Поделиться
У нас в гостях был настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук протоиерей Павел Карташёв.
Мы говорили о христианских мотивах и смыслах в русской литературе — в частности, в творчестве таких писателей, как Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова, В.Ф. Ходасевича, И.А. Бунина, Н.С. Гумилёва и Л.Н. Толстого.
Разговор шел о том, какие евангельские смыслы скрываются в произведениях известных литературных классиков, и как чтение таких книг может помогать христианину в духовной жизни.
Ведущий: Константин Мацан
Константин Мацан:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студию микрофона Константин Мацан. С трепетной радостью нашего сегодняшнего гостя приветствую протоирей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук. Добрый вечер.
Протоирей Павел Карташев:
— Добрый вечер.
Константин Мацан:
— Ну вот, к вашей последней из названных ипостасей я сейчас обращаюсь. Сегодня поговорить мы с вами решили о христианстве, православии и литературе, русской литературе. Сузим тему, потому что обо всей литературе невозможно поговорить, да и о русской невозможно обо всей поговорить, но вы филолог, автор книг, автор лекций, преподаватель на тему именно по литературе и на тему того, очевидно, какие духовные смыслы, важные смыслы, глубинные смыслы извлекаются из русской литературы и для взрослого человека, и для подрастающего поколения. И вот с этого бы я как раз начал, как некая проблематизация. У меня был случай, когда ко мне обратились люди с предложением, с просьбой, с идеей сделать некую такую программу занятий для старших классов по школьной литературе, по курсу литературы. Отдельная странность, почему с этим обратились ко мне, я не филолог, не преподаватель, но, видимо, считали, что надо как-то привлечь к ответственности. И мысль была в том, как я понял от своих собеседников, что нужно про литературу, про произведения рассказать так, нужно так их с детьми прочитать, с подростками, чтобы во всём была нравственная составляющая, чтобы либо мы видели примеры, как надо поступать, либо антипримеры, как не надо, к каким пагубным последствиям приводит то или иное поведение. Чтобы ребёнок, была такая идея, в жизни, когда столкнётся с аналогичным искушением, как герои, мог бы вспомнить опыт литературных героев и сделать свой выбор правильный, выбрать в сторону от греха. И вроде звучит всё правильно, но у меня есть ощущение, что, вот, вернее, скажем так, я опасаюсь, как бы не вышло так, что такая подача литературного произведения для ребёнка отобьёт у ребёнка интерес и к Евангелию, и к литературе, потому что дидактизм никто не любит.
Протоирей Павел Карташев:
— Да, вот вы слово произнесли ключевое: дидактика. Ну, во-первых, всякая схоластика и дидактика, точнее, это антилитературно. То есть просто-напросто это несовместимые миры, понятия. Поэтому литература тем и сильна, и красива, и действенна, что она те истины, которые нас в жизни призваны ориентировать, направлять, помогать нам делать правильный выбор, они нам преподаны не в остаточном сухом виде, не в смысле, литература не должна превратиться в антологии, в сборники, в катены такие, в цепи, в сборники изречений полезных, в цитатники, чем более. Потому что это сразу всё убито, и перестаёт работать. Нужно же прожить вместе с героем его жизнь. Нужно как-то перестрадать, как говорил Каренин в «Анне Карениной»: «Я перестрадал», вот, и тогда это начнёт действовать. Ну, и поэтому я думаю, что, к сожалению, многое очень зависит и от фигуры преподавателя, от его заинтересованности, от его одарённости, таланта, его любовь, она не может не передаться. А если ты что-то не любишь, и литература для тебя — это совсем какой-то, ну, скучноватый такой мир, которому не знаешь, с какого боку подойти, очень всё большое, много текстов написано, читать невозможно, тогда, конечно, это тяжело. Поэтому, если ты приходишь, и у тебя у самого там, ну, шаблонно, конечно, звучит, глаза горят. И ты говоришь, ребята, это вообще потрясающе. Вот я читаю «Преступление...» У нас тема-то «Мотивы в русской литературе» и только ли Достоевский?
