«Дети и родители». Александра Ярчевская

— Добрый вечер! Сегодня у нас в студии мой коллега Константин Мацан...

К. Мацан

— ...и моя коллега Анна Леонтьева.

А. Леонтьева

— Есть такое понятие, как одаренные дети, из которых родители делают проект. То есть родители отказываются от своей жизни и все свои силы, жизнь, финансы вкладывают в то, чтобы ребенок реализовал свой талант, что само по себе, конечно, прекрасно, но этот талант нужен родителям, чтобы получить в конце пути какие-то свои дивиденды, не обязательно деньги — слава тоже сойдет, с тем чтобы ребенок вышел на сцену в какой-то момент в конце гениально сыгранной музыкальной пьесы, протянул руку в зал и сказал: «Все это — благодаря моим родителям! Посмотрите туда!». К сожалению, такие дети, если решение принято не ими, чаще всего не вырастают счастливыми. Семья Ярчевских, довольно известная в Москве, — полная противоположность такому «проектному» воспитанию. Здесь семеро детей-музыкантов. Мы пригласили в студию Александру — старшую сестру семьи Ярчевских. Очень хочется услышать, что такого эти родители делали с детьми, которые остались глубоко верующими, счастливы играть в своем семейном оркестре и любят проводить время вместе. Ну, и просто — любят.

К. Мацан

— Саша, во-первых, добрый вечер!

А. Ярчевская

— Добрый вечер!

К. Мацан

— А я вот совсем плохо знаю семью Ярчевских, поэтому все вопросы, которые я буду задавать, тоже меня очень интересуют. Посмотри, ну мы сегодня все общаемся в Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) и в других социальных сетях, и я время от времени вижу, что ты пишешь, и один пост какое-то время назад меня искренне зацепил и поразил. Я его своими словами постараюсь пересказать, вернее, саму мысль ,которую ты озвучила, — что была ты, художник, музыкант, творческий человек, которая очень была озабочена, скажем так, тем, что называется творческой самореализацией — своей одаренностью, профессией, поиском себя. И ты пишешь, что в этом ты вдруг начала чувствовать какой-то кризис, какую-то неполноту и неправду. И ты как-то огляделась вокруг и поняла, что вот рядом есть маленькие братья и сестры, совсем еще маленькие, которым можно здесь и сейчас себя отдать, себя в чем-то посвятить — и в этом себя обрести. И это перевешивает все творческие амбиции, такую замороченность на собственной одаренности и так далее. И об этом вот в этом каком-то... Ближнего не надо искать далеко — он совсем близко может быть. И вот в этом отдании себя ближнему можно себя найти и стать счастливой. Я своими словами пересказываю мысль, которую я прочитал и которая мне очень показалась важной, потому что как бы хотелось, наверное, многим из Вас почаще так чувствовать! Почаще испытывать это желание — себя ближним отдавать. Я говорю это про себя абсолютно точно, потому что я как законченный эгоист в себе это пытаюсь находить и очень редко нахожу такое желание — себя отдавать. Может быть, потому, что я — единственный ребенок в семье.

А. Леонтьева

— Тут мы с тобой солидарны. Мы — два эгоиста и два единственных ребенка в семье. (Смеется.)

К. Мацан

— Вот эта мысль, или тот пост и само ощущение, которое ты в нем выразила, это как-то вдруг пришло, или это какой-то результат раздумий? Или это просто была такая моментная вспышка какого-то откровения, и потом все вернулось на круги своя?

А. Ярчевская

— Мне кажется, любая мысль — она является результатом какого-то напряжения. Она требует времени. И приходит вспышка. У меня это ночью происходит. И я вдруг понимаю то, чего раньше не понимала, или нахожу правильные слова, вот. То есть я вдруг нахожу какой-то образ, и у меня вдруг как бы все становится... Вот как драматург — он вдруг понял, что ему не хватало одного персонажа, и он становится на свое место, и все остальное — оно выстраивается в какую-то ясную картину. И по такому принципу очень просто... ну, мне легче двигаться просто — когда я просто вижу картину целиком.

К. Мацан

— Но то, что я пересказал, это корректное, скажем так, выражение твоего состояния?

А. Ярчевская

— Ну, мне даже было очень приятно это услышать в таком пересказе. Я уже даже забыла про этот пост, вспомнила. Но, на самом деле, он актуален на сегодняшний день даже еще больше.

К. Мацан

— В каком смысле?

А. Ярчевская

— Ну, в том смысле, что в тот момент, когда я приняла решение себя отдавать, начался обратный процесс. Как обычно, хочешь сделать что-то хорошее — и как бы начинаются препятствия. И я была к этому готова. И, я помню, даже сказала маме, что, вот... Мама сказала: «Я прочитала твой пост, он меня тронул». Я говорю: «Мам, но я понимаю, что сейчас мне будет очень тяжело». И на самом деле так и произошло. Потому что это было летом — по-моему, месяца три назад, — и с тех пор, по-моему, я стала еще хуже, еще большим эгоистом стала — мне так кажется. Мне стало еще сложнее это делать. Вот. Я говорю как есть. То есть, на самом деле, процесс этот бесконечен. Я не говорю, что я все оставила, забыла про свое творчество, начала заниматься детьми, впала в этот пафос старшей сестры. Мне кажется, я только-только начла погружаться в это во все, и — ну, это очень тяжело оказалось! (Смеется.)

К. Мацан

— А что это на практике значит? Больше играть? Больше гулять с ними? Больше читать? Или это вот не измерить такими количественными категориями?

А. Ярчевская

— Поскольку... Я могу про себя сказать точно, что я росла, и у меня были бесконечные какие-то идеи. То есть я все время фонтанировала. Поэтому родителям было удобно, потому что няни не нужны — Саша все придумает и организует. То есть такой талант организатора с детства. Поэтому, в принципе, любой процесс мне сложно начать именно потому, что я знаю, что если я начну делать, я это буду делать уже с полной отдачей. То есть если мы пишем книжку, то мы пишем книжку. И вот это каждый день надо будет собраться и сделать. И я очень боюсь этого момента, мне не хочется, потому что я знаю, что придется отвечать. Но за это время мы, например, написали с младшим нашим Митей, которому исполнилось четыре года, «Митюшкину азбуку». Такая книжка... То есть он начал учить буквы, учится читать. Я думаю: «Надо с ним что-то сделать». Я старшая сейчас. Ну, думаю, что, я с ним буду читать Сапгира? Ну, все могут почитать Сапгира. Надо что-то другое. Я говорю: «А давай мы сделаем так: я буду тебе предлагать персонажей на каждую букву алфавита, известных — Аристотель, Бетховен, Ван Гог, на каждую букву...»

К. Мацан

— Сколько лет ребенку?

А. Ярчевская

— Ему было... Ну вот сейчас четыре исполнилось, вот летом.

