Гость программы: историк, доктор исторических наук, профессор Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета Сергей Волков.
Тема Программы: Русское офицерство в Российской Империи и история Белого движения.
Д. Володихин
– Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы сегодня будем говорить с вами о вещах, одновременно ужасных и красивых. Ну как такое может быть? В сущности, ведь когда речь заходит о войне, мы вспоминаем о боли, о крови, о несчастьях, о потерях, но война это ведь не только несчастья, это не только потери, это еще и, как ни странно, такие красивые понятия как офицерская честь, долг защитника Отечества, отвага. И если мы говорим о том, что война это нечто ужасное, то в этом критическом состоянии, как нельзя лучше, проявляется и низость человеческой души, и душевная красота. Вот сейчас как раз о красоте. В эфире прозвучит нечто, что, на мой взгляд, никто не отважился бы назвать некрасивым.
Это был знаменитый Марш российского Лейб-гвардии Преображенского полка. Мы говорим сегодня о войне, армии, о русском офицерском корпусе начала XX века – последних лет Российской империи и первых лет того страшного хронологического пространства, которое разверзлось после ее гибели. Поэтому в гостях у нас специалист как раз по командным кадрам российской армии, доктор исторических наук, Сергей Владимирович Волков.
С. Волков
– Здравствуйте.
Д. Володихин
– В настоящее время Сергей Владимирович возглавляет Биографический институт при Университете Дмитрия Пожарского. И я думаю, в России нет специалиста по данной теме более умудренного и более опытного, чем он. Я адресую вам, Сергей Владимирович, первый свой вопрос. Вот, собственно, российский офицерский корпус последних лет перед началом Первой мировой войны. Ведь собственно офицерский корпус это то, что является одним из важнейших показателей военного и политического состояния великой державы. Как обстояли дела у Российской империи в 10-е года, в начале 10-х годов с офицерством? Насколько оно было боеготовое, насколько оно было образованное? Можно ли его сравнить с офицерский корпусом европейских армий?
С. Волков
– В 10-х годах русский офицерский корпус значительно поправил свое положение по сравнению с тем тяжелым временем, которое он переживал в 80-х и 90-х годах. Дело в том, что традиционно вообще офицерский корпус считался одной из наиболее престижных социальных групп и соответствующим образом оплачивался. Ну с самого начала создания русской регулярной армии. Однако, вот к концу XIX столетия оклады долгое время не повышались, а цены росли. И вот 80-90-е годы были довольно тяжелым временем для офицерский корпуса, когда его престиж стал сильно падать. Ну так ныне известная была песенка такая, которая начиналась: «Бедный прапорщик армейский стал ухаживать за мной...», а заканчивается она значит так: «Нет ни сахара, ни чая, нет ни пива, ни вина – вот теперь я понимаю, что я прапора жена». Вот эта песенка отражает тяжелое положение, в котором находились офицеры, особенно молодые в то время. И, в общем-то, известные литературные произведения, как, допустим, «Поединок» Куприна, они относятся вот к этому периоду, отражают именно это время. То есть, фактически, и в это время и даже чуть позже младший офицер получал примерно столько же, сколько мастеровой на петербургских заводах. Но и существовали серьезные ограничения, допустим, он не мог жениться, ну без разрешения начальства – это всегда было, но он должен был представить реверс, то есть обеспечение, значит, для того, чтобы была уверенность, что его дети и жена могут вести образ жизни, приличествующий его положению. И многие этого сделать не могли и поэтому долго не женились. К тому же в эти годы была введена новая форма, довольно неэстетичная, с такими, значит, шароварами, длиннополый такой кафтан, ну как у сидельцев в кабаке. Очень многие, кстати, выходили даже в отставку, потому что это напоминало такой мужицкий кафтан.
Д. Володихин
– Ну, Сергей Владимирович, но скажу как человек когда-то служивший, что да, в общем, готов с вами согласиться, форма перестала быть красивой при Александре III, но ей не откажешь в удобстве.
С. Волков
– Да. Ну а потом упразднены были, значит, гусарские, уланские полки, все их перевели в драгунские. Вот вся та красивая форма, которая у каждого полка кавалерийского полка была своя, которой они очень гордились, вот это все – ну сколько-то сэкономили, конечно, на этом, но в общем, вот такая нивелировка, она, в общем, психологически, так сказать, все-таки сказалась.
Дух отняли.
С. Волков
– Да, в значительной мере дух упал. И вот все это вместе взятое привело к значительному падению престижа. Соответственно, состав офицерства, ну не только поэтому, но, так сказать, он менялся и в силу там объективных социальных причин, но в эти годы особенно резко. И, в общем, в канун японской войны где-то только около трети офицеров была из потомственных дворян. И, в общем-то, все это не содействовало престижу, но отчасти это в годы японской войны сказалось. Но вот после японской войны было сделано немало для поднятия престижа офицерского корпуса. Ну, в частности, еще в 1899 году наконец были повышены оклады офицерские, и уже в период между японской и мировой войнами была введена очень красивая форма, в реформу 1907-9-го годов, была введена форма, которая, значит, в парадном своем виде напоминала форму начал XIX века. Снова были возвращены первоначальные название, значит, гусарским и уланским полкам, соответствующая форма. И довольно много было сделало в общественном мнении, чтобы изменить отношение общества к офицерскому корпусу. И это было, в общем, сделано.
Д. Володихин
– Ну а вот такая немаловажная часть быта и бытия офицерства, как его обучение. Насколько хорошо был русский офицер того времени обучен и, собственно, где он учился, можно ли его как-то сравнить по этому критерию с коллегами из английской, французской, немецкой, австро-венгерской армии?
С. Волков
– Ну что касается образования офицеров, то еще с 70-х годов, в ходе тех реформ, которые тогда проводились, производство в офицеры лиц, не получивших образования в объеме военного или юнкерского, в общем, специального училища какого-то, было прекращено. И, собственно, существовало два основных пути. Один путь это через кадетский корпус и военное училище, в основном, почти все потомственные военные шли по этому пути. Потому что кадетские корпуса были предназначены для обучения и воспитания прежде всего детей офицеров и чиновников. И другой путь это был через юнкерское училище. Вот военное и юнкерское училище, чего обычно как-то не знают, это совершенно два разных типа военно-учебных заведений.
Д. Володихин
– Да, потому что многие, я думаю, из наших радиослушателей не представляют себе, в чем различие между кадетским корпусом и юнкерским училищем.
С. Волков
– Между военным училищем и юнкерским училищем. Дело в том, что кадетский корпус это среднее учебное заведение, равнозначное гимназии, училищу, духовной семинарии – то есть дающее полное среднее образование, но которое готовило своих воспитанников к поступлению именно в военное училище.
Д. Володихин
– С военной спецификой.
С. Волков
– Да. А юнкерские училища, они были созданы изначально для лиц, поступивших добровольно на военную службу, но, значит, в средней школе никакой военной подготовки не проходивших. Ну часть контингента давали так называемые военные прогимназии, но относительно небольшой, а основная, значит, масса лиц, которые поступали в юнкерские училища, это были люди с образованием чисто гражданским, причем могли принимать туда людей, окончивших не менее шести классов гимназии или соответствующих других средний заведений. И там в течение, значит, двух лет они получали уже военное образование. Контингент социальный был, конечно, совершенно разный. Если военные училища давали преимущественно, не только дворянские, но там были дети либо потомственных дворян, либо офицеров и чиновников, в основном...
Д. Володихин
– Но офицер и чиновник, может быть, и был не потомственным дворянином, но все равно был дворянином.
С. Волков
– Ну да. Дело в том, что когда в середине XIX века была поднята планка для, значит, причисления к потомственному дворянину, то младшие чиновники с 9-го по 14-й класс уже дворянами не считались, они были только, значит, почетными гражданами, но за офицерами это осталось. И любой офицер, он был личный дворянин, в любом случае, как только, значит, производился в первый офицерский чин. Поэтому я и говорю, что обычно, собственно, эти категории, дворяне, дети офицеров и чиновников, они статистикой часто указывались вместе. И вот такой контингент, он, естественно, в военных училищах преобладал. А в юнкерских училищах преобладал совершенно другой контингент, не дворянский.
Д. Володихин
– Уважаемые радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы продолжаем беседу о русском офицерском корпусе начала XX века с военным историком, доктором исторических наук, Сергеем Владимировичем Волковым. Сергей Владимирович, ну в данном случае вы дали возможность проследить два разных пути для будущего офицера. Вопрос ведь еще в том, где учили лучше. И в целом, что в военном училище, что в юнкерском училище, учили ли на уровень последних достижений военной науки? Может ли этим Россия похвастаться или здесь было какое-то упущение?
С. Волков
– Нет, военное образование было в России очень неплохим, оно ничуть не уступало иностранным армиям, так что в этом смысле претензии к нему трудно предъявить. Был другой недостаток в смысле подготовки. Дело в том, что значительная часть офицеров в предвидении, так сказать, войны готовилась как прапорщики запаса, и вот их было явно недостаточно. Но кадровые офицеры готовились достаточно хорошо. Дело в том, что значит, вот я сказал, было два пути. Причем поскольку, естественно, образование в военном училище было более продвинутым, чем в юнкерском, да, потому что контингент был другой...
Д. Володихин
– Предполагалось, что эти учащиеся уже больше понимают.
С. Волков
– Да. И поэтому со временем шел процесс преобразования юнкерских училищ в военные. Первоначально был введен военно-училищный курс в ряде юнкерских училищ, прежде всего в Киевском, Московском – будущее Алексеевское, и Елисаветградском кавалерийском. То есть военно-училищный курс был введен. Потом эти учебные заведения полностью перешли в ранг военных училищ.
Д. Володихин
– То есть, если я правильно понимаю, происходило следующее: юнкерские училища, которые были ну несколько поплоше военных училищ, старались подтянуть к уровню военных училищ, модернизировать, сделать лучше, сильнее.
С. Волков
– Совершенно верно. И в конце концов, потом был одно время введен дополнительный курс, то есть там три года учились вместе двух в юнкерских. И в конец концов, их приравнивали в начале XX века, как раз первый такой выпуск в 1904 году был, когда их стали производить в офицеры непосредственно по выпуске из училища. То есть точно так же, как в военных училищах. Дело в том, что если при окончании военного училища выпускник сразу производился в офицеры, то при окончании юнкерского училища он возвращался в свой полк, откуда он был командирован в юнкерское училище и уже там, в зависимости от успехов, показанных на выпускных экзаменах, производился в офицеры. Либо, значит, по 1-му разряду – окончившие производились до конца текущего года, по 2-му разряду – и в течение следующего года.
Д. Володихин
– В общем, разумная практика, которая позволяя посмотреть, что, собственно, в юнкерском училище получил этот человек и годен ли он после всего этого к командной работе. Но вот здесь возникает вопрос. Если я правильно помню, что для занятий определенных должностей, для производства в определенные чины военного училища было недостаточно. То есть офицер должен был какое-то время прослужить, в том числе на строевых должностях, а после этого ему требовалась уже академия.
