«Церковная жизнь в СССР в 70-80-х годах». Светлый вечер с прот.Максимом Козловым и Алексеем Светозарским

У нас в гостях были Председатель Учебного комитета Московского Патриархата, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненской набережной протоиерей Максим Козлов и известный церковный историк, профессор Московской Духовной Академии Алексей Светозарский.

Наши гости поделились своими воспоминаниями о своем приходе к вере и о том, какой была церковная жизнь в СССР в 70-80-х годах.

Ведущие: Алексей Пичугин, Ксения Толоконникова.

---

А. Пичугин 

— Здравствуйте, дорогие слушатели. Меня зовут Алексей Пичугин, приветствую вас здесь, в студии светлого радио. Эта программа открывает целый цикл программ в рамках «Светлого вечера»: мы раз в неделю будем собираться, и говорить об истории не столь дальней, не столь давней, об истории повседневной жизни христиан в советское время. Причем не просто в советское время, а мы выбрали такой хронологический отрезок — с 1945 по 1988 год, то есть после окончания Великой Отечественной, Второй мировой войны, до празднования 1000-летия Крещения Руси. И это наш совместный проект радио «Вера» и музея, он называется «Советский Союз: вера и люди», музей и исследовательский центр. Эту программу мы будем вести вместе с директором этого музея Ксенией Толоконниковой. Здравствуй. 

К. Толоконникова 

— Здравствуйте. 

А. Пичугин 

— И первая наша программа сегодня будет посвящена относительно совсем таким временам близким к нам — это 80-е годы, и история Московской духовной академии в 80-е годы и всё, что связано с учебным процессом, с людьми Церкви, которые, конечно же, многие учились в МДА в 80-е годы. Сегодня два очень ярких выпускника, и  преподавателей уже много лет Московской духовной академии. Вместе с нами в этой студии председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненской набережной в Москве протоиерей Максим Козлов. Здравствуйте. 

Прот. Максим Козлов 

— Здравствуйте. 

А. Пичугин 

— И профессор, заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии Алексей Светозарский. Алексей Константинович, здравствуйте. 

А. Светозарский 

— Здравствуйте. 

А. Пичугин 

— Ну вот, начинаем нашу программу. 

К. Толоконникова 

— Знаете, я хотела бы предпослать такой эпиграф из отца Максима нашей программе, мне кажется, он задаст нужное направление. Год или два назад вышла книга отца Максима. Отец Максим, когда это было? В 2016 году? 

Прот. Максим Козлов 

— Да, пару лет прошло. 

К. Толоконникова 

— «Промысл — штука нелинейная». В связи с выходом этой книги вы активно раздавали интервью. В одном из них вы сказали вещь, которая мне представляется очень близкой и близкой тому, чем мы занимаемся. «Часто в текстах по церковной истории не хватает конкретики. Чаще, говоря об этом периоде, пишут о церковно-государственных отношениях и подвигах святых. А о том, как люди молились, с кем пересекались в то время, общались, очень мало текстов. Мне кажется, что как раз об этом нужно рассказывать людям». И мы сегодня постараемся отчасти восполнить этот пробел. Я вот так надеюсь. 

А. Пичугин 

— Может быть, начнем, наверное, такой наш вечер воспоминаний с экскурса в само это время. 80-е годы, казалось бы, уже совсем близок конец Советского Союза, 1000-летие Крещения Руси, от которого многие начинают отсчитывать как раз новый этап в жизни Церкви. А как вы попали в Московскую духовную академию? Алексей Константинович? 

А. Светозарский 

— Хотелось очень. Будучи студентами университета, мы приезжали на богослужения в лавру. Иногда это был воскресный день, это была Литургия, как правило, это было зимнее время, в трапезном храме. Да, это вот одно. Но чаще мы бывали на службах в храме Покровском. Мы очень его любили, очень любили пение хоров, очень любили, что уж там говорить, обилие молодых лиц — и юношей и девушек, которые там молились за акафистом. Это как-то вдохновляло и окрыляло. Но насчет того, что скоро всё изменится — в начале 80-х, наверное, могли только футурологи-советологи говорить. Нам казалось, что всё незыблемо и железобетонно. 

К. Толоконникова 

— Просуществует ли Советский Союз до 84- года? 

А. Светозарский 

— До 1984 года он просуществовал вполне. И целый отрезок жизни, очень важный для нас, состоялся. Попали как? Туда с улицы, конечно, не попадали — по рекомендациям. И такой был процесс постепенный. У отца Максима сразу, он всегда работал только на Церковь, в церковных системах. Я прошел через среднюю школу и начинал с благословения — еще не батюшки отца Максима, но с его подачи, начинал экскурсоводом в Академии. Но, учась в Академии, конечно… Это предлагалось на самом деле — брали-то нас, как преподавателей, потому что был в определенном смысле кадровый голод, по крайней мере, было необходимо обновление корпорации. Это понимал покойный владыка Александр (Тимофеев). Ну и, конечно, подразумевалось, что тот, кто преподает, получает богословское образование. Так что мы, как парни из фильмов 60-х, можем сказать: я работал и учился. 

Прот. Максим Козлов 

— Ну что же, к сказанному Алексеем Константиновичем, чтобы параллелить воспоминания, я дополню эту картину наших поездок в Троице-Сергиеву Лавру. Чаще это была среда, вечер. В академическим Покровском храме, как и теперь, служится акафист Покрову Пресвятой богородицы. Тогда это было что-то фантастическое для нас — три хора мужских из семинаристов. Тогда на Покров пели лучшие певческие силы в Покровском храме по средам — хоровозглавление отца Матфея или кого-то из его ближайших учеников. И вот это антифонное пение акафиста на три хора — это было, конечно, Небо на земле в прямом смысле слова.  

А. Светозарский 

— Хотелось подпевать. 

Прот. Максим Козлов 

— Да. Только полное отсутствие голосовых данных удерживало от желания подпеть. (Смеются.) И вот эти люди в черных кителях, семинаристы, проходя мимо которых, мы… Конечно, уже даже в какой-то момент, зная немножко больше о жизни духовных школ, чем среднестатистический советский человек и даже чем среднестатистический верующий, мы смотрели на них, как на особенную категорию молодых людей — совсем не то, что мы, студенты, из другого теста сделанные. А уж когда стали узнавать какие-то лица и поныне легендарные — ныне совсем легендарные, но и тогда уже известные — профессор Скурат, профессор Осипов… 

А. Светозарский 

— «Пошел, вот Осипов пошел …» 

Прот. Максим Козлов 

— «Это тот самый Осипов, тот самый Скурат.» Это, конечно, было внутренним ощущением приобщения к почти невозможному в тогдашней советской действительности. Соглашусь с Алексеем Константиновичем, что никто из нас тогда не ждал вот такой резкой смены вех ни церковно-государственных отношениях, и уж тем более всех тех перемен, которые произошли в общественно-политической жизни нашей страны — изменение ее системы управления, изменение границ и всего того, что началось на грани 90-х годов. Мы, скорее, ждали, надеялись на некоторое смягчение режима, либерализацию — ловили какие-то признаки этого смягчения. С 1983 года в Москве по московским храмам стали петь тропарь святому благоверному князю Даниилу. Это был такой информационный сигнал, что Даниловский монастырь отдается к 1000-летию Крещения Руси. 

А. Светозарский 

— Призыв к молитве. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, призыв к молитве. Потом уже стали и сборы на него проводить в храмах, но первые самые, первая весть — это было пение тропаря, который несколько лет, до 1000-летия, может и подольше, пелся во всех московских храмах.  

А. Пичугин 

— А в какой момент он пелся? 

А. Светозарский 

— После отпуста. 

Прот. Максим Козлов 

— А у нас в храме на Литургии, когда пели тропари и кондаки, он в череде прочих пелся. 

А. Пичугин 

— Это был такой сигнал для тех, кто понимает. 

А. Светозарский 

— Потом пошли субботники, отец Максим. Потрудились немножко. 

К. Толоконникова 

— Да, вы рассказывали, что после субботников были длительные монастырские всенощные, которые вы все благоговейно выстаивали. 

А. Светозарский 

— Да, и как-то так себя чувствовали, что таких нет в Москве — монастырская служба была. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, такие вот признаки. Вот это… Издательский отдел тогда переехал из клетушек под Успенским трапезным храмом Новодевичьего монастыря в новопостроенный корпус. 

А. Светозарский 

— С домовым храмом для своих сотрудников, вполне реально действующий храм. 

Прот. Максим Козлов 

— Софринский завод стал виден, как церковное учреждение, проезжающим по дороге в Сергиев Посад. Одним из признаков этого смягчения режима, а теперь можно сказать, и о его близости к коллапсу, было, конечно, и то, что сохраняя количество духовных учебных заведений таким, как оно осталось к началу 60-х годов — 3 семинарии и 2 академии... Семинарии были в Ленинграде тогда и в Одессе, и академии в Москве и под Москвой в Загорске, как тогда назывался Сергиев Посад. Постепенно власти снимали ограничения на количество принимаемых студентов. И к пику, в самом конце 80-х годов, принималось до 120 человек… 

А. Светозарский 

— Три группы по 40 человек. 

Прот. Максим Козлов 

— А в какой-то момент четыре группы — «А», «Б», «В» и «Г». Но это, может быть, уже начало 90-х. Но даже конец 1987-88 годов — уже три группы, количество людей довольно сильно выросло. Если в 60-е поступало 20-30 человек максимум, то тут поступало 90-100, максимум 120. 

К. Толоконникова 

— А высшее образование перестало быть препятствием, высшее светское образование перестало быть препятствием? 

Прот. Максим Козлов 

— Да, и это тоже. Мы не самые первые ласточки, но вот свидетели этой перемены. Самыми первыми людьми, попавшими в Московскую духовную академию с высшим светским образованием, были ныне известные московские священнослужители: протоиерей Валентин Асмус, отец Александр Салтыков, потом в Германии трудившийся протоиерей Владимир Иванов. Чуть раньше — тоже всем нам известный Вячеслав Цыпин, он за полгода до меня пришел. Мы были в числе первых. Я с 1985 года в Московской духовной академии, сразу по окончании Московского университета. 

А. Пичугин 

— Я напомню вам, дорогие слушатели, что сегодня здесь в гостях у светлого радио: председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви протоиерей Максим Козлов; и заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии Алексей Светозарский. 

К. Толоконникова 

— До того, как прийти в Академию, надо было прийти в Церковь. Насколько я понимаю, Алексей Константинович рос, скажем так, в традиционной семье, где, по крайней мере, были куличи на Пасху. 

А. Светозарский 

— Ну, если можно считать это традиционной. Я сразу поясню: церковь в моей жизни присутствовала. В церковь меня привела мама. Мы ходили с отцом по разным храмам. Ну, я не знаю, чего там больше было — познавательного, но, по крайней мере, от меня это никогда не скрывалось и мне всё объяснялось. Отец, не получивший никакого образования, хотя и был сыном семинариста и племянником священника, и внуком священника, но видимо, возрастая среди этих людей, он прекрасно знал, какие праздники, мог объяснить любой сюжет. Мы ходили по действующим храмам. Но это как-то включалось в некий общий культурный контекст — присутствовали именины, Пасха, Рождество, это всё было, Масленица. Ну, вот на этом уровне. 

А. Пичугин 

— Многие вообще, — вспоминая то время, — многие покупали кекс «Весенний»? 

А. Светозарский 

— Да почти все, по-моему. 

А. Пичугин 

— Но покупали его просто к чаю? Тут надо пояснить, может быть, не все знают — куличи-то продавались, просто они назывались кекс «Весенний». 

А. Светозарский 

— Кекс «Славянский» — это более патриотично. 

Прот. Максим Козлов 

— Я помню, как «Весенний». Не сказать, что это было повсеместно. Но действительно, в весенние дни, ближе к Пасхе, продукция булочных–кондитерских, как тогда назывались те магазины, единообразная вполне, разнообразилась кексом «Весенним». Ну, соответственно, и спрос был. Но опять же, у меня нет ощущения, по крайней мере в Москве, что это было совсем уж повсеместное явление, что это в каждой второй семье присутствовало. 

А. Светозарский 

— Ну да, так сказать трудно. 

К. Толоконникова 

— В вашей семье, отец Максим, я так понимаю, что это не присутствовало. Вы приняли крещение, вам было 15 или 16 лет, в старшей школе, да?  

Прот. Максим Козлов 

— 14 мне даже было… Нет, в 15 лет это было, это была старшая школа. Да, на тот момент моя семья, самые близкие мне люди — мама с отцом, бабушка с дедушкой, с которыми я жил, — вполне были чужды любым церковным практикам. То есть у нас не присутствовало даже и… 

К. Толоконникова 

— Кекса. 

Прот. Максим Козлов 

— И кекса, и какого-то условного отмечания Пасхи светского, и поездки на кладбище в связи с пасхальными днями, как этот паллиатив, возникший в жизни людей со времени хрущевских гонений, когда не ходившие в храм стали ездить на Пасху на кладбище. Поэтому для меня поиск Церкви был путем внутренних каких-то не самых простых мировоззренческих ходов и перепутий. Какие-то личные встречи, которые оказали очень большое влияние, просто события внутренней жизни — ну, это вполне частные, только для меня значимые факты. А из того, что может быть интересно всем, то свою роль сыграли  русская литература, безусловно, и Достоевский в очень большой мере. 

К. Толоконникова 

— Лесков. 

Прот. Максим Козлов 

— Лесков не тогда, потом. Не могу сказать, что я тогда читал Лескова, как-то увлекался Лесковым. Это был, конечно же, подпольно прочитанный Солженицын, я книгам Александра Исаевича очень благодарен. 

А. Пичугин 

— К 14 годам? 

Прот. Максим Козлов 

— Подпольно, да. В 14 лет… 

А. Светозарский 

— Это криминал. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, криминал, это была уголовка. 

К. Толоконникова 

— До года. 

Прот. Максим Козлов 

— Если чтение Пастернака — это было просто исключение из университета, если в неправильном месте застанут, то Солженицын — это была уголовка. Но кто в 14 лет об этом думает? 

А. Пичугин 

— Возраст вашего крещения совпадал с возрастом вступления в комсомол. 

Прот. Максим Козлов 

— Пораньше в комсомол вступили. Я потом расскажу, какая была с этим коллизия. Ну, и еще один момент — не только для меня сыгравший важную роль — это религиозные передачи по радио. Для меня очень много тогда означали религиозные передачи Би-Би-Си, митрополит Антоний Сурожский. И даже больше, чем он — тогда протоиерей, а впоследствии епископ Василий (Родзянко), который мне внутренне по стилю и по подаче, по рассказу о вере был ближе, и я ждал этих субботне-воскресных передач. И они свою роль немалую сыграли. 

А. Пичугин 

— А родители как отнеслись к крещению и к тому, что сын «голоса» слушает? 

Прот. Максим Козлов 

— Ну, «голоса» слушали все известные мне вокруг люди, в той или иной мере, включая формально просоветски настроенных людей, то есть официально настроенных, чтобы сказать: «Вот враги-то говорят такое», — с какими-то ритуальными оправданиями, что «врага нужно знать» и тому подобное. Большинство, впрочем, без каких-то ритуальных оправданий. Но «голоса» слушали в основном не ради религиозных передач. На том же Би-Би-Си это Сева Новгородцев про рок-музыку или что-то другое. Ну, и мы слушали, естественно, про рок-музыку. Я не хочу рисовать образ мальчика, который ждал только религиозных программ и выключал, когда появлялся Сева Новгородцев или что-то подобное, нет, конечно. С родителями была, конечно, непростая история. Когда они это узнали, а узнали они через несколько месяцев после крещения — шила в мешке не утаишь. Появлялись сначала какие-то книги, потом иконочки, а потом какие-то записи в дневнике, которые оказались доступны близким невольно.  

К. Толоконникова 

— Странные уходы по воскресеньям. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, воскресным утром. Была какая-то фигура умолчания… Но рано или поздно это вскрылось. Но в основном была реакция, на мой взгляд, типическая для того времени — что ты там нашел у этих бабок? Одно дело книжки читать — Достоевского или Бердяева, а другое дело что-то у этих бабок… Ты же понимаешь, что от тебя там хотят только одного — как-то завладеть тобой, поработить. И второе: что будет с нами, ты подумал? С твоими папой и мамой? У тебя еще двое сильно младших братьев. Если мы окажемся без работы, то ты будешь в этом виноват. Это был довольно непростой прессинг, который тогда нужно было выдержать. Одно время с помощью отца Алексея Константиновича я даже устраивался ночным сторожем, уже учась в университете, с тем, чтобы как-то финансово обеспечить независимость от родителей, вот эту сторону давления нивелировать: «Ты живешь на наши средства, а что себе позволяешь?» Но, по милости Божией, сильно забегая вперед, я скажу, что прошло много лет, и папа и мама пришли в Церковь, но это уже было в постсоветское время. И они каждый пришли своим путем. И более того, я имел и такое утешение — что дедушка мой, который последний раз до того исповедовался до революции, году в 1912, учился он тогда в церковно-приходской школе при одном из монастырей в Подмосковье. Этой школе покровительствовал обер-прокурор Саблер, он его видел — Саблера, который приезжал в эту школу. Там он исповедовался последний раз, потом были свои коллизии. А потом уже, будучи священником, незадолго до его смерти я принимал его первую после этого исповедь, это было в 1996 году — прошло больше восьмидесяти лет между тем, как он дважды приступил к Святым Христовым Тайнам. Вот такая милость Божия, такое утешение было. Я говорю это для тех, кто переживает и сейчас сходные ситуации, приходя к вере и встречаясь с мировоззренческим неприятием близких. Если терпеть и молиться, то Господь хороших людей в ограду Церкви приведет.  

А. Светозарский 

— Ну и потом, родители были достойнейшие люди, мне довелось их знать. Иначе и быть не могло — Господь их привел. И образованные, и достойные. Но насчет радио, отец Максим, отмечу — на даче-то оно как «Маяк» работало, там ловило-то хорошо. 

Прот. Максим Козлов 

— А в Москве глушили. 

А. Пичугин 

— На Курском вокзале эта огромная глушилка стояла.  

А. Светозарский 

— Я помню, меня это даже как-то шокировало. Ну, не шокировало, конечно, сами слушали — а вот так стоит на лавочке у нас транзистор, мы беседуем, а там какая-нибудь «Свобода»… 

К. Толоконникова 

— «Дойче велле». 

Прот. Максим Козлов 

— «Свободу» только в Подмосковье можно было слушать — в Москве «Свобода» забивалась напрочь. Только километров за 100 от Москвы уже можно было «Свободу» слушать. 

К. Толоконникова 

— Это называлось «обеспечиванием защиты населения».  

Прот. Максим Козлов 

— Вероятно. Логика понятная, которая за этим стояла, но мы с этой логикой внутренне не соглашались, прорываясь к тому, от чего нас хотели защитить.  

К. Толоконникова 

— А вот, говоря о странных воскресных утренних походах — куда эти походы были? Сразу в Обыденский храм? 

Прот. Максим Козлов 

— Ну, в моей жизни образовался храм сразу и окончательно. Я принял крещение в храме пророка Илии Обыденного. Я и сейчас считаю, что это был один из особенных московских храмов, где поддерживалась традиция с дореволюционных и послереволюционных лет. Уже потом я узнал, что туда ходили тайные монахи Зачатьевского монастыря. Там был круг людей — даже не просто интеллигенции, там были представители настоящего русского дворянства: в скромных бабушках и благообразных джентльменах, дедушках, в которых просто нельзя было не почувствовать особенную стать в их лицах и в их поведении. Какая-то особенная церковная культура вот с тех еще десятилетий идущая, она в Обыденском храме была. Ну, и плюс духовенство совершенно особенное. Мне Господь милость дал, я все годы окормлялся у священника протоиерея Александра Егорова — с момента крещения до дня его смерти. И от добра добра не искали. Вот мы с Алексеем Константиновичем ходили по разным храмам, это было. И на престольные праздники… 

А. Светозарский 

— Это вообще московская традиция.  

А. Пичугин 

— Традиция не только московская. 

А. Светозарский 

— Хотя это всегда была толпа народа, но это радовало.  

Прот. Максим Козлов 

— А еще до того, помнишь? — еще когда в университете учились. Поскольку же не было никаких сайтов храмов, справочников, мы ездили по разным частям Москвы, сами для себя составляя список действующих храмов. 

А. Пичугин 

— Именно действующих? 

Прот. Максим Козлов 

— Да, чтобы найти, где у нас в Москве есть… То есть какие-то мы, конечно, знали. А какие-то, особенно в окраинах — уверенности не было. И мы вот определяли кусок Москвы, туда ехали… 

К. Толоконникова 

— И прочесывали. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, и прочесывали.  

А. Пичугин 

— В то время и Петр Паламарчук работал, как я понимаю, составляя свои «Сорок сороков», может быть, немного раньше. Знакомы вы не были с ним? 

Прот. Максим Козлов 

— Нет, я нет. Потом, когда уже эти книжки вышли, тогда уже… А в те годы — нет. 

А. Пичугин 

— Посещали вы, как я понимаю, соседние храмы. Так удивительно получилось, что два храма рядом были открыты. Алексей Константинович — Святителя Николая в Хамовниках… 

А. Светозарский 

— Это позже, Алексей. Это с 1988 года, когда как раз перевели нашего настоятеля Пименовского, батюшку отца Димитрия Акинфиева… 

А. Пичугин 

— Это церковь Пимена в Новых Воротниках? 

А. Светозарский 

— Да. А до этого… В студенчестве интересно было, мы делились впечатлениями какими-то значимыми. Я помню в Черкизово всенощную под Воздвижение, совершенно замечательную. Или, когда вот первое осознанное прохождение поста с предшествующими неделями. Я в университетской библиотеке брал Библию — нам со второго курса уже доверяли, можно было взять — и переписывал от руки на русском языке псалом «На реках Вавилонских», чтобы лучше понимать. 

Прот. Максим Козлов 

— А еще из каких-то деталей, которые не вспомнишь, ведь уйдет: помнишь, мы с тобой ездили в храм Рождества Пресвятой Богородицы во Владыкино? Алексей Константинович мне сказал: «Там продаются молитвословы. Вот только-только вышло второе издание молитвослова». У меня было что-то, переписанное от руки, и иностранный, но очень хотелось свой патриархийный, в том числе и потому, что его более или менее легально можно было возить. Если что, иностранные книжки сразу опытные люди даже в метро умели… 

А. Светозарский 

— По шрифту это видно. 

Прот. Максим Козлов 

— Не та печать, не тот формат, не та бумага. Ну и вообще, хотелось патриархийный молитвослов. И действительно, мы приехали, этот был редчайший в Москве случай… 

К. Толоконникова 

— А это какой год был? 

Прот. Максим Козлов 

— 1981-82. Он стоял в открытой продаже. И я помню, что я выложил за него… 

К. Толоконникова 

— И сколько стоил? 

Прот. Максим Козлов 

— Всю свою, кажется, уже повышенную стипендию — 40 рублей. Или не повышенную, обычную — 40 рублей ровно я отдал. Для наших слушателей: эти книжки стоили в среднем 50-60 копеек. Хорошие книжки у спекулянтов стоили 3-5-10 рублей. Это была очень дорогая цена, 40 рублей — это была фантастическая цена. 

А. Пичугин 

— А почему так дорого? 

Прот. Максим Козлов 

— А потому что Софрино, как и всё… Вернее, это не Софрино, это продукция Издательского отдела, — как и вся церковная продукция, находилась под чрезвычайным налоговым прессом. Вот тут важная деталь в целом. Действительно, гонения внешние на Церковь смягчились с конца хрущевской эпохи. Но гонения экономические, стеснения экономические были чрезвычайными. Если все советские граждане пользовались, как члены профсоюза, льготами на выплату налогов, не помню, подоходный налог сколько был — 13 процентов? И еще был налог, выдающийся советский налог на бездетность — 6 процентов. То церковные труженики (это мы уже испытали, ставши преподавателями Академии) и священнослужители платили до 70-80 процентов получаемого оклада. И соответственно, вся продукция тоже многократно обкладывалась на всех стадиях налогами. Так что такая цена сознательно делалась советским государством. 

А. Светозарский 

— Да, отец Максим, это совершенно верно. Я бы хотел добавить: я вот помню, что все-таки внутри была такая атмосфера, что помогали, как-то выходили из этой ситуации с налоговым бременем. 

Прот. Максим Козлов 

— Помогали, старались. Но священникам помогали известным образом, преподавателям старались помогать, как-то балансировать. В Академии епископ, впоследствии архиепископ Александр, со временем и митрополит Питирим в Издательском отделе тоже, для своих сотрудников добились, чтобы их числили как членов профсоюзов коммунальщиков. И у нас, если ты отрабатывал 5-10 лет в Академии (я не успел, уже времена поменялись), то тебя переводили в — ну, как мусорщики, уборщики… 

К. Толоконникова 

— В сантехники. 

А. Пичугин 

— Мы сейчас прервемся на минуту, в середине программы небольшой перерыв. Напомню, что в гостях у светлого радио сегодня: председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненской набережной протоиерей Максим Козлов; и заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, профессор Алексей Светозарский. И это наша совместная новая программа с музеем и исследовательским центром «Советский Союз: вера и люди». И эту программу мы ведем с директором этого музея Ксенией Толоконниковой. Через минуту мы сюда вернемся. 

А. Пичугин 

— Возвращаемся в студию светлого радио. Я напомню, что вы слушаете программу, которую мы готовим совместно с музеем и исследовательским центром «Советский Союз: вера и люди». И ведем эту программу с директором этого музея Ксенией Толоконниковой. И сегодня у нас в студии в гостях: председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви, протоиерей Максим Козлов; и заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, профессор Алексей Светозарский. Наверное, стоит сказать нашим слушателям адрес сайта музея, куда вы можете зайти и найти о музее всю информацию, сайт называется http://podspudom.ru — здесь всё о музее: где он находится— находится он в Москве, в Крапивенском переулке, это самый центр. Я думаю, что о музее мы еще отдельно поговорим, и не раз. А сегодня мы вспоминаем Московскую духовную академию 80-х годов, и вообще церковную жизнь Москвы 80-х годов. Это, с одной стороны, казалось бы, время относительно уже начинающейся свободы. Но с другой стороны, Советский Союз еще просуществует больше 10 лет, и поэтому все реалии отношения государства к Церкви и Церкви с государством все еще в силах.  

К. Толоконникова 

— Я хочу вернуться к книгам. Меня, как музейщика, эта тема особенно интересует. Я знаю, что отец Александр Егоров в Обыденском храме организовал, я читала об этом, организовал размножение духовной литературы — когда перепечатывали под копирку те или иные книги, и как-то это распространялось среди прихожан. Вы знали об этом, вам приходилось в этом, отец Максим, принимать какое-то участие? 

Прот. Максим Козлов 

— Ну, организовал, может быть, это легкое преувеличение, скорее, употребим церковный термин — благословил инициативу снизу тех людей, которые этим занимались, я бы так выразился. Тогда способов получения церковных книг было несколько. Я постараюсь их перечислить, Алексей Константинович меня сможет дополнить. Один, отчасти доступный — это сохранившиеся старые книги, которые могли передаваться из рук в руки для прочтения. Вот я так первый раз прочитал Флоренского «Столп и утверждение истины» в дореволюционном издании. И однажды, это отдельная история, меня застал на военной кафедре полковник… 

К. Толоконникова 

— А в библиотеке университетской можно было взять что-то такое? 

Прот. Максим Козлов 

— В читальном зале, без выноса, конечно. Там был спецхран, но я даже никогда не пробовал там брать Флоренского. Предполагалось, что Флоренский просто так всем не выдавался — по какому-нибудь отношению с кафедры, допустим, если вы занимаетесь этой темой, а не совсем просто так. Второе — это можно было попытаться что-то относительно пограничное купить в букинистических магазинах. Там, конечно, точно не было бы Библии, святителя Феофана или святителя Игнатия, но какие-нибудь книги, проходившие по категории церковной истории или философии, только без запретных имен, могли быть. Ну, вот я там покупал исследование Попова по богословию блаженного Августина, «Гносеология блаженного Августина». И какие-то другие книги. Был такой за памятником Ивана Федорова известный букинистический магазин, где особенно широко это было представлено. Третий путь — вы упомянули перепечатывание на машинке. Но к нашему времени возник еще четвертый путь. который, как кажется, в те годы стал… Да, четвертый — из-за границы что-то привозили. Но это были в основном издания Нового Завета на такой папиросной бумаге.  

К. Толоконникова 
— Библейского общества. 

Прот. Максим Козлов 

— Библейского общества. А особенной удачей считалось брюссельская Библия, тоже на тонкой бумаге, издательства «Жизнь с Богом», потому что там были комментарии — это было особенно ценное издание. Но в значительной мере это было ксерокопирование выше представленных образцов или просто самиздатовской церковной литературы. Предположим, книга протоиерея Валентина Свенцицкого «Диалоги» никогда не была издана в ту эпоху типографским способом, и всё это расходилось в перепечатках и в ксерокопировании с перепечаток. Тут важное уточнение. Ксерокс сейчас для наших современников прибор не то что привычный, даже немного устаревший. Тогда ксерокопировальные аппараты были техникой строгой отчетности, за которой следило Управление главной безопасности, «Комитет Глубинного Бурения», как иногда выражались в той же университетской среде. В принципе, полагалось писать отчеты там, где в организациях стояли эти аппараты — что, в каком количестве экземпляров и с какими целями было ксерокопирование. Да, тут нужно упомянуть — на всю Русскую Церковь был один ксерокопировальный аппарат в Отделе внешних церковных, как он тогда назывался, сношений. Несмотря на многократное обращение ректора Московской духовной академии и лично Патриарха Пимена, Совет по делам религий и те, кто его курировал из органов, не разрешили в Академии поставить ксерокопировальный аппарат. 

К. Толоконникова 

— И в Издательском отделе тоже. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, и в Издательском отделе не было копировального аппарата. Это показывает отношение власти. 

А. Пичугин 

— Кстати, тут важный вопрос: а в светских вузах, например, в Московском университете, копировальная техника стояла? 

Прот. Максим Козлов 

— Конечно, но она была недоступна для студентов. 

А. Пичугин 

— Естественно. Но она была? 

Прот. Максим Козлов 

— Она была в каком-то количестве. Это какая-то комната-сейф, специальный человек… Но во всякого рода технических типографиях, в каких-то научно-исследовательских институтах это всё уже присутствовало. И там возникал у хранителей этих аппаратов коммерческий интерес. Потому что трудно им было удержаться, несмотря на некое страхование, от возможности на этом деле подзаработать. Ну, а если было предложение, то мы формировали спрос. И находился экземпляр книги, которую хотелось размножить. Но для того, чтобы это экономически оправдать, нужно было найти тех, кому ты потом эти экземпляры распространишь — рынок. Как правило, нужно было не меньше десяти копий делать с книжки, лучше больше, потому что нажимавший кнопку был заинтересован, чтобы он нажал и одну страницу 20 раз. 

К. Толоконникова 

— А какой тариф был? 

Прот. Максим Козлов 

— Дорого тогда это было всё. По-моему, 10 копеек за страницу получалось, может быть, иногда 5. Это значительно дороже, чем книги, но все же уже не 40 рублей за книжку получалось. И зависело опять же от размножаемого тиража.  

К. Толоконникова 

— Как и сейчас. 

Прот. Максим Козлов 

— И вот я помню — у меня был специальный рюкзак для этого и чемоданчик. Я обычно старался на такси всё это возить, но как-то раз не получилось, не помню уже в силу каких обстоятельств. Я с этим пошел в метро. У меня огромный рюкзак, чемодан — и там с одной стороны Лествичник половину этого занимает, а вторую половину «Доктор Живаго». И вот я иду в метро, и тут чувство такое: если остановит сейчас милиционер вдруг, то всё — прощай, Московский государственный университет, здравствуй, Афганистан или стройбат, или еще что-то. Чувства такие были, но ничего, прошли. 

К. Толоконникова 

— Противоречивые. 

Прот. Максим Козлов 

— И был у нас еще один общий друг, у которого была относительно свободная квартира, и мы с ним сидели — это был довольно тяжелый физический труд: все копии разложить потом по экземплярам. То есть 20 первых страниц, 20 вторых, и так до пятисотой. Это занимало рабочий день. 

А. Пичугин 

— А кто-то из ваших знакомых попадались на самиздате? 

Прот. Максим Козлов 

— Так, чтобы из университета вылететь, на моей памяти, нет. Неприятности у людей бывали с книжками, но не так, чтобы прямо вылететь. Все же университет был областью относительной свободы и терпимости в этом отношении — Московский университет. В провинции с этим было пожестче. Про нас — ну, шила-то в мешке не утаишь — про нас знали, что мы православные христиане.  

А. Светозарский 

— Но никто не донес.  

Прот. Максим Козлов 

— По крайней мере, не донесли так, чтобы за этим последовали какие-то действия. То есть никто не инициировал публичного скандала — так, чтобы сказать: «А я вот знаю, что Светозарский в храм ходит на Пасху». 

А. Светозарский 

— Хотя говорили так. 

Прот. Максим Козлов 

— Да, друг другу, но не публично — не на комсомольском собрании каком-нибудь факультетском. А вот, кстати, как у тебя с комсомолом было? Нам задавали вопрос… 

А. Светозарский 

— Ну, хотелось быть взрослым — снять красный галстук, который был элементом формы. Ну, 14 лет, уж и Достоевский… 

А. Пичугин 

— Это значит, что не вступали? 

К. Толоконникова 

— Матерый человек уже, 14 лет… 

А. Светозарский 

— И некие обстоятельства моей жизни, они способствовали внутренней самостоятельности — определенные трудности, которые переживала наша семья. Дома тоже было опасение: ты уж особо так не увлекайся. У меня очень интересные родители — они наговорят всяких вещей... Они были постарше, чем родители отца Максима — отец прошел войну, много чего они там видели. И вот то, что обрушилось в период Перестройки, для меня было не новостью. Вот они наговорят, у меня глаза горящие, они: «Ты смотри, там в школе-то не говори…». Ну, как, тут уж точно шила не утаишь, конечно, поделишься. А на тебя смотрят дико: «Что ты несешь-то? Мы этого не знаем», — говорят твои одноклассники. 

К. Толоконникова 

— Район Марьиной Рощи, насколько я понимаю. 

А. Пичугин 

— Про специфику Марьиной Рощи расскажите. 

А. Светозарский 

— Это очень важно было — я самый взрослый. 

К. Толоконникова 

— Я думаю, что Алексей Константинович нам про специфику Марьиной Рощи и расскажет, как человек, в Марьиной Роще возросший. 

А. Светозарский 

— Ну, это уже воспето всё. Насчет комсомола. Первый момент. Когда я туда приезжаю, там строго спрашивают всякие ордена комсомола, что-то еще, устав, еще какие-то моменты. И потом, когда уже процедура совершилась. Это было весной. Два райкомовских работника, профессиональных, их сразу можно отличить, говорят: «Так, что у нас на той неделе? — по блокноту. — Так, так… ну, и Пасха». И я подумал, что, наверное, я зря туда вступил, потому что насквозь лицемерное… 

А. Пичугин 

— Повели в оцепление? 

А. Светозарский 

— Сначала оцепление, а потом отмечание. Уже неприятности там были потом с этими ребятами, неприятные ощущения от них. А потом они, так сказать, дружно сливались с празднующими. 

А. Пичугин 

— Напомню, дорогие слушатели, что в гостях у светлого радио сегодня: председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви протоиерей Максим Козлов; и заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии Алексей Светозарский. Я недавно читал воспоминания отца Ильи Соловьева, довольно известного церковного историка нашего, как он служил в армии. Как он пишет, что «это был первый, и я очень надеюсь, последний раз, когда я противодействовал Церкви». Он вырос в верующей семьи, я так понимаю, что к моменту армии он был вполне воцерковленным. Служил он в милиции в Воронеже, когда их гоняли в оцепление на Пасху. И он очень сильно тогда переживал этот период нравственно, что ему приходится участвовать в этом всем. 

Прот. Максим Козлов 

— Оцепления были, это мы всё помним. 

А. Светозарский 

— Были.  

Прот. Максим Козлов 

— Конечно, ситуация несколько разнилась в разных московских храмах… 

К. Толоконникова 

— До какого года были оцепления? 

А. Светозарский 

— До 1988-го… 

Прот. Максим Козлов 

— В 1987 еще было, наверное. 

А. Светозарский 

— Прости, я перебью. Там была резкая перемена в какой-то момент: когда люди просто стояли, держали в руках свечи и внимали тому, что происходит. Вот какой-то был год, когда отец Александр — с Благовещением Пасха совпадала… 

Прот. Максим Козлов 

— Ну, это значит после 1000-летия, я уже был в Академии, да. Там ситуация была такая: были храмы, два, куда нельзя было попасть без пригласительных на Пасху вообще. Это отраженный в известном советском фильме Богоявленский собор патриарший, куда попадали только по билетам. Там дипкорпус весь присутствовал, советская элита, и там ситуация была такая, что «Воистину Воскресе!» отвечала задняя часть храма, а передняя присутствовала… 

К. Толоконникова 

— Хранила гробовое молчание. 

Прот. Максим Козлов 

— Присутствовала на таком мероприятии особенном, но они себя верующими там не показывали при всем при том. В Новодевичий тоже были пригласительные, туда тоже было сложно попасть людям обычным на Пасху.  

А. Светозарский 

— Но можно было во дворе — открывали окна... 

Прот. Максим Козлов 

— А в остальные — определялось твоей решимостью прийти рано. Первый год, когда я шел на Пасху (в самый первый меня родители не пустили), а во второй я был, это был 1979 год или 1980. Я пришел часа за четыре, наверное. То есть если прийти часов в 8 или 9 в храм, то еще не было ограждения. Оно начиналось ближе к началу богослужения, с 10 где-нибудь, наверное, там уже выстраивались. Ну, у нас в Обыденском как было? Выходил священник, отец Александр, и когда он видел, что это свои, лица уже известные, он говорил: «Этих пропустите, это дети священника», — или еще что-нибудь. И в общем, более-менее пропускали.  

К. Толоконникова 

— Но отсекали именно молодежь?  

Прот. Максим Козлов 

— Нетипичные лица, так сказать: молодежь и лиц не из социального низа. 

А. Пичугин 

— Но как-то ухитрялись все равно молодые люди попасть, если очень хотелось? 

А. Светозарский 

— Ну, вот у меня были такие случаи…. Вот насчет отца Ильи, может быть, зря он переживает, потому что нужна была там милиция, вот у нас на окраинах. Моя первая Пасха, мы идем с отцом, мне лет 13 было, наверное, так. К храму невозможно подойти, там выстроили новую эстакаду. Какая-то беснующаяся толпа с магнитофонами, гитарами, с матом — опять же, Солженицын упомянутый… 

Прот. Максим Козлов 

— Да, рассказ «Пасхальный крестный ход». 

А. Светозарский 

— Я видел это вживую — до того, как этот рассказ прочитал. Мы зашли, когда пели «Ангел вопияше»… 

К. Толоконникова 

— Это какой храм, Алексей Константинович? 

А. Светозарский 

— Это во Владыкино.  

К. Толоконникова 

— Рождества Богородицы. 

А. Светозарский 

— Обратно шли пешком… Я так этого ожидал, было столько рассказов, особенно старшее поколение, бабушка всегда вспоминала, ее брат, что такое Пасха, как это праздновалось, и я видел, что у них лица светились в этот день. И тут вот такой удар был серьезный. Как раз тут за милицию-то спрятаться хотелось. Ну, с отцом бы никто не тронул, он человек был мощный. Его пропустили — потому что он немолодо выглядел, ему уже было лет 50, со мной за руку мы прошли. Храм, конечно, был забит до отказа… 

К. Толоконникова 

— Храм-то небольшой очень. 

А. Светозарский 

— Да, но мы стояли в притворе, это моя первая Пасха была. Потом проскакивали — ну, как говорится, просто хвост пистолетом и идешь. А пошли приятели, друзья — ну, куда же в университете без друзей? Ну, пошли ребята. Но их отсекли. Они не имели такого вида. То есть надо было как-то внутренне… «Молодые люди, а куда, а что?» Я подхожу к священнику, он освящает куличи, яйца. Батюшка потом служил в этом храме долго, я с ним общался потом. Я подхожу, говорю: «Батюшка, помогите». Он говорит: «А я не знаю этих людей. Вот вы, я вижу, верующий, — я перекрестился, или что-то, не знаю, — а их я не знаю». И я его не осудил даже тогда, хотя было неприятно.  

А. Пичугин 

— Андрей Чеславович Козаржевский, многолетний прихожанин Елоховского собора, вспоминал, как даже в Елоховском соборе, большом, ему приходилось прятаться за какие-то колонны… 

К. Толоконникова 

— На хоры, на хоры их проводили… 

А. Пичугин 

— Чтобы никто не заметил профессора. 

Прот. Максим Козлов 

— Количество людей на Пасху было фантастическим. Оно было таким, что в большинстве московских храмов верующие на крестный ход не выходили. То есть крестный ход состоял из духовенства, хора, несущих хоругви, свечи и так далее. Потому что если бы начали выходить, то войти назад и вновь утрамбоваться было бы просто невозможно. Поэтому это была общая ситуация. 

А. Пичугин 

— Насколько быстро менялась ситуация. Я смотрел хронику с отпеванием Патриарха Пимена, 1990-й год на дворе, это спустя всего 5-6 лет после того, о чем вы рассказываете. И уже оцепленная Спартаковская улица, все переулки, огромное количество народу, все приходили, кто мог прийти. И уже, я так понимаю, относительная свобода. 

Прот. Максим Козлов 

— Уже 1989 год был, были уже очевидные перемены со второй половины 1988-го. 1989, 1990 — там начинались вещи невообразимые. В 1989-м — первый молебен в Успенском соборе… 

А. Светозарский 

— Патриарх Пимен на патриаршем месте. 

Прот. Максим Козлов 

— Да. Потом первый крестный ход в Москве вне храмов — из Кремля к храму Большого Вознесения… 

А. Светозарский 

— На фоне портрета Ленина… 

Прот. Максим Козлов 

— Только-только отдали, и от Кремля шел крестный ход к храму Большого Вознесения, и Патриарх служил, уже Алексий. И была весть о том, что храм этот передан, в нем начинаются богослужения. Всё это очень быстро тогда поменялось. 

К. Толоконникова 

— Стали появляться, я хорошо это помню, стали появляться первые такие репринтные издания, которые продавались не из-под полы, я помню, что даже «Закон Божий» появился Серафима Слободского. 

А. Светозарский 

— Главное — настроение людей переменилось. Вот куда эти безумные толпы исчезли? Я не знаю, кто их подогревал, не подогревал… Нет, они ехали сами. Мы, направляясь в ту пасхальную ночь на автобусе туда, еще автобусы ходили, но это был сумасшедший дом просто, потому что всё это орало, мяукало. А потом — стоят люди, стоят со свечками нормально… 

К. Толоконникова 

— Люди как люди. 

Прот. Максим Козлов 

— Я другое еще могу вспомнить про эти пасхальные ночи. У меня воспоминания из немножко другого московского региона, так скажем. Даже то же начало Пасхального богослужения. Мы с некоторого времени участвовали в крестном ходе в качестве свеченосителей в стихарях, это особенная была такая радость. Вот ты выходишь и видишь море свечей в Обыденских переулках, люди стоят на балконах — огромное море людей и все они стоят с зажженными свечами. И еще такой особенной радостью того времени было — идешь ночью после Пасхального богослужения и ты понимаешь, что те, кто идут по улицам, они тоже идут из храма. В 4 часа ночи, в 5 ночи… 

К. Толоконникова 

— Да, это особое чувство родства. 

Прот. Максим Козлов 

— И люди друг друга приветствовали — вот только тогда ночью на улицах: «Христос Воскресе!» Это чувство родства вот такими косвенными признаками подавалось — тогда это очень важно для меня было, и я думаю, Алексей со мной согласится. Скажем, в Вербное воскресенье ехать с вербой так, чтобы ее было видно. Ты везешь эту вербу, и ты вглядываешься в метро: кто еще? «Мы с тобой одной крови». 

А. Пичугин 

— Мне с самого начала программы интересно: когда вы говорили про количество студентов, поступавших в семинарию, в академию потом, как оно резко выросло. Откуда взялись эти люди? Ведь не стало, наверное, больше верующих людей? Что произошло, почему они все пошли поступать в семинарию? 

Прот. Максим Козлов 

— Нет, они были всегда. Просто всегда были очень жесткие внешние ограничения на количество поступающих. Их отсекали — через невозможность принять документы. 

А. Пичугин 

— Это я понимаю. То есть неужели настолько количество желающих, но отсеченных, было велико? 

Прот. Максим Козлов 

— Да.  

А. Светозарский 

— Ну, пять учебных заведений… 

Прот. Максим Козлов 

— Да, а семинарий фактически три. Причем одна на отшибе. Просто потом, где-то в течение десяти лет, может быть, до конца 90-х, все те, кто не могли поступить по разным причинам до того, они и составляли наборы. И только, может быть, к нулевым годам кончились взрослые люди, которые хотели бы поступить. У нас опять возникла ситуация, когда стали в основном поступать вчерашние школьники или вчерашние студенты. А так, лет десять шли те, кто из тех лет… 

А. Светозарский 

— Это было нелегко. Нелегко. У меня сидели люди, была целая группа людей с высшим или средним техническим образованием, причем было много детей священников, что  меня удивляло. Но они почему-то получали светское образование, потом приходили сюда. И надо сказать, вопросики задавали, к которым надо было быть готовым.  

Прот. Максим Козлов 

— У меня преподавательские немножко другие годы, но буквально два слова. У меня самые лучшие впечатления о студентах той поры. Конечно, люди были разные. Но это были очень сознательные и серьезные люди. Многие из них сейчас известнейшие московские, и не только московские, священники, по всей России. 

К. Толоконникова 

— Как-то логически сам разговор нас подвел к началу новейшей эпохи в жизни Церкви. Времени, которое для кого-то явилось церковной юностью, для кого-то церковным детством. 

А. Пичугин 

— 80-е годы — это такой важный рубеж, о котором хочется говорить больше. Потому что действительно какие-то новые этапы в жизни Церкви начинались, когда и надежды… Огромное количество, о чем говорил отец Максим, священников известнейших, которые сейчас служат и которые еще нестарые люди, они именно тогда начинали. 

К. Толоконникова 

— И в каком-то смысле вот эта невозможность для них поступить в семинарию и в Академию сразу, именно она дала нам это поколение светски образованных священников.  

А. Светозарский 

— Дала им жизненный опыт, конечно. 

К. Толоконникова 

— Это очень важно, мне кажется. 

А. Пичугин 

— Спасибо. Мы будем завершать нашу программу. Напомню, что председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненской набережной протоиерей Максим Козлов был у нас в гостях; и заведующий кафедрой церковной истории Московской духовной академии, профессор Алексей Светозарский. Спасибо вам большое. Это наша новая совместная программа с музеем и исследовательским центром «Советский Союз: вера и люди», он находится в Москве в Крапивенском переулке. Эту программу мы проводим совместно с директором этого музея Ксенией Толоконниковой. Ксения, спасибо.  

К. Толоконникова 

— Спасибо, Леша. Спасибо, Алексей Константинович, спасибо, отец Максим. 

Прот. Максим Козлов 

— Всего доброго, дорогие друзья. 

А. Пичугин 

— Спасибо, и до свидания.