Светлый вечер с Петром Алешковским. Гость программы — Геннадий Вдовин

В гостях у Петра Алешковского был историк искусства, директор музея-усадьбы Останкино Геннадий Вдовин.

Наш гость поделился воспоминаниями о своем учителе — известном искусствоведе Дмитрие Владимировиче Сарабьянове — о том, как в жизни этого удивительного человека соединялись наука, искусство и вера в Бога.в

Ведущий: Пётр Алешковский

---

П. Алешковский 

— Здравствуйте. Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в студии напротив меня сидит историк искусства и директор Музея «Останкино» Геннадий Вдовин. Добрый вечер! 

Г. Вдовин 

— Мое почтение.  

П. Алешковский 

— Мы на нашей передаче вспоминаем. И, судя по абсолютно белому цвету Ваших волос и на голове, и бороды, я думаю, что Вам есть что вспомнить. Больше того, мы договаривались непосредственно говорить о Вашем учителе — о Дмитрии Владимировиче Сарабьянове, недавно ушедшем от нас, прожившем довольно долгую, большую жизнь, историке искусства, академике и все прочее, но главное, что о совершенно удивительном человеке, которого мы оба узнавали (Вы, конечно, больше и ближе, но тем не менее), и я хотел бы как-то отдать ему должное и рассказать людям о том, кто он был такой и что он сделал.  

Г. Вдовин 

— Да, с удовольствием. Ну, во-первых, 10 октября этого года ему бы исполнилось 95, он чуть-чуть не дожил до своего 90-летия, и это жаль.  

П. Алешковский 

— То есть реально чуть-чуть. Он 89 лет ушел... 

Г. Вдовин 

— Да, несколько месяцев. Он скончался летом 2013 года, а 10 октября 2013 года ему бы исполнилось 90. Надо сказать, что... Начнем с конца — это была прекрасная старость, одна из достойных...  

П. Алешковский 

— Это правда, да.  

Г. Вдовин 

— Он был в уме, он был на ногах, он очень красиво старел, подтрунивая над собой, над какими-то своими болячками, недугами... 

П. Алешковский 

— При этом рыбку ловил до последнего? 

Г. Вдовин 

— Ну, да. Он был и охотник, он был и рыбак, и вообще человек очень многосторонний. Об ученичестве надо сказать, что это, скорее, история не о непосредственном ученичестве, а из серии «старик Державин нас заметил». Если бы я стал писать, то, наверное, подзаголовок был бы «Как я не знакомился с Сарабьяновым». (Смеется.) Так как-то управил Господь, что все дорогие, любимые мною люди — знакомство с ними происходит не сразу. И с Дмитрием Владимировичем, и с Алексеем Ильичом Комичем, и с Людмилой Александровной Сафроновой, и, к сожалению, с оставившим недавно этот лучший из миров Иваном Ивановичем Крючковым — раза с третьего-четвертого. С Дмитрием Владимировичем получилось так, что новый курс, те, кто поступил на истфак Московского государственного университета в 1978 году, Сарабьянову досталось мало, но он уже был маститым... 

П. Алешковский 

— Ну, он завкафедрой был.  

Г. Вдовин 

— Он заведовал кафедрой отечественного искусства, да, уже был, по-моему, членом-корреспондентом, но это можно в какой-нибудь Википедии справиться, и читать он нам должен был только на четвертом курсе. Когда эта пора пришла... 

П. Алешковский 

— А занимался он авангардом? 

Г. Вдовин 

— Занимался... Ну, вообще он занимался в то время, да, уже авангардом, уже вышла его замечательная книжка «Русская живопись XIX века среди европейских школ», задавшая потом какой-то такой методологический вектор для многих исследований. И на четвертом курсе нашем он должен был бы читать. Но сначала он хворал, потом в какую-то длительную командировку отправился — аж в североамериканские Соединенные Штаты и читал там. К тому же, Ваш покорный слуга очень долго не понимал, что он делает на этом факультете и что он делает на этом отделении истории и теории искусства, и не был, прямо скажем, примерным учеником. Сарабьянова нам досталось немного, он Потом прилетел, дочитывал, принимал экзамен. Вот аз, многогрешный, сдавал ему — первый вопрос не помню, второй — я что-то лепетал ему про Айвазовского, и он с удивлением выслушал от меня соображение, что Айвазовский подлежит эмблематическому анализу, поскольку один из таких серьезнейших тропов мировой культуры, христианской культуры — это «корабль — в гавань, христианин — к Богу». Ну, и вообще толковал я в таком юношеском запале, не очень еще обеспеченном знаниями.  

П. Алешковский 

— Угу. Но хотелось, чтобы было красиво.  

Г. Вдовин 

— Ну, хотелось, чтобы было как-то посвежее. Я еще толковал ему, что Айвазовский — это такая имперская эмблема, и с удивлением потом, много лет спустя, когда бывал в наших посольствах в зарубежных странах, везде видел Айвазовского или подобное Айвазовскому, и понял, что вот, действительно, тут-то ты в своем юношеском прорыве чего-то, может быть... 

П. Алешковский 

— ...почуял.  

Г. Вдовин 

— ...и почуял.  

П. Алешковский 

— Ну как, я очень хорошо помню, как один — не буду называть по имени — вполне респектабельный человек показал мне на стену, где висел какой-то унылый парусник в бурю, и сказал: «Ну, что сказать — не Айвазовский». А Айвазовский к тому времени стоил каких-то безумных денег уже, совсем сравнительно недавно. «Но вполне генеральская картина», — сказал человек, который никогда, на мой взгляд, так не должен был сказать. И я запомнил это определение.  

