«Поэт и мыслитель Фёдор Тютчев»

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, поэт Сергей Арутюнов.

Разговор шел о личности, судьбе и литературном творчестве христианского поэта, мыслителя и государственного деятеля Фёдора Тютчева.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин:

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы вспоминаем одну из величайших фигур Золотого века русской литературы — поэта, публициста, государственного деятеля Фёдора Ивановича Тютчева. И в проводниках по стране тютчевоведения (простите, даже выговорить-то сложно) у нас сегодня доцент Литературного института, главный редактор портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов. Здравствуйте!

С. Арутюнов:

— Добрый день!

Д. Володихин:

— Традиционно, если мы говорим о какой-то исторической персоне, в этом случае начинаем с визитной карточки: в трёх-четырёх фразах — что должно всплывать в умах наших уважаемых радиослушателей или, допустим, когда затевается некая сетевая дискуссия, что должно быть у них на кончике клавиатуры, если разговор заходит о Фёдоре Ивановиче Тютчеве?

С. Арутюнов:

— Понятие «русский европеец» должно всплывать, наверное, в первую очередь, потому что Фёдор Иванович — это человек сугубо европейского воспитания, образования и, в общем-то, образа жизни. Сам он себя — это парадоксальнее всего в нём — поэтом не считал, то есть как: ну, не считал себя профессиональным поэтом как минимум, как максимум он вообще считал, что он пишет так, знаете ли, для того, чтобы оставаться в орбите, ну, как бы хорошего вкуса. Первая книга у него вышла, по-моему, когда ему исполнился 51 год. Вот мне сейчас 51, и я вообще с ужасом представляю: а что бы было вообще, кем бы я бы себя считал, если бы у меня первая книга вышла вот так вот, в полвека от роду? Ну, мне бы было, честно говоря, сложно в этой жизни, у меня бы, наверное, спина сломалась. А Фёдору Ивановичу — ничего! Он вообще свою первую, такую крупную половину жизни, то есть до 50-ти лет, спокойно совершенно печатался изредка. Вот, например, первая его публикация состоялась, когда он был, в общем-то, ещё вышедший из возраста юноши чуть-чуть так, и напечатал его никто иной, как Александр Сергеевич Пушкин в журнале «Современник», это называлось «Стихи, присланные из Германии».

Д. Володихин:

— Ну что ж, русский европеец. С одной стороны, человек с европейским воспитанием, можно сказать, рафинированный интеллектуал, притом светский человек, совершенно приученный к культуре салона, и вместе с тем человек, содержание поэзии которого и публицистики которого — это, конечно же, содержание русское в высшей степени. Ну что же, здесь по тем временам — середина XIX века, противоречий не было, Россия в значительной степени была частью большой Европы, и вместе с тем всё равно отличалась культурно радикально, и люди это прекрасно понимали. Ну а теперь, я думаю, пора перейти к тому, что было, можно сказать, в хронике его жизни изначально, он ведь хорошего древнего дворянского рода человек, и пришёл в поэзию и в публицистику прежде всего как персона очень высокой культуры.

С. Арутюнов:

— Вы знаете, наверное, таких историй было, может быть, даже немного в России на тот период, потому что если уж человек поступает в университет в 16 лет — ну, по всем статьям это что-то близкое к вундеркинду, потому что он же в то же самое время вступает вообще чуть ли не в Академию русской словесности. В общем, очень рано, ещё мальчишкой, в 14-16 лет его призывают к себе, обращают у него внимание, почему? Я думаю, что нам надо обязательно упомянуть одну из ключевых в его жизни фигур, а мы всегда упоминаем учителей, а учитель, Ра́ич, был у них общий с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Он, этот Раич был призван в имение воспитывать мальчика, когда уже отучил, видимо, или ещё не отучил Михаил Юрьевича, тут как-то со сроками, ну, соответственно, Михаил Юрьевич 1814 года рождения, ну, вот до 41-го прожил, а вот Тютчева когда он обучает — ну, соответственно, Тютчев родился в 1803 году, а в 19-м году он уже в Московском университете по словесным наукам.

Д. Володихин:

— Да чуть ли уже не закончил даже.

С. Арутюнов:

— В 21-м году он заканчивает через два года университет и тут же привлекается, тогда у нас Министерство иностранных дел носило гордое наименование «Государственной коллегии иностранных дел».

