У нас в гостях был полковник в отставке, Герой Советского Союза, руководитель центра душепопечения и психологической помощи инок Киприан (Бурков).
Мы говорили о том, как наш гость - полковник, бывший помощник президента России стал монахом.
А. Пичугин
— В студии Светлого радио приветствую Вас я, Алексей Пичугин, и сегодня у нас довольно необычный гость — инок Киприан Бурков, полковник в отставке, Герой Советского Союза, президент Фонда «Герои Отечества», руководитель Центра душепопечения и психологической помощи, поэт, автор — исполнитель песен. Вот сколько всего. Здравствуйте!
К. Бурков
— Добрый вечер!
А. Пичугин
— Вы, если я не ошибаюсь, последний Герой Советского Союза. Это правда?
К. Бурков
— Это не совсем так, потому что хоть и распался Советский Союз официально 12 декабря, а награждение и указ действительно были в октябре месяце, но в день ухода Горбачева с поста был подписан еще один указ — о присвоении звания Героя Советского Союза одному нашему питерскому товарищу, водолазу, и он считается официально последним Героем Советского Союза.
А. Пичугин
— А не секрет, за что Вы получили «Золотую Звезду»?
К. Бурков
— Да нет, не секрет. У меня записано в удостоверении: «За мужество и героизм, проявленные при выполнении боевых заданий в республике Афганистан, и за самоотверженные действия при защите конституционного строя СССР».
А. Пичугин
— А как-то это вот в общем записано? А подробности наших слушателей, наверное, в не меньшей степени интересуют.
К. Бурков
— Ну, я не могу сейчас Вам перечислять, что было написано в наградном листе. В принципе, Вы знаете, я так скажу: я не знаю своих товарищей, героев, чтобы кто-то считал себя героем или что он совершил геройский подвиг. Мне предоставляли впервые название Героя в Афганистане еще, в 1984 году, в апреле месяце. Но я тогда просто попросил: «Зачем? Не надо! Я ничего такого не совершил». Что я потом буду придумывать? Но, как говорится, в 1991 году к этому вопросу вновь вернулись. И вот был указ уже о присвоении звания Героя. А в принципе — ну, где-то, наверное, может быть, проявлял какую-то, как говорят, смелость, где-то, может быть, рисковал побольше. Ну, я не знаю, мне трудно оценивать. Это не наша задача — оценивать самих себя. С моей точки зрения, ничего героического я там не совершал — просто выполнял свою работу, которую должен был выполнять, в том числе и рискуя жизнью.
А. Пичугин
— Некоторое время назад, ну вот совсем недавно, огромное количество газет писали, что сенсация: последний (ну, как мы выяснили, предпоследний) Герой Советского Союза принял монашество. Тут сразу возникает вопрос, почему. И, с другой стороны, логичный ответ, наверное — в этом ничего особенного ведь нет! На протяжении нашей истории, древней истории мы знаем, что люди, причастные к ратному делу, неоднократно принимали монашеский постриг. Но в Вашем случае это был осознанный приход в Церковь, связанный с войной, или это было уже такое зрелое, позднее решение?
К. Бурков
— Ну, воевать я завершил в 1984 году, а монашеский постриг я принял в 2016 году, так что прошло очень много лет после...
А. Пичугин
— Ну я даже, скорее, имею в виду то, что это решение как-то зрело в Вас? Вы пришли в Церковь еще в советское время или уже позже?
К. Бурков
— Нет, в советское время и в российское время я прошел такой путь: и был советником президента Российской Федерации, возглавлял Конституционный комитет при президенте, был депутатом, был бизнесменом. Последнее, что было в моей такой государственной и общественной деятельности, это перспектива совершенно реальная занять пост губернатора Курганской области. Но как раз в этот момент, в 2009 году, Господь меня призвал. И с той поры начался мой путь вот по той узкой тропе, по которой мы идем к Богу.
А. Пичугин
— Но это удивительная совершенно история. Вы могли быть губернатором, были советником президента, депутатом и, в итоге, оказались в монастыре. Причем, не просто в монастыре — вот передо мной лежит Ваша визитка: Свято-Казанское мужское архиерейское подворье Бишкекской и Кыргызстанской епархии. То есть и монастырь еще не в России — монастырь еще, как я понимаю, в Киргизии.
К. Бурков
— (Смеется.) Да, удивительны дела, Господи, Твои!
А. Пичугин
— Как Вы оказались в Киргизии, в итоге?
К. Бурков
— Вы знаете, в 2009 году, даже в конце 2008 года, я познакомился с экстрасенсами, которые участвовали в передаче «Битва экстрасенсов» по телеканалу одному нашему российскому. Это не была моя инициатива — это просто некоторые заинтересованные лица, как говорится, обратились к ним, им было важно узнать мою политическую перспективу в Курганской области. И случилось так, что один экстрасенс был из Кыргызстана — женщина по имени Роза. Очень такой, как говорят, сильный экстрасенс. В результате она теперь православная христианка, все ее пять детей — она многодетная мама — православные христиане, и я тоже теперь православный человек. Вот с того 2009 года Господь меня просто с одного фронта бросил на другой. И все эти семь лет Господь приводил ко мне людей в основном из Кыргызстана. Ну, видимо, настала пора самого меня теперь отправить туда. Вот я там так и оказался.