Г. Вдовин 

— Отличное определение, я позаимствую, если позволите. (Смеется.)  

П. Алешковский 

— Да, это же ведь абсолютно то, о чем Вы говорите.  

Г. Вдовин 

— Ну вот. В конце концов, как-то я сдал. Но это отношения экзаменатора и экзаменующегося, не более того. Первая попытка не знакомства состоялась вообще при защите диплома. Дело в том, что Ольга Сергеевна Евангулова, моя научная руководительница, у которой я писал диплом, как-то в последние недели до защиты устала от моих экзерсисов, от того, что в те времена называлось аморальным поведением, и как-то на защите очень резко высказывалась против. Ну, то есть парадоксальная картина — научный руководитель топит своего же дипломника.  

П. Алешковский 

— Она была особая.  

Г. Вдовин 

— Она была дама... 

П. Алешковский 

— ...известная своими взбрыками. 

Г. Вдовин 

— Дама была особая, но Дмитрий Владимирович и присутствовавший там еще Глеб Геннадьевич Поспелов как-то это все уконтрапупили и смикшировали, диплом был защищен, и даже была поставлена отличная оценка. И вот тут-то мне бы подойти и поблагодарить так вот — не дежурно, а как-то потеплее. Но от испуга, от страха, от неожиданности, от нервотрепки и всего перенесенного я на это так и не решился, и так и не состоялось первое знакомство. Аналогично, несколько лет спустя я уже работал в музее-усадьбе Останкино (а впрочем, тогда он назывался «Останкинский дворец-музей творчества крепостных»). Я написал первую свою серьезную работу, она была посвящена русским обманкам середины XVIII века, натюрмортам-обманкам, написал ее и... 

П. Алешковский 

— Давайте расскажем нашим слушателям, что это такое.  

Г. Вдовин 

— Ну, это такие натюрморты trompe l’œil, как говорят французы, то есть их задача, на первый взгляд, выполнить, написать все с такой натуралистичностью, с такой степенью веризма, чтобы это был именно обман зрения. И эффект строится на том, что, вынутые из рамы, они действительно могут производить такое впечатление, но это только... 

П. Алешковский 

— Пейзажи. ...кусочка, вырезанного из натуры. 

Г. Вдовин 

— ...кусочка, вырезанного из интерьера. Как правило, это плоские такие фоны, разложены какие-то вещи, развешаны. И меня очень занимал вопрос: все предшественники, учителя и учителя наших учителей всегда, разбирая эти вещи, всегда отмечали вот этот эффект обмана, и всегда мне как-то между делом, в конце уже периода проговаривали: «Наверное, тут есть какое-то сообщение, надо покопаться, но в другой раз». Ну вот я решил этим и заняться. Ну, наверное, с год я с этим мучился, и у меня действительно вышла, в общем, какая-то такая связная история. Выяснилось, что действительно таких два зашифрованных послания двух школяров, двух студиозусов Славяно-греко-латинской Академии, Теплова и Ульянова, которые потом... 

П. Алешковский 

— Теплова, который был переводчиком?  

Г. Вдовин 

— Теплова, который потом сделает довольно серьезную карьеру, да. И это такие рассказы, ламентации о несчастной любви. Ну, о чем еще может рассказывать 17-, 18-, 20-летний… 

П. Алешковский 

— Студент, школяр. 

Г. Вдовин 

— ...школяр, да. Тем более, что они учатся в очень таком закрытом заведении, с почти военными, монастырскими порядками. Ну вот я, довольный собой, все это развинтил, написал статью и, задыхаясь от собственной смелости, пошел в самый тогда прогрессивный, в самый «левый», как мы говорили в том языке, самый либеральный такой альманах «Советское искусствознание». И просто приволок рукопись «самотеком», что называется. Все надо мной хихикали, говорили, что, «слушай, ну, там ниже кандидата наук не берут»... 

П. Алешковский 

—  Не берут.  

Г. Вдовин 

— А ты вообще неизвестно откуда и звать тебя никак, работающий экскурсоводом в Музее «Останкино». К удивлению моему, работа была принята и даже напечатана. И как-то это совпало с рождением моего второго сына. То есть я такой очень окрыленный, довольный собой, несколько самоуверенный... И иду я по Козицкому переулку, где находится Институт искусствознания, навстречу мне Марина Эриховна Дмитриева, которая тогда была главным редактором, и как-то останавливается и рассказывает мне, что вот очень многие из членов редколлегии были против, поскольку уж больно мелкая тема, а Сарабьянов дрался, как лев, отстаивал и говорил, что именно то, что на примере двух вещей тут вынимается целая эпоха, это и ценно, и вообще работа хорошая. «Вы бы, — говорит, — позвонили ему и поблагодарили бы». Я в какой-то самоуверенной трусости и испуге молодеческом даже телефон не спросил. И, таким образом, еще раз... 

П. Алешковский 

— ...был лишен возможности.  

Г. Вдовин 

— Да, еще раз не познакомился. И познакомились мы только на третий раз, когда несколько лет уже спустя одно солидное издательство заказало... Это был 1997 год, все помнят 850-летие Москвы, размах празднеств... Ну, и по этому поводу задумано было в серьезной такой серии, очень буржуазной, в бархатном переплете, с ляссе, с футляром, со всем прочим издать книжку «Образ Москвы XVIII века». Эту книжку — «Образ Москвы XVIII века» с подзаголовком «Город и человек» я довольно быстро написал. И вот тут судьба свела — раздается звонок. Я совершенно не в курсе был, кто входит в редакционный совет, в редакционную коллегию этой серии, и такой приятный и знакомый со студенчества голос говорит: «Здравствуйте, это Сарабьянов, я вот прочитал. Вы не могли бы ко мне приехать?».  