К. Мацан

— Прекрасный выбор персонажей!

А. Ярчевская

— Да. Ну, нет... То есть я ему предлагаю — говорю: вот сейчас про Аристотеля.

К. Мацан

— Нет, я без иронии говорю.

А. Ярчевская

— Да, безусловно. Вот. И мы придумывали сказку: «Жил-был Аристотель, и жил он в Сиракузах. Когда Аристотель был маленький...» — и дальше мы с Митей начинали рассуждать, а что он делал, а что он любил. И мы написали целую азбуку. Получилось 33 истории. Эта книжка есть.

К. Мацан

— Потрясающе.

А. Ярчевская

— И более того, что получился совершенно неожиданный эффект, потому что когда мы начали эту книжку читать просто моим друзьям, людям, которые приходили в дом, я видела их реакцию — они слушали с таким интересом! То есть это оказалась книжка не только для мальчика Мити, а оказалась книжка для всех!

А. Леонтьева

— Саш, ну, я, наверное, вступлю с самым банальным вопросом, какой только можно вообще себе представить, но я просто не могу его не задать, слушая Вашу беседу: ты не устаешь от всего этого? Ты, старшая сестра, не хочешь куда-нибудь спрятаться в норку иногда от всей этой семейной суеты, от всех этих азбук? (Смеется.)

А. Ярчевская

— Мне кажется, если бы я не хотела, это был бы очень серьезный «звонок». Потому что любой человек должен спрятаться в норку и подумать.

А. Леонтьева

— Где у тебя эта «норка»?

А. Ярчевская

— Ну вот норка — да, приходится ее все время «вырывать». (Смеется.) Рыть лапками... Ну, на самом деле, когда тяжелее, когда легче. Это, на самом деле, очень серьезный для меня вопрос, потому что для человека, который все время находится в творческом процессе... Я сейчас говорю не потому, что это так классно или что-то, — это очень изматывает, на самом деле... Потому что, с одной стороны, ты творческая единица, ты должен расти, ты должен говорить о чем-то, высказываться, а при этом ты — функция, ты в этом доме — старшая сестра, ты должна сделать то-то и то-то, от тебя ждут этого. Они бесконечно тебя ценят как творческую единицу, но им просто нужно, чтобы ты сейчас посуду помыла или просто сейчас вот увела, там, детей... И как бы вот ты все время взвешиваешь — а что важнее, что? И когда ты молод, ты просто не можешь вот этого понять. Ты думаешь: «Нет, ну извините, это Ваши дети — воспитывайте их сами. Я вот должна свой путь, свою жизнь проживать», вот.

А. Леонтьева

— То есть все на этом противоречии, да?

А. Ярчевская

— Да. Но, на самом деле, если мы продолжим эту тему, я могу еще больше сказать, но как скажете.

К. Мацан

— Так! И что же ты еще можешь сказать на эту тему?

А. Ярчевская

— Конкретно по поводу своей «норки»?

А. Леонтьева

— Да, вот меня интересует, знаешь, по поводу твоей «норки», что... Ну. как ты выходишь из этих состояний? Действительно, люди устают друг от друга и имеют право уставать от семьи, да, как нам психологи говорят?

А. Ярчевская

— Я думала об этом... И у меня на сегодняшний день такая мысль, что те обстоятельства, в которые ты поставлен, они оптимальны для тебя. То есть если бы ты не мог бы это вынести, ты бы в этой семье не родился. И, на самом деле, это очень такая банальная мысль, ее очень часто эксплуатируют, и когда человеку плохо, ему говорят: «Но ты... это же твоя жизнь, ты тоже... ты можешь». Это все не работает.

А. Леонтьева

— «Бог выше сил не даст», ага.

А. Ярчевская

— Да. То есть в этот момент не надо говорить человеку, что «ну, это твоя история, ты справишься». Просто человеку нужно посочувствовать, сказать: «Бедный ты мой!», погладить его просто, обнять и все. Но когда идет разговор конкретно наедине с самим собой, а это всегда очень страшные разговоры...

А. Леонтьева

— Страшные?

А. Ярчевская

— Конечно. Потому что надо отвечать очень честно. И чем чаще эти разговоры происходят, тем, наверное... Ну, страх уходит, но появляется какая-то боль, которая уже не проходит. Я подумала, что это, может быть, даже взросление какое-то — что ты принимаешь боль в виде семьи, в виде отношений, в виде какого-то насилия над собой, но вот насилия в плане, что ты не можешь сейчас вот: «Я пошел творить! Все, не трогайте меня!», а тебе говорят: «Слушай, не надо сейчас». И ты должен понять, что да, действительно, не надо. И принять боль чужого человека. Потому что в какой-то момент все твои близкие становятся тебе чужими, потому что ты: «Мне о себе надо подумать, это мое пространство, не трогайте меня». И в этот момент почему-то чужой человек должен стать для тебя гораздо важнее, ты должен понять, представить, что ты на его месте, и в этот момент приходит боль. Вот. И я ее просто физически ощутила на днях и поняла, что, оказывается, с этой болью можно жить. Может быть, для Вас, наверняка, это понятные вещи, но как бы для меня, молодого человека, это оказалось каким-то открытием.

К. Мацан

— Александра Ярчевская, музыкант, художник и старшая сестра в большой семье, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». То, о чем ты говоришь, мне кажется, кому-то, может быть, и понятно, но это же очень, в принципе, близко тому, что на языке христианском называется «нести свой Крест». И крестом может стать семья, ближний — что угодно. И их может быть много. И, как мы уже сказали, мы верим, что никому Господь Креста больше сил не дает, но когда с этим сталкиваешься на практике, приходится себя и вправду как-то... Ну, это не так-то легко, как кажется в теории, как это кажется на словах...

А. Ярчевская

— Да...

К. Мацан

— И поэтому это вопрос, который, при всей своей, может быть, такой абстрактной понятности, каждый раз, каждый день, наверное, у каждого человека требует ответа, и каждый раз заново.

А. Леонтьева

— Можно, я тебе немножко пооппонирую? Потому что вот буквально недавно мы записывали в этой студии замечательного человека, который говорил нам о радости. Мы говорили о том, что есть такие в христианстве понятия — там, Крест, но жить эту жизнь кажыдй день нужно с радостью. Поэтому вот когда я слушаю Сашу — вот сейчас Саша ответит или мне возразит, — у меня, знаешь, такое ощущение... Вот есть такое мнение — чтобы дети что-то творили, надо им запрещать. (Смеется.) То есть вот: «Можно, я поиграю на фортепиано?». — «Нет, дорогая, ты сначала помоешь посуду, а потом, так и быть, ты поиграешь на фортепиано». И из ребенка прямо вот идет, идет: «Я хочу поиграть на фортепиано!». А если: «Я помою посуду»... — «Иди, иди, девочка, твори!»... Как ты думаешь, Саш?