А. Пичугин
— А в Киргизии, в Кыргызстане много православных храмов, монастырей? Или это единственный — в котором Вы подвизаетесь?
К. Бурков
— Ну, если говорить о храмах, примерно один к трем: три мечети — один храм. Но это, правда, тоже не во всех областях — ну, если говорить о Севере и об Иссык-Куле. А монастырей... Сейчас там ни одного нет монастыря. Когда-то были — и мужской, и женский, но это было очень давно. В советское время их не было. Поэтому сейчас задача состоит в том, чтобы получить статус мужского монастыря вместо архиерейского подворья. И мы в этом году ждем комиссию, которая должна приехать из Москвы, на предмет того, чтобы мы стали монастырем.
А. Пичугин
— А какое отношение у местных жителей, коренного населения, к христианству?
К. Бурков
— Вы знаете, там, во-первых, населения такого, как говорится, славянской внешности — ну, где-то около 50 процентов.
А. Пичугин
— То есть не уехали после распада Советского Союза?
К. Бурков
— Кара-Балта, где мы расположены, это бывшее село Семеновское, казачья станица. Поэтому это же Север Киргизии. И там много казаков. Поэтому в город когда выходишь, то — ну, половина на половину. А сами киргизы — они обрусевшие. Правда, и наши казаки тоже — окиргизившиеся. (Смеется.) Ну, вот такое смешение — оно нормально.
А. Пичугин
— Мы Вас представили как руководителя Центра душепопечения и психологической помощи. А кому Вы помогаете, и что это за Центр?
К. Бурков
— Раньше он назывался немножко иначе — это был Центр многопрофильной помощи лицам, попавшим в трудную жизненную ситуацию. Это в рамках Фонда «Герои Отечества», с 2007 года я этим и занимался. Но если это раньше была, действительно, раньше социальная помощь... Собственно, и по жизни у меня государственная и общественная деятельность — я занимался именно социальной работой, то эта работа меня и привела как раз в тупик, когда я понял, что бесплодно, просто как белка в колесе, а толку никакого. Люди не меняются, поэтому ничего вокруг не меняется. Можно разрулить, разрешить любую проблему человека, но он так же останется несчастным. У него эта проблема возникнет — ну, пусть не эта именно, но другая. И это меня и привело-то вот к тому пониманию... Именно в 2009 году у меня, скажем так, был психологический кризис, выражаясь языком психологии, — я понял, что я попал в какой-то тупик. В какой-то круговорот, в котором нет перспективы. Именно в этот момент меня Господь и призвал. И поэтому с того времени я занимаюсь уже именно душепопечением. То есть суть, смысл всей работы заключался еще до монашества уже в том, чтобы подсказывать людям, которых Господь ко мне приводил, путь, где истина, где путь, каким путем надо идти и где жизнь.
А. Пичугин
— А душепопечение — это имеется в виду духовничество, да?
К. Бурков
— Можно и так это назвать. Но когда ты мирянин, так это не совсем верно Поэтому у меня и центр назывался иначе. Это была катехизаторская работа, прежде всего. Вот как катехизатор — я и курсы богословские соответствующие заканчивал, и в храме имел опыт уже ведения бесед с прихожанами. Я и сейчас воскресную школу веду и для насельников монастыря, и для мирян, когда там нахожусь — в Кара-Балте.
А. Пичугин
— Ну, я так понимаю, что Вам приходится разрываться между Кара-Балтой и Москвой?
К. Бурков
— Нет, это не разрыв. Просто когда есть... Меня туда больше тянет.
А. Пичугин
— Да? А почему?
К. Бурков
— Вы знаете, когда был постриг... Вообще, ведь и монашество для меня тоже стало совершенно неожиданным, я бы так сказал даже. Вот с 2009 года несколько лет — по сути дела, до прошлого года, до 2015-го, то есть шесть лет, был мой путь познания, катехизаторской работы, социальной работы. То есть я старался исполнять заповедь — ту, которую Господь Иисус Христос говорить: «Не заботьтесь о завтрашнем мне, не говорите мне, что нам есть, что нам пить и во что одеться. Моя задача была — снимать материальные проблемы с тех людей, которых Господь ко мне приводил, чтобы они могли искать Царство Божие. И уже в поиске этого Царства Божия мы изучали и ислам, и христианство, и баптизм, и католицизм. И, в результате, мусульмане делали выбор — выбор в пользу православия. Вот 11 человек крестилось. И в прошлом году уже, когда как бы вот я чувствовал — и итог уже этой работы есть, и я чувствовал, что надо дальше как-то двигаться, что-то должно происходить дальнейшее — какое-то углубление в православие, и меня все время тянуло, конечно, к уединению — ну, с одной стороны, потому что я устал от работы с людьми. Все-таки работа эта сложная, хотя и очень такая, Вы знаете, я бы сказал, благодарная. Потому что когда ты видишь, как у людей жизнь меняется в корне, как они сами меняются, как ты сам при этом меняешься (правда, себя, в основном, не замечаешь — это со стороны уже люди видят), то сердце радуется. Сердце радуется, когда люди обретают Господа нашего Иисуса Христа в сердце своем. Но мне хотелось как-то в отношении себя лично чего-то большего. У меня возникал вопрос: а в чем моя перспектива? И вот иеромонах отец Силуан из Казахстана, который крестил экстрасенса, вот эту Розу, и у нее сейчас имя Иустина... Причем, это имя...
