дело... И мы приезжаем к беженцам в Ростовскую область... Это четвертый за этот день концерт, и на этот четвертый концерт приезжают детишки, беженцы...
И. Цуканов
— У которых нет мамы...
А. Осипова
— Из детских домов, прямо оттуда, целый спортзал набивается детишек... Я играю первую песню, вторую песню, третью песню... И вот тут я понимаю, что песню «Мама» им петь нельзя, потому что это очень будет жестоко, просто жестоко. И я меняю программу, и мы прекрасно проводим время...
Когда я пою для военнослужащих — тут тоже надо понимать... Они порой ничего не ждут. Ничего, они просто... Ведь как у человека есть базовые потребности — тепло, сон, еда. А под теплом мы подразумеваем еще и душевное тепло. Работающий человек приходит домой и погружается в тепло семьи — это как бы норма...
Вот у военнослужащих этой возможности нет. У них каждый день похож друг на друга, и семья где-то далеко. И тепла там тоже особо нет, потому что это жесткий мужской коллектив. Но базовые потребности в тепле все равно присутствуют. И артист, как ни странно, приезжающий, военнослужащим несет именно эту функцию — он немножко добра и тепла туда транслирует...
И. Цуканов
— Ну и человечности, я бы сказал...
А. Осипова
— И человечности... Да, потому иногда ребята... Репертуар меняется сходу, потому что... Иногда я прямо беру гитару и пою, значит... «О походах наших, о боях с врагами... Давай закурим...» — и это прям прекрасно, прекрасно воспринимается... Иногда я понимаю, что людям надо потанцевать. Просто потанцевать!
К. Лаврентьева
— Душу отвести...
А. Осипова
— Конечно! И в этом тоже есть...
К. Лаврентьева
— Жизнь...
А. Осипова
— Замечательная просто часть нашего времяпрепровождения... Все очень гибко всегда...
И. Цуканов
— А Вы ездите с какими-то музыкантами? Или Вы просто вот вдвоем с гитарой? Как обычно?
А. Осипова
— Если позволяют условия, я беру с собой музыкантов. Вот последняя моя поездка в ЛНР — там условий не было совершенно, поэтому — вдвоем с гитарой... С микрофоном, без звукорежиссера, вдвоем с директором ездили и работали...
К. Лаврентьева
— Анна, Вы же с флейты все начинали...
А. Осипова
— У-у-у...
К. Лаврентьева
— Творчество-то... С флейты... Потом в 12 лет занялись фортепиано... Потом поступили в Гнесинку... Я сейчас объясню, к чему я веду — я не пытаюсь блеснуть своей блестящей, гениальной подготовкой к интервью, наоборот... Я вот о чем хочу спросить: ведь это определенная доля свободы, которую Вам давали родители — легко менять инструменты... А это еще в советское время! Как это так, как это так? Это что такое, ты, значит, у Светланы Юрьевны столько лет на флейте оттарабанила — это что, зря что ли? Как это так? Фортепиано она захотела... Ну что, давай, посмотрим...
И. Цуканов
— Подозреваю, что флейты без фортепиано не бывает...
К. Лаврентьева
— Да нет — бывает, на самом деле. Бывает — она просто в каком-то таком «лайтовом» режиме может продолжаться довольно долго. Тут главное — ноты знать, нотный стан знать...
И потом, значит, включается фортепиано... И потом у Вас вообще меняется, мне кажется, в какой-то момент мышление в сторону музыки — Вы окончательно туда уходите, поступаете в Гнесинку, и там уже начинается какой-то большой путь...
Но это ведь — глубокое понимание со стороны родителей! Другие бы могли тебе сказать: ну слушай, ну какая артистка, ну какая музыка? Ты давай-ка получи-ка вот ты обычную специальность, а потом вот можешь играть, сколько твоей душе угодно...
Они же Вам этого не сказали... Либо сказали, но так, что Вы смогли этому противостоять. Вот где вот эта грань между родительским чутьем — когда нужно включиться и сказать: «слушай, парень, ну ты давай подожди», или: «дочь, давай послушай меня, а потом делай как хочешь» — и между тем, чтобы давать им свободу, когда ты понимаешь, что человек реально на своем месте, и тебе сейчас вмешиваться не нужно?
А. Осипова
— Отличный вопрос. Мы на эту тему недавно с сыном разговаривали... Я ему сказала, что Господь дает именно тех родителей, которых надо. Мне Господь дал именно тех родителей, которые сделали из меня музыканта. Потому что мама пела, папа играл на саксофоне. И им сразу было понятно, что музыкальные способности ребенку дадены. И ребенка вообще в принципе ничего кроме музыки не интересует...