П. Алешковский 

— «Это приказ».  

Г. Вдовин 

— И это... Ну, как... 

П. Алешковский 

— «Это приказ». Маршал позвал.  

Г. Вдовин 

— Ну, во-первых, да. Во-вторых, Дмитрий Владимирович был человеком, которому ну трудно было отказать, потому что он просил-то всегда как-то очень с надеждой... 

П. Алешковский 

— Да.  

Г. Вдовин 

— ...и не просил невозможного. Ну что ж такого — член редакционного совета хочет сделать тебе какие-то замечания или чему-то тебя поучить, наставить. Ну, естественно, я поехал в Брюсов переулок. По-моему, уже в Брюсов. Может быть, еще на улицу Неждановой.  

П. Алешковский 

— Неждановой! 

Г. Вдовин 

— Не помню, был ли он уже переименован. С перепугу взял бутылку коньяку, рукопись и пришел. Дмитрий Владимирович был один. Как потом выяснилось, все были в отъезде в любимой деревне, а он собирался лететь в Германию, где ему предстояла непростая операция на сердце. Но это все уже узналось потом. Вот он мне открывает и сшибает меня совершенно с ног, как он умел это делать, совершенно искренно, без какого-либо стеба, говоря: «А я Ваш большой поклонник, Ваших текстов! Очень большой поклонник Ваших текстов!». Перед этим еще вышли статьи. «И вообще Леля (его жена Елена Борисовна Мурина, дай ей Бог здоровья) говорит, что Вы слишком хорошо пишете для ученого и слишком умны для писателя». (Смеется.) Ну, совершенно растерявшийся... Мы пошли в его кабинет, который знают и помнят десятки и сотни, если не тысячи людей, весь заставленный книгами, абсолютно такой рабочий, без пафоса, без помпы... 

П. Алешковский 

— ...но с хорошими картинами. 

Г. Вдовин 

— С хорошими картинами, хорошими книгами, но никуда не годной мебелью рассыпающейся. Но это был стиль. Мы недолго провели за разбором рукописи, немного времени это заняло... 

П. Алешковский 

— Перешли к коньяку... 

Г. Вдовин 

— Перешли... Да, пошли на кухню, которую тоже помнят многие люди... 

П. Алешковский 

— ...поколения! 

Г. Вдовин 

— Поколения, да, не только моих коллег, но людей самых разнообразных профессий, воззрений, политических убеждений. Перешли к коньяку, и вот это уже состоялось знакомство, которое потом перешло в дружбу. 

П. Алешковский 

— Напомню нашим слушателям, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в гостях у меня историк искусства и директор Музея «Останкино» Геннадий Вдовин.  

Г. Вдовин 

— Ну, и после того, как книжка была издана, по этому поводу там устраивались какие-то презентации. Я впервые в жизни был на сопрезентации собственной книжки, понял, как чувствует себя дорогой покойник на собственных похоронах. Поскольку издательство было очень буржуазным, и сама книжка была очень выспренняя, и стоила немалых денег, то, соответственно, была организована и с размахом презентация. Ну, и как-то вот с Дмитрием Владимировичем мы стали перезваниваться, я стал часто приходить на Неждановой, в Брюсов, потом познакомился с Еленой Борисовной и влюбился в нее. В эту женщину невозможно не влюбиться.  

П. Алешковский 

— Да-а. Она королева. 

Г. Вдовин 

— Она королева, она таковой и остается. Не так давно мы с женой были у нее, и я в который раз убедился... Стал захаживать с сыновьями. Очень забавно было — младший мой сын Андрей... Мы идем в гости к Сарабьяновым, и по дороге от метро мать его зашугала: «Ты идешь к папиному учителю, это академик Сарабьянов, это лауреат Государственной премии, а то и дважды, веди себя...» — ну, вот весь дурацкий набор, который...  

П. Алешковский 

— ...невозможно даже себе представить.  

Г. Вдовин 

— ...да, который все мы от испуга, к нашему стыду, иногда исполняем, хотя сами же когда-то были жертвами его. И совершенно зашуганный парень, глядя на памятник Юрию Долгорукому, посмотрел и сказал: «Это памятник академику Сарабьянову?». 

П. Алешковский 

— (Смеется.) Я надеюсь, Вы рассказали ему? 

Г. Вдовин 

— Я ему, естественно, рассказал. Мы вообще очень любили рассказывать друг другу всякие забавные истории. У Сарабьянова какие-то вещи, звучавшие прежде, назывались «пластинками». Он говорил: «А вот ты мне напомни вот ту твою «пластинку»... И я ему с удовольствием... 

П. Алешковский 

— «...ставил» ее. 

Г. Вдовин 

— Да, «ставил» ее, именно так. Ну, к сожалению, я не мог Дмитрия Владимировича и Елену Борисовну позвать в гости, потому что жили мы на окраинах Кусково в крохотной квартире, да и они уже не очень хорошо передвигались. Но в какие-то гости на каких-то вернисажах и к ним в гости мы с удовольствием ходили. Случилось так, что даже несколько лет спустя мы стали соавторами издательства «Электа». Такое мощное, модное зарубежное издательство решило выпустить книжку по русской живописи. И вот первый том написала Ангелина Сергеевна Смирнова и младший сын Дмитрия Владимировича... 

П. Алешковский 

— Андрей? 

Г. Вдовин 

— Владимир Дмитриевич, Володя. 