Д. Володихин:

— Но достаточно быстро оно превратится в Министерство иностранных дел, тогда уже действительно стало Министерством иностранных дел. Важно вот, что: Фёдор Иванович рано начал и как государственный деятель, и как литератор, и как человек высокой культуры, а он долгожитель по сравнению с Пушкиным, Лермонтовым и большой плеядой, других русских поэтов Золотого века, уйдёт из жизни он в 70 лет, это еще 1873 год. И очень важный момент: Тютчев был из «сливок» русского дворянства. Он, как бы это правильно сказать, не то, чтобы его предки были аристократами, нет, его предки — это, скажем так, высший слой дворянства, который до аристократии немножечко не доходит, но у него есть родня по женской линии, через браки, гораздо более высокая, чем сами Тютчевы, и поэтому он был вхож в светский мир, его там воспринимали как своего, постоянно, и жил он, служил и писал, можно сказать, в условиях чрезвычайно благоприятных, это ему помогло в жизни сей. Но вот, тем не менее, всё-таки пришлось и послужить, что у него там было по дипломатическому ведомству?

С. Арутюнов:

— Когда в 1822 году его берут, разумеется, на младшую должность, без всяких, знаете, привилегий, там в 22 года генерал — нет, ничего подобного, он начинает с низшей должности и усылается в Мюнхен. В Мюнхене тогда происходили события, скажем так, сверхсложные и надо учитывать то положение, которое занимала Россия тогда на континенте, что творилось в Европе, то есть обилие поручений, которые он испытывал в Мюнхене, то есть в одной из, в общем-то, ведущих таких столиц дипломатии, надо было только представить. Он получил огромное количество поручений и приобрел огромнейший опыт, потому что это не просто переписка, кстати говоря, он и в частной переписке был ужасно активен, у него, по-моему, насчитывается более 1300 адресатов даже не дипломатического свойства за всю жизнь, то есть это огромный круг общения. Но если учитывать объем дипломатической переписки, вот этих самых тайных спецопераций, это сбор информации, ее отсев, это составление донесений, которые пересылаются с дипломатической почтой в Петербург, может быть, в Москву, в какие-то иные точки — это, конечно, огромнейший опыт. Не будем забывать, что Александр Сергеевич служил по дипломатической части, и многие прошли этот искус. Это, конечно, дипломат высочайшего уровня и облеченный высочайшим доверием государства, а это доверие заслуживается не столько даже родом, родовитостью, это доверие заслуживается деятельностью человека: как он себя показывает, вот так его потом в государстве и принимают. Как можно оценить роль посланника, посла, атташе? Он фактически там скоро становится вторым лицом, это о многом говорит, в Германии. Его можно оценить по удачливости тех линий общения, которые он предпринимает, по исполнению заданий, не просто бойкому, а результативному, ведь любое министерство работает на результат. В общем, описывать эти перипетии у нас сейчас просто, наверное, нет возможности, но я хочу просто дать представление о том, кем он себя считал — конечно, он считал себя профессиональным дипломатом, в первую очередь.

Д. Володихин:

— Ну, мы позднее еще поговорим о его карьере на верхах дипломатической службы и после того, а сейчас, дорогие радиослушатели, мне хотелось бы напомнить две вещи, первое: 20-е, 30-е, 40-е, начало 50-х годов — это время, когда Россия в Европе доминирует, то есть он — посланец великой державы в Европе и к его мнению прислушиваются, и с ним общаются всерьез. Наконец, очень важный момент: Тютчев находится все-таки не в Англии, не во Франции, не, допустим, при Турецком дворе, он находится в одном из государств Германии, нет пока единой Германии, есть отдельно Саксония, Бавария, Вюртемберг и так далее, и так далее, и так далее, и, разумеется, отдельно Пруссия, но он не в Пруссии, он в одном из небольших немецких государств. Смысл этого состоит в чем? В том, что, с одной стороны, вроде бы он не решает судеб мира, он не заключает судьбоносных договоров, а с другой стороны, маленькое государство — это зеркало положения больших государств, и Тютчев должен быть очень внимателен для того, чтобы не пропустить мимо себя какую-то важную информацию и чтобы предупреждать столицу о том, какие угрозы видны на периферии, хотя в центре они скрыты. Дорогие радиослушатели, поскольку Фёдор Иванович — человек, который, можно сказать, помимо всех прочих вещей, прославился в русском романсе, будет правильным, если сейчас один из таких романсов прозвучит — наверное, самый известный романс на его стихи «Я встретил вас» в классическом исполнении Козловского.

Звучит романс

Д. Володихин:

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин, у нас в гостях замечательный поэт, доцент Литературного института, главный редактор электронного портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы беседуем о Федоре Ивановиче Тютчеве, и сейчас мы на время оставляем в стороне его биографию, его шаги на государственной службе и обращаемся к тому, что составило славу его имени в веках, а именно — к его поэзии. Ну вот, портрет его как поэта — это то, чего мы сейчас ждем от вас, Сергей Сергеевич.