Константин Мацан:
— Ну да, надо слушателям пояснить. Когда мы с отцом Павлом тему обсуждали, я в приписке, может быть, по привычке такого какого-то журналистского задора, хотя бы минимальной провокации в теме, сформулировал её так. «Христианские мотивы в русской литературе. Не только Достоевский?» Просто потому что, казалось бы, ну, сколько можно говорить о христианских мотивах в русской литературе? В принципе, для Радио ВЕРА тема хрестоматийная. Да, и сразу, конечно, Достоевский «Преступление и наказание», князь Мышкин «Идиот», князь — Христос, ну, «Братья Карамазовы», старец Зосима, ну, Достоевский, как еще меня учили в школе, ортодоксально-православный писатель. Вернее, нет, ортодоксально-христианский писатель, говорила наша преподавательница, за что я очень благодарен, потому что для меня это открыло действительно Достоевского, вот как ключ к Достоевскому, то, что человек всем своим творчеством, по сути, может, даже не до конца сам понимая, идёт к одной цели: показать красоту Христа. Вот всё. И это ключ, который подходит к любому произведению Достоевского, и от этого оно как раз-таки не объясняется как готовый ответ, а, наоборот, наполняется новыми вопросами. А почему это так? А почему это так? А вот как здесь... тогда откуда это? Это целый мир, потому что Христос, Богочеловек, Непостижим и Неисчерпаем, и литература, посвященная Ему, также неисчерпаема. Но почему я назвал тему «Не только Достоевский?» Потому что апелляция к Достоевскому достаточно очевидна в этой ситуации.
Протоирей Павел Карташев:
— А однако же. Есть еще что-то, может быть, добавить вдогонку, потому что когда я предлагал свою версию прочтения «Преступления и наказания», я видел некоторое или удивление, или недоумение, или даже какое-то радостное согласие на лицах преподавателей, которые присутствовали на... И вот я думаю, что, во-первых, в Достоевском, мы о нем сейчас два слова буквально...
Константин Мацан:
— Можно не два, он достоин...
Протоирей Павел Карташев:
— Он достоин больше всего.
Константин Мацан:
— 42 тысяч.
Протоирей Павел Карташев:
— «Как 40 тысяч братьев. Я её любил». И удивительная гармония согласованность жизни и творчества. Жизнь и творчество. Ведь в самые такие страшные испытания своей жизни, когда колпак был надвинут, барабанный бой, и вот-вот, через несколько секунд он должен быть расстрелян, и своему кумиру, которого он очень любил, уважал, был даже польщен тем, что он рядом с ним стоит на казни, на эшафоте Спешневу, он говорит такие слова... Это же невозможно! Это же... Он не красуется, он не рисуется, он не... Он говорит... Ну, по-французски он говорит ему. «Мы сейчас будем со Христом». А на что ему этот атеист отвечает? Так, с ухмылкой. Надо как-то подивиться его хладнокровию. «Кучка праха». Так, щепотка пыли. Дословно, да? Немножко пыли. И Достоевский уже после того, как он прошёл каторгу, и он Фонвизиной, своей благодетельнице, такой благодетельнице, прежде всего, духовной, которая подарила ему Евангелие, с которым он потом прожил, прошёл жизнь, я это Евангелие в руках держал, в отделе редких книг в РГБ.
Константин Мацан:
— Потрясающе.
Протоирей Павел Карташев:
— Да, и вот он с ним прошёл, он пишет, что он уже не как мальчик верует, но его вера такую осанну, такое горнило испытаний прошла, и он вот формулирует, что вот если бы он услышал, что Христос вне истины, и истина действительно вне Христа, то он пожелал бы быть лучше с Христом, чем с истиной, потому что, ну вот действительно, «Я есть Путь, Истина и Жизнь». И вот «Преступление и наказание», которое проходят в школе, начинается с искушения, которое вкрадывается в голову Родиона Раскольникова. Он сам содрогается, ужасается о том, к каким мыслям он приходит, как убить эту старушку-процентщицу. Потом вот эта очень знаковая встреча и эта проповедь евангельская из уст Семена Захаровича Мармеладова, когда он говорит о своей дочери, о том, что Господь ее простит, потому что она возлюбила много, потому что она пошла на такую жертву, которую просто немыслимо. У меня один школьник, слушая меня, задал вопрос, а почему вот какие-то самые важные, одни из самых важных вещей в «Преступлении...» автор вкладывает в слова павшей женщины, у которой желтый билет?
Константин Мацан:
— И что вы ответили?