И они меня даже не думали ломать. Они сразу, с мелкого моего возраста поняли: о, музыкант растет! И им это нравилось — потому что маме нравилось петь, академический вокал, а папе нравилось играть. У нас тут был абсолютный консенсус.
Что касается свободы: свободы у меня в детстве не было вообще. Потому что папа настолько жестко контролировал мои занятия... И спасибо ему большое за то, что он воспитал во мне вот это трудолюбие! То есть, там ни шагу вправо, ни шагу влево. Ни мальчики, ни гулянки, ничего этого не было. Была только музыка, музыка, музыка, музыка, музыка... И больше ничего...
К. Лаврентьева
— А ему никто не говорил: «Ты что, ты сломаешь ее! Ребенку нужно детство»? Ну, как другая крайность...
А. Осипова
— Ну, мама пыталась как-то: «Ну, может ей погулять?»... Но там бесполезно было. Там просто папа взял все в свои руки, и...
К. Лаврентьева
— И был прав...
А. Осипова
— И был прав, да... Папа просто, наверное, понимал, что я по натуре — человек ленивый. Ну, мы все ленивые... И вот эту лень он тщательно из меня «выкуривал» (смеются) — будем так говорить, да... Выкуривал...
К. Лаврентьева
— Что для Вас сейчас — самый ресурсный момент, где Вы черпаете силы, в чем?
А. Осипова
— Ну, конечно... Сыну 15... Он очень меняется. Он говорит много таких мудрых житейских вещей, которые не может говорить ребенок в 15 лет. И я понимаю, что они другие! Этот человек... Вот кстати, интересно! Я с самого детства рассказывала ему про Бога, про храм, про священников, про историю — ребята, ноль реакции! Вообще... Ну то есть, абсолютно ему это... До него это не доходило. Не интересно, не нравится, не хочу...
Вы будете смеяться: в 12 лет он к этому пришел сам! Он посещает храм, носит крестик, и мы с ним ведем на эту тему разговоры... И я понимаю, что у каждого есть своя свобода.
С дочерьми — то же самое. То же самое — когда я им рассказывала об этом, они немножко похихикивали, то есть, они не воспринимали всерьез. Им это было как-то...
И тут, значит, начинается спецоперация... И мы валяемся с ними в кровати — у нас ритуал, мы валяемся перед сном... И дочь Маша мне заявляет: «Мама, ты знаешь, мне кажется, что Бог хранит Россию, потому что Россия нужна для того, чтобы во всем мире был мир». Я говорю: «Маш, ты это прочитала где-то?». Она говорит: «Нет, я это просто знаю».
И вот тут я понимаю, что с детьми нужно разговаривать — чаще, больше... И не надо их «воспитывать». Надо себя воспитывать...
К. Лаврентьева
— Вот хорошо, что мы о материнстве заговорили к концу нашей программы. Давайте мы послушаем песню «Мама», о которой Вы уже сегодня рассказывали, о которой мы уже сегодня слышали, историю этой песни, и то, что она именно четвертой часто звучит в перечне Ваших песен на концертах...
А. Осипова
— И я бесконечно благодарна маме... И у нас у каждого, у каждого есть, за что попросить прощения у мамы. И мы знаем, что мама-то простит...
И. Цуканов
— А мы благодарим, Анна, Вас за вот этот замечательный сегодняшний вечер, который Вы с нами провели, за такую вот искреннюю и какую-то глубокую беседу. Мне кажется, мы с Кирой получили очень большую радость от общения...
К. Лаврентьева
— Абсолютная правда...
И. Цуканов
— Дорогие друзья, напоминаю, у нас сегодня в гостях была Анна Осипова, которую Вы все знаете как певицу Юту. Кстати говоря, Анна-Юта будет участвовать в «Светлом концерте», который состоится 21 октября в «Крокус Сити Холл». В 8 часов вечера концерт, с 7 часов вечера сбор гостей — так что приходите, пожалуйста. Я думаю, что Вы там как раз какие-то новые в том числе песни, конечно же, будете исполнять, да?
А. Осипова
— Конечно...
И. Цуканов
— Спасибо большое еще раз... Кира Лаврентьева сегодня, как всегда в это время, в студии, дьякон Игорь Цуканов — и мы прощаемся с вами до следующего воскресенья, мы надеемся...
К. Лаврентьева
— И слушаем песню «Мама»...
И. Цуканов
— И слушаем песню «Мама»...
Все выпуски программы: Вечер Воскресенья
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!