"Пушкин глазами американца". Светлый вечер с Джулианом Лоуэнфельдом (28.09.2016)

К. Мацан — «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте. В студии моя коллега Аллам Митрофанова и я — Константин Мацан.

А. Митрофанова — Добрый «Светлый вечер», дорогие друзья. И я с удовольствием хочу представить нашего сегодняшнего гостя. У нас в этой студии бывают самые разные люди и из разных точек света, и сегодня здесь, в кресле наших гостей, сидит американский поэт, драматург, между прочим, судебный юрист и, как вас называют за глаза, дорогой Джулиан, — «адвокат Чебурашки». Но здесь вы сегодня присутствуете в другом качестве, вы переводчик с восьми языков, и один из языков, с которых вы переводите — русский, вы переводите с русского на английский, причем не просто переводите, а переводите, например, поэзию Александра Сергеевича Пушкина. Дорогие наши слушатели, Джулиан Лоуэнфельд сегодня в нашей студии, здравствуйте.

Д. Лоуэнфельд

— Здравствуйте, и иногда с английского на русский.

Наше досье:

Джулиан Генри Лоуэнфельд. Родился в 1963 году в Вашингтоне.

С отличием окончил Гарвардский университет, стажировался в Ленинградском государственном университете. Получил диплом юриста.

Будучи специалистом по защите интеллектуальной собственности, неоднократно представлял интересы российских киностудий в суде, в том числе Союзмультфильма, Мосфильма и Ленфильма, за что в шутку именуется «адвокат Чебурашки».

Поэт, драматург, композитор, считающийся одним из лучших переводчиков произведений Пушкина на английский язык.

Перевел и поставил «Маленькие трагедии» Пушкина в Центре искусств Михаила Барышникова в Нью-Йорке.

В 2012 году перевел на английский книгу «Несвятые святые».

За литературные и переводческие труды награжден различными международными премиями.

А. Митрофанова

— Дело в том, что когда мы говорим о золотом стандарте русской литературы, куда, безусловно, для человека с русскими корнями включен А. С. Пушкин, мы замечаем, что люди, принадлежащие другой языковой культуре, они не очень понимают, о чем идет речь. Толстой, Достоевский, Чехов — здесь все понятно, а вот Пушкин, какое место ему отведено? И проблема в том, что переводить стихи, действительно, очень сложно, поэтому Пушкин — это трудно конвертируемая наша национальная валюта, а вы делаете тот труд, который помогает понять, что это такое.

Д. Лоуэнфельд

— Потому что, я уже немножко сам русский, поэтому я его люблю как родного, он — наше все, он — Солнце нашей поэзии. Я чувствую себя уже немножко, не то, что даже немножко...я в душе русский. Я и принял православие, думаю, мы об этом поговорим, и поэтому я его чувствую, он, можно сказать, и во многом мой учитель. И все-таки при этом мой родной язык — английский, вот так повезло мне, что я могу хоть чуть-чуть передать эти мурашки, эту магию, это ощущение полнейшей гармонии с мирозданием, с Божеством.

А. Митрофанова

— Давайте с этого момента поподробнее. Вы, наверное, знаете это ощущение, которое у нас, у русских, есть от Пушкина. Проблема с Пушкиным, собственно, только одна — Пушкин — наше все! Это как, знаете, когда мы рождаемся с каким-то набором стандартов, ведь есть золотой стандарт, Пушкин туда входит. У нас настолько замылены глаза, когда мы читаем его стихи, «Евгения Онегина». Для нас это настолько естественно, настолько часть нашего сознания, что мы не воспринимаем это как что-то сверхъестественное, гениальное, как феномен.

Д. Лоуэнфельд К

— К сожалению...потому что на самом деле, это и есть некая такая, я не хочу сказать белая магия, я хочу сказать это проявление, действительно, проявление сразу и Божества, и вдохновения, и жизни, и слез, и любви. Пушкин — это то особое светлое состояние, при котором чувствуешь себя связанным с какими-то другими формами бытия, понимаете. Нежность, доброта, стройность, светлость, игривость, и восторг, и вдохновение, и сострадание — и это все норма, то есть это такие чудеса обыкновенные, можно сказать.

К. Мацан — Вы помните первое стихотворение, которое вас поразило у Пушкина? С чего вы начали знакомство с ним?

Д. Лоуэнфельд

— loved you once, and still, perhaps, love’s yearning
Within my soul has not quite burned away.
But may it nevermore you be concerning;

К. Мацан

— Я не хочу печалить вас ничем.

Д. Лоуэнфельд
— I would not wish you sad in any way.

My love for you was wordless, hopeless cruelly,
Drowned now in shyness, now in jealousy,
And I loved you so tenderly, so truly,
As God grant by another you may be.

А. Митрофанова

— «Как дай вам Бог, любимой быть другим», потрясающе, вы даже ритм сохранили.

Д. Лоуэнфельд

— А как же без этого.

А. Митрофанова

— «Я вас любил, любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем...»

Д. Лоуэнфельд

— Как же без ритма, как же без этого, надо, чтобы собака поняла, правда.

К. Мацан

— Русская собака поймет.

А. Митрофанова

— Очень хорошо поймет.

Д. Лоуэнфельд

— Ритм — это магия, ритм — это...слушайте, когда я был маленьким, я не помню, мне было 7-8 лет, я услышал великого профессора Уильяма Стенфорда из колледжа Тринити в Дублине в Ирландии, он читал «Одиссею» на древнегреческом.