С. Арутюнов:

— Никто не будет, наверное, спорить, я не вижу перед собой даже близко людей, которые могли бы оспорить уникальность той ноты, которую взял Федор Иванович в русской поэзии, потому что на тот момент, когда он начинал писать стихи, а начал он их писать чрезвычайно рано, в возрасте еще до десяти лет, скажем так, он пробовал, и первые опыты где-то еще в архивах там, видимо, остались в детских тетрадях. Я думаю, что эта уникальная нота родилась не потому, что Раич, скажем, воспитывал и Лермонтова, и его, и что-то заронил, но в том числе и поэтому. Но если сравнивать, вот часто сравнивают: ну как же так, вот одно время, допустим, золотой век, с одной стороны расцветает вот эта плеяда Царскосельского лицея, то есть это нота пушкинская, и Пушкин весь как бы устремлен к радостям этой жизни, как писал много позже Хлебников: «Сегодня я опять пойду туда, на жизнь, на торг, на рынок», вот Пушкин вместе с этой ярмаркой, он весь в этих впечатлениях. Тютчев — это метафизик, он поэт, если не лирического, какого-то такого любовного стихотворения, то он именно что космист, он одинок в этом созерцании бездны.

Д. Володихин:

— В этом смысле он ближе, наверное, к поэтам старших поколений, к поэтам XVIII века, которые были немного поэты и немного физики.

С. Арутюнов:

— Да, он близок к европейской аналитической поэзии. Например, известно о том, что английская аналитическая поэзия складывалась даже не в XVIII, а в XVII веке, и там люди, вдруг поймав эту античную волну, знаете поэму Лукреция Кара «О природе вещей», они пятистопным ямбом по-английски пытались объяснить людям, как устроен мир, из каких он стоит элементов, частиц и так далее, на полном серьезе! И эти аналитические поэмы, пока они были серьезными такими, чрезвычайно серьезными, слишком серьезными, они имели некое хождение в народе и имели некое даже вот со стороны народа, такую, в общем, поощрительную улыбку, дескать, нас просвещают, люди так с благодарностью относились: а мы-то не знали, что Земля вращается вокруг Солнца, например, и другие общеизвестные сейчас факты.

Д. Володихин:

— До такого Фёдор Иванович не доходил, но во всяком случае, как человек размышляющий над историей, верой, мистикой, он время от времени высказывал истины вроде того, что «Блажен, кто мир сей посетил в его минуты роковые»!" и рассказ о человеке, который видел Рим в закатную эпоху — это все ощущения поэта, который купается в вечности и для которого его собственное время — случайность.

С. Арутюнов:

— Да, краткий миг. Но он успевает этот миг осознать, вот как это происходит в известнейшем его стихотворении:

Читает стихотворение Тютчева «Как океан объемлет шар земной»

«Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь — и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

То глас ее; Он нудит нас и просит...

Уж в пристани волшебный ожил челн;

Прилив растет и быстро нас уносит

В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены».

Д. Володихин:

-Вот это трагическое миросозерцание...

С. Арутюнов:

— Ультратрагическое, это напоминает египетскую картину мира, лодку Осириса, которая всплывает, то поднимается, с закатом, восходом и так далее, вот этот круговорот. Это даже, я бы не сказал, что это уж очень христианское стихотворение...

Д. Володихин:

— Хотя сам Федор Иванович безусловный христианский поэт без всяких изъятий. Ортодокс, можно сказать.

С. Арутюнов:

— Абсолютный.

Д. Володихин:

— Но, скажем так, вот это его «плавание на лодке по океану тьмы» — это, скорее, ощущение того, что мир, который его окружает, погружен во тьму, может быть, в чем-то близкое к тому, что ощущал впоследствии Леонтьев, он тоже ощущал мир, как глубоко испорченный, затемненный, искаженный, упрощенный по сравнению с тем временем, когда он проходил через времена высокого цветения цветущей сложности. Для Тютчева, хотя он, в принципе, обогащен мировой культурой бесконечно, уровень его образования огромный, он познакомился с Европой, и вот пишет вот это.

С. Арутюнов:

— Он познакомился с европейской поэзией уже настолько развитой, я имею ввиду, конечно, и наших любимых англичан и французов, которые тогда предпринимали ну просто колоссальные усилия, конечно, немцев, больше всего, конечно, территориально ближе ему оказываются именно немцы с их меланхолической, довольно идеалистической такой вот философией.

Д. Володихин:

— Шеллинг, наверное, прежде всего.

С. Арутюнов:

— Он дружит не просто с Шеллингом, как с философом.

Д. Володихин:

— Шеллинг и Шиллер.

С. Арутюнов:

— Да. Он дружит с Гейне, то есть они знакомятся не сразу, конечно, он знакомится с ними через шесть лет после того, как встает вот на эту должность в Мюнхене, но в общем, конечно, как человек, который постоянно бывает в немецких салонах, причем в салонах именно высших, то есть там, где принимают посланников, там, где постоянно муссируются какие-то новости, он наконец, знакомится с литераторами, которые стали славой Германии и останутся ей, видимо, на тысячелетия. Эта переписка с ними, это общение дружеское очень много ему дает, поскольку он начинает, видимо, видеть фасеточным таким зрением, то есть две реальности, одной стороны, он абсолютно русский человек, и на глаза его опускаются некие светофильтры вот этой самой европейской культуры, и вот через призму этих влияний он уже и лексически становится иным.

