«Приемная семья». Ольга Синяева

У нас в гостях была режиссер-документалист, многодетная и приемная мама Ольга Синяева.

Мы говорили о личном опыте Ольги воспитания приемных детей, а также о том, что можно делать сегодня, чтобы помочь детям, оставшихся без попечения родителей.

---

А. Леонтьева

— Добрый светлый вечер! Сегодня с вами Анна Леонтьева. Говорим мы, как всегда по понедельникам, о семье. У нас в гостях Ольга Синяева — режиссер, многодетная приемная мать. Добрый вечер, Ольга!

О. Синяева

— Добрый вечер! Очень рада вас слышать.

А. Леонтьева

— Ты уже была в нашей программе. Вот это была потрясающая по эмоциональности программа, и такой накал был очень сильный. Видимо, ты просто очень эмоциональный человек, очень близко к сердцу воспринимаешь все, что, ну, в общем, другие люди, можно сказать, часто... ну хотят что-то сделать хорошее, но проходят мимо — ну просто потому что нет времени, потому что нет душевных сил. В прошлой программе мы говорили о том, что ты усыновила двух мальчиков, и одному из них даже был снят диагноз, который у него был. Напомни...

О. Синяева

— Ну это психиатрический диагноз, очень серьезный. То есть прямо такой стигматизированный, страшный...

А. Леонтьева

— Ну, я должна напомнить о том, что этот диагноз был снят не таблетками и не походами к психиатру, а, как ты сказала, просто семейной любовью.

О. Синяева

— Ну нет, на самом деле, нет, конечно, таблетки как таковые не использовались. Это были, скорее, такие вспомогательные средства — аминокислоты и всякие витамины в терапевтических дозах. Для того, чтобы сойти с нейролептиков, пришлось пройти достаточно сложный путь, потому что, ну, это, в общем, такое привыкание к наркотикам, и, можно сказать, была ломка, и... Нам помогла Анна Портнова, главный психиатр города Москвы и действительно очень гуманный врач-психиатр, которого я даже не ожидала встретить на нашем пространстве, и дала нам нужные рекомендации, отследила все и — да, приняла очень смелое решение, потому что до этого диагноз был поставлен всякими комиссиями, подтвержден в ПНД, во множественных больницах. И все просто смотрели на какого-то первого, так скажем, врача — с достаточно большими регалиями (какой-то заведующий отделением, что-то такое — доктор, доцент, не помню)...

А. Леонтьева

— Который наблюдал?..

О. Синяева

— Да, который вынес этот вердикт. И очень страшные там были слова написаны по истории болезни, которая просто каждый раз переписывалась и переписывалась, и можно было подумать, что это просто И очень страшные там были слова написаны по истории болезни, которая просто каждый раз переписывалась и переписывалась, и можно было подумать, что это просто не ребенок, а монстр натуральный, то есть с такими очень какими-то ухищренными какими-то, страшными вообще для социума повадками и как бы с высоким интеллектом, и плюс еще, чувствительный. И вот с таким сочетанием качеств — ну это просто маньяк был. Если честно, вот у меня просто волосы на голове шевелились, когда я читала выписки из истории болезни.

На самом деле, все было достаточно тривиально, можно сказать. То есть он жил в семье, к сожалению, мама у него — выпускница интерната, и это многое объясняет, потому что это, в общем, такие дисфункциональные матери впоследствии, они не знают и не умеют заботиться ни о себе, ни о своих детях. И, в общем-то, она в какой-то момент исчезла из его жизни, куда-то уехала и там осталась. И, в общем, остался воспитывать его отец, который, естественно, тоже не знал, как это делается. До этого несколько детей у него было в разных браках — они остались с матерями, которые у них были, слава Богу. Ну вот, а Коле не повезло — мать, как я уже сказала, была выпускница детского дома, поэтому считайте, что ее не было.

И вот отец сначала его оставлял каким-то нянечкам, близким, дальним родственникам, а потом женился на женщине, которая была гораздо моложе его. Это была мачеха, которая, собственно, Колю не приняла совершенно и стала с ним бороться и изживать его. И, в итоге, вот таким образом изжила. Потому что он, в общем-то, попретендовал, получается, как наследник, на жилплощадь. Мне кажется, только вот из-за этого, потому что, в общем-то, парня, который обладал вообще всеми возможностями москвича, — в общем-то, его жизнь должна была совсем по-другому, как мне кажется, сложиться, потому что его род очень такой известный... Ну как — ну даже не богатый, а, скажем так, такую хорошую родословную имеет. Это, там, люди-казаки и барон фон Гленн, баронесса фон Гленн, дедушка, который заслуженный художник России, там, главный художник одного из ведущих театров. Во многих театрах они работали. То есть это такая семья-то, в общем-то, и интеллигентная, и образованная. Но вот так получилось, что он оказался в интернатах и психиатрических больницах, в которых провел два с половиной года.

А. Леонтьева

— Два с половиной года — ничего себе!