А. Ярчевская

— Не знаю... Для меня какие-то это сейчас... Я с этим не сталкивалась, если честно, с таким, потому что если кто-то у нас хочет играть, он просто идет и играет, вот. И кого-то, наоборот, сложно оттащить, а кого-то не заставить. И подход, что нужно запрещать для того, чтобы... Я знаю этот прием, я его использую в работе со своими учениками, но в семье это абсолютно не работает, потому что тебя знают как облупленно. Знают и помнят все твои косяки, к сожалению. Да, тебя простили, тебя любят. Но они все помнят. И когда ты начинаешь с ними разговор не как, там, с братом или сестрой, а как с равным, с творческой единицей, в данном случае, выясняется, что в этом брате, оказывается, сидит такая же творческая единица, которая тебе сейчас ответит как тволрческая единица, которая имеет право, потому что Вы сейчас говорите на равных. А ты не готов, потому что «ну, мы играем, я вот взрослый, вот мы сейчас... Вот у нас есть лист А4, и вот, пожалуйста, в рамках листа А4, пожалуйста, давай, мы сейчас с тобой сотворим». И я, на самом деле, этот этап прошла. Я просто поняла, что невозможно дать лист А4 условный, дать карандаши, потому что краски пачкают и все это меня бесит, вот, а ты должен сказать: «Все, я все помою, ладно. Мы сейчас должны что-то сделать классное». То есть такая свобода — то есть мы за последствия не отвечаем. То есть мы вместе к чему-то идем долго, а потом просто отпускаем — и что получится... И только в этот момент я, может быть, узнаю, что мой брат Валя или брат Сева, брат Митя — кто они, чего они... И так интересно!

А. Леонтьева

— Прости, пожалуйста, а вот такой вопрос: можешь ты описать свой обычный день? Потому что ты разговариваешь — ты говоришь о том, как ты занимаешься с братьями... Я знаю, я видела, как Вы раскладываете эти листы, краски... Просто опиши свой обычный день.

А. Ярчевская

— На самом деле, даже не знаю, как его Вам описать, потому что я человек очень неорганизованный, очень ленивый, и изначально я своею жизнью выбрала, в которой не будет каждый день одного и того же. Я не пошла по пути классического образования. Я не смогла доучиться в Гнесинке, не пошла учиться в художественную школу. Когда мне сказали: «Ты должна идти, у тебя талант», я сказала: «Нет, меня это все сломает, и я не могу. Я должна все... Как Ван Гог». Вот все время чувствовала какую-то связь с Ван Гогом...

К. Мацан

— Хороший ориентир.

А. Ярчевская

— И сейчас начала читать его дневники. Я начала читать его дневники и понимаю, что, конечно, я не Ван Гог, и, конечно, у меня ситуация не такая, как у него. Но тот путь, который он выбрал, это какой-то очень честный путь, и он как бы вот... Это его путь, а это — мой путь. И в чем-то они похожи — в том, что ты не застрахован от каких-то серьезных потерь на пути. То есть за каждую истину, которую ты для себя откроешь, ты не знаешь, что ты потеряешь. И поэтому когда Вы говорите про свой обычный день... Для меня очень трудно встать утром. Я не могу встать. Почему-то считается, что если человека разрывает от творчества, он встает рано утром. Это не так. Я бы мечтала вставать в шесть утра, ходить, рисовать... Я понимаю, что так нужно делать. Но я не могу встать. Может быть, потому, что образ жизни такой, что у нас до вечера какие-то гости, какие-то люди сидят, которые приходят и не хотят уходить. Мы их очень любим, но это как бы и формирует образ жизни. То есть в детстве, когда папа играл в группе «Бласт», и мы были вынуждены жить ночной жизнью такой, — такой рок-н-ролл, все по-серьезному, то сейчас такие отголоски рок-н-ролла, я бы сказала, в нашей жизни остались... И у нас такой необычный дом. Мы живем на первом этаже, и у нас много окон выходят на обе стороны. И ощущение деревни. Вот Аня у нас была... Вот когда долго не бываешь у нас, я прихожу и думаю: «Это же какая-то деревня!». А в деревне — там очень много дел. Но там нет такого, что «мы тут встаем, тут сейчас вот мы идем, пересекаемся или не пересекаемся»... То есть нет ощущения, что это квартира. Это дом. Туда все время приходят люди. Без предупреждения. Они стучат в окна. Мы говорим: «Никого нет дома!». Но они все равно идут! (Смеется.) И мой план, скажем так, он формируется в зависимости от того, кто придет сегодня в дом. Вот я даже неожиданно для себя это сейчас поняла. Иногда никто не приходит, и тогда — это бывает очень редко — тогда я могу сказать, что я себе планирую виолончель, я должна заниматься виолончелью, я должна рисовать, я, там, не знаю, должна писать... Но это какой-то день мечты, на самом деле. А в основном я просыпаюсь и думаю: «Господи, я опять не знаю, что сегодня будет». И у меня начинается от этого какая-то... усталость. «Я опять не смогу прожить день, как я хочу».

К. Мацан

— Вот ты рассказываешь про то, как Вы живете, и я это сравниваю с тем, что я, опять-таки, вижу, просто наблюдая по соцсетям. У меня есть полное ощущение, что Вы, по крайней мере, со старшими братьями и сестрой — очень большие друзья, вот именно друзья. И рассказы про ссорящихся братьев и сестер, которые живут как кошка с собакой, делят пространство и так далее, это как будто не про Вас. А что делали с Вами родители такого, что Вы так подружились? (Смеется.)

А. Ярчевская

— Не знаю. Мне кажется, это Божья милость, если честно. Потому что я сейчас сталкиваюсь с тем, что людям не с кем дружить. Взрослым людям. Им не с кем поговорить. А я понимаю, что я не могу этих людей до конца понять, потому что в моей семье все — единомышленники: и родители, и, соответственно, братья, да? И поэтому как бы... нам никто и не нужен. И когда в этот момент, когда ты поймешь, что тебе никто не нужен, выясняется, что ты всем очень нужен, потому что ты знаешь что-то такое, что даже не можешь на словах объяснить. Просто человек приходит, и он понимает, что сейчас его окружают девять человек. И не надо ему, там, ничего говорить про Спасение, про Веру. Просто вот его окружать своей какой-то энергией, просто принять его в какой-то момент, чтобы он стал частью процесса. Вот... Ну, я просто это вижу. Потому что люди приходят, и они не хотят уходить. Вот. Наверное, так.

А. Леонтьева

— Я должна сказать, что я сама очень с радостью пользуюсь вот этой ситуацией, когда ты можешь быть окружен девятью людьми... То есть ты приходишь в дом к Ярчевским, и на разных уровнях — все разного роста — тебя обнимают дети и взрослые. И уже когда ты входишь, тебе уже становится легче. Извини, это просто такое дополнение, потому что я тоже не хочу уходить из Вашего дома, когда туда добираюсь.