П. Алешковский 

— А, древнерусской... 

Г. Вдовин 

— Да, это был древнерусский том. А второй том — XVIII век и советское — писали мы. Я, соответственно, писал где-то до Брюллова приблизительно. Там случился у нас конфуз, и я понял, насколько это действительно воспитанный и всеспасительный человек. Случилось так, что я по своей компьютерной грамотности, поставив точку, все это распечатал на каком-то допотопном принтере, и не помню — по-моему, кто-то из сыновей отвез Дмитрию Владимировичу. И радостно почил на лаврах, то есть занялся всякой другой работой. Тут раздается звонок, и такой — ну, нельзя сказать «гневливый», Сарабьянов не мог гневаться, но такой очень удивленный, несколько раздраженный голос, говорит: «Ты что, нас за дураков держишь? Что случилось?». Я говорю: «Подождите, подождите, Дмитрий Владимирович, а в чем дело-то? Погодите, я файл хоть открою!» (потому что я себе на бумаге не стал оставлять). И я вижу — о, ужас! — какой-то там зловредный компьютерный вирус... 

П. Алешковский 

— ...все съел. 

Г. Вдовин 

— Он поступил как-то хитро: первые страницы живы-здравы, потом, через несколько слов начинает появляться какая-то абракадабра, потом целые строки, потом целые абзацы, потом... И все. И мама дорогая. И что делать, я совершенно не понимаю. В ужасе я к нему прибегаю вечером. Он посмотрел на меня, понял, что это не злобный умысел, а что я действительно жертва своей технической продвинутости. Он похихикал, потому что продвинут был точно так же. Никакие мастера по высоким технологиям не спасли, надо было садиться заново.  

П. Алешковский 

— Боже! И не сохранился вариант? 

Г. Вдовин 

— Ну, какие-то заметки, почеркушки — все это лежит... 

П. Алешковский 

— Да, но текста как такового не было? 

Г. Вдовин 

— Но текста как такового нет. Какие-то записи в моих записных книжках, которые, как всякий пишущий, ты там что-то левой ногой... Какие-то закладки, какие-то... Ничего более.  

П. Алешковский 

— Понятно.  

Г. Вдовин 

— И срока у меня... Смирнова с Сарабьяновым выторговывают две недели. Выторговывают две недели, я беру отпуск и начинаю работать. Он мне звонит и говорит: «Зайди, я тут одну вещь нашел — может, она тебе поможет». Я прихожу, и он достает рукопись и говорит: «Ты знаешь, когда-то мне заказывали (но эта работа не состоялась) брошюру про живопись XVIII века. Ну погляди — вдруг тебя что-то толкнет». Я говорю: «Дмитрий Владимирович, ну как я чужую работу?..». Он говорит: «Ну ты же передирать-то не будешь, а какой-то ход рассуждений, от чего-то оттолкнуться — это же... И как в воду глядел — действительно, я, отталкиваясь от этой схемы... Где-то она была хрестоматийной, где-то Сарабьянов уже не мог делать скучно... И эту работу за две недели я все-таки... 

П. Алешковский 

— ...сбацал.  

Г. Вдовин 

— Сделал, да. Она, правда, имела продолжение очень забавное, поскольку «Электа» издает это на английском, немецком, французском и итальянском языках, то встала проблема с переводом. Не знаю, как справились другие переводчики, а переводчица на итальянских была почтенных лет дама, судя по голосу (я ее живьем никогда не видел), жила она во Флоренции и не очень была в ладах с техникой. Она не признавала мобильных телефонов, она с трудом обучилась факсу и не пользовалась электронной почтой. И была при этом очень... Ну, может быть, у нее действительно было тяжелое материальное положение... Была очень скупа на деньги. Поэтому она звонила мне всегда по льготному для нее тарифу. А в Москве это было два-три часа ночи. И, поздоровавшись сухо, спрашивала, а в каком из известных ей контекстов употребляется на странице такой-то глагол такой-то, в каком из 17 ведомых ей значений? И с таким вот занудством.  

П. Алешковский 

— Хорошо. Позвольте, я перебью Вас — нам нужно нырнуть под эфир. Оставайтесь, пожалуйста, с нами. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Геннадий Вдовин здесь и никуда не денется.  

Итак, мы снова вынырнули из-под эфира и появились здесь. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и Геннадий Вдовин, историк искусства и директор музея «Останкино», здесь, и он вспоминает Дмитрия Владимировича Сарабьянова... 

Г. Вдовин 

— ...да, которым была написана итальянская книжка. Я возвращаюсь к переводчице, которая звонила... Так продолжалось недели три, если не месяц. И женщина моя как бы пошутила, она сказала: «У меня такое ощущение, что мы месяц проспали втроем». И этой шуткой, как и многими другими, мы с Дмитрием Владимировичем обменивались. Он был человек чрезвычайно терпимый, и в дому их можно было встретить, повторяю, людей самых разнообразных убеждений, самых разнообразных взглядов. Ну сравнить я могу, разве что, с Федором Дмитриевичем Поленовым, у которого в Поленово тоже... Вот у него была принципиальная позиция, что за этим столом... 

П. Алешковский 

— ...все равны. 