Д. Володихин:

— Но он философ, метафизик, в какой-то степени мистик, и здесь у него поэзия очень хорошо организована европейская. Но чуть только речь заходит о любви, а его стихотворения о любви, наверное, даже более известны, именно по ним писались романсы, это его «Весенняя гроза», это его «Последняя любовь», «Я встретил вас» и еще три или четыре известных романса. Так вот, любовь у Тютчева — либо это разрушительная страсть, то есть трагедия, которой человек не способен противостоять, и здесь даже христианское чувство не помогает, либо это элегия, ностальгия, то, что уже не может разрушить, потому что превратилось в прекрасные высушенные цветы.

С. Арутюнов:

— Он ужасается, конечно, этому чувству, потому что, увы, он был ему подвержен, наверное, даже слишком сильно, нежели обычные, скажем, граждане всех государств, которые мы ни возьмем на тот момент.

Д. Володихин:

— Федор Иванович был любвеобилен, да?

С. Арутюнов:

— Любвеобилен, скажем так. И нет ничего удивительного в том, что строфа вырывается вот, например, такая:

«О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!»

С. Арутюнов:

— Что значит «убийственная любовь»?

Д. Володихин:

— Ну, у него в жизни был опыт, когда его, скажем так, слишком эгоистичные чувства действительно разрушили биографию прекрасной дамы, это в значительной степени его собственный опыт, и он сам себя проклинает за то, что оказался человеком слишком жадным до свежести чувств и поступал не так, как должно, то есть это в какой-то степени исповедь в стихах.

С. Арутюнов:

— Весьма вероятно, то есть это чувство, конечно, влияло на него, если оно не исказило его судьбы, то, наверное, только потому, что он хорошо умел чувствовать свой служебный долг, он оставался в верном своей планиде, то есть это дипломат, это работник прежде всего, вот в сердцевине его оставалась эта, может быть, даже выверенная окончательно Германии вот эта точность часов, как они работают, эти часы, и он, даже какими-то своими лирическими порывами так и не смог, видимо, внутри себя этот стержень поколебать, он был работник. Он рано, может быть, кому-то покажется, уходит в первую отставку, ну, то есть он просто не вышел на работу, скажем так.

Д. Володихин:

— Ну, мы об этом поговорим позже, история была странная.

С. Арутюнов:

— Да, история была странная. Но потом он снова и снова работник, и, извините, его какие-то связи там, глубокие сердечные привязанности, они не влияют на общий тон его судьбы. Он всегда один.

Д. Володихин:

— Вот иными словами: Фёдор Иванович посещаем страстями, эти страсти в облагороженном виде, когда всё дурное, плотское отлетает, находят выражение в его любовной лирике, и в то же время он человек, который является поэтом-исследователем мира, вот как вы правильно сказали: поэтом-метафизиком, человеком, который ищет глубинную суть и тоже выражает это в стихах, и эти две ипостаси в Тютчеве вроде бы несоединимы, тем не менее органично соединяются. Может быть, что-то ещё из его знаменитых строк, которые, в общем, вошли в сердце огромного количества русских интеллектуалов на все времена, наверное.

С. Арутюнов:

— Ну, «День и ночь», я думаю.

На мир таинственный духов,

Над этой бездной безымянной

Покров наброшен златотканный

Высокой волею богов.

День — сей блистательный покров

День, земнородных оживленье,

Души болящей исцеленье,

Друг человеков и богов!

Но меркнет день — настала ночь;

Пришла — и с мира рокового

Ткань благодатную покрова

Сорвав, отбрасывает прочь...

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами —

Вот отчего нам ночь страшна!

Д. Володихин:

— Ну вот здесь, в данном случае: «боги, боги, боги» — это не то, что Тютчев в чём-то отшатывается от православия, нет.

С. Арутюнов:

— Это античные просто фигуры речи.

Д. Володихин:

— Совершенно верно. Для поколения первой половины-середины XIX века это, скажем так, общекультурный фон. Важно другое: Тютчев показывает то, что для него мир — это остров блаженного христианства, плавающий на водах тёмного океана греха и преисподней, он действительно этому ужасается. Дорогие радиослушатели, несмотря на то, что мы коснулись таких тёмных материй, тем не менее у нас здесь Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы ненадолго прорываем наш диалог для того, чтобы буквально через минуту вновь встретиться в эфире.

