«Потерянное поколение» в России

Гость программы — Ярослав Леонтьев, доктор исторических наук, профессор Факультета государственного управления МГУ им. Ломоносова.

Ведущий: Алексей Козырев

---

А. Козырев

— Добрый вечер, дорогие друзья, в эфире радио «Вера» «Философские ночи» и с вами ее ведущий Алексей Козырев. Сегодня мы поговорим о духовном поиске человека потерянного поколения. У нас в гостях сегодня доктор исторических наук, профессор Факультета государственного управления Московского государственного университета имени Ломоносова Ярослав Викторович Леонтьев. Здравствуйте, Ярослав Викторович.

Я. Леонтьев

— Добрый вечер, уважаемые радиослушатели и Алексей Павлович.

А. Козырев

— Ну вот потерянное поколение, оно само себя потеряло или мы его потеряли? Потому что мы сегодня собирались говорить с вами о том поколении, на судьбу которого выпала революция, послереволюционные годы, о том поколении, среди которых могли быть новые Трубецкие, Соловьевы, Булгаковы, Бердяевы, но они просто к другому поколению принадлежали, и они успели пройти университетский путь, академическую карьеру, написать свои книги, на их время пришло религиозно-философское общество памяти Соловьева, книгоиздательство «Путь», а вот те, кто у них учился, те, кто, может быть, ходил на их лекции университетские и остался в стране после того, как уплыли философские пароходы, лязг железных засовов тюрем прозвучал. Вот что это за поколение и как можно его охарактеризовать, то есть можем ли мы говорить о вере, о духовном поиске, о религиозной философии применительно к людям этого поколения?

Я. Леонтьев

— Да, конечно, отвечая прежде всего на ваш первый вопрос, ответил на него бы так, что, конечно, их погребло вот это, они оказались погребены под этими мощными красными колесами, которые прокатились в буквальном смысле под этой лавой и, в общем-то, их путь лежал, этих людей, конечно, в ГУЛАГ, сначала в ссылки, а потом и в лагеря. И, конечно, кто-то потом, отдельные люди смогли вынырнуть из этой пучины и их имена потом, много лет спустя тоже вошли сейчас в наше наследие культурное, скажем, такой поэтессы Анны Барковой, которой прочили вообще будущее, сравнивали с Ахматовой, с Цветаевой и говорили, что она даже может опередить их, может, вообще это будет самое звучное имя в русской литературе 20-го века, но три ареста, 25 лет отсидки в общей сложности, и вот только-только в годы, наверное, в самиздате что-то встречалось во время перестройки, когда начали выходить сборники наподобие того, который сейчас у меня в руках: «Поэты-узники ГУЛАГа», сначала маленькая книжечка была выпущена, потом она попала в сборник, а кто-то ведь и не смог вынырнуть, кто-то там остался погребен навсегда. Вот тот герой, о котором мы сегодня хотели поговорить — Юрий Михайлович Панебратцев, он как раз относится к таковым, буквально совсем недавно впервые в «Вопросах философии» прозвучало его имя в качестве корреспондента Бердяева и вообще впервые его имя было обнародовано, до этого человек просто сгинул бесследно, поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, конечно, не мы похоронили это поколение...

А. Козырев

— Но ведь это поколение — это и поколение новомучеников, по сути, то есть было бы странно сказать, что оно потерянное, то есть оно в каком-то смысле потерянное: мы потеряли этих людей, которые могли много сделать для Церкви, для Отечества, их положили на Бутовском полигоне или на соответствующих, но само по себе это поколение не могло сказать, что оно потерянное, что это лишние люди, они совершили свой подвиг.

Я. Леонтьев

— Мне вспоминаются великие строчки Надежды Александровны Павло́вич, я считаю вообще одно из самых сильных стихотворений русской поэзии 20-го века: «Цинготные, изъеденные вшами, сухарь обглоданный в руке, встаете вы суровым рядами и в русских святцах, и в моей тоске», вот как бы адресованы всем новомученикам и исповедникам российским. И вот герой сегодняшнего нашего разговора, наверное, тоже, хотя он и не прославлен, хотя он забыт был до, можно сказать, и до настоящего момента еще остается, в общем-то забытым, но, наверное, я тоже мог бы, с некоторой осторожностью, наверное, но тоже мог бы его соотнести с исповедниками...

А. Козырев

— ...с этим поколением исповедников. Вы знаете, прежде, чем мы перейдем к рассказу о его судьбе — о судьбе Юрия Михайловича Панебратцева, я вспомню такого человека, его звали Анатолий Борисович Свенцицкий, мне судьба подарила с ним встречу...

Я. Леонтьев

— Вы знаете, я его тоже знал.

А. Козырев

— Вот видите, как. У него есть книжки: «Они были последними», по-моему, с вопросительным знаком в конце, где Анатолий Борисович рассказывает о приходской жизни 20-х годов в Москве, когда закрывались храмы и ведь это тоже книжка об этом поколении, это человек, который, можно сказать, в начале или в конце этого поколения, но он это время застал, это был племянник отца Валентина Свенцицкого, известного писателя духовного, исповедника. И действительно, говоря об этом поколении, можно эту формулировку именно в том виде, в котором это было в заглавии в замечательной книжке Анатолия Борисовича воспроизвести: они были последними, то есть это то поколение, которое действительно нас связывает, с одной стороны, с традицией Серебряного века, подарившей нам Бердяева, русскую религиозную философию, с другой стороны, это уже какое-то другое поколение, с другими реалиями столкнувшееся, с другими судьбами столкнувшееся в России после 22-го года, поскольку им пришлось прожить, может быть, небольшой отрезок жизни, потому что вехой здесь был, конечно, 37-й, который для нашего героя был последним годом жизни понятно, по какой причине.