С. Волков
– Ну до академии еще, дело в том, что существовала целая сеть таких заведений, которые готовили, в основном, к занятию должности командира батальона или командира эскадрона. Я имею в виду, значит, так называемые офицерские школы. Была офицерская стрелковая школа, офицерская кавалерийская школа, офицерская инженерная школа. Это значит было ну как бы то, что у нас называется повышением квалификации. По окончанию этих учебных заведений офицер, значит, вот мог занимать должность уже командира батальона и ему равных. Но, естественно, что существовала и целая сеть военных академий, специальных и, значит, вот общая, значит, академия Генерального штаба, Николаевская военная академия, по окончании которой, окончив которую и дополнительный третий курс которой, офицеры зачислялись в особую как бы категорию, так называемый корпус офицеров Генерального штаба. И вот окончание этой академии очень сильно влияло на карьеру, потому что отбыв цензовый срок командования, значит, батальоном, офицер потом находился на штабных должностях. И вот с этих должностей очень быстро попадал на должность командира полка и далее, значит, вот продвигался по службе значительно быстрее, чем не окончивший академию. Поступать в академию дозволялось спустя два-три года после выпуска из училища. И существовали, значит, помимо Николаевской академии штаба существовали, естественно, и Михайловская кавалерийская академия, Николаевская инженерная академия. А позже была создана, значит, военно-юридическая академия. Интендантский курс, позже преобразованный в интендантскую академию уже накануне войны. И вот таким образом осуществлялась подготовка офицеров. В 1911 году все оставшиеся еще юнкерские училища были преобразованы в военные училища с одинаковой программой, и с этого времени вот юнкерских училищ как таковых не было, а были только военные училище 1911 года.
Д. Володихин
– Ну так или иначе, офицер для того, чтобы стать командиром полка или занять более высокое положение, должен был пройти, как минимум, через три стадии обучения. И, таким образом, он получал вот на этой высоте своего положения достаточно серьезное и многоплановое образование. То есть, практически, там, допустим, полковник или уже человек с генеральским чином, должен был быть очень высококвалифицированным специалистом. Вот можете ли вы сравнить наш российский генералитет с генералитетом европейских армий? Вы сказали, что офицерство получало образование не хуже, чем европейское. Вот на высшем уровне командования: полковники, генерал-майоры, генерал-лейтенанты и так далее, они были по опыту, по образованию хуже европейских, лучше или примерно то же самое?
С. Волков
– Ну смотря каких европейских. Русская армия уступала германской немного, но была ничуть не хуже французской, а по уровню подготовки командного состава ее превосходила и гораздо лучше австрийкой. Не говоря про английскую, где уровень офицерского корпуса был крайне низок всегда. Там только в 74-м году вообще ввели, так сказать, что-то типа экзамена, до того чин просто покупался. То есть там про английскую армию говорить даже нечего. Очень высоко стоял вопрос, значит, в германской армии с образованием офицеров, чуть хуже во французской. И русская армия она вот была...
Д. Володихин
– Ну во флоте, допустим, положение таково же или в чем-то есть отличия?
С. Волков
– Нет, ну флот имел свою специфику. Флот традиционно готовил очень высококвалифицированные кадры, поскольку еще с первой половины XVIII столетия существовало такое заведение как Морской корпус, на которое почти исключительно и была возложена эта задача. И за многие годы своего существования там было дело налажено очень хорошо. Для офицеров технических специальностей, инженеров-механиков, кораблестроителей, штурманов, значит, гидрографов – эти специальности приобретались по окончании морского инженерного училища. Ну раньше существовал целый ряд отдельных учебных заведений для этих вот целей, потом они были объединены в одно. И к началу XX столетия это было Морское инженерное училище. Ну и существовала Военно-Морская академия, которая, в основном, усовершенствовала знания офицеров как раз вот таких технических специальностей, а не строевых. То есть флот, в этом смысле, находился в специфическом положении, и там особо крупных реформ в образовательной системе его не было, потому что он, в общем, всегда стоял на достаточно высоком уровне.
Д. Володихин
– Ну что же, сейчас мы начнем говорить о том, как себя этот офицерский корпус проявил в условиях Первой мировой войны, через какие испытания он прошел. Но прежде мы с вами буквально на минуту расстанемся, для того чтобы вскоре продолжить наш разговор.
Д. Володихин
– Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И у нас драгоценный гость – замечательный историк армии Российской империи, Сергей Владимирович Волков, глава Биографического института при Университете Дмитрия Пожарского. Мы обсуждали вопрос о том, до какой степени русский корпус был хорош пред Первой мировой войной. А теперь мне хотелось бы услышать ваше мнение, как он себя на Первой мировой проявил.
С. Волков
– Кадровый офицерский корпус, который вступил в войну, он, в общем-то, проявил себя наилучшим образом. Поскольку кампания, ну как известно, все стороны, все участники войны, они равным образом ошибались относительно того, сколько она продлится. Все считали что она продлится несколько месяцев, максимум, полгода. И действительно, маневренная война, столько она и длилась, в общем, до осени 14-го года шла та война, к которой, собственно, армия и готовилась. И вот по итогам вот этой войны, вообще русская армия выглядела очень неплохо, поскольку кампания 14-го года, в общем-то, была выиграна. Если не считать неудачу вот в Восточной Пруссией с известной значит в известной Восточно-Прусской операцией, когда два корпуса одной из русских армий попали в окружение и почти полностью погибли, во всех остальных операциях, а это были операции, любая из которых по масштабам и численности участвовавших войск была гораздо больше, солиднее, чем Восточно-Прусская операция. Я имею в виду так называемую Галицийскую битву, Варшавско-Лодзинскую операцию и Варшаско-Ивангородскую операцию, эти бои на территории Польши велись. Вот во всех этих сражениях русская армия вышла победительницей. И, в общем-то, это та война, к которой, собственно, готовились все, то есть вот кампания 14-го года, она была, в целом, Россией выиграна.
Д. Володихин
– Ну а потом?
С. Волков
– А потом начали сказываться те последствия, те результаты, вот, собственно, я уже сказал, что ошиблись все, но промышленность разных стран имела разные возможности быстро наверстать упущенное. И, значит, поэтому в начале ,к весне 15-го года стал ощущаться снарядный прежде всего голод, и что собственно и повлекло за собой отступление, когда в Горлицкой операции весной 15-го года был фронт на юге прорван, и это повлекло за собой общий отход, продолжавшийся до начала осени 15-го года.
Д. Володихин
– Но впоследствии эту ситуацию удалось выровнять в 16-м году. Мы уже были в хорошем вновь состоянии, насколько я понимаю. Вопрос, касающийся русского офицерства этого периода. Вот за первые два года войны офицерство понесло достаточно серьезные потери. Если в начале войны оно проявляло себя замечательно, как вы сказали, на весьма на высоком уровне боеспособности, то изменилась ли эта боеспособность, понизился ли ее уровень к 16-му году, к началу 17-го года?
С. Волков
– Да, разумеется, уровень качества офицерского корпуса резко снизилось, потому что кадровый офицерский корпус, он погиб или вышел из строя вот как раз за первый год войны. Потому что именно основная часть боевых летальных потерь пришлась как раз на 14-й и первую половину 15-го года. Дело в том, что, в общем-то, пополнялся он людьми, которые, в принципе, были другого типа люди., которые, в принципе, не собирались связать свою жизнь с армией, с офицерством. Это были либо, значит, лица, которые по своему образованию подлежали призыву и могли производиться бы в офицеры, и они направлялись, были созданы несколько десятков школ прапорщиков с трех – четырехмесячным ускоренным курсом и все военные училища перешли на сокращенный трех –четырехмесячный курс обучения.
Д. Володихин
– То есть, по большому счету, все они были недоучки, и мало кто из них имел в душе и в разуме тот идеал старого офицерства, которое воспитывалось многими поколениями, у которого за спиною были службы отца, деда, прадеда и соответственно определенное отношение к службе, как к чему-то, предполагающему высокий уровень чести, профессионализма и постоянную, на всю жизнь занятость в военном деле. Все это исчезло в значительной степени.
С. Волков
– Ну такое, да. Дело в том, что несмотря на то, что, как я уже говорил, пути поступления в кадровый офицерский корпус были разными, но вот существовал такой стержневой как бы основной тип офицера – это потомственный военный, который пришел через корпус, потом училище. То есть вот такой стержневой тип, он почти исчез. То есть корпуса продолжали выпуски, и эти люди шли в училища, их выпускники, но просто их стало ничтожно мало в той массе офицеров, которые производились во время мировой войны. Ну достаточно сказать, что за годы мировой войны было произведено офицеров больше, чем за все 200 предшествующих лет истории русской армии. А масштаб, я об этом позже скажу. Поэтому, конечно, по своим качествам это были другие люди. Не то, что они там с меньшей храбростью воевали, они, так сказать, поскольку все-таки их вот за те три-четыре месяца...
Д. Володихин
– Старались натаскать.
С. Волков
– Проявить их, да, но все-таки это были люди гражданские. Существенным недостатком было то, что было достаточно мало прапорщиков запаса. Дело в том, что прапорщики запаса, они имели очень хорошую подготовку. Это были люди, которые по окончании полного среднего учебного заведения или тем более высшего, они служили, значит, в течении полугода – года, потом сдавали экзамен офицерский и получали чин прапорщика запаса. Но их было, то есть это было добровольным совершенно делом. И их готовилось примерно две с небольшим тысячи в год, и это было недостаточно. Вот если мы сравним германскую армию, то увидим, что там соотношение офицерского кадрового корпуса на начало войны и количество прапорщиков запаса было, значит, один к двум. А в России наоборот.
Д. Володихин
– Два к одному.
С. Волков
– Два к одному, да. Вот это, конечно, был существенный недостаток. Ну предполагалось, конечно, производить, пополнять офицерский корпус во время войны производством из вольноопределяющихся и выслужившихся низших чинов, из подпрапорщиков, но это такие, конечно, хотя они и боевой опыт имели, он они все-таки полноценными качествами офицера не обладали.
Д. Володихин
– То есть отчасти это иногда получалось, но чаще у них был пробел в образование.
С. Волков
– Да, конечно. А с другой стороны, люди, поступавшие по образовательному цензу, они достаточный образовательный и культурный уровень имели, но они были, в общем, людьми совершенно не военными, которые уже приобретали опыт только после того, как они попадали на фронт.
Д. Володихин
– Итак, вот эта стадия развития русского офицерства, стадия, на которой кадровых офицеров почти нет, осталось их достаточно мало, а подавляющее большинство людей, которые носят офицерские погоны, это люди военного производства с ухудшенным образованием и с отсутствием определенного офицерского идеала, присущего старому офицерству. Вся эта громада русского офицерского корпуса попадает в 1917 год. И проходит через приказ номер один, который выбил у офицерства почву из под ног при командовании нижними чинами, проходит через расправы со стороны солдатских советов, проходит через на флоте, например, расстрельщину сначала на Балтике в Кронштадте, например, и Гельсингфорсе, затем через вторую волну расстрельщины на Черноморском флоте. Вот скажите, как себя ощущают офицеры этой вот военной поры, военного производства в ситуации, которую можно, наверное, назвать для офицерства почти что катастрофической, а может быть, и просто катастрофической.
С. Волков
– Да, действительно вот для психологии офицера это была катастрофа. Потому что и вот пережитое в те восемь месяцев власти Временного правительства, когда большевистская пропаганда в армии уже никак ничем не сдерживалась, пережитое это навсегда наложило свой отпечаток. И очень многие просто после этого были настолько выбиты из колеи, что, в общем, так сказать, уже в годы гражданской войны не могли приспособиться и полноценно вернуться к своей роли. Потому что офицер, он хорош тогда, подобно тому, как, знаете, вот там скат или медуза являет собой совершенный организм в своей среде, но будучи выброшенными на берег, они представляют собой только кучку слизи.
Д. Володихин
– Нечто беспомощное. И получается так, что те, кто не лег в землю, а это, в общем, постигло многих, те, кто все-таки не приспособился к этому, оказались просто за пределами военной службы.