Д. Володихин:

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, радио Вера, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин, мы беседуем об одном из величайших поэтов золотого века русской литературы Фёдоре Ивановиче Тютчеве. У нас в гостях замечательный современный поэт, доцент Литературного института Сергей Сергеевич Арутюнов. Мне на ум приходит замечательное эссе, написанное много лет назад большим православным писателем Натальей Валерьевной Иртениной о Тютчеве, и она превосходно соединяет метафизику стихов, глубинную веру, определённую психологическую интровертность и публицистику Тютчева. Публицистика — это ещё одна стихия, которая была ему близка, и там есть несколько текстов, которые, на мой взгляд, забыты не будут. Я уж не знаю, с такими названиями, которые сейчас-то звучат, как будто написано вчера: «Россия и Запад», «Россия и революция».

С. Арутюнов:

— Да, это, в общем-то, манифестальные статьи, в которых акценты расставлены раз и навсегда, и не в связи даже с политикой, которая неслась через самого Фёдора Ивановича непосредственно, каждый день, а расставлены акценты таковые, что именно Европа — революционная, смутная, отрекающаяся от Христа каждый день.

Д. Володихин:

— Заметим, что времена вот самые с этой точки зрения неблагополучные, 1830 год — так называемая Французская революция очередная, мятеж в Польше — начало 30-х годов, и 48-й год — волна революций, которая прокатывается в Европе, начиная с Франции, но коснётся многих стран, и при этом волна страшно разрушительная для старой европейской культуры.

С. Арутюнов:

— Видя вот эту, в общем-то, кровь льющуюся рекой, это проскальзывает и в стихах, и в статьях, он, конечно, видит Европу не так, как сегодня видим её мы, даже несмотря на обилие уже, по-моему, межэтнических волнений сегодняшних, мы теперь, в общем, видим это как более-менее благополучное место, тогда это была кровоточащая язва: огромное количество жертв, бунты, мятежи, смертные казни, суды — бесконечной чередой, как будто это была не Европа, а какая-нибудь, я не знаю там, Юго-Восточная Азия или Африка в годы свержения там системы апартеида и так далее. В общем, конечно, он видит опасность для России так же, как видели эту опасность и его идейные наследники, прежде всего, конечно, Константин Леонтьев, это тоже дипломат, мы помним его статьи, которые совершенно точно так же расставляют акценты: «Россия — это оплот не просто православия, самодержавия и народности, это вообще оплот здравомыслия в мире, который...»

Д. Володихин:

— Ну, во всяком случае Тютчев в этом абсолютно уверен, и притом он Европу знает как дипломат, он знает её изнутри.

С. Арутюнов:

— Конечно. Россия в его глазах, — об этом он говорит в статье, например, «Россия и революция» — это оплот нормальной здравомыслящей жизни, оплот веры, оплот любви, и вообще с Россией должны быть связаны надежды просвещенного мира на то, что жизнь вообще продолжится, а не кончится там судным днём, потому что падение нравов, которые, может быть, не с английской буржуазной революции, уж слишком далёкие времена, но с французской революции, там 1789-1793 года, вот это падение нравов, эту порчу нравов, конечно, он различил, потому что — ну вот она предшествовала фактически его рождению, а всё остальное — это была череда, это последствия, это постоянные революции во Франции, и он практически ведь почти дожил до четвёртой революции, она, по-моему, 1870-х годов, это была вот парижская коммуна, ещё раз пролилась кровь. А уж в 1948-й и 30-е годы, это уж было на его памяти — непрерывные братоубийственные, в общем-то, гражданские войны.

Д. Володихин:

— И я бы сказал, что даже на отдельных страницах своих статей, Тютчев даже, наверное, был более плодовит на статьи и небольшие такие философско-публицистические трактаты, чем на стихи, публицистика ему была роднее, так вот, он время от времени просто противопоставлял: в мире есть две силы: вот Россия — остров благополучия, и вот революция — остров хаоса, вернее, даже не остров хаоса, а океан хаоса, в котором находится этот остров благополучия, и другие силы не имеют в современном мире значения.

С. Арутюнов:

— Более того, именно публицистическими статьями он обратил на себя внимание Петербурга, то есть когда его приветствовали на одном из собраний, ему пожали руку именно с таким вот выражением, царствующая особа сказала, что — «знаете, да, ваши труды на благо Отечества мы видим вот в ваших именно статьях». По стихам, наверное, сложно судить о человеке, тем более царствующей особе или приближенной ко двору, но статьи более чем выражали его позицию.

Д. Володихин:

— По тем временам это был редкий акт доверия. Дело в том, что никакой автор семи пядей во лбу, писатель, публицист не мог претендовать на то, что он поёт свободно, безо всяких ограничений, а тут Тютчеву фактически, сам государь Николай I дал карт-бланш — пиши, потому что то, что ты пишешь, есть во благо нашей державы. Это случай исключительный, если бы не это, скажем так, светское державное благословение, наверное, Тютчев, может быть, и поопасся выговаривать какие-то вещи, а здесь он стал фактически певцом империи.