Я. Леонтьев

— А прожил он 36 лет от роду.

А. Козырев

— Да, то есть 1901 год — год рождения. Но все-таки как, он был студент, он учился в университете, откуда у молодого человека, жившего, взлетавшего в советскую эпоху, возникли какие-то духовные потребности и духовные запросы?

Я. Леонтьев

— К сожалению, он не успел поучиться в университете, потому что он успел окончить, если говорить о его образовательном цензе, то за его плечами было только коммерческое училище в Кременчуге. Он не успел поступить в университет, как раз начался разгар гражданской войны, он оказался вовлеченным в события, сейчас я об этом готов тоже сказать, но он мечтал всегда учиться, в одном из писем Бердяеву как раз он и пишет в 30-м году: «Моя мечта — учиться, там, где преподают авторы „Души человека“ и „Основ интуитивизма“ неосуществима». И он был подлинным самоучкой в буквальном смысле, а поскольку он был крайне интересным самородком, но все-таки не просто самородком, его сформировала определенная среда и, конечно, наверное, его родители...

А. Козырев

— Ну, если 30-й год, человек пишет во Францию, в эмиграцию письмо из советской России, то есть это вообще возможно было? Можно было писать, письма доходили?

Я. Леонтьев

— Да, в это время было возможно и причем первые письма он адресовал Бердяеву еще из ссылки, находясь в Коми в зырянской ссылке, жил там абсолютно, как и большинство ссыльных, просто влачил существование, ну да, продолжал тем не менее, вот он даже интересно рассказывает: когда у него начался период воцерковления, а сначала он-то прошел, я хочу рассказать это, через разные духовные поиски, которые прежде всего сначала были связаны с какими-то революционными течениями, ну так вот, находясь в ссылке, он вспоминает интереснейшие беседы в зырянской деревне в избе с другими ссыльными — церковными людьми, он даже назвал это, что они в шутку называли это: «наша неоплатоновская академия», и письма доходили, как ни странно, в это время еще доходили, потом он Бердяеву продолжал уже писать и после освобождения, когда жил на Украине, когда жил в Москве, потом он снова оказался в ссылках, это уже был следующий этап. Но позвольте, вернусь все-таки к его происхождению, к его родителям, потому что все равно что-то было промыслительно в его последующих поисках, о которых мы сейчас говорим, в первую очередь, я расскажу о его предыдущих страницах, которые не отразились в этой публикации в «Вопросах философии» от 14-го года.

А. Козырев

— Татьяны Геннадьевны Щедриной, да? Она была публикатором этих писем...

Я. Леонтьев

— Совершенно верно, она была первооткрывателем этого имени. Его родители были представители такой либеральной или народнической, может быть, более правильно сказать, интеллигенции, но отец был выходцем из духовенства, он был выпускником Вологодского духовного училища и затем учился в семинарии, но после окончания не стал рукополагаться, продолжил образование в Нежинском историко-филологическом институте и был достаточно известным словесником, надо сказать, он выпускал учебники, некоторые учебники его были широко известны в России, например, такой учебник для средних учебных заведений: «Методическая грамматика русского языка» и еще несколько. А мама, Панебратцева, урожденная Легчиновская, была сестрой довольно известного врача, друга юности будущей звезды медицины — Богомольца. Их семья, которая жила одно время и в Полтаве, дружила с таким властителем определенных дум того времени — с Владимиром Галактионовичем Короленко, достаточно близка была с Короленко, насколько я понимаю, и в этой среде прошло детство, получил какие-то первые импульсы и интересы Юрий Михайлович Панебратцев. В юности во время учебы в коммерческом училище он заинтересовался толстовством, толстовство было довольно популярным, таким модным трендом, как мы сейчас бы это сказали, но тут наступила революция и из мирного толстовца-непротивленца с ним новая происходит метаморфоза: он оказывается сначала в Украинской партии социалистов-революционеров боротьбистов, затем происходят дальнейшие какие-то его искания в революционном мировоззрении, он прошел такой путь, сначала он заинтересовался теорией синдикализма, потом связал свою политическую биографию с эсерами-максималистами и надо сказать, даже одно время играл довольно крупную роль в этих структурах , одно время, когда его после первого ареста, арест произошел очень рано, ему было 19 лет и после этого он скрылся с Украины, оказался в Москве и был даже избран в такое центральное бюро объединения левых эсеров и максималистов в высший руководящий орган, но это были уже последние страницы уже гонимых совершенно и продолжавших репрессироваться эсеров, это был 23-й год и, собственно, он был уже обречен.

А. Козырев

— Я помню, ведь с эсерами была связана, если я не ошибаюсь, и будущая мать Мария (Кузьмина-Караваева), она была в молодости, будучи поэтессой...

Я. Леонтьев

— Конечно, она была кадровой эсеркой и когда ее избрали городским главой одного из южных российских городов, именно от партии эсеров она избиралась, она прошла вообще весь этот круг....

А. Козырев

— Просто мы говорим о поколении исповедников, вне зависимости от того, прославлен-не прославлен, вот мать Мария, она прославлена в лике святых, но Греческой Церковью, но это одно поколение.