А. Пичугин
— Иустина или Иустиния?
К. Бурков
— Иустина. Вот есть Киприан и Иустина, и вот это было ее имя. Причем, мы независимо — монах, крестный папа будущий тогда, и я, кто занимался душепопечением тогда, мы независимо друг от друга пришли к одному имени — Иустина.
А. Пичугин
— Причем, имя-то, в общем, далеко не самое распространенное
К. Бурков
— И, кстати, я вытянул записку из четырех с именем Киприан.
А. Пичугин
— Интересно!
К. Бурков
— Причем, имя «Киприан» было включено в последний день. С владыкой Даниилом было обсуждено три имени, из которых я должен был выбрать.
А. Пичугин
— Вы сами выбирали себе имя в постриг?
К. Бурков
— Ну, я тянул записочку.
А. Пичугин
— А, ну просто... При этом Ваше мнение учитывалось, когда Вы эти несколько имен обсуждали, нет?
К. Бурков
— Нет, я понятия не имел вообще! Мне благочинный, теперь мой духовный наставник отец Макарий, благочинный нашего архиерейского подворья, он вообще хотел сам. Он сказал: «Я сам тебе дам имя». Но в последний день, когда мы с ним сидели, и я за всю жизнь, как говорится, ему исповедовался, он в последний момент, когда разговор был об экстрасенсах, об Иустинии, говорит: «Вот у меня есть иконка — Киприан и Иустина, будешь в Москве — передай Иустине в подарок». И, как он потом сам рассказывал, говорит: «Протянул руку — потом смотрю чего-то на тебя, на иконку, какая-то схожесть есть». И не стал даже ее отдавать мне — поставил иконку рядом с собой. А потом, когда уже я ушел, он говорит: «У меня все время мысль такая настойчивая: «Включи имя «Киприан», включи имя «Киприан». Ну, и с владыкой созвонился — он говорит: «Давай, включай». Я ничего не знал этого.
А. Пичугин
— Напомню, дорогие слушатели, что у нас сегодня в гостях инок Киприан Бурков, Герой Советского Союза, руководитель Центра душепопечения и психологической помощи. Интереснейшая... ну, интереснейшая — страшная, наверное, история, но, тем не менее, совершенно удивительная: в 1984 году Вы, лишившись ног, вернулись на военную службу все-таки.
К. Бурков
— Ну да.
А. Пичугин
— А как так произошло, что Вы все-таки вернулись?
К. Бурков
— Ну, понимаете, перед этим у меня был уже один такой удар, как для молодого летчика, — это туберкулез. Я переболел туберкулезом в 1981-1982 годах, в результате не попал тогда в Афганистан, когда поехал туда отец в 1981 году.
А. Пичугин
— А Вам хотелось в Афганистан тогда, да?
К. Бурков
— Да, конечно. И он добровольно поехал, и я, в конечном итоге, тоже поехал добровольно.
А. Пичугин
— А почему, кстати? Это ощущение интернационально
К. Бурков
— Вы понимаете, конечно, мотив был один: помочь братскому афганскому народу. конечно, мы воспитывались в духе интернационализм
А. Пичугин
— Ну, я бы никогда не сказал, если бы не знал. Когда Вы пришли, я удивился. Это не просто незаметно — это абсолютно никак не сказывается. Ну, сказывается — то есть я, конечно, здесь не волен говорить, но это абсолютно незаметно со стороны.
К. Бурков
— Так вот, понимаете, когда я утром очнулся после транса... Я вообще в сознании был все время с момента ранения. И, более того, я даже управлял авиацией там еще.
А. Пичугин
— А в чем заключается специфика службы авианаводчика? Где он находится и что он делает? Ну, авианаводчик — понятно, что наводит, но где он находится? То есть он обычно где-то в эпицентре событий?
К. Бурков
— Конечно. Во-первых, он всегда должен быть там, где идет боестолкновение. Потому что задача авиационного наводчика — управление авиацией над полем боя. Поэтому противника надо видеть, чтобы наводить авиацию. Чтобы видеть, надо, как говорится, высунуться под пули. И, в то же время, когда остальные могут лежать и ждать, когда будет огневое поражение авиацией нанесено, авиационный наводчик должен работать. И в этом опасность. В то время у нас не было, как сейчас, скажем, серии лазерного наведения. Было наведение очень простое такое — как во времена Отечественной войны, по курсу, по дальности. Но чтобы летчика сориентировать в горах — он же не видит с полутора тысяч метров, где он различит в камнях там, кто где лежит, где «духи», где свои»? Поэтому мы обозначали себя, где мы находимся, дымовой шашкой. Сами понимаете, когда дым противник видит, вертолеты появились — ага, сейчас будут наводить. Дым полетел — там наводчик, туда весь шквал огня. Потому что первая задача у противника — уничтожить авиационного наводчика. Он представляет самую главную опасность.