А. Митрофанова

— На древнегреческом?

Д. Лоуэнфельд

— Это один из ключевых дней в моей жизни, я понял, что такое поэзия. Я не понимал ни единого слова, но, вы знаете, я понял, почему греки, древние греки, читали варварам сначала Гомера, еще до христианской эпохи, а уже после, при Византии, им читали Евангелие, варварам даже читали вслух, звучание есть значение во многом, правда?

К. Мацан

— Вот смотрите, русскому читателю, в принципе, более или менее понятно, почему Пушкин — это поворот в русской культуре. Просто моно посмотреть на язык, которым писали и говорил до Пушкина, тоже красивый, понятный, но более архаичный.

А. Митрофанова

— «А сей остров есть Любви, и так он зовется,

Куды всякой человек в свое время шлется».

Тредиаковский, задолго, правда, до Пушкина, за сто лет, но тем не менее...

К. Мацан

— Но поэзия Ломоносова, да даже, в принципе, Жуковский более сложный, более старый, скажем так, язык. И нам понятно, почему на это фоне пушкинский язык — это полет, это ясность и глубина одновременно, это тот язык, на котором мы говорим.

Д. Лоуэнфельд

— Легкость.

К. Мацан

— Как на этом фоне вы работали с языком Пушкина? Какой эквивалент в английском приходилось для этого искать?

Д. Лоуэнфельд

— Ну, Меня некоторые критики ругали, что же в ваших переводах Пушкин звучит как Китс, я сказал: «Спасибо большое»

А. Митрофанова

— Если Пушкин как Китс и Шелли...

Д. Лоуэнфельд

— Ну, так они современники, все правильно, должно быть так, он не должен звучать как Аллен Гинзберг, должна же быть музыка. Я как музыкант без музыки не мыслю, я вообще консерватор в этом плане.

А. Митрофанова

— Джулиан, давайте по порядку. Расскажите, пожалуйста, о том, как вы заразились этой бациллой? Пушкиным, русской литературой, русским языком?

Д. Лоуэнфельд

— Это чудо.

А. Митрофанова

— Вы же, я так понимаю, до второго курса Гарвардского университета, где вы успешно учились на юриста, будучи потомственным юристом, не помышляли себя в этой плоскости, как это случилось? Какое яблоко вам упало на голову?

Д. Лоуэнфельд

— Как вам сказать, мой прадедушка был непросто, как говорится, русофилом, он был переводчиком Льва Николаевича Толстого. Это такое наследие, и вот дом в Берлине, я борюсь, пытаюсь сделать так, чтобы хотя бы доска была памятная. В этом доме жил Набоков потом, снимали комнаты потом Набоковы у Лоуэнфельдов...

К. Мацан

— Какое у вас долго филологическое прошлое.

Д. Лоуэнфельд

— И в этом доме жили, приезжали и Шаляпин, и Рахманинов, и Кусевицкий, и кто там только не был. И он дружил с Немировичем-Данченко, вот такое великое, замечательное наследие у прадедушки. И вот пришли фашисты к власти, наши уехали оттуда. Русский язык неимоверно сложный, они выучили английский, начали заниматься свои делом, и все это было забыто, поэтому никто в доме не говорил по-русски, более того, я вырос во время холодной войны. И мое внезапное желание выучить русский язык, при этом был полный отказ работы со спецслужбами, это было встречено никак нехорошо, но так и быть. Многие уже знают эту историю. Я реально спешил, причем, обычно, когда спешишь куда-то, опаздываешь, ни на что не обращаешь внимания, вообще ни на что, закрываешься от всего и все сознание превращается в стрелку «я бегу туда». Так и было, я спешил на уроки экономики, это был, конечно, нелюбимый мой предмет и, вдруг, у ворот, как раз на Гарвардской площади (прекрасные старые ворота, это старейшая часть Гарвардского университета, здание, которое построено в 1720 году) какой-то бард пел Булата Окуджаву «Пока земля еще вертится».

А. Митрофанова

— На русском?

Д. Лоуэнфельд

— Да, на русском, я даже не знал, что это за язык. Я, правда, не знал, что это за язык. Я подошел, спросил: «What language is that?» , он даже не знал, что я ему уговорю, он просто сказал: «русский». И я понял русский он, я понял, что надо выучить русский язык, я не знал, о чем он поет даже.

А. Митрофанова

— Потрясающе.

Д. Лоуэнфельд

— Я просто чувствовал, что это мое..и спасибо ему, ну Булат Окуджава — это очень пушкинский бард.

А. Митрофанова

— Это правда, но сработала та методика, которую древние греки опробовали на варварах.

Д. Лоуэнфельд

— Звучание есть значение.

А. Митрофанова

— Я не отношу людей англоязычной культуры ни в коем случае к варварам, не нужно тут параллели искать.

Д. Лоуэнфельд

— Ну, немножко варвары, ничего страшного.

А. Митрофанова

— Мы тоже в чем-то варвары, причем, будь здоров как.