Г. Вдовин 

— ...все равны, что здесь есть место и ночлег, и кусок хлеба, и рюмка водки и красному командиру, и белому офицеру. Ну, вот у Сарабьянова приблизительно такая же позиция. И встречал самых разных людей, самых-самых неожиданных. Он, как и всегда, интересовался, как мои пацаны, что в музее, оказывал поддержку, когда несколько лет продолжалось такое, ну, стояние вокруг храма Живоначальной Троицы, который у музея отнимали, несмотря на то, что это усадебная церковь. Он, будучи человеком-христианином, будучи человеком воцерковленным, тем не менее, подписывал все письма, которые предлагали прежний режим, а именно совместное использование. Потому что кончилось-то все как в известной сказке про избушку лубяную и ледяную, про зайца и лису — музей оказался на улице. Он все подписывали, и на протяжении нескольких лет, пока шли суды, вот все эти бодания, какую-то поддержку мне оказывал, в том числе моральную. Для меня это было... 

П. Алешковский 

— ...важно. 

Г. Вдовин 

— ...чрезвычайно важно. Ну, я за эти годы, по-моему, потерял несколько ведер крови. Ну, поскольку Высший Арбитражный суд России решил все не в нашу пользу, мы — законопослушные граждане, и дальше обращаться некуда. Он всегда безропотно и с сочувствием относился к каким-то простым людским просьбам. Ну, вот вспоминается... У меня просто есть документик, который я сейчас зачитаю, несколько спустя... Как-то мне надо было, уж не припомню, куда, лететь в качестве эксперта, работать с местным музейным сообществом, но очень далеко. То ли это Владивосток, то ли Южно-Сахалинск, то ли Петропавловск, я сейчас не помню. Ну, времена такие веселые, фонды платят, но платят на месте, то есть мне нужно купить билеты туда и обратно за собственные деньги, а когда я прилечу туда, то там мне возвратят и стоимость билета, и будет оплачена гостиница, какой-никакой гонорар. Ну, в общем, мне понадобилась довольно крупная сумма, и я обратился к Дмитрию Владимировичу. Он сказал: «Ну, приходи завтра, я схожу, сниму», и снабдил меня требуемыми деньгами. И в тот же день он попросил меня, так, стесняясь, посмотреть сборник его стихов. Надо сказать, что он еще писал стихи... 

П. Алешковский 

— ...угу, который он выпустил? 

Г. Вдовин 

— Да, да. Нет, он как раз... Штука в том, что это был набор. 

П. Алешковский 

— А! 

Г. Вдовин 

— Это был набор. Он говорит: «Ну, вот как раз ты через неделю прилетишь или через полторы, через две. Ну, посмотри — делать нечего, почитаешь, скажи, каково твое мнение». Я прочитал, вернулся и пошел к нему возвращать деньги, а во-вторых, ну, как-то так, из молодецкого шику, решил ему сочинить стишок. Мы много дискутировали о поэзии, и я ему говорил, что на самом деле этот язык, который нам дан, настолько флективен, что всякий образованный человек за свою жизнь может написать пристойное стихотворение — именно в силу... 

П. Алешковский 

— Сомневаюсь.  

Г. Вдовин 

— Ну, пристойное, я сказал, пристойное. Я не говорю — гениальное, талантливое... 

П. Алешковский 

— Веселое — может быть, застольное — да.  

Г. Вдовин 

— Нет, ну, это-то — само собой! Это само собой. Просто так устроен наш язык. Потому что «I love you» — это «I love you», а «я люблю тебя», «люблю тебя я», «тебя я люблю» — это три разных сообщения, и их можно по-разному рифмовать. Ну, в общем, из молодечества я просто написал вот такой стишок и его огромный заголовок: «Ода на возвращение версификационного цикла благородного идальго Сарабьянова под скромным названием «Стихи 2000 года», означенному прежде достопочтенному Сарабьянову покорнейшим его слугою Вдовиным, зашедшим за прозаическою денежною нуждою и в извинении своем поднесшим оную слабую оду с назойливыми анафорами, с отсутствием эпифор, что не позволило достичь ей симплоки, а также с почти четырехстопным ямбом при перекрестной рифмовке, в коей замечен недостаток клаузул дактилических, при изобилии женских и мужских, что, впрочем, почти позволило недостойному автору избежать брюсовщины и блоковизма». Ну, вот так вот. Итак, читаю стишок незамысловатый: 

Так начинают, это впрямь  

Случается с любым мальчишкой 

В стране, где стихотворство — дрянь, 

Знакомая не понаслышке. 

В стране, где точно к полтяшку 

Закончит всякий стихотворец —  

Все от того, что к портвешку 

Селедка, хлеб, торопкий коитус. 

В стране, где отглагольных рифм, —  

Как грязи по сырой погоде, 

Где, как ни тронешь всякий ритм, —  

«Анчар», «Венгерка» или «Вроде», 

В стране, где всяк корнет — поэт, 

Любовь России изменила, 

Где виршеплетам в малость лет 

Неведом век Мафусаила, 

В стране сопливейших романсов, 

Вояк, любовников, буянов 

Чти мудрый ряд поэтов-старцев —  

Фет, Вяземский и Сарабьянов.  

Ну, вот как-то так... 

П. Алешковский 

— И таким образом отчитались, что прочитали его стихи? 

Г. Вдовин 

— Да, отчитался о проделанной работе, именно так. Он невысоко ценил своей поэтический дар... 

П. Алешковский 

— Скорее, Леля, его жена и окружение любили заставить его прочитать стишок, чтобы, таким образом, на самом деле, как верная жена, его просто порадовать и сказать, что мы, типа, любим и ценим. И это было очень тонко и важно.  

Г. Вдовин 

— Да. Ну, тут, вообще говоря, хотя «чти мудрый ряд поэтов-старцев — Фет, Вяземский и Сарабьянов», но, в действительности, другой есть ряд, потому что и Честертон, и Аверинцев — как бы такие собратья по несчастью Дмитрия Владимировича. Они тоже понимали, что стихи их — не ахти, но не отказывали себе в удовольствии их публиковать. Такая... 

П. Алешковский 

— Ну, я не знаю, уверены ли были, если публиковали, но тем не менее.  

Г. Вдовин 

— Ну, тем не менее, три сборника вышло — один посмертный, Дмитрий Владимирович не успел или почти не успел подержать его в руках. Все они у меня есть. Я не берусь судить о качестве поэзии, поскольку не много в ней понимаю, но иной раз — очень пронзительные такие документы, особенно для тех, кто знавал и знает Дмитрия Владимировича и понимает его место в науке. 

П. Алешковский 

— А вот давайте о месте в науке все-таки.  

Г. Вдовин 

— Давайте! 

П. Алешковский 

— Вот чем он занимался? И, кроме лекций, которые прошли, в общем, все, ну, я не знаю, с 70-х годов, студенты, наверное... 

Г. Вдовин 

— Со второй половины 50-х. 

П. Алешковский 

— Он читал уже курсы? 

Г. Вдовин 

— Он уже читал в университете. Даже когда он какое-то время был замдиректора Института искусствознания, он все равно продолжал преподавать, так что, собственно, считайте, до середины 80-х — получается, почти 30 лет с лишним. Его место в науке обусловлено несколькими обстоятельствами. Во-первых, он всегда открывал новые повороты. У него нет ни одной, по-моему, работы о методологии искусствознания... Хотя нет, вру, одна есть, она называется... Это была статья, до сих пор не потерявшая своего значения. По-моему, в журнале «Искусство» она была опубликована. Называлась она «Искусствознание и литературоведение», где он обращал внимание своих коллег по цеху на то, как бурно развивается филология, какие новые подходы, и как мы коснеем в своем консерватизме.  

П. Алешковский 

— И мертвом языке. 

Г. Вдовин 

— И мертвом языке, да. «Море света, море воздуха» и прочая ерунда. Уже первая его работа «Репин и национально-освободительное движение» была такой прорывной, потому что впервые, едва ли не впервые (ну, если не считать книжку Федора Давыдова «Русское искусство промышленной эпохи и промышленного капитализма») живопись была поставлена действительно в серьезный идеологический контекст. И не с дежурными цитатами классиков марксизма-ленинизма, а с попыткой разобрать то, какие идеи действительно занимали передвижников, действительно занимали Репина, и как это воплотилось в композицию, в мазок, в фактуру.  

П. Алешковский 

— Ну, отец Дмитрия Владимировича вообще был как раз вот таким коммунистическим философом.  

Г. Вдовин 

— Да, да.  

П. Алешковский 

— А вот Дмитрий Владимирович был не коммунистическим философом, хотя он был членом партии после войны.  

Г. Вдовин 

— Он был членом партии, да. Ну, он относился... Он на фронте, по-моему, вступил... 

П. Алешковский 

— На фронте, да.  

Г. Вдовин 

— Он относился к этому так...  

П. Алешковский 

— Все дальше и больше с юмором, скажем так? 

Г. Вдовин 

— Да, да. Вообще, он человек... После выхода этой работы и публикации ее в качестве книжки было такое сильное искушение, и его сильно искушали и партийные бонзы, и люди попроще, стать таким главным по реализму. Но он на этот манок не поддался — и по порядочности своей, и по какому-то вкусу, и по убеждениям.  

П. Алешковский 

— Хотя в Репине ничего плохого нет — художественно... 

Г. Вдовин 

— Он стеснялся этой книжки. И я, и мой товарищ... Мы тогда вместе, когда речь зашла, были в гостях (я имею в виду Григория Ревзина), мы оба ее читали. Я сказал: «Дмитрий Владимирович, а чего стесняться-то? Ничего такого...» 

П. Алешковский 

— ...зазорного нет. 

Г. Вдовин 

— «Ничего зазорного нет, работа хорошая!». Работа хорошая, и до сих пор актуальная, и никто мимо нее пройти не может. После этого Дмитрий Владимирович закончил с реализмом и историческим материализмом и занялся Федотовым. И это была уже его докторская диссертация, и замечательная книжка про Федотова. И все недоумевали, говорили: «Какой Федотов?! Ты после Репина...». Тем не менее... И тут последовал другой оборот — то, что вот теперь воспринимается само собой и величается страшным словом «мультикультурность», а вот в его книге о Федотове это было воплощено, потому что ну таков его герой, который и с раёшным стихом, и с графикой, и с музыкой, и все это... Замечательная... 

П. Алешковский 

— Такой карикатурист. 

Г. Вдовин 

— Замечательная была книжка, и мы с Шарифом Шакуровым как-то даже уговаривали Дмитрия Владимировича, что хорошо бы ее переиздать. И она редко сейчас встречается... Ну, Дмитрий Владимирович в свойственной ему манере говорил: «Ну что Вы, пацаны, это же надо садиться читать, а читать — так это переписывать, так это до конца дней»... И самая, по-моему, значительная вот для меня и для коллег моего поколения — это его книга «Русская живопись XIX века среди европейских школ», которая в таком вот анализе русской живописи, наряду с французской, немецкой и другими, показывала и ее своеобразие, и где-то подражательность, а где-то совершенно передовые рубежи. И после этого посыпался град, просто град дипломов и диссертаций, кандидатских, докторских — «Русская и шведская архитектура такого-то времени», «Русско-венгерские художественные связи такого-то периода», такого-то периода, такого-то периода. То есть он кормил, обеспечил работой и тематикой на многие годы несколько поколений исследователей, и до сих пор, в общем, еще встречают такие работы. После чего он ушел в модерн. Все как-то так с удивлением посмотрели и сказали: «Дмитрий Владимирович, какой модерн? Буржуазное искусство, поганое»... Тем не менее, он сделал несколько замечательных работ по модерну, за одну из них получил Государственную премию, и, собственно говоря, в качестве «ледокола», он расчистил от «льдин, торосов, айсбергов» путь для многих его последователей.  

П. Алешковский 

— Напомним нашим слушателям, что это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в гостях у меня историк искусства Геннадий Вдовин, директор Останкинского музея, который вспоминает о своих годах общения с академиком Дмитрием Владимировичем Сарабьяновым.  

Г. Вдовин 

— Ну, а после вот он уже... 

П. Алешковский 

— То есть он шел четко вперед по времени? 

Г. Вдовин 

— Он шел вперед. Потом начался авангард, кубофутуризм и многое-многое другое.  

П. Алешковский 

— То, что на самом деле он собирал еще в юности, но то, что нельзя было поначалу, конечно, разрабатывать, потому что авангард был совершенно запрещенным искусством — при том, что это искусство, рожденное революцией, на самом деле. Но в какой-то момент все-таки вот вода проломила плотину.  

Г. Вдовин 

— Да. Ну, насчет революционного искусства — понятно, что революция пожирает своих детей, и это вот как раз тот самый пример. А вообще надо сказать, что у Дмитрия Владимировича было поразительное политическое чутье — не в смысле придворного интриганства, а в смысле точного выбора момента... 

П. Алешковский 

— ...когда можно.  

Г. Вдовин 

— ...когда еще говорят, что нельзя, но на самом деле, если так подпереть, и кто-то должен это сделать, уже можно. И он всякий раз выступал вот именно этим отмыкателем якобы запертой двери, которая, на самом деле, уже еле-еле держалась... 

П. Алешковский 

— Держалась, да.  

Г. Вдовин 

— Это особое искусство, особый талант. Я как-то так с благодарностью вспоминаю, что он читал все мои статьи, все мои книги, и... 

П. Алешковский 

— Ну, если Вы дружили, это было обязательно.  

Г. Вдовин 

— Я не настаивал. Я, конечно...  

П. Алешковский 

— Вы не могли настаивать. По возрасту. Но просто это уже было этическое как бы такое правило.  

Г. Вдовин 

— Нет такой этической нормы — «если тебе подарили, то ты обязан обязательно»... Но на то, что ему действительно нравилось, он писал рецензию. Одна из них очень смешно называлась — «Возбудитель мысли». И долго... 

П. Алешковский 

— Долго обыгрывалась, наверное, потом за столом.  

Г. Вдовин 

— Да, это служило предметом шуток на протяжении многого времени.  

П. Алешковский 

— Вообще, дом жил шутками. Это особый совершенно... особая традиция московская — ну, может быть, и питерская, я не знаю, но, во всяком случае, в Москве неизвестная... Какие-то шарады устраивались, какие-то... 

Г. Вдовин 

— Да-да-да. 

П. Алешковский 

— То есть это была бесконечная... Причем, полно детей же еще, внуков.  

Г. Вдовин 

— Потом и правнуки пошли.  

П. Алешковский 

— Да, и правнуков. Это большая семья. И к этой семье примыкают со всех сторон все, и устраиваются какие-то такие сборища, на которых бывают всякие... разыгрываются картинки, там, скажем, и так далее. Это все-таки нестандарт такой. Это стандарт для XIX века, скажем так. 

Г. Вдовин 

— Действительно, действительно, очень большая и теплая семья, разветвленный род. У Елены Борисовны есть такой забавный артефакт — вот серебряный браслет, на котором такие... ну, я не специалист по... но такие монетки, такие висюльки. И, значит... 

П. Алешковский 

— Имена? 

Г. Вдовин 

— Имена сыновей, к сыновьям — внуки, к внукам — правнуки. И когда она по просьбе кого-либо, такой несколько ироничной, надевала это украшение, все с почтением глядели, но тут же шутили что-нибудь по поводу елки или еще чего-нибудь. Высочайшая степень самоиронии, никакого желания возвеличиться вообще, тем более, за счет другого. И это всегда было для меня и остается примером такого трезвого отношения к себе. Шуток злых по отношению к другим никогда не было, хотя за словом в карман никто не лез. Будем откровенны, Дмитрий Владимирович, среди прочих его дарований, еще был замечательным исполнителем частушек, а русские частушки — не всегда благолепного текста, не мне рассказывать.  

П. Алешковский 

— Ну, и вообще ежегодное существование в Акатово, в деревне, обязательное... 

Г. Вдовин 

— Да.  

П. Алешковский 

— Обязательная ловля рыбы, хождение за грибами — очень все понятно и знакомо. 

Г. Вдовин 

— Ну, охота, пока он мог. Пока он мог...  

П. Алешковский 

— И собака всегда в доме, спаниель. 

Г. Вдовин 

— А частушками мы всегда обменивались. Если вот вспоминалось давно забытое или вдруг обнаруживалось... Я служил каким-то таким «мостом» между Музеем-заповедником «Поленово», где тоже ценят этот жанр и есть мастера, и Брюсовым переулком, переносил туда и сюда новости. И мы по этому поводу веселились. 

П. Алешковский 

— И ходили они всегда к владыке Питириму в Брюсовскую церковь.  

Г. Вдовин 

— Да.  

П. Алешковский 

— Поскольку это было под домом, близко, поскольку у Питирима всегда была очень красивая служба, абсолютно театральная такая, выстроенная, выверенная... 

Г. Вдовин 

— Ну, она очень режиссерская такая была. 

П. Алешковский 

— Режиссерская, да. И я помню какую-то Пасху, когда владыка где-то там что-то «наверху» поссорился и приехал служить в свою церковь. И это было вообще фантастическое совершенно... Действительно, был князь такой... Все эти отдельные переодевания какие-то, которые положены на праздник, но какие-то это были... вот продумано все.  

Г. Вдовин 

— Но надо заметить, что они ходили не... Нет, когда нужно было по сердцу пойти одному — конечно. Но они ходили вдвоем и чрезвычайно часто брали с собой многих внуков, потом даже и правнуков.  

П. Алешковский 

— Да-да.  

Г. Вдовин 

— По этому поводу мне вспоминается очень забавная история о празднике в дому Сарабьяновых. Я опаздываю, а количество народу неимоверное, и всегда нужно было глядеть под ноги, потому что число ползающих, нетвердо стоящих еще на ногах человеков превосходило все мыслимое, да и теснота была нездешняя. И вот я опаздываю, звоню в дверь — никто не слышит, а я ее толкаю — она открыта. Я, значит, вхожу, раздеваюсь, подарок достаю, цветы. И выходит создание лет четырех, совершенно не боясь, смотрит на меня, мы одни в коридоре в этом длиннющем... Смотрит на меня строго и говорит: «Ты кто?». Я докладываю, что я ученик Дмитрия Владимировича. «А звать?». Я говорю: «Геннадий меня зовут». — «А я — Наташа. Фамилия моя — Сарабьянова. А твоя как Сарабьянова?».  

П. Алешковский 

— (Смеется.) Других не может быть! 

Г. Вдовин 

— То есть вот в этом разветвленном роду огромном, как пошутил сам в одном из стихов Дмитрий Владимирович, древо Сарабьянова — не может быть другого. «А твоя как Сарабьянова?». Эта шутка тоже пользовалась успехом. Конечно, он был христианин вот для меня в том высшем понимании — не безгрешности, не может человек быть безгрешен, а в его отношении к ближнему, к миру, к судьбе, его поразительном терпении...  

П. Алешковский 

— Но в Церковь-то его привела жена. Елена Борисовна — нынешняя воцерковленная христианка, наперекор мамой своей воспитанная. И Дмитрий Владимирович так колебался-колебался, но потом принял крещение и сознательно пошел на это без всяких... серьезно как бы. 

Г. Вдовин 

— Ну, мы никогда про это...  

П. Алешковский 

— Он никогда на эту тему и не разговаривал.  

Г. Вдовин 

— И не разговаривал.  

П. Алешковский 

— А зачем?  

Г. Вдовин 

— Я так понимал, по обмолвкам, что ощущение веры, стояние на пороге веры было у него с юношества. И война — то место, где... Ну, как говорится, кто в море не бывал, тот Богу не молился. Фронт — это то место, где многие уверовали. Он очень тяжело переносил смерть старшего брата. У него же старший брат Борис погиб на фронте, и одно из самых пронзительных стихотворений Дмитрия Владимировича посвящено светлой памяти брата. И он стоял, мне кажется, в этом преддверии довольно давно. И его, повторю, удивительное терпение... Он с необыкновенным терпением относился к неудачам, к хворям, которые... Он не самого крепкого здоровья был... 

П. Алешковский 

— А прожил 90 лет, практически.  

Г. Вдовин 

— Был человек... Да, прожил, практически, 90 лет. И, повторяю то, с чего мы начали, — я редко встречал, надеюсь еще встретить такую вот достойную старость, такое красивое старение.  

П. Алешковский 

— Это семья была такая. Это вот ровно тот случай, когда семья зациклена на такой общей жизни. Вот когда выползали дети, которых было много, это, понимаете, мало кому доступно, счастье такое. И Елена Борисовна, надо сказать, великий такой педагог. На самом деле, она, конечно, создала своего мужа, в каком-то смысле слова... 

Г. Вдовин 

— Но при этом давайте все-таки за здравие, что называется — повторяю, дай Бог здоровья Елене Борисовне.  

П. Алешковский 

— Да. 

Г. Вдовин 

— Она сама — значительный ученый, хотя все время открещивается.  

П. Алешковский 

— На мой взгляд, она — куда более яркий ученый, чем ее муж. Но она никогда этого не признавала, всегда микшировала свою яркость и всегда выдвигала Дмитрия Владимировича.  

Г. Вдовин 

— Ну, она даже не защитила ни одной из диссертаций... 

П. Алешковский 

— Ну, ей это не нужно. Королевам это не нужно.  

Г. Вдовин 

— Да, в общем, королевам это совершенно ни к чему.  

П. Алешковский 

— Ну что ж, я думаю, что это конец передачи. Я очень благодарен Вам за то, что Вы пришли к нам на радиостанцию и вспомнили вот этот яркий дом и этого яркого человека, Дмитрия Владимировича Сарабьянова. Потому что таких людей встречается в жизни очень мало. И здесь очень важно то, что наука и научная деятельность были частью общей жизни, которая ими разделялась, и все, кто приходил в дом, принимались, и если принимались, то могли уже существовать в нем всегда. 

Г. Вдовин 

— Абсолютно с Вами согласен. Наука вообще, и гуманитарная, в особенности, штука очень жестокая. И все, если мы историки, мы отлично понимаем, что через 10-15, максимум, 20 лет от всего, что было сделано, останется 145-е примечание в главе «Историография», и не более того. А вот человек, наставник, учитель, педагог, конечно, остается.  

П. Алешковский 

— Спасибо Вам!