Протоирей Павел Карташев:
— А я ответил: «А папа объяснил всё». Папа объяснил всё, что, а теперь, говорит, после того, как Христос простит мою дочь, Он скажет: а теперь выходите вы, пьяненькие, выходите вы, слабенькие, выходите... А такие праведники, мнимые, скажут: почто их приемлешь, Господи? А потому их приемлю, что ни один из них не считал себя этого достойным, что самая высокая, самая глухая стена между Богом и человеком, есть самовлюблённость, самомнение, гордыня, в конце концов. То есть, когда Богом становишься ты, а Бога уже перестаёшь видеть и Ему поклоняться. И вот, когда я им рассказываю о «Преступление и наказание», говорю, понимаете, Достоевский, это совершенно не случайно, ну я всеми фибрами души это чувствую, это исповедовать готов, как преподаватель и христианин. что он это не рассчитывал. Но вот мы берём Евангелие от Иоанна и воскрешение Лазаря, а понятно, почему мы об этом говорим, потому что это ключевая сцена, и всё очень многое объясняющее в романе, оно находится в самом сердце с Крещения в Евангелии от Иоанна, 10 глав. В Евангелии от Иоанна 21 глава. 10 глав — евангельская история, ну, с предисловием, с прологом. Потом одиннадцатая глава «Воскрешение святого праведного Лазаря в Вифании, близ Иерусалима, брата Марфы и Марии», а потом одиннадцать глав — это уже страстные дни, это последние наставления Спасителя, пространно изложенные евангелистом, и страсти, смерть и воскресение. И вот в центре, находясь Евангелия от Иоанна, мы видим, что нити протягиваются и к началу, и к концу, и само воскрешение Лазаря является одновременно, как наука нам библеистика говорит, одновременно является и символом Воскресения, и прообразом Воскресения. То есть, вот ты прочитай внимательно, и ты увидишь, что в нём всё уже заложено. И вот мы раскрываем «Преступление и наказание» и видим, что София, Соня Мармеладова, читает Родиону Раскольникову по его просьбе, она достает, противится сначала, (зачем вам это?), а потом читает о воскрешении Лазаря в четвёртой части, в четвёртой главе «Преступления и наказания», до этого раз-два-три части, после этого пятая и шестая части, эпилог, как седьмая часть, совершенно в центре романа. То происходит воскрешение Родиона Раскольникова, а потом только путь на страсти. И, в конце концов, уже когда любовь Сони наконец пробивает его преступную, такую затвердевшую душу, он бросается к её ногам. Как это случилось, я прочитаю. «Он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье. Она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее. И что настала же, наконец, эта минута. Они хотели было говорить, но не могли, слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы. Но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь. Сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого». И потом он заболевает, у него под подушкой то самое Евангелие, которое она ему подарила. А мы понимаем, что это Евангелие, скорее всего, то самое Евангелие, которое держал под подушкой у себя Достоевский в остроге.
Константин Мацан:
— Протоирей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Ну да, погружение в Достоевского такое никогда не оставляет равнодушным. Знаете, я бы хотел, может быть, я знаю, что вы подготовили, у вас есть некоторый перспективный план авторов, о которых можно было поговорить сегодня, но я хотел бы нарушить хронологию и не идти вот сначала там, не знаю, XIX века, а так, может быть, куда разговор ведёт, вот туда и идти. Есть такое мнение, я слышал, что Чехов хотел лишить нас Достоевского, может быть, ненамеренно, но в чём здесь смысл этого высказывания? В том, что Достоевский ставит большие метафизические вопросы, предельные, проклЯтые вопросы, или прОклятые, как нужно говорить? ПроклЯтые вопросы. А Чехов, казалось бы, обращает нас к быту, к малым делам, обеды, влюбленности, чиновники, измены, в Москву работать и т.д. У меня есть свои представления, свои любимые вещи у Чехова, которые, на мой взгляд, проникнуты подлинно евангельским нервом и светом. Это, конечно, рассказ «Студент», который просто является рефлексией героя над евангельской историей и вообще идеальное по композиции произведение. И там потрясающая мысль про то, что... даже не просто мысль, а вот Чехов очень точно находит слова, что значит вот единая история, Евангелие наше сегодня. И вот этот студент, который студент-семинарист, который возвращается домой, вот он, настолько связь чувствуется между современным днем, героем и евангельскими событиями, что, как пишет Чехов, едва ли тронул на одном конце этой нити, как дрогнуло там на другом. Вот связь живо ощущается. Что для вас, вот у Чехова в этой нашей теме, как христианские мотивы? Я вижу перед вами книга с названием его известного рассказа «Архиерей», но, может быть, не только про «Архиерея», сейчас покажете что-то ещё.