О. Синяева

— В общей сложности — да. То есть когда я читала эти выписки из истории болезни, я, конечно, просто была в ужасе. Потому что он возвращался из одной больницы, буквально день-два он находился дома, и тут же они писали новое заявление, вызывали «скорую» и говорили: «Вот, он у нас тут все порвал» чего-то... Ну, то есть он, конечно, просто ребенок — естественным образом реагировал на неприятие его, на непонимание со стороны мачехи, и он, естественно, тоже как-то показывал свою реакцию. На самом деле, мне просто удивительно, что доктора, которые читали, что его по шесть часов держали в углу, когда пытались найти какую-то серебряную шкатулку, требовали от него признания, что именно он эту шкатулку украл, и по шесть часов держали его в углу, доктора как бы не поняли, что это на самом деле жестокое обращение и что надо совсем по-другому реагировать в данной ситуации.

Когда выставляется такой диагноз, потом, впоследствии все, что бы человек ни делал, будет направлено против него. То есть можно любые действия, любые слова перевернуть, и вот эта стигматизация людей с ментальными диагнозами — это очень страшная штука, прямо скажем. То есть наше общество еще находится в очень таких темных лесах по этому поводу и совершенно я не знаю, как пока выбираться из этого. Но вот в данном случае мы поборолись — поборолись и все-таки сняли этот диагноз.

А. Леонтьева

— Потрясающая история. Ну, как бы, переводя с русского на русский, стигматизация общества, я так понимаю, что просто у нас, когда у человека есть какой-то психиатрический диагноз, это как бы ставят ему в вину и начинают его наказывать за этот диагноз — вот судя по тому, что ты рассказала.

О. Синяева

— Вы знаете, как будто смотрят на этого человека совсем под другим углом. То есть начинают подмечать все, что угодно. То есть если бы этот человек был без диагноза, возможно, на какие-то особенности просто... Ну мы же все разные, у нас разные привычки, разное поведение, разные характеры, темпераменты. Но если это человек с диагнозом, ему все будет ставиться в вину. Ну вот, понимаете, как бы вокруг него создается такое поле отчуждения, все смотрят на него очень подозрительно, очень как бы страшно всем становится. И вот это неприятие и непринятие этого человека также отражается на человеке — он же чувствует, что от него просто все шарахаются, просто в ужасе. Они все думают, что это вообще маньяк, что он сейчас что-то с нами со всеми сделает, и просто ну как бы его даже немножко «подогревают» и вынуждают к каким-то таким странным действиям. Каждое последующее действие — оно будет более таким странным и чужеродным казаться. Пока вот действительно что-то не произойдет, то есть человека действительно не доведут до какой-то точки невозврата.

Потому что, например, вот Коля — он уже как бы, с одной стороны, взял этот диагноз себе на броню, на такой щит, потому что в детском доме очень агрессивная среда, и всем надо защищаться. У кого-то есть мускулы, у кого-то есть острый язык, у кого-то когти, у кого-то хитрость — в общем, каждый отращивает свое орудие. А Коля — он защищался таким образом, что он заходил и говорил: «Я псих». И все сразу, естественно, от него шарахались, даже дети, и боялись как-то с ним вообще не то, что вступать в конфликты, но и дружить. То есть он таким был изгоем, и это очень болезненное, конечно, переживание в подростковом возрасте.

А. Леонтьева

— Но я не могу, наверное, не спросить: ты знала все эти диагнозы?

О. Синяева

— Естественно, я знала. Мало того...

А. Леонтьева

— Откуда столько смелости было?

О. Синяева

— Мне говорили даже коллеги, которые... Коллеги, да? То есть я не пришла с улицы, я, в общем, немножко изнутри. И мне говорили они о том, что «да, у нас приезжали наши независимые какие-то там доктора, которые, в общем-то, сказали, что да, это шизофрения - очень страшно все, и чем закончится - неизвестно». Ну, предупреждали меня, да. Очень боялись. Очень боялись, что я, как некий диссидент, прекращу вот этот прием таблеток. Но он действительно... Это было совершенно мучительно для него — пить таблетки. Был однажды такой случай, что он остался у меня... А еще я его не взяла под опеку. Он остался у меня на два дня, и он не стал принимать таблетки, он говорит: «Мне от этих таблеток очень плохо, я ужасно себя чувствую. Я просто вообще не могу ни рукой пошевелить, паралич вообще во всем теле и в мыслях». И он пытался каждый раз, когда ему давали таблетки, их выплевывать, но это вот очень жестко, конечно, просматривается, особенно в психиатрических больницах, когда там прямо вот ждут, когда ты обязательно сглотнешь эту таблетку, проверяют рот или уколы делают. Ну, там это отдельный вид пыток. И он два дня не принимал эти таблетки, мы их даже не взяли. А когда он вернулся в детский дом, ему дали шесть доз.

А. Леонтьева

— Ого!

О. Синяева

— Одновременно. То есть одномоментно. Шесть доз! В общем, ужас. Слава Богу, он не отравился, выжил. Но я, конечно, когда поняла, какое светит ему будущее, то есть я поняла, что... Ну, во-первых, скажем так, у меня и до этого был подопечный, достаточно взрослый, из психоневрологического интерната. Это достаточно известный молодой человек — Коля Шипилов. Может быть, вы слышали — про него многие люди писали. Вот он оказался в интернате, и когда я приехала его снимать, он... ну просто как будто человек, вот знаете, из огня на тебя выпрыгивает и говорит: «Спаси!». И, конечно, нет никаких раздумий по этому поводу, когда речь идет просто о спасении, да? Потому что находясь в психоневрологическом интернате, просто от запахов, от слов, вообще от всего, что там окружает, у меня как бы было состояние просто адское. Потому что понятно, что вот это вот — огонь, и вот оттуда надо человека вытаскивать.