Д. Лоуэнфельд

— И вот просто так редко бывает в жизни, когда ты от всей души что-то знаешь, именно вот в этих моментах, я бы сказал, и есть проявление Всевышнего в нашей жизни, и главное, не окаменеть, быть открытым этому, то есть Он дает знаки, надо идти, да, понятно, сложно, трудно, но сложнее, если не выслушать этого. Вот сердце знает. Если я вам скажу: " А покажите на себя«, именно в эту точку покажешь, не покажешь себе на голову, сердце умнее.

А. Митрофанова

— Не окаменеть — вы говорите. Знаете, что касается как раз таки русской литературы и конкретно Пушкина и его места в ней, он же часто у нас, знаете, как монумент такой в сознании.

Д. Лоуэнфельд

— «Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа»

А. Митрофанова

— Да, примерно так.

Д. Лоуэнфельд

— И забывают при этом, что это почти джаз. У Пушкина это импровизация на оду Горация. Есть, если хотите, более верный перевод у Ломоносова, почти дословный, у него все правильно «И славен буду я, доколь Великий Рим владеет светом», а как у Пушкина? " И весь я не умру, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит" вот разница-то, вот в чем Пушкин наш, я бы сказал. Точно, мой, наш.

А. Митрофанова

— Вы знаете, вы со стороны смотрите, вернее, уже, безусловно, не со стороны, вы изнутри смотрите на русскую культуру, но это ваше ценнейшее открытие, то, к чему мы привыкли, как к какой-то константе нашего бытия, как к памятнику, такому запыленному монументу, он всегда есть и есть, его можно двигать туда-сюда, его можно, в конце концов, оставить, он никуда не денется. Для вас это стало открытием космоса.

Д. Лоуэнфельд

— Один из моих замечательных друзей, учитель, безусловно, величайший пушкинист, вы, конечно же, знаете работу Валентина Семеновича Непомнящего.

А. Митрофанова

— Безусловно, конечно же.

Д. Лоуэнфельд

— Вот, и он пишет, у него замечательная есть статья о том, вот именно как учат в школе, и получается у них «мямляние», они не понимают, что они читают, они не понимают, о чем, они не понимают связи — «нерукотворный» — это откуда? — это из Евангелия, это он говорит, что не мирская власть, а духовная власть над нами, и «не оспаривай глупца», вот не туда вы идете, не это нужно. Была бы моя воля, я бы просто попросил бы детей, которые знакомятся с поэзией, хотя бы сначала на прозе высказать, что происходит, что автор хочет сказать? «Как дай вам Бог любимой быть другим» — что это? Что это значит? Причем когда это делается, мы начинаем чувствовать все подводные камни, ведь у Пушкина очень странную вещь, я вам могу сказать, потому что мне часто приходится декламировать стихи Пушкина, как только вы говорите одно — вы чувствуете всю глубину, которая идет противоположно. Это как океан, в котором есть Гольфстрим, который несет тепло Европе, и прямо под Гольфстримом есть Лабрадорское течение, которое в обратную сторону течет — это холод Америки, чтобы рыба расплодилась. То есть, с одной стороны: «Не хочу печалить вас ничем» — ой, какой хороший, при этом я слышу нотку упрека, все-таки ХОЧУ вас печалить, потому что вы меня здорово опечалили своим отказом.

К. Мацан

— Джулиан Лоуэнфельд, поэт, переводчик, драматург, специалист по поэзии Пушкина и по русской литературе, переводчик на английский, с английского, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». Смотрите, на Западе, когда говорят о русской литературе, конечно, в первую очередь, как правило, как раз говорят о Достоевском, Толстом, наверное, в плане драматургии говорят о Чехове, и какое на этом фоне место может или должен занимать, как вам кажется, Пушкин для мирового читателя? Нужно ли, чтобы чувствовалось, что для русских это «наше все», по-моему, как говорил Толстой: «Чем национальнее, тем универсальнее», как не парадоксально, или это будет так, что в России был такой поэт, в 19 веке он писал, они его очень любят, но вот это для них.

Д. Лоуэнфельд

— Все эти вопросы о целевой аудитории на меня наводят просто уныние, я иду за красотой, я бы вам сказал так, я и Достоевского люблю, и Толстого люблю, и Чехова, безусловно, люблю, а Пушкин для меня, конечно, светлее всех. Но я и Лермонтова люблю: «И Верится, и плачется, и так легко-легко», это все должно стать известно. Вообще, чем больше мы будем знать на Западе об этих светлых, русских гениях, тем труднее будет верить в пропаганду, которую выпускает, не будем говорить кто.

А. Митрофанова

— Не будем говорить о пропаганде.

Д. Лоуэнфельд

-Ну, вы знаете, когда вы понимаете это, когда Пушкин у вас в душе — невозможно ненавидеть Россию, когда Пушкин у вас в душе, вы автоматически уже открыты вере, чудесам, так или иначе, он на вас повлияет.

А. Митрофанова — Это работает и в обратном порядке: если у вас внутри есть Фолкнер или Элиот, то вы тоже не можете ненавидеть людей, которые принадлежат к одной культуре с этими замечательными авторами.

Д. Лоуэнфельд

— Конечно, конечно.

А. Митрофанова — Вы знаете, Джулиан, вы сказали, что почувствовали присутствие или какое-то действие проведения в вашей жизни Всевышнего, когда услышали впервые, как поют песню Окуджавы у вас перед Гарвардом. Вы в тот момент вообще, я так понимаю, себя никак не соотносили с христианством, с вертикальным каким-то измерением жизни, как это, вообще, в вашей жизни так произошло, что все части пазла встали на свои места?