С. Арутюнов:

— Да, по крайней мере одним из тех, кому было доверено выражать позицию русскую за рубежом свободно и вольно, не смущаясь какими-то ограничениями, ему было это доверие оказано, слава Богу, потому что он внутри себя сформировал именно ту позицию, которая могла быть доверена всем остальным европейским государям, были они малые, великие, белые, ну вот он выражал. Когда его статьи переводятся на иностранные языки и выходят за границей, бывали такие случаи, что ему самому приходится их переводить на русский, то есть изначально он пишет их на языках.

Д. Володихин:

— Ну а таков уровень его культуры, ему подвластны были европейские языки, древние, он был в этом смысле чрезвычайно хорош.

С. Арутюнов:

— Семь языков! Практически в этот круг мог бы попасть английский, но он туда не попал, не попал.

Д. Володихин:

— Фу, какая грубость и низость! Настоящая Европа говорит на других. (смеются)

С. Арутюнов:

— Английский язык, от великого Чосера, в круг этих языков не попал. Латынь была, греческий был, немецкий был, французский был, а вот английского почему-то не было.

Д. Володихин:

— Что важно прежде всего — важно то, что Тютчев, когда он смотрел, сравнивая на две важнейшие для него части мира: Европа, охваченная революцией и Россия, он дал свой взгляд и на Россию, действительно, мы вот не напрасно который раз вспоминаем Константина Николаевича Леонтьева, на мой взгляд чувствуется определенное влияние или во всяком случае эстафета. Он воспринимал Россию как империю по природе своей и говорил, что суть этой империи, то, что составляет фактически ее судьбу, цель, задачу и самораскрытие — это православие. То есть стержень православный, а все, что на этом наверчено имперского, политического, государственного — это фактически производная от глубинной сути, это Тютчев очень хорошо понимал, и, в общем, впоследствии многие от него уже восприняли эту идею как готовую и правильную.

С. Арутюнов:

— Ну наверное, потому что в своих генеральных статьях и о Западе, и о состоянии дел в Европе, это был фактически такой перевод, донесение дипломатическое, чтобы вот раскрыть суть...

Д. Володихин:

— Да, на язык интеллектуальной публики.

С. Арутюнов:

— Да, на язык интеллектуальной публики. Он объяснял, что есть Европа, в чём она поколебалась, в чём она отходит от Христа, и каково её, собственно, незавидное будущее, если так и продолжится. Ну, конечно, история Европы длится до сих пор, и сам Фёдор Иванович, конечно, был воспитан не настолько ортодоксально, чтобы быть, знаете, вот таким упёртым консерватором, таким вот замшелым даже, нет, он, вы знаете, был довольно свободных взглядов и сам порой шутил, так как он был воспитан вот этой европейской традицией дипломатического изыска, я напомню, что есть такой вечный продукт, который из европейского дипломата должен вырываться с частотой в 5 минут, это так называемые mo, это пишется mots, вот эти mo .

Д. Володихин:

— Словечко.

С. Арутюнов:

— Словечко, да. И вот так как сущность mo — это не столько парадоксолизм, сколько двойной смысл, который вкладывается, то Фёдор Иванович, острый на язычок настолько, что диво, что у него дипломатическая карьера вообще состоялась, он отпускал порой вещи страшноватые, и если бы эти вещи дошли до того же государя, который оказал ему величайшее доверие, не думаю, что государь бы очень долго с ним чикался, потому что Фёдор Иванович порой изрекал вещи... Ну, я не знаю, это общеизвестная, наверное, фраза, могли бы просто голову отрезать: «Русская история до Петра — это сплошная панихида, а после Петра — одно уголовное дело». То есть, ну, после такого можно было просто срывать погоны и гнать в Овстуг, где он родился, в Орловскую губернию. Но, как говорится, не случилось. Ну, или вот меланхолическая, разумеется, сказанная по-французски фраза: «Не без грусти расстаюсь я с гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, ради возвращения в родную грязь», ну вот даже так. Но надо понимать, что «mo» это всегда саркастические выражения с обратным смыслом. Всё-таки вот эта «любовь к родному пепелищу и любовь к отеческим гробам» для Фёдора Ивановича, конечно, превыше. Если посчитать, сколько раз он был в родном имении, не в Петербурге, которым он тяготился, как многие, сколько раз он был в Овстуге, наезжая туда специально из очень далёких далеков, 17 или 18 раз. Ну, сердце-то где человека?

Д. Володихин:

— То есть грязь всё-таки родная, прежде всего.

С. Арутюнов:

— Родная. И она не та грязь, которой, знаете, можно забрызгать в стёкла кареты.

Д. Володихин:

— Ну и здесь надо, наверное, и акцент ставить в этом стихотворении: «в родную грязь».

С. Арутюнов:

— «В родную», понимаете? Это превыше.