А. Пичугин
— То есть этот человек — он не то что обречен погибнуть, но очень велика вероятность?
К. Бурков
— Ну, даже у противника была инструкция о выявлении и уничтожении авиационного наводчика, конечно.
А. Пичугин
— А когда Вы вернулись на службу после ранения, Вы продолжили эту работу, или у Вас была какая-то другая уже, другое назначение?
К. Бурков
— Нет, именно эту. Я поэтому отказался вернуться в училище и летать там — мне предлагали, хотели чисто из меня такого, знаете, в прямом смысле второго Маресьева сделать. А я сказал: «Нет, я должен вот эту работу продолжить», потому что у нас не было ни одного в армии документа по офицерам, по авиационным наводчикам, по группам боевого управления авиацией.
А. Пичугин
— А летать не хотели?
К. Бурков
— Хотел, я и летал. Но я летал — это уже не как моя служба была, летная чисто. В порядке удовольствия. Я и прыгал с парашютом, и затяжные прыжки прыгал. То есть я себя не лишил летного удовольствия летать — я и сейчас на паралете летаю.
А. Пичугин
— Здорово, здорово.
К. Бурков
— Мне запретил мой хирург Владимир Кузьмич Никулин, который меня в Афганистане оперировал, прыгать с парашютом, потому что у меня каждый раз что-нибудь происходило. И когда у меня в последний прыжок в 2003 году вылетело плечо при свободном падении — ну, просто раньше был вывих, и выдернуло потоком плечо, когда я к нему приехал, он мне сказал так: «Еще раз прыгнешь — я тебя сам убью!» (Смеется.) Вот. Потому что, понимаете, опять-таки, он обо мне очень заботился. Как он сам говорил, после ранения моего, «по всем законам медицинской науки, ты жить не должен». И, как я спустя три года после ранения узнал, у меня трижды была клиническая смерть. А я все думал: откуда у меня такие воспоминания странные — свет в конце тоннеля какого-то, я куда-то лечу, чего-то вижу там?..
А. Пичугин
— Это правда, да? Люди в клинической смерти действительно это видят?
К. Бурков
— Я могу говорить за тех, кого я лично знаю. Конечно, правда. Для верующего, православного человека в этом нет ничего такого необычного. Мои друзья это видели — Александр Карпенко, Константин... То есть те, с кем я дружу, у кого из нас была клиническая смерть, все мы видели жизнь после смерти. Мы ее прошли практически. И помогло мне остаться в армии... как раз вот Алексей Маресьев! Потому что после ранения, когда я утром очнулся, вижу под простынкой — лежу, левой рукой сбросил эту простыночку... Ну, у меня правая была в гипсе... Остатки ног вижу загипсованные... И, знаете, вот впереди где-то так возник образ Алексея Маресьева. Вот как потом было...
А. Пичугин
— Отчаянья не было?
К. Бурков
— Нет, Вы знаете, у меня вообще близко в этом направлении даже движений никаких не было Наоборот... Ну, во-первых, до того, как меня на операционный стол положили, там было не до размышлений. Я об одном переживал: ну как же моя мамочка? Год назад отец погиб — и тут я без ног остался. Вот это у меня, так сказать, было самое большое переживание — это за маму, как она это все выдержит. А когда я очнулся — вот, я говорю, Алексей Маресьев, как образ Девы Марии. И я так... В голове прозвучало, в уме: «Он советский человек — и я советский человек, он летчик — и я летчик. А чем я должен быть хуже Маресьева?» И вот когда приехало ко мне командование, они спросили: «Что мы можем для тебя сделать?» Я сказал: «Есть три просьбы. Первая: маме не сообщайте. Чем позже увидит, тем более здоровым меня увидит». Вторая просьба была — это «помогите остаться в армии». Все эти просьбы и были... Да, ну, и одна просьба была — это как раз «не надо мне присваивать звание Героя, я ничего такого не сделал».
А. Пичугин
— Но все равно Звезда Вас догнала!
К. Бурков
— Ну, вот так сложилось, да. И, слава Богу, командующий, Царствие ему Небесное, генерал Колодий, написал ходатайство на имя главкома министра обороны об оставлении меня в рядах Вооруженных сил, которое, конечно же, свою положительную роль впоследствии сыграло. Ну, а я когда увидел образ Маресьева и подумал, что я тоже советский человек, я тоже летчик, почему я должен быть хуже? — и во мне... Я просто махнул рукой и сказал: «А, ерунда эти ноги! Новые сделают». И с тех пор у меня просто не было ни малейшего сомнения, что я не останусь в армии, что я не буду летать. Я абсолютно был уверен, что именно так и будет. Так оно и случилось.
А. Пичугин
— Угу. А когда уже впоследствии Вы пришли в Церковь... Все-таки мы как-то сначала этот вопрос не прояснили с вами... У Вас не было сомнений — оставаться просто в храме, быть мирянином, обычным верующим человеком, ходящим в храм, не принимать монашество, монашеский постриг?