Д. Лоуэнфельд

— Трудно объяснить, так получилось, я думаю любой человек, который прошел к вере примерно тоже самое скажет.

А. Митрофанова

— «Так получилось»? Возможно.

Д. Лоуэнфельд

— Так получилось, вдруг. У меня есть монолог в моей пьесе: «И вдруг, странное такое, глупое такое, теплое счастье...». «Вон оно глупое счастье с белыми окнами...» — помните стихотворение Есенина? Это не совсем про это, там про влюбленность, но где-то общие корни в этом, Бог есть любовь.

К. Мацан

— Вот, смотрите, мы как раз об этом во второй части начали говорить. Даже если вернуться к Пушкину, все мы учим в школьной программе Пушкина. Не знаю, как сейчас, но в то время, когда я учился, мы занимались этой ужасной вещью: раскладывали Пушкина на темы: гражданская лирика, любовная, тема революции, декабристов...

Д. Лоуэнфельд

— Тоже самое у нас с Шекспиром.

К. Мацан

— ...эволюция философских воззрений Пушкина от эпикурейства в его лицейских стихах до стихотворения «из Пиндемонти». В принципе, наверное, это неплохо, это позволяет какую-то систему, табличку выстроить, но, наверное, Пушкин ни к одной табличке не сводится, но я к чему веду? Я ни разу, будучи студентом или школьником, ни разу не слышал от преподавателей о теме веры, об этом мировоззренческом, если угодно, христианском измерении.

Д. Лоуэнфельд

— Я скажу еще одну вещь, вы меня простите, мне кажется, один из элементов в пушкинской вере — это его ненавящивость, если Достоевский, прям, учит, бьет по голове, вот, я христианин, я не хочу критиковать Федора Михайловича, он тоже гений...

А. Митрофанова

— Это другой подход.

Д. Лоуэнфельд

— Да, другой подход, а Пушкин не учит, он показывает. Он просто показывает.

К. Мацан

— А для вас, что стало у Пушкина кирпичиком в основании вашей веры? Лирика или проза Пушкина на вас повлияла?

Д. Лоуэнфельд

— Я скажу честно, у меня синусоидно, то верю, то иногда сомневаюсь...ну Ноев ковчег, ну. Неужели два тираннозавра, два бронтозавра, две мышки, ну как они...бывают у меня такие моменты...

А. Митрофанова

— Как они там все поместились.

Д. Лоуэнфельд

— Как они там все поместились или Иона, как он там... и при этом Владыка Тихон, когда я ему это сказал, мне очень по-русски ответил: «Джулиан, не бери в голову, что у тебя на душе? Вот не бери в голову!» мне бы никогда не пришло в голову так сказать, а на душе светло, легко. Вот мы говорили до начала интервью, что человек пытается по-своему определить для себя, что такое Бог, а Бог есть любовь, а любовь определяет нас, не мы ее, кто мы такие, чтобы это сказать. Понимаете, о чем я говорю? Скромнее надо быть, это правильно, что мы неуверенны, я чураюсь в жизни уверенных, чем увереннее в жизни человек, тем мне он менее симпатичен, то есть фанатики у меня всегда вызывают некий страх. Вера и фанатизм, вы же прекрасно знаете, о чем я говорю, это совершенно разные вещи.

К. Мацан

— Смотрите, если возвращаться к теме Пушкина, когда мы говорим о какой-то религиозной у него тематике, то первое, что приходит на ум: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана», но этим же не исчерпывается его интуиция и этот взгляд на жизнь. Что для вас стало важно?

Д. Лоуэнфельд

— Это так исповедально, с другой стороны, это почти исповедь, он как бы говорит: бывают у меня такие моменты, когда я не понимаю, зачем я живу, только верующий человек так откроется, тот, который не верит, будет лицемерить.

К. Мацан

— Ему даже такой вопрос в голову не придет.

А. Митрофанова

— Или придет, но он как-то будет выведен за скобки, как неудобный вопрос, хотя...кто знает.

Д. Лоуэнфельд

— Хотите, я вам американский эквивалент этого стихотворения зачитаю, это эпиграф к моей пьесе, это мой перевод, это белый стих 19 века. В Америке белый стих был уже с 19 века, наш Уолт Уитмен, можно сказать, изобрел. Очень интересное стихотворение, я его очень люблю.

«О я, о жизнь, изо всех беспрерывных вопросов,

Где на всех нескончаемых поездах маловеров,

Во всех городах глупцов я терзаю себя самого.

Ведь кто меня глупее, и кто маловернее,

О глазах тщетно жаждущих света,

О предметах ничтожных, о борьбе беспощадно вечной,

О скудности всех, о шаркающих пошлых трудягах,

О толпе, меня осаждающих, о пустых и бессмысленных годах,

Других привязанных ко мне судьбой,

Тот вопрос беспрерывный, печальный: Причем ж тут я?

О я, о жизнь. Ответ — потому что ты здесь.

Существует жизнь, личность, все идет наше пьеса великая.

И ты можешь внести свой стих».

А. Митрофанова

— Вы знаете, этот образ жизни, как образ пьесы или поезда, который там у вас в самом начале этого стихотворения, перевода упомянут, это, мне кажется, вообще очень глубокий образ. Особенно, что касается поезда, и как я поняла из нашего с вами разговора, тут, дорогие слушатели, я должна пояснить, что мы уже с Джулианом успели до начала эфира чуть-чуть в студии пообщаться, для вас этот образ поезда такой неслучайный, можно сказать, личный. Вы могли бы рассказать об этом переживании в поезде, что это такое для вас?