И как бы он потом вернулся в интернат, но все равно он снял с себя тоже... он установил дееспособность, он сейчас полностью дееспособный и пытается делать все-таки шаги, то есть, все не зря было. Но в какой-то момент он захотел обратно вот в эту клетку — он вспомнил про каких-то своих друзей, он решил вернуться. И я ему тогда сказала: «Знаешь, Коль, вот если бы тебе было 14 лет, возможно, я бы могла бы что-то сделать». Потому что мы с ним как раз тоже спорили, и мне казалось, что у него нет этого диагноза. Ну то есть он сам немножко пошел по пути как бы складывания крылышек, и он перестал бороться за себя, ему так было удобнее — в системе именно, получилось. Ну, наверное, комфортнее. Да, но в какой-то момент я его спасла, это правда, от жестокости жизни. И я сказала, что «вот если бы тебе было 14 лет»... Ну и что? Вот буквально, как говорится, Вселенная слышит вас, и буквально через какой-то небольшой промежуток времени я иду снимать детский дом и встречаю Колю, которому 14 лет и у которого диагноз шизофрения.

А. Леонтьева

— Я напомню радиослушателям, что с нами сегодня говорит о семье Ольга Синяева, режиссер, многодетная приемная мать. У Ольги всего пятеро детей, двое мальчишек — усыновленные. То, что ты рассказываешь, мне очень понравилось выражение, когда человек выпрыгивает на тебя из огня — ну надо спасать. Это, видимо, исчерпывающий ответ на вопрос, как ты решилась взять в семью ребенка, уже родного тебе ребенка с такими диагнозами. Но я так поняла, что впоследствии вы стали «слезать», как говорят, сходить с нейролептиков. И как развивалась ситуация?

О. Синяева

— Да, вы сказали, что усыновлен не один ребенок. Это немножко разные истории в правовом отношении, потому что усыновленный ребенок — он приравнен к кровному, а этот ребенок находится под опекой. То есть даже сейчас, после 14 лет, это называется попечительство.

Как мы стали слезать с этих таблеток? Ну, это было очень сложно. Какое-то время даже... Ну, то есть он не спал, мог на улице как-то очень ярко проявлять свои чувства — просто у него... Не знаю, драться с неким невидимым каким-то противником, когда его просто разрывало изнутри. Но плюс еще все вот эти травмы — это кровавое месиво, можно сказать. Потому что сначала это была такая жесткая оборона, недоверие ко всему, такие вот «иголки» направленные против всех. Потому что ребенок, который перенес столько боли, он ее, конечно, никуда... Эта энергия и вот этот ужас — он никуда не пропадает, не исчезает, она остается глубоко в теле, в подсознании, иногда в сознании. То есть все то, что он испытал в своей жизни, всю ту боль, он передаст ближайшему своему окружению. Вот пока он ее всю из себя не выпустит, облегчения для него не наступит. Но всем остальным придется очень несладко и придется, мягко говоря, потерпеть. То есть все, что ребенок испытал, все это узнаете потом вы, поймете, какой это, на самом деле, кошмар и ужас.

А. Леонтьева

— Ольга, вот смотри, когда ты говоришь очень честно — действительно, это очень правильно. Люди, которые берут в семью ребенка, они должны быть предупреждены не только о том, что у них будет ребенок, но и о том, что будут сложности с этим ребенком. Но ведь что-то тебе помогало выстоять в этой ситуации. Вот что? Как ты держалась, и что помогало твоей семьей все это перенести?

О. Синяева

— Ну, семье не очень помогло... То есть семье приходится вообще на практике постигать все азы психологии, неврологии, психиатрии, отношений между людьми. То есть они, конечно, приобретают очень богатый опыт, но очень такой, можно сказать, неоднозначный. Хорошо бы было вообще всему обществу и человечеству этот опыт даже не прожить, а чтобы этого опыта вообще не было. Но, вы знаете, мне кажется, что это идет еще издалека. То есть вот это действительно наследие наше очень тяжелое, и вот эти вот травмы поколений, которые передаются, это как эхо войны. Потому что вот я представила себе — четыре годы наши деды воевали. Это ежедневно — ежедневно они убивали друг друга, и вот эта смерть, кровь, пот, гной, все это, весь ужас... То есть ПТСР там было у всех, у каждого.

А. Леонтьева

— ПТСР — это...

О. Синяева

— Посттравматическое стрессовое расстройство. И, конечно же, они все это потом выплескивали на свое ближайшее окружение, опять же. С ними же никто там не работал, не прорабатывал эти травмы. И получали, конечно, все. У меня, например, дед добрейшей души человек — вот он мог напиться до бессознательного состояния, потом избить бабушку. Потом, когда он приходил в себя, он, конечно, жутко раскаивался. Но вот это — именно то, что рвало ему совершенно психику. И вот это насилие — оно же порождает насилие. То есть это... то, что, можно сказать, мы получили, наше поколение, это уже только эхо той войны, хотя тоже нам тяжело, нелегко пришлось во многих отношениях. На своих детей я смотрю — да, они уже, можно сказать, непоротое, фактически, поколение. Но, тем не менее, они все больше и больше начинают чувствовать. Потому что, скажем так, поколение наших бабушек — эти вообще люди абсолютно замороженные в своих чувствах. Это не было принято — никак их проявлять. А вот мои дети — уже видно, что они как раз чувствительные, и с ними уже другая опасность — как бы их не ранить лишний раз, как бы с ними аккуратно, достаточно бережно обращаться.

