«Амнистия»: «… Еще жив человек, / Расстрелявший отца моего / Летом в Киеве, в тридцать восьмом. // Вероятно, на пенсию вышел. / Живет на покое / И дело привычное бросил. // Ну, а если он умер, – / Наверное, жив человек, / Что пред самым расстрелом / Толстой / Проволокою / Закручивал / Руки / Отцу моему / За спиной. //  Верно, тоже на пенсию вышел. // А если он умер, / То, наверное, жив человек, / Что пытал на допросах отца. //  Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел. // Может быть, конвоир еще жив, / Что отца выводил на расстрел. //  Если б я захотел, / Я на родину мог бы вернуться. // Я слышал, / Что все эти люди / Простили меня».

Это был голос русского поэта Ивана Елагина, родившегося во Владивостоке в 1918-м, и скончавшегося в заокеанском университетском городке Питсбурге в 1987-м. Он читал из своей последней книги, большого избранного под названием «Тяжёлые звёзды», выпущенного недавно на его родине, в Приморье.

…Если бы я однажды вздумал составить своеобразный толковый словарь, где значения слов разъясняли бы художественные сочинения или отрывки из них, – то понятия «боли» и «горечи» проиллюстрировал бы именно этим стихотворным шедевром. Творчество Елагин понимал как благородное и глубокое применение идеи, именно идеи к искусству, и в этом он очень русский поэт: многие наши писатели по обе стороны границы именно так понимали свое призвание. А идея у Елагина выражалась в неприятии и осуждении того времени, из-за которого он потерял родину.

«Мой взгляд, отделившись быстро / От моего зрачка, / Перелетает искрой / По проводам стиха. // Жизнь с её благодатью, / Как даровой матерьял, / Я на стихи растратил, / В рифмах порастерял. // Не каких-то глаголов виды, / Не лексические слои, / В этих строчках мои обиды, / Мои слёзы, жесты мои. // И в стихи я из сердца буду, / Пока я на земле стою, / Как в сообщающиеся сосуды, / Перекачивать кровь мою».

Никогда еще в русской поэзии не встречался мне этот образ: перекачивание в свои стихи, казалось бы, – всего лишь в стихи! – собственной крови. «Я поэт, этим и интересен», – говорил Маяковский, наверное, то же мог сказать и Елагин, но слово «интересен» было бы здесь не точным. Я думаю, что он потому только и жил, что был поэт, его горькие, целительные стихи живут, – напитанные настоящим сердечным чувством. И если бы я рассуждал о воплощении человека, о полном, без остатка, выкладывания себя в то дело, к которому тебя призвал Создатель, - то думал бы о судьбе именно этого стихотворца-изгнанника.