Д. Лоуэнфельд

— Был у меня просто один из самых грустных моментов в моей жизни. Можно сказать, это стихотворение про меня. Я абсолютно не понимал, зачем я живу, я не понимал, зачем я работаю, я был просто офисным планктоном, садился каждый день на электричку, приезжал на работу, подавал пропуск, поднимался на 38 этаж, сидел в маленьком кабинетике, писал никому ненужные бумаги, чтобы огромнейшая компания зарабатывала еще несколько миллионов, то есть все это бессмысленно.

А. Митрофанова

— Вы юристом тогда были?

Д. Лоуэнфельд

— Да, юристом работал, даже не судебным. Это была просто юридическая фабрика. Это была фабрика правовых заключений.

А. Митрофанова

— А Чебурашку вы не тогда защищали?

Д. Лоуэнфельд

— Нет, это было позже, когда я уже сказал: «Ладно. Я люблю Россию, я просто буду защищать Россию на суде», и появятся клиенты.

А. Митрофанова

— Вы взялись за защиту российской анимации на мировом рынке.

Д. Лоуэнфельд

— Российской анимации, российских фильмов, авторов, российской музыки, и пришла известность. Но до того я себя, ух как пожалел, у меня были очень дурные мысли в тот момент, и я ехал в поезде и, вдруг, что-то случилось. Опять-таки как там, в Гарварде, «вдруг», у меня даже в пьесе есть отрывок об этом.

А. Митрофанова

— Это ваша пьеса, которую вы сейчас ставите на российской сцене?

Д. Лоуэнфельд

— Да. До этого один из героев пьесы говорит: «Странная вещь случилось со мной в поезде, мне, вдруг, стало ужасно жалко всех кондукторов. Что может быть скучнее, чем работать кондуктором? Это даже скучнее, чем работать адвокатом. Представляешь, каждый день одни и те же пустые взгляды, пресные приветствия и проверки билетов, даже поговорить не с кем. Но вопреки всему, они счастливы, они поют, выпевают названия каждой Богом забытой остановки. Как весело и мелодично они будят нас спящих адвокатов и банкиров. Надо же быть просто каменным, чтобы не услышать музыку в их голосах». И, естественно, он об этом рассказывает, а собеседник не слышит, потому что такова наша жизнь, и тогда, вдруг, он говорит: " Я люблю поезд, особенно ночью, возвращаясь домой, бывает, сижу в пустом вагоне, и, откинувшись назад, беззаботно гляжу в окно. Никто меня не дергает, не угнетает, не осаждает, наконец-то я один, только я и веселые эти кондукторы, и, вдруг, как будто они поют уже не мне, а другому мне, настоящему мне, а не этому роботу в синем костюме. Я откладываю газету, смотрю сквозь морозное стекло на синее ночное небо, на робкие звезды, снег на заводских заборах, замерзшие бейсбольные поля, месяц выглядывает из-за темных зеленых сосен, тонкие силуэты деревьев, играя ветками на ветру, щеголяют ледяными ожерельями, слегка покачивается поезд, мягко убаюкивая меня, убаюкивая как младенца, снег у вагона поет безмолвно, гармония первозданного бытия, чудо, чистота, красота. Жизнь добрее, чем нам кажется, вдруг, я это знаю, вдруг, светлая такая надежда пробуждается во мне, вдруг, вся грусть и злоба на этот мир несправедливый, вся моя тайная ярость, все сомнения и страхи, вдруг, их нет, вдруг, рассыпались по рельсам, вдруг, душа словно чисто вымыта, как новая. Может, это чушь, но мне на секунду мерещится родная моя, любовь, не поверишь, какое теплое, глупое ощущение счастье, как будто жизнь, действительно, прекрасна, как будто в ней, действительно, есть смысл, может быть, даже, действительно, есть Бог Всевидящий, Вселюбящий, Всепрощающий«.

А. Митрофанова

— Это был фрагмент из пьесы Джулиана Лоуэнфельда. Нашего сегодняшнего гостя, драматурга, переводчика, композитора, переводчика, между прочим, А. С. Пушкина на английский, переводчика с английского на русский и, вообще, переводчика с 8 языков. Мы в этой студии: Константин Мацан, я — Алла Митрофанова, буквально, на минуту прервемся, потом вернемся к этому разговору, и я надеюсь, Джулиан, что вы нам расскажете подробнее про поезд и про то состояние, которое переживает ваш герой, то есть, вы, я так понимаю, что это фрагмент автобиографии.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, в студии моя коллега Алла Митрофанова, я — Константин Мацан, и мы сегодня говорим с Джулианом Лоуэнфельдом, переводчиком, поэтом, драматургом, с нашим... вот как сказать? Вроде, уже не американец, потому что в первой части программы человек сказал, что уже почти русский.

Д. Лоуэнфельд

— Мне кажется, быть русским это особое состояние души, особенно если принимаешь православие, я надеюсь, еще поговорим о другом переводе, потому что это тоже были, ох, какие важные вехи в моей жизни.

К. Мацан

— Давайте мы сейчас закончим с тем отрывком, который мы услышали перед перерывом, а потом продолжим...

А. Митрофанова

— Поговорим о книге «Несвятые святые», которую, я полагаю, вы сейчас имели в виду.

Д. Лоуэнфельд

— Да.

А. Митрофанова

— Джулиан, что касается этой вашей пьесы, и этого состояние, которое описано в поезде. Вы знаете, мы в этой студии, на самом деле, нередко говорим, так получается, с нашими гостями, про вот это уникальное состояние, когда у человека как будто бы пелена спадает с глаз, это сродни какому-то пробуждению что ли, это вот сродни, как мир был черно-белым и, вдруг, внезапно он стал цветной. И не понимаешь, как это происходит, но когда это происходит, уже не можешь этого не замечать.

Д. Лоуэнфельд

— Это невозможно этого не замечать.

А. Митрофанова

— Что происходит в этот момент с душой, почему с кем-то это происходит, а с кем-то не происходит?

Д. Лоуэнфельд

— Я думаю, что со всеми нами это происходит, кое-кто готов, у кого-то, может быть, остается что-то детское в душе, и: «Не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное», и тогда вас ведет, вас убаюкивает как младенца. Мне кажется, труднее в старости лет, хотя всякое бывает, потому что и возраст — это дело души, а не только дело...это дело сердца, понимаете, о чем я говорю, это не только дело...

А. Митрофанова

— Не только дело мозга и тела физического. И это совершенно верно, я согласна с вами.

Д. Лоуэнфельд

— Да, да.

К. Мацан

— Собственно, мы и подходим к этой теме, вы начали уже говорить, что перевод книги «Несвятые святые» на английский язык тоже был для вас какой-то вехой, каким-то этапом, и эта книга на английском языке называется «Everyday Saints», на мой взгляд, это просто блестящая находка переводчика, так передать вот этот смысл «несвятых святых», они такие повседневные...

Д. Лоуэнфельд

— Да, обычные, обычные, наши, то есть я теперь знаком с некоторыми из этих героев, я просто вот с ними пил чай.

К. Мацан

— Все-таки, как на вас это повлияло? Что в процессе перевода вы для себя стали открывать?

Д. Лоуэнфельд

— Вы не можете перевести то, что вы не переживаете. Вы можете передать слова, но вам надо передать мурашки, вам надо передать слезы, вам надо передать колокольный звон. Вообще, что такое литература? Что такое поэзия? Это то, что все время мы пытаемся передать словами, а его все равно не передать словами. Я попросил, для меня он всегда батюшка, я попросил Владыку Тихона разрешения пожить в монастыре, и он не только пустил меня в Сретенский монастырь, он еще и в скит пустил, и Печорский монастырь я увидел, то есть я побывал в местах действия книги, разве что я не был в Омске и в горах, где Августин, ну а так я прилично, где побывал.

К. Мацан

— Хорошая география.

Д. Лоуэнфельд

— О да, вся Россия. Но и что я могу сказать, ведь до этого, я помню, как мне было тяжело переводить первую главу, где рассказывается про духов, я подумал: «Что это такое?», помимо всего прочего я судебный юрист, мне нужно доказательство, мне нужно по процессуальному кодексу, — а тут что такое? Я просто дал слово, что я это переведу, и Владыка Тихон такой симпатяга, такой теплый, неотразимый, что если я обещал, то я сделаю. И потихонечку, как он мне сказал: «Не бери в голову», и, вдруг, не знаю, что со мной происходит, я начинаю верить и под конец я говорю: «Пожалуйста, я хочу, мне это нужно... я хочу креститься», и как раз к концу этого перевода была Великая суббота.

А. Митрофанова

— Конец Страстной Седмицы.

Д. Лоуэнфельд

— И я уже сдал рукопись, это уже был день, когда он меня крестил.

А. Митрофанова

— Канун Пасхи.

К. Мацан

— Как раз тот день, когда в церкви крестили людей

Д. Лоуэнфельд

— Вот так мне повезло, представляете как.

А. Митрофанова

— Опять, как говорят, «совершенно случайно совпало».

Д. Лоуэнфельд

— Совершенно случайно, и, вы чувствуете, что ничего случайного нет.

К. Мацан

— Мне почему интересно то, что вы рассказываете, потому что для меня, как для читателя этой книги, она, конечно же, была очень интересной, при этом я обратил внимание, что в ней, как полается, в таком жанре нет прямого такого, на мой взгляд, подробного разговора о мировоззрении, о вероучении, то есть это не духовная литература, как мы бы читали Митрополита Антония Сурожского, это другой жанр.

Д. Лоуэнфельд

— Он не бьет по голове, я вам скажу, наш редактор на английском языке, еврейка, она прочла от корки до корки за ночь, не могла остановиться. Она была в восторге.

К. Мацан

— Здесь даже другое, это возможность заглянуть за кулисы...

Д. Лоуэнфельд

— И она, знаете, что сказала? Что после этой книги она стала более верующей еврейкой.

А. Митрофанова

— Дорогого стоит, это значит универсальный язык, абсолютно универсальный. Какие-то смыслы, которые человек, каждый в своей культуре может найти, и в себе, собственно, может найти.

Д. Лоуэнфельд

— И мне было приятно, потому что она читала немножко и меня.

К. Мацан

— Это смыслы, которые выражены как бы не от лица автора, я уж это скажу, а сам мир церкви, сама церковь открывается и сама все рассказывает без дополнительного комментария даже со стороны, в общем-то, человека. Как я понимаю, именно это с вами, по сути, и произошло.

Д. Лоуэнфельд

— Я не знаю, что со мной произошло, но вот любовь определяет нас, а не мы ее.

А. Митрофанова

— Вот, вы как раз сейчас вернулись к этой фразе, за которую как раз я зацепилась.

Д. Лоуэнфельд

— Нет формы, нет логики, кто мы такие? Разве можем мы забронировать себе место в поезде, возвращаясь к этому поезду, сказать: «Мне, пожалуйста, два билета. Мне, пожалуйста, две порции любви», да нет.

А. Митрофанова

— Почему так бывает, как вы думаете, что многие из нас пытаются, как раз сами определять любовь, допустим, если речь идет о человеке, то чтобы он отвечал таким-то критериям, если речь идет о Боге то, чтобы он, пожалуйста, был мне удобен, комфортен и так далее, если речь идет о детях, то чтобы они обязательно воплотили в себе то-то и то-то. А вот эта как раз обратная логика то, что не мы определяем любовь, а любовь определяет нас, как...

Д. Лоуэнфельд

— И Бог определяет нас.

А. Митрофанова

— Как это работает по вашему опыту в жизни?

Д. Лоуэнфельд

— Попытка контролировать все, попытка заказать себе суженую как пиццу...

К. Мацан

— Это смешно.

Д. Лоуэнфельд

— Нет, это было бы смешно, если бы не было так грустно.

А. Митрофанова

-У меня ощущение, что здесь речь как раз о том, что вам Владыка Тихон говорил: «Не бери в голову», то есть бери в душу, в сердце.

Д. Лоуэнфельд

— И в душу, и в сердце, то есть когда берешь в голову, пытаешься контролировать.

А. Митрофанова

— И не получается.

Д. Лоуэнфельд

— А путь веры, мне кажется, когда отдаешься и говоришь: «Я не знаю».

К. Мацан

— Как говорил один священник: «Православие — это удивление», надо же, как это произошло, надо же, как это у Бога устроено, вот это да! И вот ты отдаешься этому свободному потоку, и тебя несет, ты чувствуешь, что ты по адресу.

Д. Лоуэнфельд

— Я честно был строптивым, когда мне эти каноны стали рассказывать, а почему нельзя есть? Ведь в протестантской церкви можно кушать перед причащением, там можно сидеть, там еще проповедь на нашем языке, а тут на старославянском, и я не понимал о чем идет речь, ну, реально это невсегда просто.

К. Мацан

— Как вы это преодолеваете? Ведь, правда, приходит человек из другой культуры и перед ним вся многовековая традиция вот этих Византийских одежд церкви. И нужно как-то продраться через это.

Д. Лоуэнфельд

— Иногда в храме я просто закрываю глаза, слушаю хор, и, вдруг, понимаю, что некоторые фразы, которые пару месяцев назад были полной белибердой, сейчас все понятно, это я знаю, и, мне кажется, так всю жизнь.

А. Митрофанова

— Это просто вы исходите из того, что вы пришли, вы оказались рядом с сокровищем, вам надо его познать. Очень часто сегодня другой подход работает, я пришел, и давайте-ка мне объясните, дайте мне...это тоже правильный подход «объясните мне» но это, знаете, подход немножко потребительский что ли, когда потребления становится слишком много, тогда, к сожалению, может не произойти той встречи, которая произошла у вас.

Д. Лоуэнфельд

— А потребительский подход...быт убьет все..это таинство и, вообще, это обряды, есть причина, почему в такой форме, не в такой, почему открывается дверь тогда, почему закрываются вновь ворота, почему открывается занавесь, почему выходят со святыми дарами, потом уходят с ними. Я далек от этого всего, но в этом очень много мудрости заложено, поэтому годами и учатся, это очень большие привилегии, правильно? Я не знаю, но поскромнее, наверное, надо быть.

К. Мацан

— Джулиан Лоуэнфельд, переводчик, поэт, драматург, режиссер, как об этом мы сейчас поговорим, сегодня в программе «Светлый вечер». Мы уже начали говорить о вашей пьесе, и мне интересно спросить, с какой целью американец, американский поэт приезжает именно в Россию работать с драматургией собственной, чем вызван такой именно проект?

Д. Лоуэнфельд

— Вы знаете, я так устал от обыкновенного театра, от того, что приходишь на величайшую пьесу «Вишневый сад», и только когда уже сидишь и смотришь на программу, а там «Вишневый сад» 21+, и это, на самом деле, не «Вишневый сад», а, простите, Маркиз де Сад. Я так устал от «Короля Лира», где унитазы на сцене, я так устал от «Маленьких трагедий», где 15 проституток на сцене, я так устал от этого богохульства, от этого святотатства, если это уровень режиссуры, то уж извините тогда... я не знаю, как это делать, но я буду это делать. Тем более я нашел сейчас единомышленника, с которым мы работаем. Театр же тоже храм, должен быть, по идее, это место для исповеди, это не значит, что должно быть скучно, как раз исповедь, сердечность намного занимательнее каких-то дешевых трюков, от которых кто уже не устал давным-давно?