Протоирей Павел Карташев:
— Это прекрасная книга, совершенно потрясающая. Здесь такой изумительный дизайн от 98-го года в Нижнем Новгороде. И вот тут рассказ «Студент», который сам Чехов-то очень любил, и что очень характерно, об этом свидетельствует его брат, что он называл его самым любимым своим произведением, а с точки зрения, может быть, усилия, труда, но, видимо, что-то такое отзывалось в самой душе Чехова, что даже речь шла не о форме, не о монументальности замысла, а о том самом сокровенном, о том нерве, который вот позволял ему самому оставаться человеком надежды, веры. Тут вот удивительно, когда слова совершенно... Знаете, как говорят? Одно из самых больших утешений от этого рассказа: «Ой, мы не одиноки в веках».
Константин Мацан:
— Точно.
Протоирей Павел Карташев:
— Вот. И поэтому всё, что переживали люди тогда, и в древнейшие времена, и в Средневековье, и в новейшее время, во всём чувствуется промысел Божий, Его забота, Его присутствие в судьбах тех, кто этого присутствия желал, кто на Него отзывался.
Константин Мацан:
— Тут можно просто напомнить сюжет, очень простой, что студент-семинарист возвращается домой, видимо, к Пасхе, да, это Страстная Седмица, если я не путаю. Это Великий Пяток. И вот он идёт долгая дорога, и темно, и он останавливается на каком-то хуторе, где у костра сидят женщины, и что-то он им говорит, как будущий священник, про Евангелие. И он вдруг понимает, что вот сейчас эта ночь. Наверное, вот так же было холодно в ту ночь, когда Пётр отрекался. И вот временные пласты в коротеньком рассказе Чехова смещаются вместе. И вот сейчас здесь у этого семинариста, бурсака на его глазах как будто оживает евангельская история каким-то образом.
Протоирей Павел Карташев:
— Оживает она, потому что он увидел, что одна баба, их две было, дочь и мать, напряглась, стала красной от напряжения, потому что страдание какое-то ее переполнило, а другая прослезилась. И вот он, студент вздохнул и задумался. «Продолжая улыбаться, Василиса вдруг... Всхлипнула, слёзы, крупные, изобильные, потекли у неё по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слёз. А Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у неё стало тяжёлым, напряжённым, как у человека, который сдерживает сильную боль». И вот потом студент уходит, потом там переправа, ему нужно возвращаться домой, и... А он рассказывал им об отречении Петра. О том, что Пётр, после того, как он трижды отрёкся от Христа, «исшед вон, плакася горько». И вот это вот, воображаем, тихий-тихий, пишет он так, он не специально совершенно, но он очень точными словами, знаете, как мы подумаем, нагнетает атмосферу, так сказать, давит на нервы. Нет-нет, всё очень органично. Тихий-тихий, тёмный-тёмный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания Петра. Вот слёзы одного рождают слёзы другого человека, несмотря на то, что между одними и другими слезами два тысячелетия. Но это касается самой сердцевины жизни, потому что это всё вокруг Христа, вокруг Бога. И вот радость вдруг заволновалась у него в душе. То есть вот от того, что он увидел, что старуха заплакала, не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Пётр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра. И радость заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту. Он такой, у самого переправляется на другой берег, идёт, у него впереди совершенно всё другое. До этого унылая атмосфера, бедность, тысячелетия, от того, что пройдут ещё сотни лет, ничего не изменится. А тут вдруг моментально всё переменилось. Ну, где переменилось? Конечно, в его душе. И он думал о том, что «правда и красота, направляющие человеческую жизнь там, в саду, и во дворе первосвященника продолжались непрерывно до сего дня, и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле. И чувство молодости, здоровья, силы ему было только двадцать два года, и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого таинственного счастья овладевали им мало по малу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла». Ну, конечно, как не любить такое, когда такие слова у человека родились. А я, наверное, невежливо вас перебиваю.
Константин Мацан:
— Я еще ничего не сказал, чтобы вы меня перебили.
Протоирей Павел Карташев:
— Тут, вы знаете, я, когда читаю... А у меня есть еще одно место у Чехова. Я, когда читаю его, у меня тоже, у меня грудь расширяется, и я, если не плачу, то по крайней мере как-то ощущаю, что немножко приподнимаюсь от земли.
Константин Мацан:
— Так, а какое это место?
Протоирей Павел Карташев:
— А это финал «Дяди Вани».
Константин Мацан:
— Ну, давайте, читайте.
Протоирей Павел Карташев:
— Нет, а я не собираюсь. Нет, если время идёт, и у нас его немного, но...