Я. Леонтьев

— Да, прославлена вместе со своим другом Бунаковым (Фондаминским).

А. Козырев

— Да, это одно поколение, которое могло этот свой духовный поиск начинать с Короленко, с Толстого, с активной политической позиции в революции, с социализма, а заканчивать его, что называется, на голгофе.

Я. Леонтьев

— Да, тут даже, может быть, уместно сравнить в чем-то и с нынешним юбиляром Федором Михайловичем, который, как мы помним, также прошел через социализм, через социалистические кружки, через объединение петрашевцев...

А. Козырев

— Главное, что Федору Михайловичу Достоевскому исполняется 200 лет и в эти дни 140 лет его кончины празднуется, отмечается.

Я. Леонтьев

— Да, потом, в тобольской пересылке на этапе, как известно, жены декабристов: Фонвизина и Анненкова приносят ему Евангелие, которое он берет с собой на каторгу и, вы не поверите, очень похожая история с Панебратцевым, ему тоже в ссылке попадает в руки Евангелие.

А. Козырев

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость — профессор Факультета государственного управления МГУ имени Ломоносова Ярослав Викторович Леонтьев. Мы говорим сегодня о духовных поисках человека потерянного поколения на примере одной судьбы, одной биографии Юрия Михайловича Панебратцева, корреспондента Николая Александровича Бердяева, который писал ему свои письма из Коми, зырянской ссылки, потом из Москвы, Бердяев в это время был уже в Париже в Клама́ре в эмиграции. Вот, оказывается, человек мог просто так взять и из большевистской России задать вопрос философскому кумиру своего поколения: как надо жить, как надо верить в Бога? И Бердяев ему из Франции отвечал в СССР, отвечал ведь? То есть это не односторонняя переписка была?

Я. Леонтьев

— Да, и письма Бердяева тоже на удивление, доходили до ссылки...

А. Козырев

— Но мы их не знаем, поскольку уж человека-то в 37-м году порешили, а уж про письма Бердяева мы ничего не можем сказать.

Я. Леонтьев

— Хотя, кто знает, могут и они всплыть в каких-то следственных делах, еще далеко не все следственные дела Панебратцева изучены, может быть, они тоже могут когда-то всплыть. Более того, Бердяев опубликовал одну из его корреспонденций в журнале Путь«, другое дело, что он не назвал его по имени, но это было просто, понятно, невозможно.

А. Козырев

— То есть он писал: «Вот мне из СССР тут шлют, пишет некий молодой человек...»

Я. Леонтьев

— Да, в качестве анонима корреспонденты из ссылки, и поначалу публикатор писем Панебратцева к Бердяеву Щедрина даже задумалась, не было ли вообще имитации такой, какой-то искусственно созданный образ — нет, оказалось, что это не имитация, что это действительно реальный человек и это реальное письмо, и вот тот комплекс писем, который она нашла затем в архиве Бердяева, раскрыл эту загадку.

А. Козырев

— Надо здесь заметить нашим радиослушателям, что Бердяев ведь завещал свой архив Советскому Союзу, последние годы своей жизни после победы СССР во Второй мировой войне Бердяев достаточно с интересом, симпатией относился к тому, что происходило в Советском Союзе...

Я. Леонтьев

— Да, если я не ошибаюсь, он же был даже членом Союза советских патриотов.

А. Козырев

— Да, ему вменяли то, что он пил тост за здоровье товарища Сталина в советском посольстве...

Я. Леонтьев

— А его духовник, архимандрит Стефан (Леонид Светозаров) в миру встречался с Молотовым, когда Молотов прибыл в Париж.

А. Козырев

— Во всяком случае, Бердяев завещал свой архив Советскому Союзу, несмотря на то, что ему говорили, что: «да они уничтожат, они все сожгут», Бердяев говорил: «Ну, значит, такова моя судьба, я должен разделить ее со своей страной». И действительно, после смерти Бердяева большая часть архива была перевезена в Москву, долгое время находилась под спудом в архиве спецслужб, но потом, в конце 80-х годов это все стало выдаваться, исследователи стали пользоваться, и вот таким образом Татьяна Геннадьевна Щедрина нашла эти письма о нашем сегодняшнем герое — Юрии Михайловиче Панебратцеве.

Я. Леонтьев

— Позвольте одну маленькую цитату в подтверждение тех слов, о которых я говорил, вот как с ним произошел этот перелом, когда мы его сравнили с Федором Михайловичем Достоевским: «И вот во время чтения Евангелия со мной произошел тот чудесный внутренний перелом, который Карлейль назвал «обращением», будто завеса спала с глаз, и я поверил, горизонты страшно расширились, я ощутил в себе громадную духовную свободу, и мир опять стал для меня полон глубокого интереса и смысла. Некоторое время я еще стоял вне Церкви, склоняясь к неохристианству и желая соединить мою новую веру с былым революционаризмом и даже ницшианством, но чтение жития преподобного Серафима Саровского привело меня в Церковь. Одновременно сами собой как-то упали остатки прежнего хилиазма, в последнем процессе большую роль сыграли «Три разговора» Владимира Соловьева, все это произошло в глухой зырянской деревушке, вдали от всего культурного мира, где у деревянного сруба происходили прения о Боге, о вере, о социализме и тому подобное, это место мы называли потом «нашей неоплатоновской академией».

А. Козырев

— Интересно, что он здесь говорит о хилиазме, то есть о тысячелетнем царстве, как о таком своеобразном религиозном социализме, то есть падение хилиазма — это, по сути, разочарование в представлении о земной утопии, о земном рае.

Я. Леонтьев

— А вот, видите ли, я уже смогу добавить для всех, кто заинтересуется этой фигурой, этой необычной фигурой, некоторые новые источники, пока еще неопубликованные, я написал одну пока небольшую статью о панибратстве, но ждет своего часа еще полная публикация этих писем, они как раз и были тоже обнаружены в одном из архивно-следственных дел в Нижнем Новгороде и относятся еще к периоду, когда он еще был достаточно активен в левом сегменте у эсеров. Там, в Нижнем Новгороде, среди студентов Нижегородского университета и техникумов существовала небольшая такая тоже революционная, она называлась, по-моему, «революционно-социалистическая организация» или «революционная народническая организация», даже не оформившаяся структура, скорее, кружок, это был 25-й год, когда уже тоже все партии были разгромлены, то есть такой небольшой подпольный студенческий кружок, и они распространяли в качестве самиздата какие-то тексты, и вот в этом следственном деле в качестве вещественных доказательств тоже обнаружилось несколько писем Панебратцева из ссылки, но еще до того, как он обращался к Бердяеву, когда он еще, это было до того перелома, о котором я говорил пять минут назад, в этом деле оказались подшиты девять писем Панебратцева и две его статьи: «Мысли о максимализме» и «Новые английские лорды и социальная революция», так назывались эти статьи, которые вот эта группа нижегородская в качестве самиздата они перепечатывали на машинке и тоже распространяли, тоже интересный вопрос, как в 20-е год циркулировал таким образом самиздат, а он циркулировал. И вот представьте себе, только что к вашей реплике о хилиазме вот как рассуждает Панебратцев, за пять лет до того, как он стал корреспондентом Бердяева6 «Итак, в период созидания социализма мы заглядываем в далекое будущее и видим за Лавровым и Бакуниным Ницше и его Заратустру, но идеал Ницше аристократический, его сверхчеловек — великий каннибал, он ненавидит ближнего и живет его эксплуатацией, наш Заратустра не таков, он любит людей, в нем сильна горящая добродетель, наш человек будущего — синтез Заратустры и Христа, он не непротивленец, он борется за свою духовную независимость, он отстаивает свою личность, но он любит людей и хочет сделать их тоже свободными, но не покушается ни на чью свободу, в нем сочетаются два чувства, которые Михайловский считает основами морали: чувство чести и чувство совести». Очень интересная цитата, которая характеризует, может быть, начало как раз его таких духовных поисков, то, что он как раз, может, называл «неохристианство». Тут позвольте еще одну маленькую цитату, чтобы он был рельефней, понятней нам, она тоже того заслуживает, вот смотрите, как он тоже рассуждает в другом письме, которое распространяли его соратники в виде самиздата: «Есть две противоположные системы индивидуализма: система Штирнера и учение Льва Толстого. Первое — учение Штирнера, и Ницше говорит и о воле к власти, и о том, что каждый человек стихийно борется за власть над другими. Конечно, в будущем это будет борьба не за общественную власть, а за власть над душами, за влияние. Толстой же говорит, что высший идеал для человека — это отказ от власти над другими, в этом вся суть его непротивления. Ницшевский Заратустра и толстовский Христос — два резко противоположных идеала будущего, какой из них приемлемее?» Он часто задается вопросами вообще, надо сказать, вот он и Бердяева засыпа́л вопросами, у него нет часто готовых ответов и, может быть, этим он тоже интересен, ведь это тоже очень большое, на самом деле, искусство, конечно, и умение задавать вопросы.

А. Козырев

— Мы говорим сегодня о духовных поисках человека 20-х, 30-х годов прошлого столетия, человека потерянного поколения, но который обрел Христа, обрел веру и пришел, в общем-то, на голгофу в 37-м году, это Юрий Михайлович Панебратцев — корреспондент Николая Александровича Бердяева, говорим с профессором Факультета государственного управления МГУ Ярославом Викторовичем Леонтьевым, и после небольшой паузы мы вернемся в студию программы «Философские ночи» и продолжим наш разговор на радио «Вера».

А. Козырев

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, профессор Факультета государственного управления МГУ имени Ломоносова Ярослав Викторович Леонтьев. Мы говорим сегодня о духовных поисках человека потерянного поколения, так мы назвали нашего героя — Юрия Михайловича Панебратцева, который писал в эмиграцию Николаю Александровичу Бердяеву письма, задавался там философскими вопросами и просил его наставить в христианской вере, потому что он испытал религиозное обращение, прочитав Евангелие, как сам он пишет: «религиозное обращение по Карлейлю», то есть для него вот этот автор, писавший о героях, романтик, был каким-то образцом такого религиозного обращения, да?

Я. Леонтьев

— Ну, наверное, раз он шел тоже от народнических сочинений перед этим, от героев Михайло̐́вского, наверное, конечно.

А. Козырев

— Каково вообще было обращенному-то в 30-е годы в большевистской Москве? Храмы закрывались, надо было в коммунизм обращаться, а он шел в обратном направлении, от социализма, пускай и в духе эсеров, в духе хилиазма, от социализма ко Христу. Как вообще ему было в этой культуре, в этой стране, которая перековку осуществляла?

Я. Леонтьев

— Само собой, разумеется, вот такое внутреннее состояние, наверное, можно именовать «внутренней эмиграцией», конечно, это было страшное одиночество, он тоже об этом пишет Бердяеву и более того, наверное, его бывшие товарищи тоже вполне возможно, что у него, мы не знаем его других корреспонденций, пока не знаем, вполне возможно, что он мог вести споры и дискуссии со своими бывшими товарищами, которые, возможно, хотели вернуть его обратно, и наверняка тоже он приводил им какие-то интересные аргументы, но все равно он должен был себя ощущать и с ними, конечно...

А. Козырев

— ...белой вороной. Но ведь он не только Бердяеву писал, он пытался найти в советской России единомышленников, учителей, наставников, в частности, я помню в этой переписке он к Флоренскому пришел...

Я. Леонтьев

— Сначала он писал к Флоренскому в ссылке, но, к сожалению, отец Павел не ответил ему.

А. Козырев

— Не ответил, так он потом нашел его адрес, пришел к нему домой в Сергиевом Посаде и как-то был совершенно разочарован этой встречей.

Я. Леонтьев

— Да, он встретил его очень сухо, хотя они проговорили пять-шесть часов, как сообщает Бердяеву Юрий Панебратцев, действительно, он сильно разочаровался во Флоренском, как в человеке.

А. Козырев

— Я представляю, какое, если позволите — удовольствие испытывал Бердяев, когда он это читал, потому что Бердяев не был фанатом Флоренского, он написал о нем статью «Стилизованное православие», «Столп утверждения истины» назвал стилизацией православия, и тут вдруг Панебратцев ему пишет, что Флоренский ему сказал чуть ли не: «А зачем вам это нужно, мол, сами ищите дорогу, я вам здесь не советчик...»

Я. Леонтьев

— Вот-вот, хотя Юрий Михайлович свидетельствует, что «Столп и утверждение истины» тоже для него стала очень важной книгой на пути его духовного поиска...

А. Козырев

— То есть книга и человек — это не одно и то же, человек может написать гениальную книгу, а лично быть уставшим, потерянным и вообще, может быть, даже подозревающим, а может, шпион пишет.

Я. Леонтьев

— Да, это тоже мы не должны сбрасывать со счетов, по крайней мере, Панебратцев именно так характеризует отца Павла. Я тоже могу вполне нормально задаться этим вопросом.

А. Козырев

— И потом, отец Павел дважды арестовывался, первый его арест был в 29-м году, если я не ошибаюсь, то есть, по всей видимости, он к нему пришел либо перед первым арестом, скорее всего...

Я. Леонтьев

— Нет, это было уже позже, он же посетил его, если не ошибаюсь, в 31-м году.

А. Козырев

— А, ну значит, уже после первой ссылки, то есть его все-таки выпустили сначала, чтобы потом уже с концами забрать в Сковородино и на Соловки, где он будет умерщвлен, но нужно понять состояние Флоренского, к которому приходит молодой человек, напоминающий ему, вероятно, его студенчество, когда сам Флоренский делал выбор между математикой и Духовной академией и ему, по сути, задает те вопросы, которые сейчас уже неприлично задавать...

Я. Леонтьев

— Поэтому не будем судить строго тоже и отца Павла, но факт остается фактом, есть действительно такое свидетельство Панебратского, что они не поняли друг друга, увы, это так. Арест самого Панебратского случился тоже вскоре, очередной арест в 33-м году и больше уже он не вернулся после следующих арестов, очередной изолятор, очередная ссылка и 37-й, когда его расстреляют.

А. Козырев

— Но сдается, что «платоновской академией» в этой ситуации может быть только лагерь, те же Соловки, где людям уже нечего терять, где им не нужно скрывать свои мысли, придумывать слова, потому что дальше Сибири не сошлют, что называется.

Я. Леонтьев

— Боюсь, Алексей Павлович, что, смотря какой период, опять же, брать, если брать период еще конца 20-х годов, встреч на Соловках Дмитрия Сергеевича Лихачева, вот сейчас я опять открыл сборник «Поэты — узники ГУЛАГа», где Лихачев так охарактеризовал одного из авторов этой книги — Владимира Кемецкого, ровесника Панебратцева, это его псевдоним литературный, настоящее имя Владимир Сергеевич Свешников. Дмитрий Сергеевич писал, что изумительно талантливым, несомненно, был Володя Свешников, в иных условиях ему принадлежало бы великое будущее и как поэту, как литератору, но это был, еще раз обращаю ваше внимание: конец 20-х все-таки, годов, когда и Лихачев отбывал на Соловках, а уж в 30-е годы какая неоплатоновская академия, уже не в СЛОНе — не в Соловецких лагерях особого назначения, а в СТОНе — Соловецкой тюрьме особого назначения, где уже совсем другое было.

А. Козырев

— Я вспоминаю нашу молодость, когда мы с вами примерно в одно время в школе учились, когда нам рассказывали о поэтах, погибших на войне: Павел Ко́ган, и действительно была боль — потерянное поколение, мальчишки ушли на фронт и, недокурив, недолюбив, погибли, и вот эти стихи мы читали, стихи Павла Когана: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал...» А ведь еще до этого было другое поколение, поколение, погибшее не на войне, потому что на войне все-таки человек погибает жертвенно, он приносит свою жизнь в жертву Отчизне, в жертву грядущим поколениям, а вот оно погибло как бы вот там, в СТОНе и в СЛОНе, и там ведь тоже было огромное количество талантливейших поэтов, умнейших людей, философов, богословов...

Я. Леонтьев

— Вот именно, если очень немногие из них вынырнули все-таки из этой пучины, если она не окончательно их погребла, то многие, как Кемецкий, только что упомянутый, как Панебратцев, остались там.

А. Козырев

— Но все-таки в этом выборе то, что пишут, я сейчас не очень хорошо помню эти письма Панебратцева к Бердяеву, то, что пишет он о своем мировоззрении, можно ли сказать, что это человек, который воцерковился, который приобрел вот именно христианское мировоззрение?

Я. Леонтьев

— Конечно. И, понимаете, он и пытается осознать тот голгофский путь, которым они идут, вот, пожалуйста, еше одна небольшая цитата: «Идея происходящего разделения мира, отделения и размежевания двух начал, с одной стороны, явление миру „русского Христа“ (закавычена эта фраза „русского Христа“) но явление его не в торжестве, в блеске, как часто думали славянофилы, Соловьев ранее, и отчасти Достоевский, а среди неслыханных унижений, когда одна за другой смываются с древней иконы Русской Церкви вековые слои красок, положенные безвкусными грубыми мастерами, открывается миру подлинный лик 12-го столетия или еще более ранний лик, равного которому по красоте нет во всем мире» (слова профессора Анисимова о реставрированной им в 1926 году Владимирской иконе Божией Матери), сочетающее древнее эллинство с христианской мыслью«

А. Козырев

— Это же он едет смотреть Владимирскую, это тоже особенность...

Я. Леонтьев

— Да, сначала он это пишет, а потом, как только он сумел из ссылки попасть в Москву, он первым делом описывает Бердяеву, просто огромное неповторимое впечатление было и, кстати, Бердяев не мог лицезреть этой иконы из Парижа.

А. Козырев

— Не мог, и «Троицу» Андрея Рублева не мог лицезреть, потому что эти иконы были скрыты под окладами в ризах роскошных, а тут вдруг все как обнажилось, то есть, действительно, с одной стороны, поругание мощей, поругание святынь, реквизиция церковных ценностей, с другой стороны, раскрытие древних икон и возможность лицом к лицу увидеть Владимирскую, увидеть Троицу этому поколению это было дано, может быть, дано впервые, может быть, это было первое поколение за много столетий истории Русской Церкви, которое увидело совершенно иной лик Христа. Сергей Фудель — тоже ведь человек этого поколения.

Я. Леонтьев

— И в то же время это осознание, понимание, Панебратцев, конечно, хоть и самоучка, и самородок, но он очень культурный человек и изначально, от рождения, даже и видите, у него есть это понимание, явление русского Христа не в славе и блеске, не в торжестве, а в этом унижении и скорби, того голгофского пути, которым они идут.

А. Козырев

— Как Тютчев писал: «В рабском виде Царь небесный исходил, благословляя», вот этого Христа Тютчева увидел он через раскрытые иконы.

Я. Леонтьев

— Да, и он тоже пишет здесь об интересе и к Тютчеву, у него есть и такой пассаж, и к Федору Ивановичу, при этом он пытается еще и тоже и творить, и писать сам. К сожалению, мы не знаем пока его работ, уже архивно-следственные дела дали нам в руки его несколько более ранних статей, относящихся к его революционному периоду, вот, допустим, смотрите, он упоминает в одном письме Бердяеву, что он посылает (кстати, возможно это надо искать как раз именно там, в Кламаре), что он посылает ему одну маленькую статейку по поводу книги Стефана Цвейга о Достоевском. Вообще, в это время, наверное, Достоевский тоже становится таким главным интересом Панебратцева, здесь по целому ряду писем это проходит, это интересно, вот он человек, который писал, даже есть свидетельство, что он тоже занимался и стихосложением, но пока, опять же, мы не знаем стихов Панебратцева, были ли это духовные стихи, пока мы тоже ничего не знаем, это загадка, над которой еще предстоит работать.

А. Козырев

— То есть к дореволюционным исканиям ближе был Толстой, через Толстого приходил в Церковь и к вере, а вот после революции — к Достоевскому, с его катастрофизмом, с его какими-то предсказаниями, что бесы сделают с Россией и с его особым чувствованием этого расколотого мира, в котором действует черт Ивана Карамазова, и неслучайно вот эта эволюция от Толстого к Достоевскому, которую наш герой переживает в это время, как, наверное, переживает ее еще один человек этого поколения — Михаил Михайлович Бахти́н, который пишет «Проблемы творчества Достоевского» тоже в конце 20-х годов, это 29-й год, если мне не изменяет память, первое издание этой книги, то есть через Достоевского прочитать то, что с нами произошло, то, что с нами случилось, да?

Я. Леонтьев

— Да, хотя бывший толстовец Панебратцев — вот, пожалуйста, здесь уже четко формулирует в следующем письме Бердяеву: «А реакционер Леонтьев или де Местр читаются с большим интересом, чем проповедник любви Толстой или Григорий Петров с его розовым либерализмом», кажется, об этом парадоксе писал еще Василий Васильевич Розанов. Да, человек находится действительно в поисках, поэтому ему абсолютно не интересен Нилус, но ему очень интересен при этом, видимо, Константин Леонтьев и по-прежнему, конечно, Владимир Соловьев, «Три разговора» у него постоянно тоже лейтмотивом проходят через все письма. Появившись в Москве, он идет на Новодевичье кладбище отыскивать могилу Владимира Соловьева, изумленно видит, что там снесен крест, о чем он сообщает Бердяеву, что могила под угрозой разорения...

А. Козырев

— То есть он ее просто не находит уже?

Я. Леонтьев

— Он находит само место, могилу отца находит, Сергея Михайловича...

А. Козырев

— Да, а креста на могиле Соловьева уже нет, потому что была идея поставить там памятник, гранитный крест, но так до революции это и не сложилось, отчасти потому, что не договорились с семьей группа друзей Владимира Соловьева не смогла договориться с его наследниками, из-за этого памятник не был установлен, ну а после революции уже как-то не до Владимира Соловьева, другие уже кумиры, хотя в плане монументальной пропаганды планировалось поставить памятник Владимиру Соловьеву, но Ленин вычеркнул его, едва ли не собственноручно. Ну а вот вы, я так понимаю, работали еще и с архивом, со следственным делом Панебратцева, да?

Я. Леонтьев

— Я пока только приступил к этой работе и пока воспользовался ситуацией, которая сейчас на Украине, там в связи с этой декоммунизацией происходящей, официально узаконенной, там открыты полностью все архивы...

А. Козырев

— А его архив там?

Я. Леонтьев

— Не его архив, просто одно из следственных дел, вот это раннее следственное дело, по которому он и угодил в эту дальнюю ссылку в Коми, в Зырянскую область, как это тогда называлось. Вот пока я работал только с одним его ранним следственным делом, но теперь задача поднять следующие, может быть, там, среди этих вещественных доказательств найдутся тоже какие-то и новые тексты.

А. Козырев

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи», у нас сегодня в гостях профессор Факультета государственного управления МГУ имени Ломоносова, доктор исторических наук Ярослав Викторович Леонтьев, и мы говорим сегодня о духовных поисках человека потерянного поколения на примере Юрия Михайловича Панебратцева — толстовца, эсера, социалиста, который сделал выбор в пользу Христа, пришел в Христову Церковь именно в те годы, когда это было настоящим подвигом, то есть это не только не поощрялось государством, но и почти стопроцентно гарантировало преследования, а чаще всего и мученическую смерть, но прежде, чем этот венец он сподобился приобрести, он успел написать несколько писем Николаю Александровичу Бердяеву и попытался взять у него уроки веры, уроки религиозной философии. Мог ли Бердяев в этой ситуации удовлетворить жаждущего, то есть насытить человека? Не мог ли он, с его произведениями показаться Панебратцеву человеком другой эпохи? Я не случайно задаю этот вопрос, сегодня религиозно ищущему человеку покажется ли, допустим, «Философия свободы» и «Смысл творчества» духовно питающими работами или ситуация изменилась, история изменилась, и Бердяев уже был великим, конечно, и очень авторитетным, но человеком другой эпохи?

Я. Леонтьев

— Да нет, вы знаете, я не ставил бы так вопрос, Бердяев, конечно, принадлежал к поколению родителей Панебратцева и даже в одном из писем есть упоминание, поскольку отец, как я уже сказал, происходил из вологодских семинаристов, даже, может быть, он пересекался, когда Бердяев, если помните, еще тоже до своего воцерковления, до своего обретения веры, когда, наоборот, были такие же поиски революционные у Бердяева, когда он начинал, как марксист, был в ссылке за участие в Киевском союзе борьбы за освобождение рабочего класса, кажется, так, с Луначарским. И вот кто-то из окружения Панебратцева, я не знаю, был ли это его собственный отец или кто-то из других знакомых отца, оказывается, была и такая связь с Бердяевым еще, в одном из писем он упоминает, что «мне о вас рассказывали, о вашей далекой вологодской ссылке», может быть, он даже себя тоже сравнивал с опытом Николая Александровича, но в том-то и дело, что да, вот там свобода, которую проповедовал и в дальнейшем на которой настаивал Бердяев, уже обратившийся, эта внутренняя свобода была очень важна для Панебратцева, вот как раз он, Бердяев абсолютно не был для него человеком каким-то старорежимным, отнюдь, он как раз продолжал свои поиски.

А. Козырев

— То есть это тот же путь от внешней к внутренней свободе, мы ищем внешнюю свободу и в конце концов оказываемся в стране лагерей, может быть, надо не дожидаться, пока нас там куда-то заключат, а внутри себя найти внутреннюю свободу, которая, наверное, неизбежно связана с внутренним ограничением каким-то, потому что эта свобода не может быть безудержным таким вот либертинажем, делаю, что хочу, это свобода во Христе, а не свобода от Христа.

Я. Леонтьев

— Вне всякого сомнения. С одним добавлением, если говорить конкретно о поисках и размышлениях Панебратцева, видно из этих писем к Бердяеву, что очень трудно уже было искать эти книги, книги и самого Бердяева, и людей его круга, Эрна, других, очень трудно было ему отыскивать, он отыскивал их у каких-то букинистов, на развалах, вот он мечтал, что он поживет какое-то время в Москве и будет посещать Румянцевку, которая, кажется, в это время уже была переименована в Библиотеку имени Ленина, и что там, по крайней мере, можно еще получать эти книги, то есть, на самом деле, поиск этих изданий уже, конечно, был затрудненным.

А. Козырев

— Ну и христианской литературы, наверное, тоже было уже не так много, найти отцов, найти книги по христианской истории, наверное, тоже было непросто, все это истреблялось.

Я. Леонтьев

— Непросто, но те церковные люди, к сожалению, мы тоже не знаем пока их имен, я думаю, это можно будет понять, если мы точно установим точные места ссылок и передвижений, эти ссыльно-лагерные маршруты Панебратцева, можно просто будет сопоставить, потому что, конечно, сейчас опубликовано много источников, и мы сможем понять, кто из церковных людей был рядом с ним, в ссылки они могли еще захватить литературу, еще им могли прислать литературу в ссылке. Конечно, в лагерях это было невозможно, в лагерях мы знаем, что акафисты писались, переписывались на память, наизусть.

А. Козырев

— А известно ли, в каких он оказывался лагерях и где произошла его гибель, его расстрел?

Я. Леонтьев

— Да, я уточню: это известно, он был расстрелян по приговору Омского управления НКВД и зафиксирован этот расстрельный приговор в книге памяти Тюменской области, видимо, в Омске был осуществлен, я сейчас уточняю, 27 августа 37-го года, а до этого он был в ссылке в Тюмени, поэтому и упоминается здесь Тюмень, но это уже 30-е годы, когда мы вели разговор, что сначала из Украины он оказался в Коми, откуда и вступил в переписку с Бердяевым, потом был кратковременный период освобождения, и он даже некоторое время, недолго жил в Москве, потом последовали новые аресты, и вот сейчас мы уточнили: это Тюмень и Омск.

А. Козырев

— То есть это год, когда и отец Павел Флоренский тоже вторично арестовывается, 33-й, 37-й и, в общем, те же самые, наверное, причины, когда просто происходит чистка тюрем, чистка лагерей, самый жуткий молох — это 37-й год, когда просто план выполняется по репрессиям, и гибнет и Густав Шпет, в Томске, его расстреливают, это чуть позже, конец 37-го года.

Я. Леонтьев

— Мы об этом не говорили, тоже забыли упомянуть, Щедрина пишет об этом в предисловии к публикации в «Вопросах философии»: Панебратцев был и корреспондентом Шпета, и был автором тоже одной из работ, посвященных Шпету...

А. Козырев

— Да, причем со Шпетом, по-моему, лучше удалось, чем с Флоренским общение.

Я. Леонтьев

— Мне кажется, что мы не знаем подробности до конца пока еще общения с Густавом Шпетом.

А. Козырев

— Ну вот удивительно, а вот что нам дает обращение к таким именам, то есть нам мало героев эпохи, тех, кто уже написан в учебниках, чьи биографии вошли в курсы по истории русской философии, может быть, для примера достаточно: вот Флоренский, Карсавин, Шпет — это поколение, которое ушло, не уехали они на философских пароходах или уехали, как Карсавин, но потом вернулись по тем или иным причинам, или все-таки вот эти маленькие судьбы, судьбы маленьких людей или как средний человек, если можно это в духе школы аналогов назвать, они нам сообщают какие-то новые подробности.

Я. Леонтьев

— Я должен все-таки уточнить, мне кажется, что это несколько разные генерации, ведь все-таки и Шпет, и Карсавин, они уже состоялись и до 17-го года, уже работали в университетах, уже были они доцентами, может быть, они не были еще профессорами...

А. Козырев

— Постарше лет на двадцать.

Я. Леонтьев

— Конечно, это несколько другое поколение, а вот это поколение, к которому принадлежал Панебратцев, ровесник века, собственно говоря, 901-го года рождения, как и Анна Баркова, которую мы в начале вспоминали, поэтесса, одногодка его, вот, может быть, их уместнее сравнивать с тем поколением русской эмиграции, которое писатель-эмигрант Варшавский назвал «незамеченным поколением», он имел ввиду этих отпрысков, детей русских эмигрантов, ушедших в гражданскую войну за кордон, тоже сверстников как раз Панебратцева, детей, которые выросли в 20-е годы, в начале 30-х годов там.

А. Козырев

— Но это, кстати, ровесники евразийцев, то есть евразийцы в эмиграции будут осуществлять исход к Востоку...

Я. Леонтьев

— Совершенно верно, евразийцев, младороссов, разных других тех, кто осуществлял там эти поиски.

А. Козырев

— Тут Востока хватало, в Тюмени, в Коми, с лихвой, тут мысль работала в другую сторону.

Я. Леонтьев

— И вот, опять же, возвращаясь к вашему вопросу, достаточно или недостаточно, вот, видите ли, как мне кажется, получается, что здесь-то как раз до сих пор белое пятно определенное существует, что вот как раз из небытия еще не все имена мы смогли извлечь сверстников незамеченного поколения, о котором писал Варшавский той, другой России, которая осталась в эмиграции, а вот люди, родившиеся в начале века и еще не реализовавшиеся до 17-го года, которые как раз, их поиски происходили уже в призме вот этих событий последующих, мне кажется, что все-таки недостаточно еще извлечено на свет Божий.

А. Козырев

— Благодарю вас. У нас сегодня в гостях был Ярослав Викторович Леонтьев, профессор факультета государственного управления МГУ имени Ломоносова. До новых встреч в эфире программы «Философские ночи».

Я. Леонтьев

— Спасибо за приглашение и всего доброго.

---

Все выпуски программы Философские ночи

• «Просто о Канте». Интервью с В. Балановским
• «Зачем философия сегодня?» Интервью с И. Чубаровым
• «Владимир Лосский, богослов и человек» Интервью с Кирой Преображенской