А. Леонтьева

— Я, когда вот ты говоришь про поколение бабушек, должна сказать, что это очень точно подмечено. Я вот, пока ты рассказываешь, вспоминаю свою бабушку, которая родилась — ну, к слову быстро расскажу эту историю — в довольно чудовищной ситуации. Прабабушка была женой красного комиссара, и в какой-то момент поставили всех на расстрел, и беременную прабабушку Паулину. И один из солдат просто не выстрелил — тот, который целился в прабабушку Паулину, он просто не выстрелил. И она упала в обморок — в ров со всеми. И очнулась, пошла в лес и там родила мою бабушку. Да. Ну вот такая потрясающая история. Потом пошла в ближайшую деревню, там ее умыли, накормили. Но после этого она заглянула в зеркало, прабабушка Паулина заглянула в зеркало и увидела, что волосы стали совсем белые. У нее была такая огромная коса. И моя бабушка, вот как ты сказала про детей войны, она никогда, никогда, никогда не плакала. То есть в самых-самых ситуациях таких сложных она все равно не плакала.

О. Синяева

— Они не позволяли себе. Они просто полностью запретили себе чувствовать вообще. То есть это невозможно было. Моя бабушка другая, например, гордилась тем, что она первая сидела на аборт. А аборт, на секундочку, тогда делали без анестезии. То есть, конечно, у них было абсолютно потеряна чувствительность, иначе бы они не выжили после такого кошмара. Понятно, что там... что такое посттравматическое стрессовое расстройство — это вот последствие такого ужаса, то есть уже практически на грани смерти, когда люди переживают такой конец, можно сказать, в своих глазах. А потом каким-то образом, чудом каким-то спасаются и выживают. И эта ситуация закрепляется очень глубоко в психике. И любые звуки какие-то, напоминающие эту ситуацию, какие-то запахи, слова, не знаю, ощущения... если в другой какой-то, абсолютно спокойной обстановке они будут их повторять, то у этого человека может запуститься процесс. То есть это так называемый триггер, и он запускает новый процесс. Сразу же вся нервная система кричит: «SOS! Alarm!», опять, может быть, «Конец! Это страшно!» И поэтому люди реагируют таким, получается, для других людей, которые не прожили этот страшный момент, неадекватным образом. А для этого человека его нервная система кричит о том, что надо спасаться, надо защищаться. «Бей! Беги! Замри!» — вот какую-то из этих стратегий спасения выбирай.

А. Леонтьева

— Я вот слушаю то, что ты говоришь, и я вспоминаю, что у нас в программе были тоже приемные родители и рассказывали про школу приемного родительства, ШПР. И то, что они рассказывали, то, чему их учили в этой школе — ты знаешь, я просто думаю: ну надо же, ведь этому должны учить не только в школе приемного родительства, этому должны учить всех родителей еще перед тем, как они завели детей. То есть у меня было полное ощущение, что на самом деле нам всем, воспитывающим детей, нужно сначала сходить в эту школу приемного родительства и узнать, какие вообще особенности, как на что реагировать. И, в общем, это очень полезная штука.

О. Синяева

— Обязательно! И самое большое, я считаю, какое-то глобальнейшее упущение вообще всей нашей системы педагогики, образования — то, что мы совершенно не знаем о теории привязанности. Это самое главное, что есть для личности, это стержень личности — это привязанность. И на ней строится все. И если не знать об этом, я не понимаю, как можно вообще воспитывать детей, учить чему-то. Почему это у нас так как бы не продвинуто, вот эта вот история, я не знаю. Потому что основное, конечно, чему учат в ШПР, это вот насколько привязанность важна для ребенка. Она считается самой главной. То есть воспитывать не привязанных детей невозможно. Поэтому в интернатах происходит все время насилие — потому что по-другому на них повлиять никак нельзя. Вот представьте себе — просто даже... Мне сейчас легче это представить, но особенно каким-то не очень опытным родителям: возьмите любого ребенка своих даже лучших друзей и попробуйте с ним пожить. Это будет достаточно сложно, сразу могу сказать, потому что вы для него ничего не знаете. Вы в его жизни — никто, практически. Как-то повлиять на него и как-то заставить действовать так, как вам хочется, это будет невозможно. Поэтому для приемных родителей привязанность — это самая главная вещь. То есть почему детей отдают в семьи — даже не для того, чтобы они там достигали каких-то немедленных успехов, показывали какой-то необыкновенный рост. Я, например, в первый год вообще просто «забила» на учебу. Вот нужно «отращивать» привязанность, нужно совместные действия совершать, общаться очень много, постоянно, постоянно быть вместе. И тогда вот эта вот привязанность, вот это вот доверие — оно начинает потихонечку, потихонечку... Как через тонкую кромку льда ребенок переходит через это озеро, потому что он очень много раз проваливался в этот лед, в эту ледяную воду, и ему каждый раз на эту тему привязанности очень страшно выступать. То есть это прямо на ощупь, на кончиках пальцев, только нащупывать руку. И вот пока эта привязанность не сформируется, пока вы друг друга не узнаете, не начнете друг другу доверять, дальнейшее построение вообще какой-либо жизни просто не представляется возможным — какое-то обучение, там... То есть это уже шаги такие, вверх по лестнице. Сначала нужно фундамент этой лестницы сделать.

А. Леонтьева

— Я напомню, что сегодня с нами Ольга Синяева. С вами Анна Леонтьева, мы говорим, как всегда по понедельникам, о семье. Ольга — многодетная приемная мать, режиссер. Мы вернемся к вам ровно через минуту. Не уходите от нас.

Сегодня с вами Анна Леонтьева. Мы разговариваем с Ольгой Синяевой — режиссером, многодетной приемной матерью. Ольга, ну то, что ты говоришь про привязанность, это, конечно, потрясающе, это очень важно. То есть очень важно, видимо, не ожидать от ребенка сразу каких-то успехов в социальном смысле, в каких-то учебах, а нужно вот как-то очень тонко выстроить отношения, так, чтобы ребенок становился родным.

О. Синяева

— Ну да, его, фактически, надо рожать заново в любом возрасте, потому что ребенок, который не прошел какие-то стадии, он однозначно не прошел какие-то стадии своего развития. Потому что обычно ребенок замораживается при травме, когда он теряет родителей. И он замораживается именно в том возрасте. И остальные как бы стадии развития он не проходит И очень часто идет такой вот откат, и буквально до эмбрионального состояния, до возраста младенца. То есть у нас тоже были такие вариации по поводу, можно сказать... немножко гусеничка такая окукливалась и превращалась в бабочку. Это специально был такой создан кокон, и есть масса всяких терапевтических сенсорных устройств — ну, там, приспособлений, скажем так. Какое-то тяжелое одеяло, которое тоже успокаивает психику, и все время возвращает к какому-то внутриутробному развитию, там, где человек маленький, зародыш еще тогда, как бы он чувствовал себя в покое и безопасности. Почему происходят вот эти яктации — раскачивание детей, которые не получают активного и сенсорного внимания от взрослого, то есть когда их не укачивают, не гладят, не поглаживают, не как-то вот там обнимают... Они тогда начинают это делать сами, самостоятельно. И это, конечно, самое впечатляющее, что вот, например, я показывала в фильме. Это всех очень шокировало — как дети сами себя укачивают. То есть это всякие разные вариации, вплоть до того, что бывают такие широкие амплитуды, когда ребенок прямо, ну знаете, как будто он как-то яростно молится...

А. Леонтьева

— Раскачивается, да? Раскачивается.

О. Синяева

— Да, настолько сильно, да. И у всех по-разному. Кто-то там руки закидывает, кто-то головой одной крутит, кто-то прямо сидя, всем корпусом, там, бьется головой о кровать. Ну, в общем, страшно это выглядит, ужасно. И, в общем, понимаешь, какой кошмар — это институциональное воспитание, насколько люди, вроде бы, стремясь к хорошему, извратили вообще всю естественную какую-то жизнь младенца вот до таких несуразных движений, странностей поведения.

А. Леонтьева

— Я хотела сказать, напомнить про твой фильм, о котором ты упомянула. Это фильм «Блеф» — фильм о детских домах, о той правде, которую, может быть, не все хотят знать. Фильм потрясающий. И, насколько я понимаю, сейчас тоже ты хочешь снимать какое-то продолжение, правильно?

О. Синяева

— Да, мы сейчас собираем на «Планете», собираемся снимать новый фильм «Блеф-2». Тот назывался «Блеф, или С Новым Годом!» Почему «с Новым годом»? Потому что это для большинства людей такая стандартная история, когда в Новый год все вспоминают про детей-сирот и хотят их облагодетельствовать, и обрадовать, и «одедморозить», приехать туда с подарками, и как бы забывают опять на год об этих детях. Ну, еще, правда, есть 1 июня — тоже очень любимый праздник. Но я показываю как бы глазами ребенка, глазами этих детей  изнутри, как они видят эти праздники, и что для них это значит. И значит ли это что-то для их жизни, и помогает им это или нет. Это все вы можете увидеть в первом фильме. А второй фильм я, в общем, тоже вынуждена снимать — по причине того, что сейчас у нас очень много детей, временно размещенных по заявлению о тяжелой жизненной ситуации. То есть вы понимаете, что нет ничего такого более постоянного, чем временное, к сожалению. Вот я снимала девочку, которой было восемь лет, и которая оказалась по временному, опять-таки, этому заявлению, которое продлевается раз в полгода. Приходит к маме ее на почту «письмо счастья», что она должна прийти и продлить заявление. А иногда это и пишется прямо — знаете, как бы «вперед». Дата не проставляется, и все. И связь между родителем и ребенком как-то разрывается, уже друг друга никто не воспринимает. Ребенок, естественно, мучается и ждет в учреждении, никто его не может забрать в приемную семью, потому что якобы он родительский, но, конечно, никаких родителей он не видел в глаза и не знает даже. Это вот совершенно чудовищная ситуация, я считаю. Мало того, эти дети потом выходят из учреждений, и они не обладают никакими льготами, они, получается, не сироты, они обратно куда-то должны вернуться к своим родителям, которых они всю жизнь не видели. В общем, это ужасно, и таких детей очень много в системе. Вот мы проехали по Владимирской области — если в целом говорить, то это где-то половина детей. А в домах ребенка их гораздо больше.

А. Леонтьева

— То есть я понимаю, что эти дети уже не смогут обрести родителей — просто потому, что они значатся как не сироты, да? У них есть родители...

О. Синяева

— Да, они, фактически, своих родителей не знают. Они такие же сироты. Ну, может быть, там бывает такое, что их иногда забирают. Вот я сейчас занимаюсь семьей, в которой у матери, опять же, выпускницы интерната, шестеро детей, и, в общем, она четыре года их там держала по заявлению. Сейчас, вроде бы, забрала, но, опять-таки, она не справляется. Потому что, во-первых, у детей, которые прошли через учреждения, там накапливается куча всяких девиаций. Ведь они же все собирают, весь негативный опыт, со всех остальных детей. Там все дети ужасно травмированные, и они как бы все друг на друге отрабатывают вот этот весь свой негативный опыт. То есть там пополняется как бы багаж очень нехороший очень значительно. Естественно, когда они возвращаются к матери даже к родной, она не в состоянии с ними справиться, она не в состоянии с ними найти общий язык, потому что потеряна связь, потеряна вот эта привязанность. И, плюс, вот говорю об этом негативном опыте. И, естественно, через какое-то время и детский дом опять звонит и предлагает свои услуги, да. То есть у нас еще есть такое понятие, как госзаказ на сирот, то есть госплан. То есть эти учреждения должны выполнять некий план, чтобы быть рентабельными. То есть они должны набрать какое-то определенное количество детей в месяц. И вы представляете, что идет такой вот поиск таких детей, некий такой вот, ну, как сказать, research, да? То есть они выискивают какие-то слабые семьи, которые рушатся. Вместо того, чтобы их поддержать, помочь им, они оттуда изымают. Или просят, или предлагают услуги. И вот таким образом рушатся семьи, и дети тоже после этого долго не живут, так сказать. Потому что вот то, что мы снимаем много и занимаемся наставническим центром, в общем, до 35 лет мало кто доживает после многих учреждений. А половина сидит в тюрьмах по очень тяжелым обвинениям, статьям. Совершают убийства и всякие тяжкие телесные повреждения наносят. Наносят вот нам — всем тем, кто в какой-то момент ездил с подарками, не хотел обращать внимания на действительные нужды и проблемы учреждений. Даже не учреждений, а, скажем, детей. Потому что учреждение — это одно, а дети со своими проблемами остаются потом сами по себе.

А. Леонтьева

— Ну да, ты говоришь сейчас об очень важной проблеме, которая существует. Ведь все люди, на самом деле, в глубине души добрые и сочувствуют детям. Мы время от времени... Я буду говорить «мы», потому что я тоже как-то никак, можно сказать, не участвовала в этом... Время от времени хочется сделать что-то хорошее. А что-то хорошее часто представляется как поездка в детский дом с какими-нибудь вкусными вещами и красивыми вещами. И Александр Гезалов, который основал свой наставнический центр и занимается много сиротами, и ты говорите о том, что это не то, чем можно помочь детям. То есть я так понимаю, что детям, наверное, важнее осваивать какие-то жизненные навыки, чему-то их учить, что бы им помогло в той жизни, которая начнется после детского дома. Это такие простые навыки, которыми они совсем не обладают.

Напомню радиослушателям, что у нас в гостях сегодня Ольга Синяева — режиссер, многодетная приемная мать. Ольга собирается снимать второй фильм — «Блеф-2» — про детей-сирот. Я так поняла, что тебе можно как-то помочь в этом, да? Ведь фильм требует каких-то материальных затрат. Вот если люди захотят помочь, как они это могут сделать?

О. Синяева

— Ну, они могут набрать в любом поисковике «Блеф-2». На «Планете.ру» мы собираем — для того, чтобы поехать в различные города и концы, можно сказать, нашей необъятной Родины и посмотреть таким непредвзятым глазом, как проходит реформирование, так скажем, учреждений (потому что они теперь у нас называются не «детские дома», а «центры содействия семейному воспитанию») — изменилось ли что-нибудь в них вообще. И на самом деле там будет поднято несколько таких очень животрепещущих тем, о которых мало кто говорит.

С Александром Гезаловым мы совершенно согласны в одном — в том, что детские дома в принципе не должны существовать. Это не то место, в котором можно воспитывать человека. Институт не может воспитать, учреждение не может воспитать. Там нет детско-родительских связей. То, что вы говорите о том, какие несуразицы... Почему эти дети не социализированы, почему их отталкивает общество, когда они в него выходят? Ну это примерно как животное, которое держать в искусственной среде в зоопарке. И там, вроде бы, все есть — и питание, и условия, но это животное не выживет в естественной среде. То же самое происходит и с детьми-сиротами в том замкнутом мире, в той очень как бы травмирующей, психотравмирующей обстановке, где они не видят детско-родительских отношений, где они не учатся, как вообще, например, я не знаю...  в дальнейшем мальчики — как они должны вырасти мужчинами, как они должны ухаживать за женщинами, какие должны нести функции в себе как мужчины. Потому что мужчин в принципе очень мало в детских домах, их практически нет. То есть если мы, например, не разрешаем усыновлять детей наших в страны, где узаконены однополые отношения, то если посмотреть с другой стороны, наших детей воспитывают, практически, однополые, да? — лица одного пола, это женщины. Мало того, там совершенно не живут с ними — они работают с ними, понимаете? Они не показывают, как устроены отношения внутри семьи. И дети это все видят и чувствуют — что их обманывают, что это все вранье, что это ложь. Что тут никому нельзя доверять. Понимаете, вот мне, например, Коля много всякого рассказывал — то, что... «Ну как я, — говорит, — могу с кем-то хотя бы поделиться? Потому что я знаю, что вот этот психолог или вот этот воспитатель после того, как я ему что-то расскажу, пойдет и всем расскажет на — у них там какие-то коллоквиумы происходят — на собрании. Они все будут обсуждать мои проблемы — как, что со мной делать. Или, там, запишут в журнал все, что я ни делаю». Или, там, он может выйти куда-то на улицу только с письменным разрешением.

Опять же, за них там... Ну вот все время мы их обвиняем в том, что вот, они иждивенцы, они паразиты, они ничего не хотят делать, ленивые. Ну так это же мы их такими воспитали! Мы их воспитали потребителями. Потому что постоянно, постоянно вокруг них какие-то люди, толпы буквально, которые хотят их вот так вот облагодетельствовать и сделать для них что-то хорошее. Но представьте своего ребенка у себя в семье. Вот вы... То есть, во-первых, вы постоянно нарушаете границы. Хотят они этого, не хотят — никто не спрашивает. Все пошли толпой в актовый зал, все сейчас пошли на чаепитие, еще что-то, еще что-то. Постоянно такая череда как бы событий, когда ребенок не может вообще побыть даже наедине с собой. И представьте себе — вот вы приходите после работы домой, в свою семью, закрыли двери — никто к вам войти не может. А если к вам будут ходить, пускай даже с подарками, пускай будут все... ваши двери будут открыты постоянно, то есть когда ты хочешь отдохнуть, там, я не знаю, почитать, полежать, а к тебе будут постоянно приходить, тебя что-то тискать, тебе давать, и это каждый раз будут новые люди — понимаете, что от этого можно сойти с ума? Вот просто даже если это представить себе на секунду. То есть невозможно... А ребенок, у которого вообще только формируется картина мира, формируется представление обо всем, вы знаете, какая каша в голове? То есть это просто ужас. Детский дом — это, ну... Это, конечно, бренд. Это, конечно, вот если говоришь «сироты» и «детский дом», то все сразу куда-то тянутся — там, за кошельком, за конфеткой, за чем-то еще, потому что ну мы с детства так воспитаны...

А. Леонтьева

— Ну мы действительно, Оль, не знаем, что нам сделать. Мы действительно не знаем, как нам помочь этим детям, и мы вот несем им эти конфетки, какие-то одежки, или не знаю, что такое вот несем.

О. Синяева

— Ну вот поэтому основная задача нашего наставнического центра — даже не брать... Ну, то есть мы воспитываем наставников, но то, что мы к себе набираем, у нас у каждого, честное слово, такая огромная… в корзине даже неподъемной… людей, которые за нас как-то держатся и крепятся на нас. А по большому счету, основной задачей своей мы ставим просвещение. То есть мы хотим донести до каждого, объяснить каждому, почему не надо поддерживать систему. Отойдите от этих детских домов, не нужно туда! Помогите семьям! Вот они здесь! Это как бы вот поставщики, получается, этих детей. Почему нельзя прийти и помочь семье? Почему все силы НКО надо, я считаю, перенаправить на помощь семье, многодетным, малообеспеченным, матерям-одиночкам? Потому что если мы перекроем «поставки» детей в детские дома, то они перестанут существовать.

У нас вот мать, о которой я рассказывала, у которой шесть детей, она получает на каждого ребенка по 250 рублей. Как она с шестью детьми вообще в принципе может работать? Что ей делать, я не знаю. То есть вот настолько как бы все подготовлено для того, чтобы ну вот она детей теряла и дети теряли мать. И, в итоге, мы бы получали совершенно неприспособленных к дальнейшей жизни людей, которые будут потом обществу опять приносить расходы всевозможные — на содержание в местах заключения, например. То есть это же все из наших налогов тоже выплачивается. Это будут ненужные, получается, для общества люди, и которых это общество будет, опять-таки, содержать за свои деньги. То есть, ну это нелогично, и это вредно — вредно для всех. А уж для детей, которые вот это все переживают, вот этот кошмар и ад...

А. Леонтьева

— Ольга, я хотела вернуться немножко к вашей семье. Мало времени осталось от программы, но мне очень хочется задать этот вопрос. Ведь дети, которые попадают в семью, они, наверное, получают какое-то благо, любовь в семью, но они что-то и дают. Вот что... чему тебя научили твои дети, и что они тебе принесли?

О. Синяева

— Приемные дети ?

А. Леонтьева

— Да, да.

О. Синяева

— Уф... Ну, они содрали с меня вообще шкуру, можно сказать.

А. Леонтьева

— Кожу! (Смеется.)

О. Синяева

— И кожу, да! (Смеется.) Да, они меня заставили действовать именно в том ключе, в котором я сейчас действую. То есть не останавливаться, менять вообще этот ландшафт, пытаться любыми способами приложить все свои таланты и возможности для того, чтобы вот объяснять людям и двигать дальше эту тему, пока мы не добьемся полной победы в сознании людей. Я даже не знаю. Это очень сложный, на самом деле, вопрос, потому что я не могу сама себя оценить. Вот я знаю, что со стороны, так скажем, мои друзья несколько обескуражены вообще тем, что со мной произошло, потому что в какой-то момент я была для них достаточно таким благополучным человеком, и... Ну, как-то так... Некая такая, ну, не «золотая молодежь», но... Нет, «золотая» — это, конечно, громко сказано, но, фактически, мы не задавались какими-то такими серьезными вопросами, хотя вот какая-то жалость все время, какая-то во мне обеспокоенность всегда была. Я же рассказывала в предыдущей программе, откуда это все идет, откуда во мне это все взялось. Это просто последствия того, что я находилась не в интернатном учреждении — у меня были номинально мама и папа, но прошла через всякие вот эти ясли с самого рождения, потом ясли на даче... То есть в год и восемь меня уже отвозили на три месяца в ясли на даче. То есть это было без родителей. Это, фактически, был такой детский дом. Я пережила все эти, в общем-то, вещи, всю эту депривацию, и тоже раскачивалась, насколько я поняла... Мама, правда, очень так хитро говорит — «по-моему, — она говорит, — у нас кто-то в семье тоже раскачивался». А у меня есть только брат, которого я помнила, он не раскачивался.

А. Леонтьева

— Ага! (Смеется.) Методом исключения, это были вы!

О. Синяева

— (Смеется.) Да, методом исключения я поняла, что это, видимо, была я. И... Ну, во-первых, они меня все-таки... мой клубочек, который я пыталась как-то развернуть, они мне как бы его, соответственно, раскрутили. Я поняла, в чем причина моих проблем, почему я очень тревожная бываю и живу с некоей какой-то дырой внутри, с таким очень сильным переживанием других людей. Сильная достаточно эмпатия, которая мне досталась... И очень мне больно бывает порой жить вообще, просто жить. И я не могла никак понять, что это такое со мной происходит. То есть я могла пойти на какую-то развеселую вечеринку и сама, в общем-то, там плясать, танцевать всю ночь, и потом с утра начать вот просто рыдать навзрыд. Ну, конечно, это пугало моих всех друзей. А я вот понимала, что это все пустое. В итоге, я поняла и раскопала это в себе — в чем моя проблема, и в чем собака зарыта. Ну, в общем, вот это они мне помогли — дойти до этой сути.

Ну и, плюс, я вам хочу сказать, что мои сироты — это не только мои пацаны, которые — одного под опеку, а другого я усыновила, но и много выпускников и много людей... Ну, громко говоря, я наставничаю, а на самом деле мы с ними дружим. И вот у меня был какой-то трудный период в жизни не так давно, я обратилась за помощью, и, вы знаете, помогли мне только мои сироты. Ну, в общем, они все. То есть мои благополучные друзья — они никто вообще никак не отреагировали. А вот эти вот... Ну да, мы, наверное, одной крови. Поэтому мы друг друга хорошо понимаем и резонируем. И действительно это определенный мир такой своеобразный, куда они смотрят. Они, хоть и бывает, что защищаются очень так болезненно, агрессивно, они... бывает, что они обманывают, они как-то, бывает, хитрят, но на самом деле они более настоящие, искренние, и на них можно положиться больше, чем на вот этих вот правильных, радостных и вполне себе, казалось бы...

А. Леонтьева

— ...благополучных людей. Ольга, спасибо огромное за этот честный разговор! Я напомню, что сегодня мы говорим о семье. Я — Анна Леонтьева, и наша гостья — Ольга Синяева, режиссер, многодетная приемная мать. В часе очень мало времени... Но разговор потрясающий. Меня очень поразила твоя мысль о том, что, ну, в общем, дети помогают, на самом деле, еще разобраться в себе — то есть не только мы им помогаем, а они нам. И я напомню, что Ольга снимает новый фильм — «Блеф-2» — о жизни сирот. Этот фильм очень важен, он очень важен не только сиротам — он очень важен для нас, для нашего общества. И если кто-то хочет помочь, Ольга, напомни — прямо вот два слова, — что нужно сделать?

О. Синяева

— Да, я буквально два слова хочу сказать еще о том, что я такой некий летописец, получается, сиротской системы, чтобы, в конце концов, люди не возвращались опять, не ходили по тем же кругам. Через что мы прошли, какие у нас изменения в законодательстве, и что, как на самом деле движутся дела... Я хотела бы тоже рассказать о том, что у нас семейное устройство встало абсолютно. То есть оно в минусе. У нас за прошлый год в Москве, в 35-миллионной Москве, в которой самая лучшая реабилитация, самая лучшая в стране, у нас взяли всего 120 детей. Представляете? А вернули 436. Поэтому я расскажу, что случилось с семейным устройством, когда была точка невозврата и что получилось из этого. Пока это такой небольшой секрет, но это будет, в общем, бомба. Я надеюсь, что с вашей помощью мы прорвем эту плотину. Это находится на сайте http://planeta.ru, проект называется «Блеф-2». Присоединяйтесь. Так и полетим.

А. Леонтьева

— Ольга, спасибо большое! Да, спасибо большое за разговор. Всего вам доброго!

О. Синяева

— До свидания!