С. Волков
– Да. Офицер, понимаете, с которого его же солдаты сорвали погоны, избили, понимаете, и он должен был пережить такую психологическую ломку, которая его, в общем-то, ну очень сильно как бы дисквалифицирует. И, в общем, неслучайно поэтому зарегистрировано очень большое, одних самоубийств больше восьмисот зарегистрировано.
Д. Володихин
– Страшная цифра.
С. Волков
– Да, летом, осенью 17-го года. Причем это касалось, в равной мере, и офицеров кадрового офицерства. В кавалерии, артиллерии кадровые офицеры осталось в большей мере, это в пехотных частых их осталось к 17-гу году там два-три человека на полк. В кавалерии, артиллерии, где потери были меньше, больше конечно. То есть и кадровых офицеров, и офицеров, между прочим, военного времени. Потому что многие офицеры, и произведенные из солдат, и, так сказать, заслужившие кровью вот эти боевые погоны офицерские...
Д. Володихин
– От своих же солдат оказались страшно придавлены.
С. Волков
– Да, когда особенно, значит, вышел приказ о снятии знаков различия, и наград и знаков различия, то это вызвало, потому что человек, понимаете, ну вышел в люди, почувствовал себя офицером и тут его – раз – и опускают. То есть и для многих тех офицеров, которые, значит, были офицерами военного времени, это тоже была, в общем, такая трагедия и очень такой тяжелый моральный удар. Но это, в общем-то, еще не самое худшее, что с ними происходило. Потому что началось, в общем-то, их систематическое истребление. И, значит, множество офицеров пало жертвой расправ, начиная с осени 17-го года.
Д. Володихин
– Собственно, еще с весны 17-го года, в значительной степени.
С. Волков
– Ну да. Ну если, понимаете, известные события в Кронштадте, Гельсингфорсе, когда на Балтийском флоте, но это тогда, в общем, такая вспышка была. Потом это, так сказать, таких смертных случаев было уже меньше значительно, но с августа месяца количество расправ увеличилось. Почему, потому что, в общем, еще по итогам первой русской революции большевики совершенно четко представляли себе, что, прежде всего, нужно устранить офицерский корпус как главную угрозу.
Д. Володихин
– Что ж, перед тем, как мы углубимся в пучины всего того, что происходило по результатам 1917 года, я думаю, будет правильным, если прозвучит еще один прекрасный марш. Прекрасный старый русский марш «Выезд на позицию».
Д. Володихин
– Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы продолжаем разговор о русском офицерстве на переломе эпох, при закате Российской империи с Сергеем Владимировичем Волковым, доктором исторических наук, специалистом по истории русской армии. Сергей Владимирович, ну вот наступает эпоха гражданской войны: 17-й год за плечами, офицерство пережило катастрофические времена, и должно было разделиться. Кто-то оказался сначала в красной гвардии, потом в красной армии, а кто-то оказался в составе одной из белых армий. Вот каким был этот раскол, каков процент тех, кто служил красным, тех, кто служил белым. И, в общем, чем был вызван выбор офицерства, когда оно решало, куда переходить на службу после 17-го года, после слома российской государственности.
С. Волков
– Ну прежде всего о том, сколько же всего было в живых офицеров к осени, к концу 17-го года. Я этим вопросом много занимался. Причем сначала, когда я доверялся некоторым общим цифрам, которые где-то публиковались, я выяснил, что я ошибся очень на много, тысяч на 40 даже. Но дело в том, что когда я стал составлять поименный список всех лиц, служивших в царской России в офицерских классных чинах, то я по высочайшим приказам и приказов о выпуске из школ прапорщиков, установил, что за годы войны из военных училищ было выпущено более 92 тысяч офицеров, из школ прапорщиков почти 140 тысяч, как минимум. Ну а русская армия кадровая до войны насчитывала где-то 46 тысяч человек после мобилизации.
Д. Володихин
– Имеется в виду, офицеров.
С. Волков
– Я про офицеров только говорю. Кадровый офицерский корпус был где-то 46 тысяч человек на начало войны. После мобилизации, значит, он увеличился до 80 тысяч. Ну и вот, значит, 92 тысячи из военных училищ, включая в себя и досрочные выпуски офицеров мирного времени, и ускоренные выпуски уже прапорщиками, а не подпоручиками. И, значит, вот как я сказал, порядка 140 тысяч из школ прапорщиков. Наконец, как минимум, 25 тысяч произведенных непосредственно из вольноопределяющихся и низших чинов. Кроме того еще, значит, порядка 2 тысяч переименованных из гражданских чинов и поступивших из отставки уже в годы войны, после мобилизации. Ну, наконец, 8 тысяч примерно флота. Вот это, собственно, дает нам цифру, что всего офицерские погоны носило где-то порядка 350 тысяч человек. На самом деле, несколько еще больше, потому что было какое-то количество офицеров, которые, значит, по состоянию здоровья или возрасту, так сказать, оставались в отставке и не были призваны во время мировой войны. И это почему важно, потому что когда дальше мы будем говорить о том, кто куда делся, то ведь когда мы говорим о цифре там расстрелянных, эмигрировавших и прочее, имеются в виду ведь все офицеры вообще, лица имевшие офицерский чин.
Д. Володихин
– Ну вот пример хороший. Не так давно мне пришлось столкнуться с биографией вице-адмирала Крафта. Он закончил воинскую службу за несколько месяцев до начала Первой мировой войны. Он оказался человеком совершенно мирным. Но в гражданскую войну вновь вступил в строй и был одним из флотских военачальников в русской армии Врангеля. А после этого со всем вот великим исходом должен был эмигрировать. Таким образом, получается, конечно же, больше. Но к концу 1917 года в виду потерь, должно было остаться намного меньше.
С. Волков
– Ну не намного меньше. Дело в том, что летальных потерь, то есть безвозвратных – убитых, умерших, значит, от ран и болезней – это где-то от 24 до 27 тысяч всего. Поэтому в живых оставалось соответственно где-то...
Д. Володихин
– Больше трехсот.
С. Волков
– 320, не меньше 320 тысяч оставалось в живых. Включая сюда и тех, которые были в плену, которые не вернулись еще из-за ранений в строй, но в живых оставались, так сказать, были живые.
Д. Володихин
– Ну сколько-то тысяч погибло в 17-м году.
С. Волков
– Ну да. Ну вот отсюда мы уже делаем, имейте в виду на начало всех этих событий. В основном-то, основные расправы пришлись на конец, уже после большевистского переворота, на конец 17-го года. И вот довольно много погибло при разложении фронта, когда, значит, хлынули эти эшелоны в тыл. И вот офицеров обычно там выбрасывали из вагонов или вылавливали на железнодорожных станциях. Все очевидцы, которые, так сказать, пишут о железных дорогах тех времен, всегда отмечают, что вот на станциях несколько десятков офицерских трупов обычно лежало. Наиболее такие известные массовые расправы это были дважды: в Севастополе в декабре 17-го – в начале 18-го года, в Одессе, где порядка четырехсот было убито. В Крыму вообще порядка тысячи человек погибло в разных городах, в том числе в Симферополе. Ну и в Киеве, при первом занятии его большевиками, в конце февраля 18-го года было убито от 3 до 5 тысяч офицеров. Это такие наиболее как бы массовые, значит, расправы были.
Д. Володихин
– Так или иначе, на начало гражданской войны тысяч 300 еще может служить и находится в строю.
С. Волков
– Ну да. Ну достаточно много, конечно. Значит, как этот расклад дальше осуществился. Ну, значит, порядка 170 тысяч офицеров прошло через различные белые формирования. Из них не менее 55 тысяч погибло, где-то порядка тысяч 60-70 тысяч эмигрировало, остальные остались, значит вот на территории советской России, о них чуть позже. Большевикам удалось мобилизовать примерно около 50 тысяч офицеров. Кстати, сразу надо сказать, что вот примерно такое количество и было, считая причем всех и бежавших потом к белым, и расстрелянных. Вот это максимальное число. Потому что иногда к нему прибавляют мифическую цифру 8 тысяч человек, якобы добровольно поступивших в начале 18-го года, это полная ерунда, абсолютно мифическая цифра, не подтвержденная практически ничем.
Д. Володихин
– Что это за добровольное поступление на службу? Почему вообще офицеры, которых мучили 17-й год и в начале 18-го года, оказались на службе у красных?
С. Волков
– Ну тут были разные причины. Ну начать с того, что, разумеется, среди офицеров было и немало членов большевистской партии и других революционных партий. Потому что, как я уже говорил, вот посреди огромного числа, значит, произведенных, благодаря образовательному цензу, естественно, были и люди, настроенные...
Д. Володихин
– Нижние чины, бывшие студенты.
С. Волков
– Да, то есть они были, собственно, и все эти Крыленки, Щорсы, Лазо, они же были сначала большевиками, а потом уже офицерами, да. И таких достаточно много было. Ну а, в общем-то, соображения там могли быть разные. Начнем с того, что добровольно, вообще говоря, вот в одной диссертации, еще в 60-х годах, человек, который этим занимался, 760 прямо человек насчитал, которые реально добровольно поступили до лета 18-го года. Понимаете, в чем дело, добровольно...
Д. Володихин
– То есть это 760 или 760 тысяч?
С. Волков
– Человек, где-то 760 человек реально, добровольно поступили, значит, до мобилизации в красную армию, вот так примерно, меньше тысячи человек, скажем так.
Д. Володихин
– Так микроскопическая цифра.
С. Волков
– Да, это микроскопическая цифра, безусловно. А соображения, понимаете, и заодно они поступали, они, начиная с лета 18-го года производятся везде переписи, регистрации всех бывших офицеров, значит, с расстрелом за неявку и начинается мобилизация. То есть их брали на учет первончально, главным образом, чтобы их учесть и взять на учет. Всех, кстати, вплоть до 60-летних прапорщиков запаса. И затем их стали, там была в большевистской самой партии одно время борьба по поводу того, надо привлекать или не надо, и в каких масштабах. Но, в конце концов, решили, что надо. И вот их просто мобилизовывали. Причем со временам было установлено, что поскольку, естественно, многие перебегали, что на командные надо назначать только тех, чьи семьи находятся на советской территории. Но люди, понимаете, в принципе, человек, ну кадровый офицер, который привык там, воспитан в идее защиты, так сказать, Отечества, ну в принципе, он, конечно, невозможно такое представить, чтобы он вдруг осознал правоту коммунистической идеи, понимаете. Правоту всемирной, значит, революции и упразднения российской государственности как таковой. Такого просто не могло быть. Но существовали, значит, целый ряд представлений, которые, значит, вот могли играть роль в мотивах, значит, службы большевикам.
Д. Володихин
– Ну, помимо прямых принудительных мер.
С. Волков
– Ну помимо, да, помимо принудительных мер. Дело в том, что, значит, русский офицер кадровый, он в отношении политических каких-то знаний был очень невежествен, потому что его держали всегда вне политики. Офицер не мог принимать участие в деятельности каких бы то ни было общественных организаций, даже и монархических. То есть его держали вне политики. И поэтому люди совершенно не представляли, чем большевики отличаются ну от тех же эсеров и прочее. И такое, понимаете, и никто не знал, конечно, их программных установок. И никому, просто нормальному человеку и в голову не могло прийти, что вообще могут быть такие люди, которым Россия вообще не нужна, а нужен вот какой-то всемирный пожар, всемирная революция. То есть такого в голове вообще-то не укладывалось, а у офицера тем более.
Д. Володихин
– Шли, не совсем понимая, куда идут.
С. Волков
– Еще существовало представление, довольно распространенное, что большевики это одни из очередных вот этих вот экстремистских групп, которые ну не могут же такие люди существовать, куда-то ни денутся, а армия останется, а мы вот в ней, так сказать...