А. Ярчевская

— Спасибо!

К. Мацан

— А есть такая тема, которая часто в разговорах в этой передаче, которую мы с Аней делаем, возникает, — про детей, которые росли в верующих семьях и вырастали в верующих семьях и потом сталкивались нередко с неким подростковым кризисом в плане отношения к Церкви и к Вере и отдалялись от Церкви, уходили из Церкви (может быть, на какое-то время, потом возвращались)... Если я правильно понимаю, это не твой случай? У тебя не было вот этого подросткового отдаления от Церкви, да?

А. Ярчевская

— Охлаждение в какой-то момент было. Это было в момент, когда я начала учиться анализировать.

К. Мацан

— Сколько лет тебе было?
А. Ярчевская

— Ну, мне было, на самом деле, уже много. Мне было уже 19 лет. Но меня от этого подросткового охлаждения спасло то, что я в 15 лет пошла на клирос и с 15 лет начала работать — петь в храме. И я думаю, что это очень сильно сгладило какие-то углы. Потому что, во-первых, это тебя очень дисциплинирует, и пение, в принципе, оно... когда ты начинаешь просто службу понимать изнутри. И какие-то вопросы из другой области — они для тебя закрываются, потому что ты просто все время читаешь Священное Писание, вот. И меня всегда удивляло, а почему говорят: «Читай Евангелие»? Я думала: «Ну, опять, опять Евангелие»...

А. Леонтьева

— Ну да, «мы же все знаем»!

А. Ярчевская

— «Это же невозможно!». И буквально недавно я вдруг поняла, что Евангелие — это слова Христа. И я теперь в любой ситуации — не важно, там, я не говорю — «плохая», — просто вот нужно за кого-то помолиться, я просто открываю Евангелие, прочитываю — «вот за такого-то человека». И все. И мне легче, и я как-то дальше живу. По поводу охлаждения и того, что происходит с подростками, на самом деле, это происходит из-за того, что родители просто не разговаривают со своими детьми.

К. Мацан

— Вообще не разговаривают или?..

А. Ярчевская

— Не разговаривают... Ну, на самом деле, нет ситуации, в которой можно было бы поговорить спокойно. То есть обычные разговоры — «мне надо с тобой серьезно поговорить» или «дома поговорим». Или ощущение, что мы сейчас все наушники наденем и будем на радио пытаться быть лучше, чем мы есть. И такие разговоры, естественно... Они так же быстро и заканчиваются. А наши родит ели этот вопрос решили очень просто. Я... Аня уже об этом говорила... Мы стараемся вместе завтракать, обедать и ужинать. Понятно, что это не всегда возможно. Но хотя бы раз в день собраться за столом и обсудить, а что с тобой происходит — у тебя, у тебя, у тебя. И разговор всегда получается абсолютно здоровый, потому что у кого-то новостей больше, у кого-то — меньше, кто-то сидит, просто слушает. То есть, таким образом, дети понимают, что им нужно ориентироваться на кого-то, и так далее.

К. Мацан

— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Напомню, сегодня в «Светлом вечере» с нами и с Вами в этой студии Александра Ярчевская — музыкант, художник и старшая сестра в многодетной семье. В студии моя коллега Анна Леонтьева, я — Константин Мацан. Мы прервемся и вернемся к Вам после небольшой паузы.

А. Леонтьева

— С Вами в студии сегодня мой коллега Константин Мацан...

К. Мацан

— ...и моя коллега Анна Леонтьева.

А. Леонтьева

— У нас в гостях Александра Ярчевская — музыкант, художник и старшая сестра. Саш, вот то, что ты рассказываешь, — ну, во-первых, я сразу скажу, у меня прямо мурашки по коже от того, как ты искренне это делаешь. Я опять задам, может быть, такой глуповатый вопрос... Ну, мы говорили про «норку», мы говорили про личные какие-то вот эти вот пространства и как они необходимы, и, в то же время, я знаю, что Вы с большой радостью едете вот каждый год отдыхать вместе куда бы то ни было — может быть, в Одессу... Вот я помню, как мы с тобой говорили, и ты говоришь: «Ура, мы все вместе едем в Одессу!». И я просто была поражена: ну, минуточку, какое «ура»? Вы каждый день живете вот в этом закрытом пространстве вдевятером, и Вы рады тому, что Вы едете в Одессу! (Смеется.) Объясни мне, пожалуйста, этот феномен.

А. Ярчевская

— Объяснить, почему я радуюсь? Не знаю... Мы просто говорили, в основном, про недостатки, и, в итоге, о них и поговорили, но, на самом деле, семья — это такой допинг такого счастья! И я даже сейчас говорю и думаю: «Боже мой, как это пафосно звучит!». Потому что это... (Смеется.)

К. Мацан

— Нет-нет, очень нормально!

А. Ярчевская

— Потому что когда начинаешь говорить про семью, все время будет какой-то пафос. Потому что семья закрывает такие твои пробелы, которые никто не закроет. И поэтому когда думаешь о создании своей семьи, ты понимаешь, что будет тяжело, потому что будет только один человек с тобой вначале. И он один будет тянуть это все. А когда Вас девять (ну хорошо, не девять даже — четверо, пятеро и так далее), нагрузка распределяется, да? Закон распределения нагрузки. То есть когда ребенок — его никто не понимает, он найдет, кто его поймет и пожалеет: «Ах ты, мой бедный!». То есть он найдет человека, куда вылить свою боль. И на самом деле, то есть, таким образом, все время есть баланс. «Меня сегодня папа не понимает, сейчас — а я вот к маме. А мама не понимает — я, там, к брату пойду». И всегда найдется человек, который скажет: «Я помню! У меня тоже так было!». И за счет этого и дружба возникает, потому что одни и те же проблемы! «Я устал спать в комнате, где шесть человек!». — «Да, мы тоже устали». И просто становится смешно. Потому что, во-первых, ты не засыпаешь один... Потому что я знаю, что для многих одиноких людей проблема — в том, что они просто не могут спать. Они не могут спать, даже когда есть человек, просто рядом находится, потому что это стресс какой-то. А когда Вас шесть человек, во-первых, Вы болтаете, Вы разговариваете, там, ногами друг друга пихаете, и сон другой — он очень здоровый. То есть ты высыпаешься. Сон вообще, совершенно другой.