А. Митрофанова

— Ну, это подразумевает совсем другую работу, это подразумевает исследование по препарации даже, в какой-то момент, человеческой души. И это совсем другие рецепторы внутри нужно задействовать, а визуальные эффекты, они в этом смысле, проще воспринимаются.

Д. Лоуэнфельд

— Мне кажется, для России — это самое лучшее, ведь русская душа и ее глубина...если это совместить...потому что одно дело жаловаться, но я терпеть не могу жаловаться...нет, это приятно иногда, сидеть с родными и пожаловаться, но надо что-то делать.

А. Митрофанова

— О чем ваша пьеса?

Д. Лоуэнфельд

— О том, что нужно друг друга выслушать. Даже этого достаточно — выслушать, можно сказать, это о борьбе добра с добром.

К. Мацан

— Вот как

А. Митрофанова

— Очень парадоксальною

Д. Лоуэнфельд

— Я, как судебный юрист, вам могу сказать, я и киллеров встречал, и продавцов наркотиков, воров, олигархов, простых людей, всяких видел, кого я только не видел, так это человека, который бы сказал: «Я — злодей», нет. Даже киллер был, однажды, говорит: «Я убираю ненужных людей, я исполняю очень важную, ответственную работу».

А. Митрофанова

— Ой!

Д. Лоуэнфельд

— Ой, да. Он был очень добрый, очень любил свою жену, никогда не изменял.

Д. Лоуэнфельд

— Это как Леон, наверное, из фильма, где Жан Рено с цветочным горшком.

Д. Лоуэнфельд

— Вы знаете, я познакомился с человеком, он уже сидел в тюрьме. Я тогда был на первом курсе юрфака, нам, чтобы набрать судебной практики, нужно было работать с известными юристами, и там был проект по защите первой поправки Конституции США о свободе вероисповедания. Этому человеку не давали еврейских молитвенников и кошерной еды в тюрьме. А он сидел за что? — За продажу наркотиков, на минуточку, мы выиграли дело, ему дали молитвенники, перестали давать ему ветчину, дали ему что-то другое, кошерное. И я говорю: «Я вас не понимаю. Вы боитесь креветку взять в рот, вы свет не включите в пятницу вечером, а героин продавали детям. Вы можете мне объяснить, как это укладывается вообще в голове?! Как!?», он говорит: «Ну, что ж, героин — кошерный продукт, можно с молоком, можно с мясом», представляете?

К. Мацан

— Другая логика.

Д. Лоуэнфельд

— Другая логика, но, вы знаете, это логика очень многих из нас.

А. Митрофанова

— Кстати говоря, да.

К. Мацан

— К сожалению, да.

Д. Лоуэнфельд

— Помните у Блока чудесное стихотворение: «Грешить бесстыдно, беспробудно...», да, всем рекомендую.

К. Мацан

— Собственно говоря, Фарисеев нам всегда напоминает нам Евангелие. А скажите, где можно будет вашу пьесу, спектакль, точнее уже, увидеть, когда будет премьера и где?

Д. Лоуэнфельд

— В ноябре в театре Москонцерта, и 13 октября у нас будет домашняя читка в доме-музее Станиславского в Леонтьевском переулке.

А. Митрофанова

— Я к вам приду, можно?

Д. Лоуэнфельд

— Можно.

А. Митрофанова

— Отлично, договорились.

Д. Лоуэнфельд

— Но там будет сырой вариант почти читка.

К. Мацан

— Это самое интересное.

Д. Лоуэнфельд

— Еще будет хор, будут костюмы, Дай Бог, мы будем знать свои реплики наизусть. Будет почти читка, я вам говорю, то, что в доме у Станиславского — даже правильно, что так.

А. Митрофанова

— Я думаю, да, совершенно верно. Вы знаете, я вам безумно благодарна за этот разговор, но у меня такое количество вопросов к вам осталось, и мне бы очень хотелось, конечно, с вами поговорить подробнее...

Д. Лоуэнфельд

— Про хор хотелось бы чуть-чуть, если осталось время.

А. Митрофанова

— Ну, буквально пару минут, нам показывают наши коллеги.

Д. Лоуэнфельд

— Я вернул античный хор на сцену, который выражает, действительно, что-то такое светлое. Чтобы на сцене было не только то, как люди друг друга не слышат, но чтобы было еще и то ощущение молитвенности, чтобы она и поэзия вернулись в театр. Я бы хотел оставить слушателей с песней на английском языке, которая называется Иерусалим, о том, что я верю, что город Иерусалим на иврите — город мира. И тут молитва и на арабском, и на английским, на французском, на немецком, на испанском, на латыни — это все вмешивается. Песня о том, что «Уж близко вере, не верь газетам, прибудет мир даже в Иерусалим, молодые и старые со всех концов земли мы придем в город Иерусалим, и мы помолимся, и мы поиграем, и вместо войны будет танец, и священней границ на спорной карте должна быть жизнь всех наших детей». Вот эта песенка сейчас прозвучит на английском, я думаю, многие из вас знают английский язык.

К. Мацан

— Спасибо вам огромное, Джулиан Лоуэнфельд, переводчик, поэт, драматург, режиссер, переводчик Пушкина и других русских поэтов и прозаиков на английский язык, уже не скажешь американец или русский, просто человек большой души был сегодня у нас в гостях программы «Светлый вечер», в студии были Алла Митрофанова и я — Константин Мацан, мы завершаем музыкой, до свидания!

— До свидания.