Д. Володихин
– Ну не получилось.
С. Волков
– Да, и это соображение такое тоже очень распространенное. Ну кроме того, значит, таким ну как бы тоже способом привлечения офицеров была служба в так называемых отрядах завесы. Дело в том, что после Брестского мира существовали, значит, вдоль линии разграничения с немцами, значит, такие отряды так называемых завесы, куда охотно офицеры шли, потому что это позволяло им считать, что они ну продолжают как бы вот прежнюю службу в борьбе с немцами.
Д. Володихин
– Ну это то есть разновидность традиционной защиты Отечества.
С. Волков
– Ну да, да. Кроме того, значит, при начавшемся территориальном распаде, да, были, значит, люди, которые, большевики они представляли собой какую-то центральную власть, и вот, значит, эти люди тоже как бы стремились, были случаи, когда люди со своими частями пробивались там через Украину, там, допустим, в центр, чтобы значит вот служить какой-то власти, которая значит вот была центральная власть, которая еще, значит, оставалась.
Д. Володихин
– Ну потому что, в принципе, и надо как-то жить, получать жалованье, и это не такая простая штука в условиях, когда все находится в состоянии разорения и распада.
С. Волков
– Ну это само собой, да. Естественно, пенсии все были отменены все офицерские. Ии семейные люди оказались совершенно в безнадежном положении. И очень многие служили в различных советских военных учреждениях, военкоматах в том числе, и прочем. В том числе и многие видные в дальнейшем деятели Белого движения тоже там служили. Это не значит, что они, понимаете, испытывали сочувствие, просто надо было как-то выживать и делать. Ну короче говоря, вот значит с лета 18-го года начались мобилизации. И вот всего было мобилизовано порядка чуть меньше 50 тысяч человек, ну считай там, с какими-то поступлениями вне, на местах там, ну 50, я говорю, это максимальная цифра, на самом деле. То есть где-то порядка 20 процентов. Большевикам досталось порядка 20 процентов всего офицерского корпуса. Если смотреть по старшим офицерам, по штаб-офицерам, то есть подполковникам, полковникам и генералитету, то еще меньше. Ну вот, значит, когда тенденция определенным образом сменилось, стала популярно среди советофилов мнение, что значит, если так много офицеров служило, не такая плохая была, значит, коммунистическая власть. Значит, стали приводить цифры, что вот, смотрите там, около 800 генералов, там 1800 полковников и подполковников, так или иначе, значит, в разное время сотрудничали с большевиками. Но надо иметь в виду, что генералов к тому времени было 3 с половиной тысячи, а штаб офицеров порядка 15 тысяч. То есть это еще проценты еще меньше.
Д. Володихин
– Да, можно легко высчитать процент.
С. Волков
– Ну вот процент порядка, менее 20 процентов, на самом деле, всего офицерского корпуса. По старшим офицерам и генералам еще меньше. Но надо иметь в виду, что ведь очень много старших офицеров, офицеров Генштаба, артиллеристов, инженеров служило в управлениях в Москве и в Петрограде, которые...
Д. Володихин
– То есть не воевало.
С. Волков
– Которые большевикам достались полностью, они их зачисляли, значит, скопом в РККА, ну часть была расстреляна, часть сбежала, но довольно много вот таким вот образом просто попала.
Д. Володихин
– Ну что же, время нашей передачи подходит к концу. И мне печально, мне горько говорить о том, как обошлась наша земля с русским офицерством, через какие страшные годы оно прошло. Ведь, наверное, офицер с 1917 года по начало 1920-х годов обладал самой опасной на территории России профессией, и его могли убить просто в силу того, что он когда-то прошел военное обучение и годен был для строевой службы в качестве офицера. Он ничего сам по себе мог и не сделать ни против красных, ни за красных. Он мог просто попасть под молот расправ, которые имели социальный створ: офицер – пожалуй к стенке. Не хочешь к стенке, иди, служи, стреляй в тех, кто является твоими братьями по оружию. Вот хотелось бы, чтобы, не дай Бог, у нас в России никогда не повторилось бы ничего подобного. Российская империя располагала хорошо обученным многочисленным боеспособным офицерским корпусом. Этот офицерский корпус очень сильно похудел за счет тех трагедий, которые разразились в эпоху двух политических переворотов 17-го года и гражданской войны. Что ж, нам остается опустить занавес печали над этой горькой страницей русской истории. И я напоминаю, что в студии был доктор исторических наук, замечательный специалист по истории русской армии, Сергей Владимирович Волков. Благодарю вас за внимание, до свидания.
С. Волков
– До свидания.
Все выпуски программы Исторический час
«Воспитание детей с аутизмом и другими особенностями ментального развития». Светлана Шифрина
У нас в гостях была директор фонда «Искусство быть рядом», мама особенного ребенка Светлана Шифрина.
Мы говорили о воспитании и поддержке детей с аутизмом и другими особенностями ментального развития.
Ведущая: Анна Леонтьева
Анна Леонтьева:
— Добрый светлый вечер. Сегодня с вами Анна Леонтьева. У нас в гостях Светлана Шифрина, директор фонда «Искусство быть рядом», мать особенного ребенка. Фонд «Искусство быть рядом» помогает семьям детей с аутизмом и другими особенностями ментального развития. Добрый вечер, Светлана.
Светлана Шифрина:
— Добрый вечер.
Анна Леонтьева:
— Светлана, вот мы часто говорим здесь, когда образовывается какой-то фонд, это, ну, прямо вот в 90 процентов, ну, нет такой статистики, но в большинстве случаев это как-то начинается с личной истории. Вот как образовался ваш фонд? Тоже началось с личной истории?
Светлана Шифрина:
— Да. Ну, это была даже не совсем моя личная история, это была личная история учредителя фонда Елизаветы Борисовны Фокиной, которая тоже мама особенного ребёнка, у неё сын с аутизмом, и которая, в общем, приняла для себя решение о том, что нужно помогать не только своему сыну, но именно объединившись с родителями, объединившись все вместе, можно делать что-то нужное, полезное для того, чтобы детям с аутизмом жилось полегче, и семьям самое главное.
Анна Леонтьева:
— В шестнадцатом году, да, как я понимаю?
Светлана Шифрина:
— Да, сам юридический фонд образовался в 2016 году, потому что это была группа родителей, которые ходили вместе в детский садик, которые там познакомились, вот у них у всех детки с аутизмом, и настаёт время, что нужно идти в школу, а, к сожалению, сегодня, ну, ещё, то есть у нас задекларировано инклюзивное образование, но, к сожалению, еще не везде оно реализуется или обеспечивает ту необходимую помощь и поддержку, в которой нуждаются именно дети с аутизмом. И для того, чтобы его можно было реализовать, родители поняли, что им нужно объединяться, иметь какой-то юридический статус для того, чтобы можно было добиваться тех условий, которые хотели родители создать для своих детей, поэтому объединились, создали фонд. И первая самая программа, для чего он, в общем-то, собственно, создавался, его цель, это были ресурсные классы в общеобразовательных школах. 18 детей в 2016 году в трех школах пошли первый раз в первый класс. Это был первый такой проект фонда, так и назывался «Первый раз в первый класс».
Анна Леонтьева:
— А что такое ресурсные классы?
Светлана Шифрина:
— Ресурсный класс — это такая модель инклюзивного образования, которая в обычной школе, где учатся самые обычные дети, создается такая ресурсная зона, в которой могут найти поддержку дети с особенностями, детям, которым нужна определенная поддержка, детям с аутизмом, очень нужно тьюторское сопровождение, очень нужны специалисты прикладного анализа поведения, потому что аутизм, он проявляется в первую очередь внешне именно поведенческими, да, какими-то особенностями, и для того, чтобы детям помогать учиться, чему-то научаться, нужны специальные специалисты. В 2016 году, ну, их, на самом деле, и сегодня еще нет в школе, и нет такого даже в списке квалификации такой специальности, как специалист прикладного анализа поведения, но они уже больше десяти лет есть в нашей стране, уже очень много людей этому обучились, сертифицировались. Это золотой стандарт помощи детям с аутизмом, и вот для того, чтобы помочь школе создать вот эти именно условия, да, вот фонд. И в этой ресурсной зоне, да, есть специальный учитель, есть сестринское сопровождение, есть супервизор, куратор прикладного анализа поведения, где ребенок адаптируется к тем новым для себя условиям. Какие-то дети проводят больше времени в этой ресурсной зоне, какие-то дети больше включаются в инклюзивное образование с обычными сверстниками. Вот здесь вот это та возможность выстроить индивидуальный маршрут под каждого ребенка в зависимости от его потребностей.
Анна Леонтьева:
— А вот эта зона, это какое-то физическое пространство, да?
Светлана Шифрина:
— Да, это обычно какой-то кабинет. В идеальном случае это ещё два кабинета, когда ещё есть сенсорная зона, потому что дети с аутизмом часто у них бывают сенсорные перегрузки, у них повышенная сенсорная чувствительность, им иногда нужно побыть одному или там попрыгать на мячике, покачаться на качели, это вообще такой идеальный вариант, либо это в самом классе, да, там может быть тоже выделено, вот, потому что они могут какую-то часть предметов или там каких-то навыков, знаний получать в этой, вот именно, поэтому нужна она физически, там есть парты. Мы начинали с того, что есть парты с перегородками, которые отгораживают детей друг от друга.
Анна Леонтьева:
— Им больше нужно личного пространства? Они более защищённые должны быть.
Светлана Шифрина:
— Потому что он работает напрямую с тьюторами один на один. Допустим, есть фронтальный урок, когда дети садятся перед доской, и учитель даёт. Но это тоже очень сложный навык, которому обучались дети постепенно. И к концу первого класса они стали уже сидеть перед доской и воспринимать инструкцию учителя. А возможность вот такого отдельного, такой зоны еще внутри зоны, она дает возможность отрабатывать индивидуальные навыки, потому что у каждого своя индивидуальная программа.
Анна Леонтьева:
— Вот если, Светлана, вернуться к вашей семье, у вас средняя дочка с диагнозом аутизм, да? Как вообще, как это всё начиналось? Обычно, когда рождается особенный ребёнок, не такой, как, как говорится, заказывали, заказывали нормотипичного, как вот такое выражение есть, а рождается ребёнок особенный, первая реакция родителей всегда, в общем-то, шок, всегда... Ну, обида, не знаю, вот самая распространённая.
Светлана Шифрина:
— Вы знаете, я бы, наверное, сказала, что до того, как происходит шок или обида, сначала ты избегаешь вообще мыслей о том, что что-то не так. Ну, по крайней мере, да, вот у меня это был второй ребёнок, и видя и как бы наблюдая какие-то особенности и странности, ты думаешь: ну нет, все дети разные. Это вот почему-то там, ну...
Анна Леонтьева:
— Это не сразу, да, видно, когда ребёнок рождается?
Светлана Шифрина:
— Ну, это зависит тоже от индивидуального случая, да, у кого-то диагноз проявляется очень рано и в тяжёлой форме, и там, наверное, сложнее закрывать глаза на проблему. У нас в этом смысле был такой момент, что мы всегда были где-то по границе нормы. Ну, чуть позже пошли, чуть позже сели, чуть позже поползли, вот тут какая-то аутостимуляция, а врач сказал: «Да ничего страшного, мир познает», да, то есть вот этот вот еще не вовремя поставленный диагноз, он как бы, к сожалению, был упущен на время раннего вмешательства, ранней помощи. И здесь очень важно, наверное, я бы хотела сказать родителям, другим, что если что-то беспокоит, не нужно закрывать глаза. Лучше 10 раз сходить к другим врачам, пройти какие-то тесты, потому что чем раньше заметить вот эту особенность, сложности, поставить диагноз, тем раньше можно начать оказывать помощь. А когда уже нам в три года сказали, да, вот это аутизм, да, конечно, это шок, это, как я говорю, я проплакала три дня, потому что полезла, естественно, в интернет за информацией, что такое аутизм, как это проявляется, чем это нам грозит? И все очень разные информации происходят, и ты вообще не понимаешь. Естественно, строишь самые худшие прогнозы.
Анна Леонтьева:
— Ну да, все говорят, что отсутствие информации очень тяжелое.
Светлана Шифрина:
— Да, в этот момент тебе, конечно, очень страшно все это. Но потом немножко проходит принятие, все наши стадии горя, все это мы тоже через это проходим. Еще очень такой момент, вы знаете, вот тоже хотелось, наверное, поделиться из своего опыта, когда... то есть принятие всей семьи. То есть мама, например, уже приняла, а папа еще не готов, а бабушки, дедушки, они вообще, в общем, как бы хотят быть в стороне от всей этой истории. Это действительно психологическая травма как бы для всех, стресс, который семья проживает и потом преодолевает его. Преодолевает, да, все-таки объединяется.
Анна Леонтьева:
— Бабушки, дедушки тоже уже как-то вот срослись, да?
Светлана Шифрина:
— Ну да, в нашей семье, в общем, конечно. Вы знаете, здесь есть еще такой момент. Ребенок растет, и, наверное, как обычный самый любой другой ребёнок, да, как говорят: «Маленькие бедки, маленькие детки, а большие дети...» То же самое и особенный ребёнок. И задачи новые, и новое принятие, принятие всё время каких-то новых условий, новых сложностей, оно происходит всё время. Вот сказать, что вот нам поставили диагноз, вот мы как бы с ним и теперь вроде бы вот идём понятным нам маршрутом — нет. Что там за поворотом с очередным годом рождения или с очередным периодом взросления, никто не знает, и ты всегда готовишься, ждёшь, надеешься на лучшее, готовишься, надеваешь бронежилет и броню, да, и как бы, да, набираешься сил.
Анна Леонтьева:
— Светлана, но всё равно я не могу не сказать, что есть люди, может быть, которые нас слушают, у которых подобные проблемы, и они находятся всё ещё в состоянии такого уныния. И есть люди, которые уже что-то делают, вот вы уже директор фонда, и даже помогают другим, помогая другим, помогают и себе.
Светлана Шифрина:
— Да, и в этом смысле, знаете, сообщество аутичных детей, вот родители аутичных детей, мне кажется, на сегодня одно из самых достаточно таких прогрессивных, и, может быть, скажем так, именно диагноз аутизм, расстройство аутистического спектра, оно очень сильно даёт прогрессию с точки зрения увеличения детей с данным диагнозом за последние годы. И с каждым годом эта тенденция увеличивается, количество таких детей всё время и людей растёт всё больше и больше.
Анна Леонтьева:
— Ну я прочитала, что типа один на сто — это очень много.
Светлана Шифрина:
— 1 на 100 — это по Всемирной организации здравоохранения. Да, у нас, к сожалению, в России нет официальной статистики вот такой, сложно её у нас получить. Если брать, я не знаю, насколько это уместно приводить статистику Соединённых Штатов, просто там достаточно серьёзно к этому подходят и проводят каждый год очень такое полномасштабное исследование по количеству. Вот последние данные — это 1 из 36 детей, которые имеют диагноз аутизм.
Анна Леонтьева:
— Это ещё больше.
Светлана Шифрина:
— К сожалению, да. И все исследования говорят, что это не зависит ни от страны проживания, ни от национальности, ни от состава семьи, ни от социального статуса. И, конечно, вот родители, так как вот очень сильно увеличивается популяция, к сожалению, не всегда система, государственная система помощи, успевает за таким, тем более стремительным таким ростом. В общем, здесь, наверное, есть и объективные на это причины. Ну а родители, мы самые заинтересованные люди в этом, конечно, и всегда есть кто-то, кто берет на себя ответственность, вот эту роль, идти впереди и, во-первых, пробивать вот эту дорожку, протоптать эту дорожку помощи и показать её другим, и мы вот на своём фонде, я сама, мы всегда очень делимся, мы всегда очень открыты, мы всегда говорим, да, мне очень часто, на самом деле, вот бывает, что звонят и спрашивают, и говорят, спрашивают, а можно ли взять телефон, и вот просто поговоришь, оказываешь, что это психологическую помощь, поддержку, что это не приговор, что да, с этим можно жить, но нужно, главное, сделать правильный маршрут, дойти до правильной помощи. И здесь родители объединяются, конечно.
Анна Леонтьева:
— Напомню, что у нас в гостях Светлана Шифрина, директор фонда «Искусство быть рядом», мама особенного ребёнка. Светлана, а вот как вы первый раз нашли соратников у врача, в детском саду? Вот как находят люди друг друга в этой ситуации?
Светлана Шифрина:
— Ну, у меня было... Да, первый раз сейчас думаю про то, что я пошла на простор интернета, в социальные сети, то есть до того, до момента постановки всего этого диагноза, я, в общем, у меня не было ни аккаунта в соцсетях, на тот момент были одни, сегодня, да, там у нас другие, я, в общем, как бы особо этим не интересовалась, а здесь, да, ты начинаешь гуглить, начинаешь смотреть, идешь в поисковик. И как раз мне очень помогли два родительских сообщества, которые на тот момент были, да, это был 2012 год, да, нам было три года, они уже тогда существовали, хотя они тоже только буквально там были несколько лет, но вот уже на тот момент родители объединялись, это были группы, в которых можно было прочитать очень много информации о методах помощи, о том, вот куда идти, какие садики, как получить диагноз, как получить инвалидность, если она нужна, а нужно ли получать инвалидность, да, про вот эти ресурсные группы, ресурсные классы. Это все оттуда, это все родительское сообщество, это, ну, если это можно упомянуть, да, это Центр проблемы аутизма и родительская общественная организация «Контакт», в которых на сегодня, да, они тоже существуют, у них есть сайты, и там просто, ну, кладезь информации вот для родителей.
Анна Леонтьева:
— Не можно, а нужно упомянуть.
Светлана Шифрина:
— Да, да, то есть там всё это есть, там есть статьи, которые рассказывают про, ну, вот разные, вот, всё, с чем может столкнуться родитель. Я лично всё-всё взяла оттуда, конечно.
Анна Леонтьева:
— Но давайте немножко всё-таки расскажем, вот вы говорите, что особенности и так далее, вот с чего начинаются особенности, как с этим вообще быть? Вот в детском саду, можно ли пойти в обычный детский сад такому ребёнку, что нужно учитывать?
Светлана Шифрина:
— Ребенку можно пойти в детский сад, я бы сказала, наверное, нужно пойти в детский сад. Но особенности расстройства аутистического спектра — это нарушение коммуникации, социализации и стереотипно повторяющиеся действия. Если иногда говорят каким-то упрощённым языком для понимания, это когда ребёнок больше замкнут в себе, меньше взаимодействует, меньше разговаривает, отвечает на какие-то вопросы, у него нет зрительного контакта с собеседником, он маму-папу не слышит. И вот это нарушение коммуникации, оно за собой ведёт, к сожалению, поведенческие проблемы. То есть когда ты не понимаешь, не всегда дети понимают обращённую речь, они не могут иногда... Ну вот мы им говорим, нам кажется, что они нас понимают, а на самом деле вот я сегодня, вспоминая свою дочку, уже потом, получив вот эту информацию, как бы всё это обработав и пройдя этот период, я потом поняла, в чём была проблема-то. Она не понимала, что я ей говорю, простые элементарные бытовые вещи, да, идёт задержка речевого развития, идёт задержка понимания, да, и плюс у неё было нарушение своей речи, да, и когда ты не понимаешь, и тебя не понимают, и ты ещё не можешь сказать, что ты хочешь, что остаётся делать? Кричать, плакать, не знаю, биться головой об стену, да всё, что угодно, потому что хоть как-то донести до самых близких мамы и папы, что там со мной что-то не так, я чего-то хочу, да, там ещё что-то. Вот, соответственно, ребенку нужна помощь в преодолении вот этого дефицита, и здесь, конечно, нужна помощь логопедов, психологов, дефектологов, это детский сад, да, это наши психолого-педагогические комиссии, в которые нужно обращаться, которые дадут заключение маршрута, если это дошкольные учреждения, мы потом идем с ним в детский садик.
Анна Леонтьева:
— Есть список садов, куда можно пойти?
Светлана Шифрина:
— Вы знаете, сегодня как бы по закону мы можем пойти в любой детский сад, у нас инклюзивное образование, и по прописке нас обязаны взять. И в любую школу, родители выбирают место обучения своего ребенка. Другое дело, что школа может быть не готова, там может не хватать тьюторов, но вот это заключение психолого-педагогической комиссии, оно обязательно к исполнению образовательного учреждения. Соответственно, мы туда с ним приходим, то есть вот мы получили диагноз, прошли врачебную комиссию, пошли на психолого-педагогическую комиссию, она сказала, что ребенку нужны особые образовательные потребности в дошкольном или в школьном учреждении. И с этим заключением мы идём, соответственно, в детский садик, в школу и говорим, что ребёнку нужен психолог, с которым должны в учреждении заниматься, логопед, дополнять вот эти вот дефициты все. Если ребёнку нужно тьюторское сопровождение, оно может быть как в детском саду, не только в школе, там тоже может быть тьютор, ему нужна, например, поддержка. Если он там не поддерживает групповой формат каких-то активностей, какого-то там, ну, пока в детском саду это не совсем обучение, какое-то взаимодействие, школа, детский сад, они тоже должны выделить такого тьютора, наставника, который будет помогать ребёнку. Но самое главное, всё-таки ещё раз повторюсь, это золотой стандарт, это прикладной анализ поведения, это специалисты прикладного анализа поведения. Сегодня всё-таки, к сожалению, их можно получить либо в рамках благотворительной помощи, вот в фонды обращаясь. Я вот знаю, что фонд «Милосердие», они оплачивают даже вот эти вот курсы прикладного анализа поведения и вмешательства для ребенка, там целые протоколы, которые нужно пройти, ну, либо коммерческие услуги.
Анна Леонтьева:
— Ну вот, простите, вы приходите в ближайший к дому детский садик, да, вот с этим заключением, и говорите: «Вот, пожалуйста, возьмите моего ребёнка», но мы же понимаем с вами, да, что мы не так действуем, да, мы всё равно будем искать даже для самых, как говорится, нормотипичных детей мы перебираем миллион садиков, школ, находим какие-то свои. Вот с таким ребёнком куда пойти? Как найти этот садик, где не повредят ему, в первую очередь, его психике, где к нему будут гуманно, хорошо относиться, где выстроят так поведение детей, которые с ним будут, так выстроят их поведение, чтобы это было нормальное детское общение? Вот у нас в программе были родители «солнечных» деток, деток с синдромом Дауна, и они рассказывали, что дети вот очень любят таких «солнечных детей», потому что они как бы немножко больше дети, и с ними можно играть в дочки-матери и так далее.
Светлана Шифрина:
— Вы знаете, я сейчас сижу, думаю, наверное, у меня нет прям ответа на вопрос, как найти вот этот садик, потому что, ну, да...
Анна Леонтьева:
— Как вы нашли?
Светлана Шифрина:
— Мы не ходили в садик. Мы сразу пошли в школу, наверное, здесь мне будет сложнее чем-то поделиться. Смотрите, я, наверное, думаю здесь так. Во-первых, ну вот то, что я сказала, есть у нас официальная как бы маршрутизация, да, маршрут, который можно получить той помощи от государства, которая полагается.
Анна Леонтьева:
— Она везде есть, она есть и в регионах, да, везде?
Светлана Шифрина:
— А вот я уже упоминала сегодня родительскую общественную организацию «Контакт». У них есть такая родительская приёмная, в которой можно онлайн записаться, это совершенно бесплатно. Там, правда, достаточно большая... Ну, иногда бывает очередь, там нужно подождать, может быть, там пару недель или месяц, вот. Но они помогают, консультируют родителей по всей стране вот именно с поиском или с получением тех условий, которые нужны ребенку. Как разговаривать с образовательной организацией, как получить тьютора, какое заявление нужно написать. Вот они здесь помогают. Я, со своей стороны, из нашего опыта поддержки ресурсных классов и взаимодействия со школой. Ну, у меня как бы рецепт такой. Нужно быть в диалоге. Мы общаемся со школами, мы общаемся с администрацией, мы общаемся с учителями, мы доносим, что нужно нашим детям. И мы всегда в позиции еще помощников. То есть я никогда не встаю в позицию, что вот мне теперь должны. Ну, это вот у меня как-то так, да. То есть я считаю, что это действительно должна быть совместная как бы история. И мы всегда спрашиваем школу: что мы можем сделать, чем помочь, да. Вот вы говорите, что там как к детям относятся. Вот мы, когда создали ресурсный класс, и дети пошли в школу, мы каждый год проводили в школе уроки доброты, толерантности. Мы готовили специальные мероприятия.
Анна Леонтьева:
— Ваш фонд, да, проводил, как родители?
Светлана Шифрина:
— Фонд, но мы же родители, для этого не обязательно быть фондом. То есть даже если ваш ребенок пошел, его взяла школа, вы наладили контакт с администрацией, есть учитель школы, да, эти все есть сейчас, уроки в доступе, их можно все найти, какие-то плакаты, презентации, это, в общем, не такая проблема. Можно поговорить с учителем, чтобы, может быть, он сам расскажет детям, что такое аутизм, почему этот ребенок в нашем классе, как с ним лучше взаимодействовать. Я сама лично, да, вот у нас были родительские собрания, вот первый класс, первое родительское собрание, и я попросила учителя, дайте мне даже не как, вот я тогда не была директором фонда, я была родителем, говорю, дайте, пожалуйста, мне пять минут, я немножко расскажу родителям, что не надо нас бояться, что это не заразное, что мы здесь не для того, чтобы ущемить чьи-то права детей. То есть это вопрос налаживания отношений, это работа со всем сообществом, которое сталкивается, куда попал вот такой особенный ребенок. И мы начинаем создавать среду, которая будет к нему максимально открыта, которая его примет. И здесь приходится родителям тоже прикладывать определенные усилия.
Анна Леонтьева:
— Напомню, что сегодня с вами Анна Леонтьева, а у нас в гостях Светлана Шифрина, директор фонда «Искусство быть рядом», мать особенного ребёнка. Мы вернёмся к вам через минуту, не переключайтесь.
Анна Леонтьева:
— Сегодня у нас в гостях Светлана Шифрина, директор Фонда искусства «Быть рядом», мама особенного ребёнка, у микрофона Анна Леонтьева. Вот мы в первой части программы, очень важные вы сказали вещи, что родители, мне кажется, они очень важны, что родители не просто требуют от организации, от государства, от школы, чтобы им шли навстречу, но они тоже включаются и хотят тоже как-то помогать этому процессу, и безусловно, без этого никак. Светлана, скажите, вот какая... Ну, во-первых, ребёнок, когда идёт в школу аутичную, я так понимаю, что первое, что нужно преодолеть, это его тревогу перед школой, потому что вы сказали, что это очень чувствительный ребёнок, гораздо более чувствительный, который в то же время не может все свои мысли сразу донести. Вот как это происходит сначала? Что нужно иметь в виду родителям?
Светлана Шифрина:
— Ну, это опять вот мы возвращаемся к вопросу про среду, про подготовку. Как подготовить ребёнка, ну и даже не только к школе, а в принципе к коллективу какому-то детскому? Мы приходили, мы договаривались, ну так как у нас была, конечно, ресурсная зона, но опять-таки, например, наши дети, они включались и в обычный класс, ну и включаются сегодня, могут его посещать. То есть мы договаривались с учителем о том, что мы придём до 1 сентября заранее, пройдём по школе, посмотрим класс. В идеале, если нам скажут, где будет сидеть ребёнок, потому что мы тоже проговорили, есть особенности восприятия информации, как звуковой, зрительной информации. Может быть, ему нужно сидеть именно перед учителем, чтобы учитель всегда мог обращаться к нему, и ребёнок его слышал, а не, естественно, там где-то на последней парте. У нас тьюторское сопровождение, есть тьютор, значит, нужно сесть так, чтобы тютер тоже где-то был рядом, при этом не мешал учебному процессу другим детям. Посидели за партой, познакомились заранее учителем в спокойной тихой обстановке, когда в школе еще нет вот этого гула, шума. Дальнейшее. 1 сентября. То есть социальная история. Что такое социальная история? Это такой метод, который помогает детям. Он на самом деле применим ко всему. К школе, к посещению музея, парка, любого мероприятия, театра. То есть это когда родитель готовит для ребенка такую историю, делает фотографии, например, школы, фотографию класса, садится, и несколько дней заранее. Но здесь, смотрите, здесь такой момент. Кому-то нужно несколько дней, кому-то достаточно только накануне. Это тоже всегда очень индивидуальный процесс. Вот. И ребенку мы рассказываем. Мы с тобой пойдем вот туда. Вот у нас здесь 1 сентября. Вот ты принесешь там, не знаю, цветы в школу учителю, которые ты подаришь учительнице. У тебя будет столько-то уроков. То есть очень важно понимание вообще, я туда на всю жизнь теперь пришёл или меня отсюда заберут через какое-то время, чтобы донести до ребёнка вот это понимание. Конечно, так, как и обычные дети, у которых, мы все знаем, 1 сентября начинается особенно первый класс сокращённых временных уроков, сокращённых количество уроков, то же самое относится и к аутичному. Даже больше. И в том числе здесь нет универсального решения. Кто-то сразу будет выдерживать 4 урока, а кого-то нужно будет привести на один урок, а кого-то на 10 минут от первого урока. И это будет уже для него его задача, цель, которую он выполнит, а потом придет на 15 минут. А потом, да, если вот есть ресурсная зона, как у нас, да, вот он посидит 10 минут в обычном классе, а потом идет в ресурсную зону. Родители его заберут там через час, а потом через два. И вот этот вот процесс вот этого индивидуального маршрута, индивидуального включения, он такой вот постепенный, как бы достигается, да, тех целей, которые ставятся под конкретно в это ребёнка.
Анна Леонтьева:
— Скажите, Светлана, а вот какие ещё виды деятельности, творчества, занятий, развивающих вы применяете с особенными детишками аутичными? Чем они могут заниматься? Какая динамика во время этих занятий? Мне кажется, это важно услышать родителям, чтобы была какая-то перспектива.
Светлана Шифрина:
— Только вчера как раз слушала доклад, точнее, не доклад, а дискуссию специалистов как раз про дополнительное образование. Он проходил в рамках Всемирной Всероссийской недели информирования о проблеме об аутизме Федерального ресурсного центра, и там говорили про специалистов. Поэтому сейчас даже не своими словами буду говорить. Ссылаясь на очень авторитетных людей, и там как раз тоже задавался этот вопрос. А, во-первых, дополнительное образование, вот вы сейчас говорите, творческое, но это же, в принципе, дополнительное образование. Вопрос, нужно ли, нужно ли всем? Конечно, в первую очередь ставятся цели какие-то академические, обязательные образования нашего общего образования. Дополнительное образование, давайте так, вот даже обычный ребенок, который без аутизма, не все же ходят на кружки. Кто-то ходит, кто-то занимается спортом, а кто-то вообще никуда не ходит, вот ему достаточно этого, или родители считают, что ему это не нужно. Но, в принципе, аутичный ребенок — это примерно так же. То есть здесь вопрос, как правильно говорят: зачем? Зачем мы туда пойдем? Мы туда можем пойти за дополнительной социализацией, потому что школа, к сожалению, не всегда решает вот эту самую проблему социальной адаптации ребенка, социального опыта, потому что хорошо, ребенок пошел в школу, он адаптировался, он учится, на уроке он учится, он смотрит на доску, взаимодействует с учителем, он не общается. Короткая перемена, успели перебежать из одного класса в другой, покушали. То есть нет вот этого социального контакта того, который нужен был бы. Его и обычным детям не хватает вот этой школьной, почему они все хотят потом погулять, поиграть, задержаться, да, там еще что-то. И, конечно, в этом смысле дополнительное образование, посещение каких-то кружков, творческих студий, оно дает возможность восполнить вот этот дефицит. И здесь, наверное, подойдет любое... Ну, во-первых, я бы исходила, в первую очередь, из интересов ребенка. Ну, если, например, ему нравится рисовать, наверное, можно подумать в эту сторону, да, или там, если ему нравится музыка, или, наоборот, ему плохо от музыки. Если у него сенсорный перегруз, если он не выдерживает там громко... Такое тоже бывает. Зачем его водить на музыку, да, конечно, ему нужно там, например, более тихое, да, какое-то... Может быть, ему не нужна большая группа. Да, хочется, чтобы он социализировался и дружил со всеми. Может быть, он будет ходить в маленькую группу, где будет 3-4 ребёнка, но они станут настоящими друзьями и будут друг друга поддерживать. И для него это будет его круг общения, его связи, которые будут его поддерживать, помогать. И мама, например, или папа с другими такими же родителями. Вот они тут подружатся, у них там будет какая-то коммуникация и взаимодействие.
Анна Леонтьева:
— А я знаете, о чём хотела, на самом деле, выяснить? Какие-то истории. Я зацепила у вас на сайте мальчик, который любил музыку, и вот через музыку пошло такое развитие своего младшего сына, который был гиперактивный, и он вообще не мог сидеть. То есть мы первые три класса, мы вообще не могли сидеть, нас все ругали постоянно. И потом появилась учительница музыки, и вот поскольку у него оказались способности, то она усадила его наконец. Вот. А у вас есть какие-то примеры, истории, когда особенные детки, детки с аутизмом, вот именно их зацепляли за какую-то творческую способность? Или это я фантазирую?
Светлана Шифрина:
— Нет, почему? Ну, вы знаете, у нас самое, наверное, как раз такое посещаемое занятие — это как раз музыкальное занятие. Ну, я думаю, что еще очень многое зависит. Хотя нет, знаете, вот как сказать, посещаемость с точки зрения наполняемости группы. А вообще, конечно, самые востребованные — это коммуникативные группы, да, это вот как раз про социализацию, где ребята учатся просто общаться друг с другом.
Анна Леонтьева:
— Общаться на какие-то темы, да?
Светлана Шифрина:
— По-разному, да. На темы или просто общаться, потому что, опять-таки, аутизм — это же нарушение коммуникации, и то, чему обычные дети их в этом не учат, они набираются этого социального опыта просто по жизни, общаясь с мамой, с папой, получив такую реакцию, сякую реакцию, они там что-то себе какие-то паттерны поведения вырабатывают, а ребёнка с аутизмом это нужно учить прицельно. Поэтому музыка у нас, скажем так, у нас не музыкальная школа, мы не ставим перед собой каких-то высот или вот именно задач с точки зрения овладевания мастерством, музыкой, вокалом или игрой на каких-то инструментах. Вот, но для нас, например, вот три года у нас существует наш ресурсный центр «Добрый», и там у нас есть ансамбль «Добрый», и в этом году наши ребята первый раз вышли на сцену. И у нас там...
Анна Леонтьева:
— Это потрясающее достижение.
Светлана Шифрина:
— Мы считаем, что да, у них было два небольших номера, они пели, один был вокальный и второй инструментальный оркестр. Мы специально создали дополнительно, мы начинали только с ансамбля, а потом создали еще оркестр, потому что мы поняли, у нас есть ребята, которые не могут, вот они не могут петь, они невербально или маловерно практически не разговаривают. Но им нравится музыка, и мы стали искать для них возможность включения, чтобы они были вместе с нами, они там играют на инструментах, поддерживают немножко ритм. Может быть, с точки зрения...
Анна Леонтьева:
— Академической музыки.
Светлана Шифрина:
— Какой-то, да. Это совсем не про тот, да, вот он тут что-то стучит палочкой, но они вышли, каждый стоял на своем месте, никто не убежал со сцены, никто не упал, извините, в истерике, не закатился, не закричал, не завокализировал. То есть на самом деле мы просто восхищены нашими ребятами, потому что мы считаем, что вот зная, какие они пришли к нам три года назад, и то, что они сегодня стоят на сцене, там поют, играют, поклонились и ушли, ну для нас это большой успех, и я считаю, для них это в первую очередь большой успех.
Анна Леонтьева:
— Огромный успех. Я видела вообще в ваших роликах, которые Вы мне прислали, про фонд, как каждое действие, вот как вы про школу рассказывали, каждое действие нужно сначала отрепетировать. Вот как даже в общественном транспорте, как им пользоваться. Это как бы длительная такая подготовка, да?
Светлана Шифрина:
— Ну, может, не длительная.
Анна Леонтьева:
— Сначала вы сажаете их на кресла в помещении.
Светлана Шифрина:
— Давайте расскажу. Это наш проект, он называется «Путь к взрослению». Это как раз про взросление. Опять-таки, аутичный ребенок, которому, да, которого нужно научить пользоваться элементарными такими социальными навыками, без которых мы просто не можем быть самостоятельными и жить в этом мире, да, пользоваться общественным транспортом, ходить в магазин, да, вот у нас... Мы даже были победителями в таком конкурсе «Объективная благотворительность» фотографии, которая называется «Просто купил колбасы». Потому что, да, действительно, фотографии ребенка в магазине, держат кусок колбасы, сканируют, расплачиваются, заберут, как бы уходят с ним. Но сколько лет труда стоит за тем, чтобы вот ребенок смог вот туда прийти, по списку найти в магазине нужную полку, найти вот эту самую колбасу, не такую, а вот такую, которую нужно, да, подойти, найти кассу, достать карту, заплатить, положить это в пакет и выйти из магазина, да, ну это вот, а там внутри еще очень много-много-много маленьких, может быть, действий цепочек, которые были прописаны, которые вы обучали, которые там определенным образом ребенка, чтобы, не сбился где-то, не стал платить, не взяв колбасы, да, вот, то есть это же тоже нужно вот это вот все-все-все выдерживать. И мы вот этому, ребят, учим, да. И вот, как вы сказали, вот транспорт, да, это целая технология, на самом деле, которую мы разработали, которая есть у нас на сайте. Если это вот специалисты педагогии, кто-то слышит, на самом деле родители могут этим воспользоваться. Если родитель, скажем так, пытливый и готов, и у него есть ресурс самостоятельно обучать своего ребенка, у нас это всё есть, там есть эти методические пособия, ролики можно посмотреть, взять эти чек-листы.
Анна Леонтьева:
— И самостоятельно, да, это всё?
Светлана Шифрина:
— Да, мы специально для этого и делали, да, для того, чтобы дать инструменты родителям, помощи своему ребёнку. Вот как с ним, например, проиграть? Сначала рассказать про транспорт, потом проиграть с ним, вот поставить стулья, вешалку, да, вот тут мы держимся, тут мы прикладываем карту, вот так мы едем, так мы выходим, потом там начать уже это делать на практике.
Анна Леонтьева:
— Это потрясающе, конечно, какая большая работа стоит за этим всем, но такой вопрос, а есть ли у вас случаи, когда вот ребенок с такой особенностью становился полностью самостоятельным?
Светлана Шифрина:
— Ну, мы работаем пока еще с детьми.
Анна Леонтьева:
— Вы не доросли?
Светлана Шифрина:
— Да-да, у нас до, как бы, возраст до 18 лет пока, вот, и вот даже вот про этот общественный транспорт, да, мы не ставили себе целью, сейчас задачу, потому что понимаем, хотя у нас есть дети, которые ездят самостоятельно и приезжают в наш центр самостоятельно. То есть есть, абсолютно. Ну, я знаю, не из наших подопечных, естественно, много примеров, когда люди становятся самостоятельными, им, да, либо им нужна минимальная поддержка. Конечно, есть такие случаи.
Анна Леонтьева:
— Напомню, что у нас в гостях Светлана Шифрина, директор Фонда искусства «Быть рядом», мама особенного ребенка. Вот насчет самостоятельности. Вы рассказывали историю в нашей беседе, как мальчик совсем не владел искусством, как это, обращения с деньгами.
Светлана Шифрина:
— Финансовой грамотностью.
Анна Леонтьева:
— Да, и что произошло?
Светлана Шифрина:
— Мне рассказали тоже эту историю, что взрослый аутичный человек, который поступил, как бы устроился на работу, стал работать, жил отдельно, стал жить отдельно, получил первую зарплату и потратил её в два дня.
Анна Леонтьева:
— На вкусненькое, да?
Светлана Шифрина:
— Да, на то, что ему нравилось, на то, что хорошо, потому что вот этот вот момент, да, он отделился от родителей, он как бы переехал, но вот это умение планирования, да, на самом деле планирование своей жизни, вот это и для обычных-то людей, для многих, это целая проблема, да, и иногда...
Анна Леонтьева:
— Лет до 40, да.
Светлана Шифрина:
— А долго учишься и набиваешь шишки, да, то есть, естественно, ну а как бы люди с особенностями, да, у них есть свои какие-то дефициты. А вот, вы знаете, можно я вернусь к транспорту, вот расскажу вам тоже просто пример вот, ну, что называется, успеха, да, что хочется поделиться с аудиторией. Вот мы, у нас, да, была группа, мы обучали ребят пользоваться общественным транспортом. И одна мама с ребенком говорит: вы знаете, можно мне как-то посмотреть и вот как раз научиться со своим ребенком ездить в метро, потому что когда вот он был помладше, мы были то ли в метро, то ли в автобусе, сейчас уже даже это не суть, и у него там случилась какая-то истерика, в общем, всё было очень плохо, и мама получила такой травмирующий опыт вот этой поездки, что они перестали пользоваться общественным транспортом. Ну хорошо, вот у неё там была машина, да, либо они перестали вообще куда-то...
Анна Леонтьева:
— То есть она решила, что это ему противопоказано?
Светлана Шифрина:
— Нет, она боялась повторения, да, у мамы тяжело, у неё нет сил прожить вот эту ситуацию, которая может случиться, да, с ребёнком. И вот в нашем проекте мы как бы с ребёнком стали ездить, мы его научили, потом мы подключили маму, они проехали сами, и они стали пользоваться общественным транспортом. И она говорит: вы знаете, для нас он не стал самостоятельным пока, он ещё, ну, пока и по возрасту там, но для них совершенно другие возможности открылись.
Анна Леонтьева:
— Это же другая жизнь.
Светлана Шифрина:
— Да, потому что мы живем в Москве, у нас в Москве без общественного транспорта очень сложно, потому что есть места, куда ты просто по-другому не доберешься, ну такси далеко не все себе могут позволить. И для них, конечно, совершенно другие возможности стали. И вот тоже результат. Да, он, может быть, не стал абсолютно самостоятельным, но маме стало с ним справляться легче.
Анна Леонтьева:
— Потрясающий результат, да. Я знаю, что вы также учите детей таким, в общем-то, простым, но тоже непростым для учительных детей вещам, как готовить, считать денежку, да, финансирование, как это, финансовые навыки. У вас есть клуб кибернетики, как вы сказали, зло превращаете в добро. Вот скажите, может быть, пару слов. Как зло, о котором мы постоянно говорим, что гаджеты — это плохо, что все сидят в гаджетах, что они высасывают из ребёнка жизнь. А тут, оказывается, у них есть какая-то положительная роль, потому что многие дети не могут донести свои мысли, и многие говорить-то толком не могут.
Светлана Шифрина:
— Да, у нас это наш проект коммуникативный клуб кибернетики. Идея его родилась из того, что вот как вот я сказала, да, что надо из зла сделать добро, да, то есть сегодня, конечно, такой неотъемлемый атрибут нашей жизни — это телефон, какой-то смартфон, планшет, у всех по-разному, и все возможные коммуникативные мессенджеры, которые мы пользуемся, всякие WhatsApp, Telegram, которые позволяют нам обмениваться информацией. И мы подумали, раз у ребят есть нарушение коммуникации, обмена информацией, так почему бы нам не попробовать использовать современные технологии для того, чтобы они могли между собой взаимодействовать. И мы создали вот такой клуб, наши педагоги разработали целую программу обучения, как ребятам пользоваться, здесь тоже зависит от ребят, от уровня их навыков, от их возможностей взаимодействия, ну, как бы работы в самом в цифровом формате, но у нас тоже из опыта девочка, она не разговаривает, она абсолютно невербальная, она не может говорить, мы учили её, она применяет язык жестов, но её научили пользоваться через WhatsApp, то есть если ей написать вопрос «где ты?», она сфотографирует место и отправит фотографию родителю. Это же вопрос безопасности. Ну вот так, не дай Бог, что-то, где-то что-то случилось, да? Или у нас ребята там, они кто-то... Вот он не хочет, да? Вот ты ему говоришь, он очень мало тебе отвечает. А вдруг на коммуникативном клубе задают вопрос, и он первый начинает тут же печатать, отвечать на вопрос. Потому что ему так легче. Для него такой способ коммуникации удобнее и более доступен. И вот на этом клубе, ребята, они уже вышли за рамки. Тоже для нас такой очень хороший результат, что они вышли за рамки этого времени, когда они приходят на занятия, они уже в этом чате могут написать там: «Аркадия, ты где?» «Ой, а я вот здесь», или там кто-то поделился чем-то. И это уже, да, это как раз опять-таки про коммуникацию, про дружбу, про общение, про социализацию, про то, что ты не один, да.
Анна Леонтьева:
— Светлана, мы всю программу говорим о том, что какая большая работа стоит вот за тем, чтобы дети развивались, получали необходимые навыки. Вот вы как родитель, что бы вы сказали, как сделать так, чтобы к 18 годам родитель просто уже не пришел к такому выгоранию или, может быть, даже раньше?
Светлана Шифрина:
— Ну, вы знаете, по поводу того, как сделать, конечно, обратиться в наш фонд. Ну, здесь, знаете, ну, к сожалению, мы тоже не сможем объять необъятное. Мы начинали нашу передачу с того количества людей с аутизмом, да, аутичных детей, которые сегодня... Я бы, наверное, сказала, найти обязательно, во-первых, вот то самое поддерживающее ресурсное место, в котором будет комфортно вашему ребенку и родителю. А сегодня, ну, мне кажется, всё-таки они появляются, и вот опять-таки, например, наш фонд, мы недавно вступили в ассоциацию «Аутизм-Регионы», в которой порядка 86, по-моему, сейчас уже организаций по всей стране, то есть, ну, практически во всех крупных городах, и там и не очень крупных городах, есть родительские организации, некоммерческие, которые оказывают вот эту самую поддержку, она не всегда может быть там какой-то прямой, там адресной или там про какие-то финансовые ресурсы, ну уж по крайней мере информационные однозначно, да, и про вот это вот про сообщество или про помощь, про инструменты, которые можно получить, взять, про консультацию. Этого действительно очень много сегодня у нас по всей стране, далеко не только в Москве. Вот мне кажется, нужно найти вот эту точку.
Анна Леонтьева:
— Просто найти помощь.
Светлана Шифрина:
— Да, на самом деле элементарно. Если зайти в ассоциацию «Аутизм-Регионы» и там будет весь список, и можно посмотреть, где вы, если находитесь в каком-то регионе, и зайти на уже информационные ресурсы этой организации, связаться с ними, спросить, да, вот там, мне нужна вот такая-то помощь, да, нужно... Вы знаете, вот это вот я сейчас сказала, вот мне нужна такая помощь, вот это вот попросить помощи, это же тоже определенный шаг.
Анна Леонтьева:
— Да, совершенно верно.
Светлана Шифрина:
— Или, да, самому себе признать, что мне нужна помощь, но это не значит, что я слабый, тут вот неумеха, не справляюсь, и все так плохо, нет.
Анна Леонтьева:
— Вот это очень важная вещь, вы говорите. Да. Не геройствовать.
Светлана Шифрина:
— Не надо, да, потому что это действительно сложно, это действительно, вот как мы тоже, я часто говорю, аутизм — это не спринт, это марафон на всю жизнь, аутизм не лечится, это диагноз, который, ну, как бы остается с человеком на всю жизнь, да, мы можем максимально адаптировать, максимально сделать самостоятельным, чтобы человек подошел ко взрослому возрасту, сняв нагрузку, да, там, с стареющих родителей, да, как бы снять вот эту обеспокоенность родителя, а что будет с моим ребенком, когда не будет меня, да, мы все про это думаем, родители. И вот это вот, вот это сказать, да, мне вот нужна такая-то помощь, да, как бы поискать ее, попросить, это абсолютно нормально, здесь в общем. Но это тоже, это шаг, это тоже, наверное, может быть, через то, что проходит...
Анна Леонтьева:
— Ну, какое-то усилие, да, какое-то желание. Каждый родитель, да. Как говорят, волеизъявление.
Светлана Шифрина:
— Да, и вот, опять-таки, наши специалисты, они тоже все так говорят, да, сначала маска на себя, потом маска помощи ребенку, да, вот это бы... Конечно, нельзя загоняться. Я очень желаю этого родителям. Вот этот ресурс, сохранять баланс, конечно, не забыть про ребёнка, не сказать уже всё, расти, как трава, но и не загнать самого себя, ставить правильно цели. Потому что, ну вот знаете, тоже хочется поделиться таким личным каким-то откровением, наверное, своим. Вот когда я вам начинала говорить, что у меня ребёнок, да, она такая пограничная вроде бы как бы была маленькой, да, и там не сразу нам поставили диагноз, и вот им всегда были очень хорошие перспективы. Вот вам надо сделать ещё вот это, и вот это, и вот это. И всё будет... И вот вы всё нагоните. И я всё время вот бежала впереди этого паровоза или толкала это бесчисленное количество вот этих вот вагонов, да, вот потому что цель, цель пойти в школу, цель, извините, избежать умственной отсталости, да, не понизить программу, это отдельная боль родителя, да, здесь же ещё вот эти вот этапы принятия, которые проходят родители, это можно отдельно ещё сейчас про это сказать, вот. И сегодня я понимаю, что я подошла к какому-то моменту, когда я понимаю, что ну вот те цели, которые я ставила для своего ребёнка тогда, они были для него недостижимы. Они были целями, ну, скажем так, нашего какого-то среза линии общества, да, или то, к чему вот, как вот то, что вы сказали, каких мы детей там ждём, да, или там мечтаем, когда их только планируем, вот, и там далеко не всегда они вписываются в наши реальности. И вот эту вот свою амбицию родительскую чуть-чуть опустить, когда мы реализовываемся за счёт детей, вот этот момент тоже присутствует. И когда мы вот это понимаем, что, если мы ребёнку поставили правильные цели, мы не будем тогда лишних усилий, лишних ресурсов тратить, это очень важно. И здесь очень в помощь, конечно, специалисты-педагоги, которые могут помочь и рассказать. И ещё, мне кажется, очень важно, но, к сожалению, наверное, сегодня в наших реалиях всё-таки родителю быть включённым, получать информацию, анализировать информацию не всегда сказали, вам поможет вот это, как голубетерапия, дельфины, еще что-то это, и вот мы сейчас все последние деньги, все последние ресурсы, нам надо туда... посмотреть, почитайте, что действительно, какие доказанные.
Анна Леонтьева:
— Все по-разному индивидуально, я так понимаю.
Светлана Шифрина:
— Есть научно доказанные методы, которые работают, а есть тот, что будет приятно, будет хорошо, вреда не будет, но оно не вылечит аутизм. Вот, и поддерживающие ресурсы для родителей, психологическая помощь, психологическая поддержка, группы, опять-таки, да, вот если нет помощи психолога, нет специализированных, в тех же НКО, почему-то я начала, да, с этого, родительские организации, вот эта вот группа самопомощи, да, общение, когда ты не один в поле воин, оно всегда даёт силы.
Анна Леонтьева:
— А я вообще, Светлана, заметила, что особенные дети, с каким бы диагнозом они ни рождались, если родители, если они проявляют волю к победе, волю к тому, чтобы вступить в какое-то сообщество, развиваться, трудиться, они очень объединяют людей. То есть невозможно с таким ребёнком быть в одиночестве, в замкнутом каком-то пространстве. Лучше идти, искать единомышленников, фонды и уже дружить с ними всю жизнь, потому что, да, правильно?
Светлана Шифрина:
— Ну, одному быть очень сложно, конечно, это же можно и выгореть, это уже у тебя не будет сил, ресурсов, и можно какие-то, может быть, не самые правильные решения принимать, когда все истощены, когда нет.
Анна Леонтьева:
— Но, к сожалению, наш интереснейший разговор подходит к концу, очень полезный для многих родителей, не только аутичных детей, а просто родителей, у которых что-то пошло по-особенному, да, у детей. И хотела спросить, Светлана, вот напоследок, что бы вы сказали родителям особенных детей, чтобы не впадать в уныние, не отчаиваться? Ну, наверное, это в самом начале происходит, но всё равно.
Светлана Шифрина:
— Ну, мой опыт — это опыт особенного родительства, именно связанного с аутизмом, да, и здесь я могу сказать, что точно, чтобы ни было, аутизм — это не приговор, да, это сложно, это требует определенных усилий, но, вы знаете, вот я сейчас ещё о чём подумала, что даже когда ты видишь маленький миллиметровый результат у своего ребёнка, он тебе дает такой заряд силы и энергии, и веры, ты видишь маленький, миллиметровый, результат у своего ребёнка, он тебе даёт такой заряд силы, энергии и веры. И радости, да. И веры в то, что всё, может быть, будет не так, как мы загадывали, но точно что-то получится хорошее, если не опускать руки, если двигаться в этом направлении, и это помогает. Это такой вот замкнутый круг, ты прикладываешь усилия, видишь вот эту какую-то искорку надежды и продолжаешь двигаться вперед.
Анна Леонтьева:
— Спасибо огромное. Я тоже напоследок скажу, что родители, у которых что-то пошло не так, вот были родители там и с онкологическими, детишками с онкологическими заболеваниями, но это люди, которые настолько научаются радоваться, настолько научаются благодарить, спасибо вам большое за этот очень поддерживающий, очень полезный разговор. Напомню, что сегодня у микрофона Анны Леонтьева, у нас в гостях Светлана Шифрина, директор Фонда «Искусство быть рядом», мать-ребёнка с диагнозом «аутизм». Спасибо вам, Светлана.
— Спасибо, что пригласили.
Анна Леонтьева:
Светлана Шифрина:
— Спасибо. Всего доброго.
Все выпуски программы Светлый вечер
«Страдания и вера»
В этом выпуске ведущие Радио ВЕРА Кира Лаврентьева, Анна Леонтьева, Алла Митрофанова, а также наш гость — протоиерей Александр Дьяченко — поделились своими личными историями о том, как испытания приблизили к Богу, или как вера помогла преодолеть непростые жизненные ситуации.
Лёгкий крест. Наталья Разувакина
Наша вера радостна. И очень часто — парадоксально радостна! Когда на сторонний материалистический взгляд и радоваться-то нечему, но на душе — светло.
Помню, как впервые оказалась на богослужении в храме Сорока Севастийских Мучеников в Переславле-Залесском. Прихожане запели вместе с хором Символ Веры, а поверх всех голосов вдруг мощно зазвучал сильный и резкий... нет, не вопль, скорее — бессловесный приветственный клич, напоминающий счастливое восклицание годовалого младенца при встрече с любимыми родителями. Прихожане продолжали петь, оглянулась лишь я — новенькая: чей это голос у меня за спиной?
Оказалось — это крупная женщина, в очках и в косыночке, очень непосредственная. Явно за сорок, но по сути она — тот самый младенец. Вечный младенец. Вот и мама с папой рядом, по обе стороны. Им уж за семьдесят. Мать заботливо поправляет на дочери одежду, отец широко крестит своё дитя. Лица у всех троих сияют.
Я хожу в этот храм уже несколько лет, и каждое воскресенье вижу эту семью, неизменно радостную и даже счастливую. Особенно меня восхищают супруги, которые когда-то, много лет назад услышали приговор врачей: ваша дочь никогда не пойдёт в школу, не сможет работать, не выйдет замуж... «Вот крест!» — скажет кто-то сочувственно... А они — улыбчивы, спокойны, очень дружны между собою и наполнены каким-то ровным и сильным светом, не заметить который невозможно.
Я не знаю, насколько долог и труден был их путь к Богу. Я могу лишь наблюдать их сегодня и размышлять, как часто сама закрываю от себя радость богообщения мелкими, стыдными тревогами о будущем. Молитвой прогоняю от себя страх перед гипотетическими бедами — как бы чего не случилось, и особенно бывает страшно за детей. Но ведь это — самое настоящее маловерие!
Как бы чего не случилось... А вот у этой пары — случилось. Такое, что, казалось бы, не дай Бог! Но вот им Бог дал, и они приняли. И сейчас не просто бесстрашны, но радостны.
«Возьми крест свой и следуй за мной» — помните? В этой фразе Христа всё главное, каждое слово. И крест — страдания, тяжесть бытия, нужно именно взять, без ропота. Он твой, конкретно тебе по мерке. Господь чужого креста не даст. А этот крест — во спасение. Для чего ж ещё Отец наш Небесный попускает страдание? И следовать надо за Ним, за Господом, Его дорогой, то есть, жить по заповедям. Всё же дано! И именно следовать, не искать каких-то обходных путей, надеясь на собственную логику.
Всё очень просто, если с Богом. «Бремя моё легко», — сказал Господь наш, Который Сам — и Жизнь, и Любовь. Да разве ж может быть тяжким бремя истинной любви?
И снова воскресная служба, где громче всех поёт «Верую» и «Отче наш» большая странная женщина с сияющей улыбкой. Поёт без слов и мимо нот, как умеет. Она с нами, и мы с нею, и Христос посреди нас.
Автор: Наталья Разувакина
Все выпуски программы Частное мнение