Д. Володихин:

-Ну, что ж, мы с вами поговорили о том, что такое Тютчев-публицист и сейчас займёмся Тютчевым-чиновником, но прежде всего, я думаю, надо облагородить нашу с вами беседу ещё одним романсом на стихи Фёдора Ивановича «Что ты клонишь над водами» Ещё одно классическое исполнение.

Звучит романс

Д. Володихин:

Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы беседуем о творчестве и службе одного из величайших русских поэтов Фёдора Ивановича Тютчева. У нас в гостях доцент Литературного института и главный редактор портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов. И мне хотелось бы вот что напомнить: Фёдор Иванович Тютчев не писал больших текстов, его стихи это никогда не поэмы, они просто никогда не вылезают на несколько страниц. Это всегда концентрированный образ, это всегда миросозерцание, которое передаётся в одном образе. Ну, скажем так, это поэма, которую ужали до нескольких строф и набили её смыслами так, как это бывало достаточно редко до поэтов XX века, в этом смысле он был предтечей поэтов следующего столетия. То же самое было и в его публицистике. И почему это происходило? Прежде всего потому, что, как Сергей Сергеевич Арутюнов сказал: служба для Тютчева была важнее, чем литературное творчество, положение в обществе было важнее, чем литературное творчество. Но давайте ещё несколько слов скажем о нём, как о человеке, который был при государственных делах, о дипломате, а впоследствии, как о цензоре.

С. Арутюнов:

— Фёдор Иванович был настолько вышколен вот этой своей служебной необходимостью изнутри и извне, что некоторые вообще считают, что он какой-то вот душой немец вообще, вот рассматривает его, но какая немецкая душа? Это несправедливый взгляд. Это чрезвычайно русский человек, просто огранённый. Огранённый вот этим самым образованием и долгой жизнью на Западе.

Д. Володихин:

— Несколько десятилетий, проведённых на Западе.

С. Арутюнов:

— Десятилетия он там проводит, конечно. И вот этот самый Турин, он тогда был столицей, по-моему, Сардинской какой-то республики, это осколок тоже разъединённой Италии...

Д. Володихин:

— Не совсем так, но во всяком случае одного из небольших итальянских государств, так же как Мюнхен был столицей одного из небольших немецких государств. Тютчева не отправляли в Лондон, Париж, Вену, Константинополь, в ключевые столицы, его считали дипломатом на уровне малых европейских государств.

С. Арутюнов:

— В 39-м году ему 36, и он как-то порывается вследствие какой-то усталости от интенсивной деятельности, надо сказать, отойти от дел, и его отставку почти удовлетворяют. У него семья там, он женат на немке, уже второй раз на немке, и он немножко отходит от дел.

Д. Володихин:

— Фактически, по его характеру, как человека решительного и в какой-то степени интровертного, он как бы вообще бросает дела, не желает даже объяснять, почему это ему надоело, почему он считает, что больше это ему не нужно.

С. Арутюнов:

— Он не дает объяснений, ему предоставляют эту отставку. Несколько лет он проводит, просто вот занимаясь своим домом, своим бытом — там. Но, однако ж, в 43-м году он вместе с семьей все-таки возвращается в Россию и уже через несколько месяцев принимает опять дипломатическую должность, он уже работает в русском Министерстве иностранных дел, и спустя несколько лет ему выходит должность старшего цензора. Что такое цензор в 1848 году...

Д. Володихин:

— И потом: цензор иностранной литературы.

С. Арутюнов:

— Да. Это не тот человек, я хочу пояснить нашим уважаемым радиослушателям, это не та фигура, которую мы сейчас себе, наверное, представили. То есть цензор — это тоже должность, это чин, это ранг. Но это не редактор, перед которым несется бесконечная лента новостей, из нее он выхватывает какие-то подозрительные куски и там ее, значит, вычищает.

Д. Володихин:

— Это руководитель ведомства.

С. Арутюнов:

— Это руководитель ведомства, это аналитик, это тот, кто направляет информационную политику, а не вычищает подозрительные места или закрашивает их густой черной краской и потом ставит печать «проверено цензурой, нет. Цензор — это образ действий, но несколько других, чем мы себе это представляем, вот начитанные немножко о цензуре. И вот в должности старшего цензора МИДа, человека, к которому стекается огромное количество информации, и он ее обрабатывает и направляет, конечно, Федор Иванович, продолжая свою карьеру в МИДе, добивается еще больших успехов, чем он добился в Европе. Ему очень быстро начинают идти чины.

Д. Володихин:

— И ордена, между прочим.

С. Арутюнов:

— Да. И, по-моему, Анны и Станислава, и Владимира.

Д. Володихин:

— А самый высокий орден, если я правильно помню, это III степень святого Владимира, черно-красная лента, дворянский офицерский орден, который, в общем, показывает высокий статус человека на государственной службе.