К. Мацан

— Вот ты заговорила про это бытование в большой семье по сравнению с неким будущим проектом, неким вот взглядом на свою будущую семью, уже именно свою личную. Есть такое мнение — я хотел бы спросить, насколько ты считаешь его верным или неверным, — что из больших семей очень трудно уйти. Это герметичный мир, в котором человек привыкает быть, и в каком-то смысле даже, наверное (опять-таки, есть такое мнение, я сам не знаю), не отпускает большая семья. Она как будто бы стягивает к себе и... Ну, мы знаем, там, примеры, когда человек, выросший в такой очень дружной большой семье, может быть, не так легко смог свою семью создать, потому что было трудно отлепиться, трудно выйти из этой зоны влияния родителей и привычки к совместному времяпрепровождению. Ты для себя видишь такую, если так можно сказать, опасность?

А. Ярчевская

— Ну, просто есть пуповина, которую нужно отрезать. Я считаю, ее нужно отрезать...

К. Мацан

— ...в какой-то момент будет.

А. Ярчевская

— Да. И я даже думала, что, «Господи, я не отрезала пуповину, какой кошмар, все, я уже... мне 24 года, и об стыдно говорить»... Я подумала: «Ну, ладно, Господь видит это. Ну, отрежет, и это будет тогда, когда нужно». И мне кажется, что когда ты просто создаешь свою семью — я говорю вот как старшая дочь в большой семье, — я понимаю, что со мной должен быть человек, который сможет — сможет! — заменить мне всю эту большую семью. То есть тут вопрос уже к спутнику. То есть он должен быть на чаше весов равноценным. И я, конечно, понимаю, что если такого человека не будет, — а смысл уходить? (Смеется.) То есть... А когда человек появляется, тут вопрос вообще не стоит. Мне кажется, те, кто встретил большую любовь, понимают, что это такое. Когда для тебя это настолько естественно — быть с человеком. Ты не задумываешься, а Вам будет тяжело или плохо... Ты просто не можешь без него жить.

А. Леонтьева

— Саш, я должна просто сказать, что ты какие-то потрясающие вещи говоришь, в том смысле, что... Знаешь, есть такое мнение, и я не знаю, как к нему относиться, но его многие разделяют, что в каком-то возрасте надо удалить ребенка из семьи, понимаешь? Удалить, чтобы он стал самостоятельным. А ты говоришь о том, что эта пуповина — она перережется тогда, когда Бог захочет, чтобы она перерезалась. И эти слова — как-то они очень зазвучали так, заиграли в моем сердце... Скажи, пожалуйста, вот когда, ты говоришь, Вы вместе едите, разговариваете, мне стало очень интересно — как родители с тобой разговаривают? Вот как, как ты опишешь, как родители с тобой разговаривают?

А. Ярчевская

— Ну вот как мы с Вами разговариваем, так же и с родителями.

К. Мацан

— Это, с одной стороны, очень точный и понятный ответ, с другой стороны, допустим, для меня, как, опять-таки, повторюсь, для человека, который был один ребенок в семье, это ставит некоторые вопросы, некоторую проблему, потому что есть все равно, присутствует некоторый порог между тобой и родителями, некая степень той открытости, на которую ты готов. Я думаю, что многие меня поймут — при всей любви к родителям и при прекрасных отношениях с ними, есть вопрос того, что мы здесь как-то вот... надо искать язык. Надо искать язык, его приходится искать для общения с родителями.

А. Ярчевская

— Ну, мы всю жизнь занимаемся тем, что мы ищем коммуникацию. Коммуникация — это основа всего. Как ты построишь с человеком разговор, так Вы с ним дальше и пойдете. Тут для меня, наверное, опасность заключается в другом — не в том, чтобы найти доверительный язык, а в том, чтобы не перейти вот эту черту, когда ты забываешь, кто перед тобой, что это тебе не друг. Не друг. Это твой отец или твоя мать.

К. Мацан

— Без амикошонства и панибратства.

А. Ярчевская

— Да, без шапкозакидательства вот этого вот — то, что «раз ты меня так хорошо понимаешь, то я тебе на шею сяду». Просто я этим страдаю. Вот как бы я люблю стереть границу — это такой момент доверия. И я понимаю в какой-то момент, что человек — он не выдерживает, просто потому, что надо соблюдать. Ну, потому что это неприемлемо.

К. Мацан

— Сколько много слов очень точных и как-то попадающих в сердце, как мне кажется, в том числе слов о вере. Даже не то, что о вере, а слов, проявляющих такую искреннюю и простую, очень сердечную веру в Бога. А скажи, как родители в этом смысле Вас воспитывали? Как Вы молились вместе, если молились? Вы что-то читали вместе? Как вообще родители достигли такого результата, скажем так?

А. Ярчевская

— Мы ходили в храм... Свое детство я помню — что мы ходили каждое воскресенье и субботу в храм. Мы жили на Щелковской, а ходили в храм в поселок, надо было долго ехать. И папа играл концерты в субботу вечером, и это заканчивалось под утро, а мама, соответственно, по возможности, была с ним. И утром надо было идти в храм. И я помню прекрасно вот этого папу, который просто спит, который не может встать, который нас везет. И я помню, как он даже говорил батюшке, что «я не могу, я прихожу в храм — я не могу молиться, я не чувствую ничего». Он говорит: «Слушай, вот за то, что ты их приводишь, все там... все записали, Бог, он, как говорится, в очках, Он все видит, не волнуйся». То есть вот эта фраза о том, что молящийся, когда... Я не помню, как там сказано... «Молящийся при полном охладении выше молящегося со слезами». То есть Господь ценит твое вот это усилие, когда ты встаешь и, никакой, молишься, потому что ты понимаешь, что надо.

К. Мацан

— Да, «Господь и намерение целует».

А. Ярчевская

— Да, мое любимое — что «намерение целует»! Я этим тоже люблю... (Смеется.)

А. Леонтьева

— Это у всех любимое, это очень утешительно! (Смеется.) У нас же очень много намерений у всех!

А. Ярчевская

— Да. И потом, конечно, мы уже переезжали, все больше в центр перемещались, храмов становилось больше, и мы просто ходили, старались ходить в храм, просто жить по церковному календарю. Я это очень хорошо помню — что у нас был церковный календарь. Мама очень ответственно его всегда читала и, в итоге, выучила наизусть. И я сейчас понимаю. что у нас, в принципе, дети — они тоже... Мы начинаем жить вот в этом... Сергий Радонежский, там, потом Николай Чудотворец, потом Икона Божьей Матери Казанская. И мы, на самом деле, свою жизнь планируем под церковный календарь. И, мне кажется, это очень, очень правильно. Потому что потом, когда ты начинаешь с людьми что-то выстраивать, с теми людьми, у которых тоже церковный календарь в жизни присутствует, в ними очень просто. А вот с теми, у кого не присутствует, начинаются какие-то недопонимания, и вот это уже разлад пошел-пошел-пошел, раз — и Вы уже на разных берегах. И нужно уже думать, как этот мостик найти.

А. Леонтьева

— Ну то, что Вы, ты говоришь, строите жизнь так, как идет церковный календарь, так, как идут вот эти праздники...

А. Ярчевская

— Потому что — да, он как бы самый здоровый... Он придуман для нас. Мы просто им не пользуемся.

К. Мацан

— Здорово, когда это входит в ткань жизни семьи, когда это не какая-то извне привнесенная такая догма, что «так, теперь мы будем так выстраивать»...

А. Ярчевская

— Ну это же постепенно происходит.

К. Мацан

— Судя по тому, что ты рассказываешь, это как бы Церковь проросла в Вас, Вы проросли в Церковь. И это, наверное, то, к чему каждый хотел бы стремиться.

А. Леонтьева

— Вы очень красиво говорите, но я пытаюсь себе представить, как это происходит. Вот я, например, пришла и хочу представить себе: вот на День Святителя Николая ставят ботиночки на окошко, чтобы Святитель Николай положил в ботиночек подарок. И когда Вы читаете этот церковный календарь — за трапезой, не знаю, перед сном?

А. Ярчевская

— Вот это не отвечу. И про ботиночки — я даже себе сразу картину красивую представила, но ничего такого нет.

А. Леонтьева

— Не ставите?

А. Ярчевская

— Нет, нет, не ставим. (Смеется.) Ну, потому что, ну, как сказать, не это главное... Ну, очень просто — в субботу, в воскресенье... Когда человек воцерковляется, он сначала идет на вечернюю службу, он привыкает, присматривается. Потом потихоньку он приходит на литургию. Потом человек ходит, ходит, ходит, ходит, потом в какой-то момент понимает, что ему не хватает. Уже посередине недели очень захотелось прийти в храм, а вроде, как-то не принято. «А что это я пойду? И чего я там буду делать?». Я помню, что когда я училась в Гнесинке, у меня были очень тяжелые периоды, что меня не понимали, меня гнобили учителя, и я ходила все время в храм Большого Вознесения — вот просто поплакать. Просто у икон. Я понимала, что...

А. Леонтьева

— Поплакать?

А. Ярчевская

— Ну, просто я понимала — я буду плакать. Ну, а почему не пойти в храм? Это место, где можно просто вот как-то излить. Я в этот момент понимала, что... Меня удивляло... Иногда замечали таких бабушек, которые молятся у икон достаточно громко?

А. Леонтьева

— Да.

А. Ярчевская

— Слышишь, о чем они говорят. И меня всегда поражало, как они просто говорят. Там, «Святитель Николай...» — они так рассказывают жизнь, как будто вот он тут стоит, все подробно: «Вот он поехал туда, а я вот это»... Я думаю: вот это такая вершина недостижимая, что они абсолютно, как с живым человеком... Я понимала, что я так же хочу, чтобы не было вот этой преграды, что моя жизнь — это моя жизнь, а в Церковь я приду, когда успокоюсь, одену юбку, свой платочек и буду такая благолепная, в чехольчике благочестия, вот. То есть это как бы вот... Ну, это вопрос честности. То есть ты не должен... Если ты принял для себя что-то и сказал: «Бог в моей жизни стоит на первом месте», вот начинай над этим работать. Когда нам нравится человек, мы с ним встречаемся, упоминание о его имени нас волнует и радует. И поэтому должно так же происходить, когда мы думаем про Бога, когда мы думаем про Церковь. Это место, куда нам хочется прийти.

А. Леонтьева

— Я вспомнила такую историю про одного батюшку — это мне друг рассказал, — к которому все ходят, чтобы он помолился в каких-то всяких конкретных проблемах. И как-то пришел к нему очень тяжело больной человек и говорит... Ну, вот он говорит: «Я помолюсь». А человек говорит: «Ну, Вы же понимаете, что это безнадежная ситуация. Ну, помолитесь Вы — Вы правда думаете, что я выздоровею?», на что батюшка, говорят, обернулся и очень строго ему сказал: «А что, можно молиться, когда ты не думаешь, что тебе дадут?». Ну, вот такой был план-ответ, что, «ну да, если я молюсь, значит, я имею в виду, что это мне дадут».

А. Ярчевская

— Но это вопрос веры. И я не могу сказать, что человек, который ходит всю жизнь в храм и который не ходит в храм, у них как-то сильно опыт этот отличается. Потому что неверие происходит каждый день. Это борьба... Я просто поняла, что я молюсь... Навык есть — молиться, я знаю, как это происходит, и знаю момент, когда ты вот... тебя отпускает, и ты изменился после молитвы. Но чтобы потом, после молитвы идти и верить, мыслями как-то остаться там, что... Я просто поняла — я говорю: «Господи, я Тебе не верю. Вот я Тебе не верю. Вот помоги мне, потому что я хочу поверить. Я уже устала Тебе не верить». И я в этот момент понимаю, что я настолько беспомощная, что... Ничего не можешь — ты можешь только просить, просить, просить. И в этот момент, когда ты поймешь, что ты ничего не можешь, тут же происходит какое-то подтверждение, тут же тебе прямо это, как с горочки, что-то такое в какой-то момент — кто-то позвонил, долго ждал что-то — пришло.

К. Мацан

— Ну, потрясающе. Меня всегда эта фраза одного из евангельских героев, отца, у которого заболел ребенок, который говорит потрясающую по своей парадоксальности вещь: «Верую, помоги моему неверию», когда в одной фразе — вера и неверие. И именно потому, что есть вера, человек говорит: «Помоги моему неверию». «Помоги этой вере, — как я для себя это понимаю, — воспроизводиться и продолжаться, и твориться, и наполнять жизнь, чтобы она не оставалась такой какой-то, как Саша совершенно справедливо сказала, «просто эпизодом, за которым ничего не следует».

Александра Ярчевская, музыкант, художник, старшая сестра в многодетной семье, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». Вот мы хотели тебя еще про музыку спросить, про твою музыкальную стезю. У Вас вся семья — музыканты, папа музыкант. И очень легко со стороны подумать, что и твое музыкальное творчество, и братьев твоих, и вообще всей музыкальной семьи — это некое такое неизбежное следствие родительского выбора.

А. Ярчевская

— Родительских амбиций, я добавлю.

К. Мацан

— Ну вот Аня очень, по-моему, классную формулировку предложила, когда мы это обсуждали: а ты не чувствуешь ли себя таким «проектом» родительским? Когда-то родители решили, что «вот у нас дети, начиная со старшей, Саши, будут вот такими-то, они будут все музыкантами»...

А. Ярчевская

— Ну, Вы сами в это верите? (Смеется.)

К. Мацан

— А я допускаю, что, глядя со стороны, это в чем-то напрашивается. Я поэтому и спрашиваю, насколько это совпадает с реальностью.

А. Ярчевская

— Ну, просто слово «проект», мне кажется, подразумевает неизбежный какой-то конец. Поэтому, мне кажется, здесь это вообще неуместно. Потому что речь идет про жизнь, неповторимую, неповторимого человека, который пойдет не по плану, вот. И, конечно, это никакой не проект. Я думаю, что наша семья сформировалась в таком ключе, может быть, именно потому, что мы просто родились одаренными именно музыкально. И изначально нас никто не собирался никуда отдавать. Просто был Ваня, который начал сразу играть двумя руками на фортепиано — просто утром встал и начал играть. Мы ходили в Театр Покровского, пели оперу и росли...

К. Мацан

— А Ваня — это второй по старшинству.

А. Ярчевская

— Да, да. Мой главный друг. И он просто встал и стал играть из Первой симфонии Прокофьева отрывок по слуху. И стало ясно, что надо с ним что-то делать. Вот, а потом уже за ним я сказала: «Что это, он пошел, а я нет?». И так это и началось. Вот.

К. Мацан

— А почему виолончель?

А. Ярчевская

— Очень люблю рассказывать эту историю, рассказывала тысячу раз...

К. Мацан

— Я не слышал.

А. Ярчевская

— История такая, что я сказала, что я хочу флейту. Мне было уже девять лет, мы в школе не учились, И для меня поход в школу — это было просто событие первой важности. И я пришла, и мы уходили из дома, папа сказал: «Только никаких тяжелых инструментов!», это я помню. И пришли в Танеевскую школу, и там была такая Юлия Георгиевна, директриса с фиолетовыми волосами и жемчугом, и с таким просто ледяным взглядом, как из диснеевских мультфильмов просто, такой типаж, которая сказала: «Деточка, у нас флейты нет, вот». Я говорю: «Ну, может быть, скрипка?». — «А скрипка у нас сейчас в декрете»... Я тогда не поняла, что это значит. (Смеется.) «Но есть виолончель!». То есть ее надо было как-то пристроить, у них была молодая учительница. И началось с виолончели, и, на самом деле, произошел очень важный поворот и момент жизни. Потому что виолончель, в итоге, стала моим главным соперником. То есть у меня все получалось легко — всегда. То есть я рисовала с полутора лет, все, там — рождается идея, мы воплощаем, лепим, сочиняем, ставим спектакли, записываем аудиопостановки всякие. А тут — виолончель, на которой нужно учиться играть. Это как вообще? Я к такому не привыкла, я принцесса. И, во-первых, это просто физически тяжело. Потом, надо ходить, ее носить. Ну, понятно, что я ее не носила, но все равно осознание, что ты ездишь в метро с инструментом, он ко мне не имеет отношения, — это какой-то жуткий стресс. Потом с учителями не везло. И я сто раз говорила: «Я брошу, я не могу больше». Мама говорила: «Ну не бросай, пожалуйста, доучись, там, школу закончи». Закончила школу. В итоге, нашла хорошего учителя, которого я так забалтывала, что мы, в итоге, не занимались, практически, ничем. Мы переходили на разные темы обсуждения — жизнь, про жизнь. Потом поступила в Гнесинку — тоже скрепя сердце. Пришла, и там была Зоя Александровна Куимова — маленькая, сухонькая, которая сказала: «Ну, давай»... Сидела, ела бутерброд с сыром и говорила: «Ну, давайте, сейчас послушаю. Давай». Вот. А я уже привыкла, что мы про жизнь говорим, все так красиво, не надо играть... И я помню, что я вышла с этого прослушивания, и у меня просто посинели губы, и мама сказала: «Похоже, у тебя сердечный приступ». Вот. И я все равно поступила. И, в итоге, Зоя Александровна Куимова, вот эта старушка, стала тоже каким-то важнейшим человеком в моей жизни. Это стал какой-то человек — ну, человек просто подлинной веры, который прошел через какие-то свои жизненные обстоятельства, который меня научил доводить дело до конца. Ну, понятно, что я не доучилась до конца, но вот это ощущение, когда ты ответственен за что-то, и это не всегда тебе легко, и вот этот... То есть вот эта виолончель для меня стала каким-то проводником в какой-то тяжелый мир, чтобы я могла понять, а что это вообще такое — тяжело.

А. Леонтьева

— То есть такая драматическая история о борьбе с виолончелью?

А. Ярчевская

— Абсолютно.

А. Леонтьева

— (Смеется.) Скажи, пожалуйста... Тут просто в твоем рассказе промелькнула фраза о том, что «мы не ходили в школу, и каждый поход в школу был событием». Немножко прокомментируй это, потому что это не очень понятно — как это Вы не ходили в школу?

А. Ярчевская

— Опять же, тоже история, к которой я имею непосредственное отношение. В семь лет меня отвели в школу с православным уклоном, как мы это говорим. На проспекте Мира была такая школа. И в первую же неделю мальчик из моего класса меня шандарахнул на перемене об стену головой, у меня вскочила шишка. Вроде бы, ничего серьезного, но родители поняли, что «нет, мы так не хотим, нет». И я помню, что началась жуткая война — началась война с бабушкой и дедушкой, которые просто не поняли: это как, человек не будет ходить в школу? У Вас тут рок-н-ролл, еще и дети в школу не ходят? Вообще ужас какой-то! Потом не пошли в школу остальные дети. И мама стояла просто насмерть и говорила: «Нет, мы как-нибудь сами». И никто этого не понимал. И было время, когда действительно это было просто за гранью. А сейчас все хотят на домашнее обучение, и сейчас это стало абсолютно доступным, и я знаю очень много людей, которые к этому пришли. И разговор о школе — это тоже очень долгий разговор. Я не уверена, что нужно сейчас это продолжать, если... Просто мы не уложимся, я боюсь... (Смеется.)

А. Леонтьева

— Ну, в общем, мы говорим о том, что Вы находились на полудомашнем обучении, да, для того, чтобы работать?

А. Ярчевская

— Просто был театр, который восполнял нашу проблему социума, проблему общения. Потому что многие думают, что если ты не ходишь в школу, то ты замкнутый аутист, у тебя проблемы. «У них там секта вообще, они еще и в церковь ходят — о-о, все понятно». То есть театр — он как-то на самом деле был нашей школой жизни.

А. Леонтьева

— Скажи, пожалуйста, а вот ты закончила или почти закончила Гнесинку. Ты одаренный музыкант, и ты сейчас... Вот что ты сейчас делаешь?