К. Бурков
— Дело в том, что когда вот после четырех лет познания и в духовном плане, то есть опыта, и познания в таком теоретическом, то есть путем чтения духовной литературы, святых отцов и, конечно же, Священного Писания, после этого периода, конечно, у меня уже не было вообще желания. То есть я старался жить по принципу — «ничего не напрашивайся и ни от чего не отказывайся, кроме греха». Я вручил себя в волю Божью и старался жить без своих желаний, без своих планов. И так и было. И в прошлом году один батюшка, отец Владимир, настоятель храма в Кожино у нас (это в Московской области, в Рузском районе), попросил меня сделать реабилитационный центр. У него там социальный центр есть, и вот из него сделать реальный реабилитационный центр алкозависимых, наркозависимых. И мы поехали на благословение к старцу нашему Илию. И перед этой встречей батюшка нам говорил (нас трое было еще мирян): «Давайте, когда старец подойдет, Вы спрашивайте». Я не знал тогда, честно говоря, что спрашивать. Я говорю: «Ну, а чего я буду спрашивать? Если он старец, он сам скажет, что сочтет мне нужным от Бога передать». Ну, и когда была встреча, действительно, отец Илий подошел к нам, одного взял, посерединке который стоял, Константина, за руку и сказал: «Вот, батюшкой будет». Он сейчас учится на втором уже курсе Духовной семинарии. Ну, а когда очередь дошла до меня, мне старец ничего не сказал, я ничего не спрашивал. И тогда меня батюшка ударил просто в спину своим огромным кулачищем и сказал: «Спрашивай!» И мне ничего умнее в голову не пришло... Ну, у меня действительно все время сверлила мысль — спросить. И я так и спросил, как звучала мысль: «Скажите, отец Илий, есть ли Божья воля на постриг меня в монахи?» Я вот именно так и спросил: «Есть ли Божья воля?» Он поднял на меня глаза, посмотрел, потом его взгляд, хоть, вроде, был на меня, но где-то он был на Небесах. И возникла, как говорят, неловкая пауза. И тогда я уже, когда пауза затянулась, наклоняюсь и говорю: «Так благословите?» И опять тишина. Я думаю: «Ну, вот я попал... Надо голову поднимать...» Голову только начал поднимать — и сразу получил рукой по голове: «Благословляю!» И когда я поднял голову, видел уже уходящего старца, он повернулся на меня и сказал так, пальчиком показав: «Но сначала — добрый самарянин!»
А. Пичугин
— А что это означало?
К. Бурков
— Вот наш душепопечительск
А. Пичугин
— Напомню, дорогие слушатели, что сегодня у нас в гостях инок Киприан Бурков, Герой Советского Союза, руководитель Центра душепопечения и психологической помощи, полковник в отставке, президент Фонда «Герои Отечества», поэт, автор, исполнитель песен. Продолжим через минуту. Меня зовут Алексей Пичугин.
Возвращаемся в нашу студию, где сегодня беседуем с иноком Киприаном Бурковым. Отец Киприан — Герой Советского Союза. Мы называли его последним Героем, но вот, как выяснили в начале программы, все же после его награждения уходящий в отставку президент Михаил Горбачев подписал указ еще одного человека наградить «Золотой Звездой». Так вот, наш сегодняшний гость — инок Киприан Бурков, полковник в отставке, Герой Советского Союза, президент Фонда «Герои Отечества», руководитель Центра душепопечения и психологической помощи. Мы Вас представляем еще как президента Фонда «Герои Отечества». Что это за фонд, расскажите, пожалуйста.
К. Бурков
— Ну, раньше просто этот фонд занимался... В нем был Центр исследования проблем гражданского общества и социальных проблем и Творческий центр. Поэтому в рамках этой деятельности я занимался военно-патриотич
А. Пичугин
— Монашеское служение тяжелее, чем работа на посту помощника президента, чем бизнес, чем госслужба? Все-таки служение монаха тяжелее или нет?
К. Бурков
— Вы знаете, раньше, когда я познавал христианство и читал о подвижниках, что они там какой-то подвиг совершают монашеский, я думал: «Чего такое? Что за ерунда? Жизнью не рискуют. И тогда какой это подвиг?» Сейчас я могу сказать так: вот я делю на три, скажем, деятельности, в рамках которых совершается подвиг — может совершаться. Это война — это первое, что я прошел. Второе — это подвиг в обычной жизни. И он заключаться может в чем? В том, чтобы не проходить мимо. В постоянстве. Вот если я исповедую какие-то принципы, чтобы я всегда их исповедовал. Дело — это труднее. И я знаю, когда люди, проявлявшие чудеса храбрости на войне, пасовали в мирной жизни, хотя даже в тех обстоятельствах, когда действительно жизни не угрожало, а просто это лишние хлопоты, лишние заботы, да и как бы... «не мое дело», то есть «моя хата с краю», «я, типа, свое отвоевал». Вот это я понял — что гораздо труднее оставаться самим собой в миру, живя в обычной жизни. И вот когда я уже стал монахом, хоть я и немножко им помонашествовал, но я могу сказать, что вот эти семь лет — они уже были монашескими. Они только были без послушания. Я поэтому и говорил, что мне не хватает «палки» надо мной — послушания. Я могу сказать, что сложнее этого монашества... Молитвенный подвиг — это самый трудный подвиг. Потому что он каждодневен, каждочасен, каждоминутен.
