Полвека тому назад, осенью 1965-го года из Рязани, с улицы Урицкого, дом 17 – к поэту-воронежцу Анатолию Жигулину пришло письмо. «Дорогой Анатолий Владимирович!.. Я вообще отношусь к поэзии XX века настороженно – крикливая, куда-то лезет, хочет как-то изощриться особенно, обязательно поразить и удивить. Но я рад сказать, что всё это совершенно не относится к Вам. Ваши стихи сердечно тронули меня, это бывает очень редко. Вы человек – честный, душевный и думающий…» Под посланием подпись: «Солженицын».
Через двадцать лет после этого письма Жигулин положит в хранительницу воспоминаний-свидетельств о ГУЛАГе свои знаменитые «Черные камни», а еще через почти два десятилетия, в самый миллениум – до срока отойдет к Господу, очевидно, не без воздействия сталинских урановых рудников.
Последними словами в его «Камнях» станут такие: «Слава Богу! Я свой долг выполнил».
Из драгоценного наследия этого чудесного русского поэта, автора «Бурундука», «Кострожогов», «Полыни», «Поручика Родионова», «Вины», «Снов», «Лесных дорог», – я выбрал вот этот тихий гимн детству, Божьему миру, родной земле:

По холодному яру до редких посадок сосны,
До обломанной серой, едва распушившейся ивы
Я люблю пробираться тропинками ранней весны,
Где уже зеленеют упругие всходы крапивы.

А на склоне оврага мать-мачеха густо цветёт.
Каждый жёлтый цветок – словно малое робкое солнце.
Жаль, что всё это вместе теперь уже скоро уйдёт
И уже никогда, никогда для меня не вернётся.

А поближе к ручью оживают на солнце хвощи.
И крапива, крапива – за домом пустым и разбитым.
Из весенней крапивы зелёные вкусные щи
Мать готовила в детстве, далёком, почти позабытом...

Я согласен уйти. Только пусть не исчезнет тропа.
Пусть поправится ива, пусть будет желтеть одуванчик.
Будет новая жизнь, будет новая чья-то изба.
Будет бегать по яру растрёпанный радостный мальчик.

Анатолий Жигулин, «По холодному яру», 1976-й год.

И ещё одно, которое помню с юности, прочитанное мне вслух однокашником-студентом. Воспитанный на изощрённой поэзии поколения послевоенных поэтов больших городов, – я с изумлением смотрел на лицо чтеца, на глазах которого блестели слезы...
Во мне, признаюсь, и посейчас живо – то давнее, самое первое переживание поэзии, как чистого, прозрачного родника целебной воды:

Вхожу, как в храм,
В березовую рощу,
Где мшистый пень –
Подобье алтаря.
Что может быть
Торжественней и проще:
Стволы дерев
И тихая заря?

От горькой думы,
От обиды чёрной,
От неутешных
Подступивших слёз
Иду забыться
В этот храм просторный
К иконостасу
Розовых берёз.

Анатолий Жигулин, «Вхожу как в храм, в берёзовую рощу…», 1980-й год.