А. Ярчевская

— Сейчас я занимаюсь продвижением нашего «Беспечного оркестра». На самом деле, поскольку мои организационные таланты должны найти применение в семье, то «Беспечный оркестр» — это как раз семейный проект. То есть я, на самом деле, занимаюсь тем, что я просто знакомлюсь с людьми, я с ними разговариваю, я с ними разговариваю о музыке, рассказываю о нашей позиции, о том, как мы видим это вообще. И выясняется, что, оказывается, люди ничего не знают про музыку. Для них музыка — это что-то... пойти, там, послушать концерт. А музыка — это вот собраться, вот творческий вечер у Вани вот... Это все такое что-то закрытое, что-то такое недоступное... Вот мы зрители, мы придем, послушаем... Я помню, что для меня таким мощным толчком стало, когда я узнала о таком дирижере — Теодоре Курентзисе и его оркестре «Музыка этерна». И то, о чем мы думали в нашей деревне, скажем так, и вдруг это прозвучало на всю страну... Я поняла, что есть люди, которые мыслят так же, но совершенно в других масштабах, которые любят музыку настолько, что ну у тебя просто мозг взрывается от этого... И ты понимаешь — «Господи, какое счастье, что они смогли, они пробились, они могут об этом говорить!». И я поняла, что — «так, а что мы сидим? — мы тоже должны!». Понятно, что у нас совершенно другая история — это не симфонический оркестр, это камерный оркестр. Мы специализируемся на том, что мы сочиняем музыку. И проблема в том, что люди не верят, что мы сочиняем ее. То есть мы приходим и говорим: «Ну, вот мы сейчас будем играть... У нас есть какая-то программа, потом какие-то перебивки». И перебивку мы сочиняем во время уже вечера. То есть это неповторимый какой-то процесс...

К. Мацан

— Рождение музыки на глазах у изумленной публики?

А. Ярчевская

— Да. То есть публика — она даже не понимает, что произошло. А когда они спрашивают: «А что это было?», они не верят.

К. Мацан

— То есть думают, что это заранее заготовлено все равно?

А. Ярчевская

— Да.

К. Мацан

— А вот я являюсь давним и большим поклонником такого проекта, как «Сестры Лисичкины». Я для наших слушателей поясню. Вот Александра с младшей сестрой своей Ксенией просто поют песни, казалось бы, на камеру, но это просто надо посмотреть — это очень талантливо, это очень смешно и иронично, и самоиронично. И при этом это в каком-то смысле — я позволю себе такой эпитет сделать — это локально. То есть у этого не набирается, там, миллионов просмотров. И у меня такое ощущение, что Вы себе эту цель и не ставите. Ведь мы сегодня все заточены на успех. Если мы чего-то делаем, мы должны сделать это так, чтобы это прогремело, и вот славу урвать. А Вы очень серьезно к этому подходите, наряжаетесь в костюмы, выбираете репертуар. Вы поете это на два голоса, что вообще тоже требует умения и подготовки. И при этом такое ощущение, что это — ну, не вопрос славы и признания. Тогда вопрос: чего? Что заставляет человека, грубо говоря, так заморачиваться — все это делать?

А. Ярчевская

— Также не вопрос богатства, я замечу. (Смеется.)

К. Мацан

— Ну, да, да, да.

А. Ярчевская

— На самом деле, вот я сейчас слушала, о чем Костя говорил, и подумала, что как дико звучит вот это о том, что мы все заточены на какой-то успех, на какую-то глобализацию эту чудовищную, которая сейчас происходит. Я понимаю, что ну это должно рухнуть. Это, может быть, уже сейчас рухнет очень скоро. Я просто как молодой человек это очень хорошо чувствую — что невозможно столько. То есть это какая-то революция, это что-то наболевшее, и эта волна спадет, и, мне кажется, наоборот, будет... Это уже сейчас актуально — какие-то маленькие закрытые концерты, собрания, когда людям конкретно интересно что-то. Время клубов ушло как бы, да, вот?.. Помните, в Москве?..

К. Мацан

— Ну, больших, массовых таких клубов.

А. Ярчевская

— Да, да, вот, во-первых, ушло время, когда вот собирали стадионы. Я понимаю, что эти «динозавры» — они до сих пор вылезают на сцену, и это очень круто. Но пришел другой формат, на самом деле. Пришел формат, когда есть живой человек, который что-то хочет сказать, и это что-то сказать негромко. То есть, мне кажется, время пришло тихо говорить.

К. Мацан

— Мой коллега назвал бы это «запросом на новую искренность».

А. Ярчевская

— Может быть. Да, кстати, уже слышала этот термин — «новая искренность». И проект «Сестры Лисичкины» родился благодаря тому, что у меня просто появилась фронтальная камера, которой у меня раньше не было. (Смеется.) Вот. И мне подарил телефон наш друг — режиссер Щегольков. Я уже все время говорю: все благодаря режиссеру Щеголькову. И меня так вдохновило, что есть фронтальная камера и мы пишем отличный звук, что просто мы начали это делать. И мы это делали просто потому, что мы любим петь. Я люблю играть на пианино и петь. За этот период Ксюша подросла очень сильно, она освоила гитару, она сформировалась — не без участия этого проекта. Потому что ну когда ты видишь себя со стороны, вот тебе еще приходит: «У Вас тысяча просмотров, куча поклонников», и ты так: «Приятно, да». Это очень важно, конечно. Но на самом деле сейчас я столкнулась с тем, что нас слушают и я это делаю, потому что я знаю, что тебе бывает очень плохо, ты заходишь в Фейсбук (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), там ничего нет, там куча рекламы, и вдруг — раз! — и там появились «Сестры Лисичкины». И это не требует даже, чтобы ты «лайк» поставил. Ты просто прослушал и полистал — тебе стало легче. И я это делаю вот больше для этого, потому что я как бы себя пытаюсь просто поставить на место этого человека. Наверное, поэтому.

К. Мацан

— Спасибо огромное, Саша, за эту беседу. Вот меня, честно говоря, очень согрели те примеры, может быть даже, те трудности, которые ты описала — и в семейной жизни в целом, и в тебе лично. Ты назвала это болью. Я так потом как-то это попытался пафосно сказать, что это что-то близкое к тому, что вот... к несению Креста, к такому христианскому понятию. А вот Аня сказала, что нет, вот даже больше про радость. Мне кажется, в том-то и дело, что одно другому не противоречит. Вот Крест в том, как мы его понимаем, наверное, не есть противоположность радости. Это две стороны одной медали, если угодно, два каких-то... две части одного целостного состояния, как человек живет, и живет, в том числе, в семье. Вот Саша употребила слово «боль», Аня сказала про радость, а я вспоминаю потрясающую строчку из одной из песен группы «Ундервуд» Володи Ткаченко: «Есть боль и радость, покоя нет». Вот, мне кажется, это то, что сегодня нам Саша рассказывала, и это потрясающе. Спасибо огромное!

А. Ярчевская

— Спасибо большое!

А. Леонтьева

— Спасибо, Саша!

К. Мацан

— Напомню — Александра Ярчевская, музыкант, художник...

А. Леонтьева

— ...и старшая сестра.

К. Мацан

— ...старшая сестра многодетной семьи Ярчевских, сегодня была с нами в программе «Светлый вечер». В студии была моя коллега Аня Леонтьева...

А. Леонтьева

— ...и Константин Мацан.

К. Мацан

— До свидания!