А. Пичугин
— Давайте еще вернемся к монастырю. Скажите — нас слушают разные люди... В чем, в первую очередь, нуждается монастырь, который находится за пределами страны, ну, еще, в общем, в стране, прямо скажем, неправославной, хотя Вы говорите, что половина населения — это русские, и храмов все-таки достаточно много?
К. Бурков
— Ну, я могу сказать так: у нас храм даже не отапливается. У нас не хватает... У нас вот всего шесть монахов, но если будут седьмой-восьмой, нам их селить некуда. Живем мы в таких глинобитных, отапливаемых печкой. То есть это, кстати, нормально. Я вот в деревне много прожил — мне так очень нравится, родное. А вот если кто к нам приезжает, нам их даже поселить некуда. У нас нет ни гостиницы, у нас нет классов для ведения воскресной школы. У нас есть одно небольшое помещение, в котором мы делаем все — и принимаем людей, и... И поэтому монастырь, конечно, нуждается в строительстве корпусов и в отоплении храма, это первое. У нас даже колоколов нету. То есть нам надо колокола. Конечно, местное население — оно не столь в достатке живет, по сравнению с нашими россиянами, поэтому проблема финансов, конечно, есть, очень серьезная. Мы хотим редакционно-изда
А. Пичугин
— ...епархиальный или монастырский?
К. Бурков
— Монастырский. Мы не можем отсюда возить духовную литературу. То есть нам нужны некоторые вещи, которые бы мы могли там — размножать. Поэтому вот сейчас первичная задача — это найти деньги на утепление храма. Вторая задача — колокола. Третья задача — это редакционно-изда
А. Пичугин
— Я даже с трудом себе представляю, где находится город Кара-Балта.
К. Бурков
— Ну, это где-то более 100 километров западнее Бишкека.
А. Пичугин
— Ага, понятно. И как Вы сейчас справляетесь с тем, что вот нужно все строить, нужен дом причета, корпус причета, даже, скорей, целый? А как Вы сейчас справляетесь со всем?
К. Бурков
— Если семь лет я уходил от публичности, от телевидения, от радио, от любых СМИ...
А. Пичугин
— Вот Вы к нам пришли теперь...
К. Бурков
— ...я просто не занимался никакой общественной работой — я просто от нее шел, только вот занимался теми людьми, которых приводил ко мне Господь, то сейчас я участвую в тех мероприятиях... ну, в общем, во всех, которые помогают, позволяют мне и связи свои восстановить — в хорошем смысле связи. Потому что вот многие мои товарищи — Герои России. Вячеслав Бочаров — прекраснейший человек. Он, кстати, в школу в Беслане первый вошел. Он в спецподразделени
А. Пичугин
— Угу. Ну, а конкретные проекты... Помимо вот этого центра, о котором мы вкратце поговорили, какие еще проекты у Вас есть?
К. Бурков
— Я первый сказал — там, прежде всего, в храм отопление надо... Есть ребята — Сергей Глухов, мой прекрасный товарищ. Он занимается такой работой очень... И бизнесмен хороший. Так что они все тоже нам это сделают. Но нужны колокола — это уже другая, да?..
А. Пичугин
— Ну, это другие деньги.
К. Бурков
— Да.
А. Пичугин
— Хотя издательская деятельность — она тоже, в общем, непростая. Тем более, издавать православную литературу, христианскую литературу в Киргизии, наверное, относительно непросто?
К. Бурков
— Да там... Да, нам надо иметь свою... Мы же это все хорошо проанализировали
А. Пичугин
— Ну почему? Опять же, нас слушают разные люди. Может быть, у кого-то будут какие-то возможности помочь — может быть, ну, не деньгами, но какими-то... Ну, как-то помочь. Это же тоже важно. А вот сам Центр душепопечения и психологической помощи — он где расположен, еще раз скажите?
К. Бурков
— Он расположен, как говорится, там, где я. (Смеется.) И мои товарищи, которые мне в этом деле помогают. Это из наших православных Михаил Хасьминский...
А. Пичугин
— А, да, мы Хасьминского хорошо знаем. Он к нам приходит периодически.
К. Бурков
— Да. Мы вместе. Он, в общем-то, меня здесь в это дело, так сказать, и привлек. Я учусь сейчас в Российском православном университете на факультете психологии. Я как раз туда и пошел, потому что мне немножко не хватало знаний психологии. Ну хоть сейчас выясняется — оказывается, у меня все эти знания есть. А светская психология — это совсем не то, что нам надо.
А. Пичугин
— Ну почему же? Светская психология... Тот же Михаил Хасьминский — он ее и практикует.
К. Бурков
— Практикует, конечно, да. Ну, он по-православному практикует.
А. Пичугин
— А как понять?.. А в чем недостаток светской психологии?
К. Бурков
— Психология переводится «психо-логос», то есть «слово о душе», в переводе. Наука, которая отвергает наличие души, о чем она может говорить? Эта наука, знаете, как такой страус, который голову в песок засунул, там чего-то видит, а вокруг — ничего. Не видит корней. Откуда плоды гнилые берутся? Он видит гнилой плод, но не знает, чего с ним делать — ни психолог, ни клинический психолог, ни, тем более, психиатр.
А. Пичугин
— А кто знает?
К. Бурков
— Православие знает, наши святые отцы знают.
А. Пичугин
— Но человек же может быть и неверующим.
К. Бурков
— Господом нам открыто.
А. Пичугин
— Человек же может быть неверующим — для него это объяснение, наверное, как-то не играет роли значимой?
К. Бурков
— Вы знаете, я вот задумывался над таким моментом... Один раз я смотрел телеканал «Союз» в начале своего пути, в 2009 году. В передаче «Беседы с батюшкой» появился молодой человек — такой, как говорят, безусый священник. Я думаю: «Чего его слушать? Чего он может сказать?» Извиняюсь, я, как тогда говорил, «салага, моря не видал!» Я вот — умудренный опытом, прошел огонь, воду и медные трубы. А он — чему он может меня научить? Вы знаете, когда я дослушал эту передачу (я все-таки, слава Богу, ее стал слушать), в один момент я почувствовал себя полным дураком. Знаете, почему?
А. Пичугин
— Почему?
К. Бурков
— Потому что он говорил не свое, а Слово Божье. Так вот так и здесь, понимаете? Слово лечит. Мы же знаем, что словом можно убить. Но словом можно поднять на подвиг. Так вот если я буду говорить свое слово, то грош ему цена. Но если я буду передавать человеку слово Божье, то есть глаголить истину... «Говорите истину друг другу», да? Мы с тобою угодны такие Господу. Вот это слово, Божье Слово, то есть сам Бог — Он лечит. И я Вам скажу, что, Вы знаете, просто чудеса происходят!
А. Пичугин
— Напомним, дорогие слушатели, что сегодня у нас в гостях инок Киприан Бурков, Герой Советского Союза, полковник в отставке, президент Фонда «Герои Отечества» и руководитель Центра душепопечения и психологической помощи.
К. Бурков
— Вот ко мне приводил Господь алко- и наркозависимых.
А. Пичугин
— Угу. А как Вы с ними, кстати, работаете? Ну, сейчас, да, подробнее поговорим.
К. Бурков
— Я еще раз скажу. Вот Вячеслав Боровских — прекрасный психотерапевт, тот же Михаил Хасьминский. Это действительно истинно православные психологи. Авдеев, да? Они Вам расскажут, как... Они работают так же, как работает катехизатор. Просто еще есть специфика медицинская... То есть некие знаем медицинские аспекты, некие аспекты... некую христианскую психологию. То есть антропология, прежде всего, христианская — надо знать человека, чтобы с ним работать. Когда мы знаем это, мы знаем тогда — Господь все пути работы с душой указал. Он же сказал: «Придите ко мне все труждающие и обремененные, Я успокою вас!» и так далее. Поэтому — да, сначала просто, когда человек тяжелый алко-, наркозависимый приходит, или тот же баптист приходит, игроман — это все вот люди, которые у меня были. Экстрасенс, шизофрения... То есть раздвоение личности полное — просто там раздербанивается человек на разные части.
А. Пичугин
— Но это же очень разные категории — баптист, наркоман, игроман.
К. Бурков
— Да. А лечение — одно. Главный лекарь у нас Господь. Вот мы, знаете, такие... медбратом даже себя трудно назвать, а вот такая, знаете, санитарка! Ну, и немножко, пусть будет, медбрат такой маленький, да? Наша задача — всегда, в первую очередь... Вот есть принципы реабилитации: сначала человеку нужно прийти в себя, потом ему надо прийти к Богу, а потом — вернуться к людям. Понимаете, вот смотрите... У нас все методики направлены на то, чтобы люди прекратили пить или колоться, наркотики употреблять. То есть «завязал».
А. Пичугин
— Ну да.
К. Бурков
— А это излечение или нет?
А. Пичугин
— Нет, это ремиссия, наверное.
К. Бурков
— Это просто «завязал». И практика показывает... В моей практике было, когда еще, как говорится, 10 лет, уже больше, в 90-е годы...
А. Пичугин
— А излечение — да...
К. Бурков
— Так вот смотрите: люди прекращали, не пили, не употребляли пять лет. Месяц — человек сгорает, все. Тут только капля в рот попала — все!
А. Пичугин
— Но ведь от этого же никто не застрахован, по идее! Это может быть как верующий человек, так же сорваться, к сожалению, так и...
К. Бурков
— Может любой. Но это проблема — есть ли в тебе Бог или нет в тебе Бога, понимаете? Когда вот человек отпадает от Бога, ему ничего не поможет. Да, может, в лучшем случае, такими психологическими методами... Можно, да, ему помочь прекратить на время. Но это не исцеление. А православие — исцеляет. И вопрос только в одном — хочет этого человека или нет. Да, не все исцелялись святые наши от всех болезней. Болезнь иногда просто необходима человеку. Но это Господу лучше известно. Я точно Вам могу сказать, что есть факты у меня, когда человек не просто прекратил пить... Ты ему хоть сейчас десять стаканов залей насильно в горло...