С. Арутюнов:

— Ну, это абсолютное уже доверие. Это царствование еще покамест Николая Павловича I и время напряженнейшее перед Крымской войной. Здесь, видимо, тот образ действий, который воплощает в себе Федор Иванович, показывает наибольшую какую-то эффективность, готовность, результативность и так далее. Он становится и статским советником, а это уже соответствует там генерал-майору, а потом еще и получает, по-моему, тайного, но это уже к концу жизни. На этой должности он просто великолепен. Есть ли у него время на стихи? Да, есть. Более 400 стихотворений все-таки им написано. Да, они коротенькие, но каковы они! Если хотите, стихотворение знаменитейшее «Silentium!» можно читать только с точки зрения дипломатической. Я прочту его, я напомню, и помните, что он дипломат.

«Молчи, скрывайся, и таи

И чувства, и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, —

Любуйся ими — и молчи.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь —

Взрывая, возмутишь ключи,

Питайся ими и молчи...

Лишь жить в себе самом умей —

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум —

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи —

Внимай их пенью — и молчи!..»

С. Арутюнов:

— Ну — дипломат!

Д. Володихин:

— Ну что же, дипломат и интроверт. Мне хотелось бы сейчас, когда время нашей передачи постепенно подходит к концу, у нас осталось всего несколько минут, рассказать немножко о другой службе Тютчева. Как цензор, он был на своем месте, он знал европейскую культуру, знал, что есть в ней разрушительного, знал, что делать с тем, что сейчас называют информационными потоками, несущимися к Российской империи. Но у него была еще одна служба, не зафиксированная государством. Понимаете, какая вещь: значительная часть решений, которые принимались в государстве — принимались под влиянием тонкого слоя чиновничье-аристократической элиты, высших людей государства. Их было несколько десятков человек и вокруг них были родня, друзья, товарищи, люди, увлеченные культурой. Где они встречались: они встречались прежде всего в салонах Москвы и Санкт-Петербурга, и атмосфера салона — это то, что, как это ни парадоксально для нашего времени, могло очень сильно повлиять на государственную политику, потому что вот они, люди, которые проводят, они пришли, они слушают. И Тютчев был в высшей степени салонный человек, который говорил быстро, остро, умно, культурно и который был в курсе событий, которые происходят что в Европе, что в России. Он влиял на умы, и это служба его, может быть, оказала на Россию того времени большее влияние, чем то, что он мог оказать и как действующий дипломат Центральной Европы, и как цензор. Он задавал настроение высшего общества: вставлял это свое «словечко» там, где надо, читал стихи, читал отрывок из какого-нибудь очередного трактата, статьи, или просто разражался длинной фразой, которую только что какие-то ужасно не к чести России звучащие слова превращали в ничтожество. Тютчев был в этом смысле не просто острослов, он был умелец влияния на умы и его очень ценили, потому что Тютчев в салоне — эта фигура яркая.

С. Арутюнов:

— Невозможно представить сейчас Фёдора Ивановича, смешащего аудиторию. Тем не менее, его служба вот в этих салонах, это можно отследить по мемуарам, она именно и состояла в том, чтобы внезапно, рассмешив толпу, а он был поразительный действительно острого слова человек, он переводил это не просто в шутку, а он действительно низводил любые, даже русофобские, какие угодно негативные высказывания, к нулю, это зафиксировано. Я советую обратиться все-таки к первоисточникам и прочесть в одной из наших ведущих библиотек, где содержится его наследие, более-менее полное собрание его стихов и статей, прочесть там одну из заметочек которая наполовину написана по-французски, потому что еще и в скобках там дан перевод на русский — какие блестящие парирующие фразы!

Д. Володихин:

— Да, он был великий полемист. Дорогие радиослушатели, я думаю, время разговоров о Фёдоре Ивановиче Тютчеве исчерпано, и надеюсь, мы в ком-то из вас возбудили желание вновь обратиться к его наследию, и сегодня вместо нас он попрощается с вами. Я напоминаю вам, что у нас в гостях был Сергей Сергеевич Арутюнов, что мы разговаривали о Фёдоре Ивановиче Тютчеве, и я говорю вам слова: спасибо за внимание, до свидания, а вот стихи Фёдора Ивановича будут тем, что попрощается с вами после меня.

Сергей Арутюнов читает стихотворение «Душа моя, Элизиум теней...»

Душа моя, Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных,

Ни помыслам годины буйной сей,

Ни радостям, ни горю не причастных!

Душа моя, Элизиум теней,

Что общего меж жизнью и тобою!

Меж вами, призраки минувших лучших дней,

И сей бесчувственной толпою?.."

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Кючук-Кайнарджийский мирный договор»
• «Образы эпохи в романах Ф.М. Достоевского»
• «Современный русский историк Олег Куц»

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов