Закладка Павла Крючкова. Леонид Пантелеев «Верую».

Поделиться

Фото: Pascal Debrunner/Unsplash

«И вот именно потому прежде всего и называю я себя дурным христианином, что редко, слишком редко ставил я свечу на подсвечнике, и если и светила она когда-нибудь кому-нибудь, то очень слабым, отраженным светом. Этот грех, вместе со многими другими, десятки лет камнем лежит на моей душе.
И все-таки я не могу не считать себя человеком счастливым. Да, жизнь моя пришлась на годы самого дикого, самого злого, жестокого и разнузданного безбожия, всю жизнь меня окружали неверующие люди, атеисты, в юности было не¬сколько лет, когда я, и на себе испытал черный холод безверия, а между тем я считаю, что мне всю жизнь самым чудесным образом везло: я знал очень много людей духовно глубоких, верующих, ведающих или хотя бы ищущих Бога, а с некоторыми из этих людей даже был связан близкой дружбой.
„Чудесным образом“ я сказал не случайно, не красного словца ради, а потому что ни я не искал этих людей, ни они меня не искали, а просто так получалось, будто сам Господь Бог посылал нас друг другу навстречу.»

Это было чтение из заветной книги писателя Л.Пантелеева (Алексея Ивановича Пантелеева-Еремеева), автора «Республики ШКИД», «Пакета» и «Честного слова», — из книги «Верую», над которой он, таясь ото всех, работал в последние годы своей земной жизни — в начале 1980-х. Читал нам Сергей Агапов.
В эту поразительную, растянувшуюся на две сотни страниц исповедь «сына века» сего я положил две закладки. То, что вы слышали (а написано это всё в самые что ни на есть советские годы), оно, как ни странно — и моё почти ежедневное собственное признание, то самое, что и на моей душе лежит камнем.
Какие уж мы светильники!
Но — Пантелеев, на книгах которого росли поколения? Который незаметно учил нас быть честными и добрыми, который, «порвав с литературой вымысла», как он сам написал, создал уникальное свидетельство глубоко верующего в советские годы интеллигента?
Так не зря же говорят, что чем ближе человек к Богу, тем сильнее он осознает свой грех, тем глубже разверзшаяся перед ним пропасть... Не знаю, может, и так. И я не могу не думать, что мы пошли в церковь тогда, когда за это уже не преследовали, нам, родившимся в конце 1960-х не приходилось оглядываться, стоя перед алтарем, — не ли кого «оттуда», то есть «из органов»... А ему — приходилось.
Получив редкий орден по случаю какого-нибудь своего юбилея писатель-ленинградец шел не в ресторан, а в храм, на молитву. И он знал, зачем шёл.

Стыдно признаваться в этом и тягостно употреблять это слово, но понимаю, что тут есть все-таки и некоторая доля авантюризма — в этом хождении по острию ножа. Но, разумеется, главное — не это. Главное — потребность омыться, очиститься, а также, не скрою, и возблагодарить Бога за то, что, при всей двуличности моей жизни, я ничего не делаю заведомо злого, что охраняет меня Господь от недоброго, наставляет на доброе.

Не проповедуя слова Божия на площадях и стогнах, часто не называя вещи своими именами, я, по мере сил своих и по мере возможности, стараюсь, возжегши тайно светильник, внести теплый свет христианства во все то, что выходит из-под моего пера. Там, где можно. А там, где нельзя, — там и не получается ничего или получается плохо. Сила моей дидактики, «моральной проповеди», о которых упоминал в своих статьях Чуковский, объясняется лишь тем, что она основана на моей христианской вере.
Язык, на котором я пишу свои книжки, — эзопов язык христианина.

Вот они, самые главные его слова в этой книге. А на каком языке пишем и говорим мы с вами, друзья, какой язык учим, какой осваиваем? Книга Пантелеева «Верую» оказалась драматическим рассказом о человеке, тоскующем об открытом исповедании своей веры, о будущих благоприятных обстоятельствах. Каких? Вот этих, сегодняшних, — моих и наших с вами. Научиться бы их ценить и благодарить за них ежечасно.