А. Пичугин
— ...он после этого не начнет?
К. Бурков
— Ну, ему так же будет плохо, как человеку, первый раз употребившему. Будет рвать и так далее. И потом он смотреть на нее опять не может. А алкоголик — только капля попала в рот — все, запой! Так же, как и наркоман. Все, покатился сразу же! Только попал в среду неблагоприятную — в два счета человек может улететь. Потому что нет исцеления, а православие лечит.
А. Пичугин
— А в Киргизии много алко- и наркозависимых? И приходится и вот там с ними работать?
К. Бурков
— Много, конечно, алко- среди славянской, скажем, внешности, и нарко- среди киргизов. Эта работа, конечно, штучная такая, если можно выразиться, индивидуальная очень, она долговременная. Поэтому это душепопечение, это не просто психологическая помощь, это душепопечение о душе. В полном ее объеме, весь комплекс работ.
А. Пичугин
— Понятно.
К. Бурков
— Это то, что мы называем в монашестве «духовничество», когда вот...
А. Пичугин
— Ну, да, мы об этом как раз и говорили. А все-таки, ну вот меня не оставляет...
К. Бурков
— Вернее даже, не духовничество, а старцы, да? Вот старцы занимаются... Именно тот человек, который старцем величается, это вот в самом полном смысле и комплексе душепопечение.
А. Пичугин
— Ну все равно меня не оставляет этот вопрос: есть христианская психология.
К. Бурков
— Да.
А. Пичугин
— Я так понимаю, что Вы учитесь в Университете Иоанна Богослова как раз по этому направлению. Но ведь азы — они все равно одни и те же у христианской психологии и у обычной, общечеловеческой
К. Бурков
— Категорически нет. Понимаете, светская психология подходит человеку... Вот есть проблема. Задача какая? Человек приходит: «У меня есть проблема, помогите мне от проблемы избавиться». Пожалуйста. Вот, знаете, открываю книгу светских психологов (даже называть их не буду) — для женщин: «Если у Вас притупились чувства с мужем, если как-то у Вас отношения охладели, если Вы все вот это то романтическое, хорошее, что у Вас было, потеряли, чтобы возродить это, заведите любовников».
А. Пичугин
— Нет, ну, Вы знаете, это уже крайний случай. Это же, наверное, все-таки не совсем психолог (нрзб.).
К. Бурков
— Я говорю Вам о подходе. То есть удовлетворить потребность и снять проблему. Но это не, понимаете... Чтобы... Психолог работает — он этим зарабатывает. Вот душепопечитель этим не зарабатывает. У меня нет необходимости делать так, чтобы человек на меня привязывался. А психолог именно так и делает. Ему надо этим зарабатывать. Он нарабатывает клиентуру. Действительно, клиентура работает. Он этим зарабатывает. Ему надо привязать к себе человека. Так же, как экстрасенс завязывает на себе людей, и потом они без него ничего делать не могут. Ну вот как в Америке — по любому вопросу к психоаналитику. Это не помощь. Это зависимость.
А. Пичугин
— У нас уже время программы подходит к концу. Еще раз давайте напомним, где находится Ваш монастырь. В общем, Киргизия — там свои условия жизни, православный монастырь. Мы говорили уже о том, что в первую очередь нужно сейчас сделать. Давайте еще раз, может быть, напомним — кто-то из слушателей, возможно, пропустил эту информацию, правда ведь? Может быть, кто-нибудь найдется, поможет.
К. Бурков
— Ну, наше архиерейское подворье, которое, надеюсь, станет монастырем в этом годУ, находится в Кыргызстане, в город Кара-Балта. Но у нас нет, к сожалению, пока ни своего сайта...
А. Пичугин
— Да, у меня просто открыта сейчас фотография сейчас передо мной на компьютере Вашего монастырского храма — очень красивый.
К. Бурков
— Да, очень... Внутри его, слава Богу, сделали, там, реконструкцию. Прекрасно внутри, ну просто замечательно. Аж сердце радуется.
А. Пичугин
— А он новый, он именно под монастырь был построен?
К. Бурков
— Это вот отец Макарий, наш благочинный, он просто, знаете... Великолепную, прекрасную...
А. Пичугин
— А храм заново построили, или он старинный?
К. Бурков
— Старый, конечно, старый. Это был просто храм. Это сейчас эта территория — на ней просто попытались сделать женский монастырь, но женщинам тяжело, они не справились. Поэтому сейчас вот попытка наша освоить эту территорию. Она небольшая.
А. Пичугин
— Ну да, вот написано, что с 2013 года он мужской, в Кара-Балта он находится.
К. Бурков
— Да.
А. Пичугин
— Это относительно недалеко от Бишкека.
К. Бурков
— Да, недалеко.
А. Пичугин
— Спасибо большое! Я напомню, что сегодня у нас был в гостях удивительный человек — монах Киприан Бурков, полковник в отставке, предпоследний Герой Советского Союза, президент Фонда «Герои Отечества», руководитель Центра душепопечения и психологической помощи, поэт, автор-исполнител
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!