Константин Мацан:
— Ну, напомните слушателям... Почему финал именно «Дяди Вани»?
Протоирей Павел Карташев:
— Ну, потому что дядя Ваня, ему горько в этой беспросветной, монотонной, мещанской, обывательской атмосфере, там лошадь подковать, овёс продать, то, сё, дёготь, пятое-десятое. И вот Соня, она его утешает, племянница его. «Мы, дядя Ваня, будем жить, проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров, будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба, будем трудиться для других, и теперь, и в старости, не зная покоя. А когда наступит наш час, мы покорно умрём, и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную. Мы обрадуемся. И на теперешнее наше несчастье оглянемся с умилением, с улыбкой, и отдохнём. Мы отдохнём. Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания, потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую». А то... А как же? Вот финал «Преступления и наказания», и финал «Дяди Вани», они просто... Это о воскресении, это о милости Божьей, это такая гармония двух финалов и двух писателей, и противопоставлять одного другому как-то, может быть, ну...
Константин Мацан:
— Ну, учёные могут что угодно, какие угодно модели предлагать описания. Поэтому мы читатели и вольны, слава Богу, у нас есть возможность отовсюду черпать лучшее.
Протоирей Павел Карташев:
— И самое главное, пользоваться первоисточниками.
Константин Мацан:
— Обязательно, да. Кстати, знаете, о чём вспомнил? В Московском театре «Студия театрального искусства» есть спектакль «Записные книжки» по Чехову, по его дневникам, по тем самым записным книжкам. Очень давно этот спектакль идёт, много лет. И его режиссер, и художественный руководитель театра Сергей Васильевич Женовач, я помню, в одном интервью говорил, что для него вот это такие обрывки чеховских дневников, тексты, которые ищут воплощение в своих будущих произведениях. То есть это же записные книжки Чехова. И мы читаем или смотрим этот текст в театре, великолепно поставленный, то есть, актерами найдены действия для того, чтобы просто эти отдельные, по сути, афоризмы, реплики как-то играть и проживать. И мы видим: о, а вот это потом у Чехова скажется вот в «Чайке», о, а вот это вот будет там в «Дяде Ване», но по задумке режиссера заканчивается спектакль тем, что сцена с артистами уезжает как бы вниз, и опускается сверху человек тоже на определенный сцене, который целиком читает рассказ «Студент». То есть вот эти обрывки разных фраз из будущих произведений Чехова как бы нашли свое воплощение вот именно в этом рассказе, в идеальном по форме, по содержанию и, наверное, не случайно обращающем читателя-зрителя именно к евангельской высоте. Но вот мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня у нас в гостях протоирей Павел Караташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук. Мы скоро вернемся. Не переключайтесь.
Константин Мацан:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья, в студии у микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня протоиерей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук. И наша тема сегодняшняя: «Христианские мотивы в русской литературе. «Не только Достоевский?», вот мы уже о Чехове, кроме Достоевского, поговорили, но вот из тех, кто у вас заготовлен, я бы очень хотел, чтобы вы сказали о Тютчеве.
Протоирей Павел Карташев:
— Я не знаю, почему такое сложилось мнение, о Тютчеве говорят, ну вот, с точки зрения формальной, стихосложения, мастерства, Тютчев не конкурирует с самыми видными, высокими поэтами русскими XIX века. Я так всё пытаюсь понять, что за этой оценкой, за этим приговором стоит, и внутренне не соглашаюсь, потому что...
Константин Мацан:
— Я вот тоже не могу с этим внутренне согласиться.
Протоирей Павел Карташев:
— Да, да. И вообще какой-то такой формальный стиховедческий подход. Стиховедение — это, конечно, важная дисциплина в филологии, в литературоведении, в частности, но вот, тем не менее, как-то она иногда бывает, перевешивает ту служебную функцию, которую она должна исполнять. Но все признают при этом, что это гениальный поэт-мыслитель. Но при этом он ещё и потрясающий лирик.
Вот в эти-то часы с любовью
О книге сей ты вспомяни
И всей душой, как к изголовью,
К ней припади и отдохни.
Это на посылку Нового завета. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины». Это Мандельштам, и тоже изголовье, и тоже какие-то открываются просторы далее, вообще Вселенная вся. Вот, и Тютчев — это поэт, который, про которого мы знаем, что с точки зрения такой вот строгой, он не был человеком воцерковлённым. Ну да, ну эпоха, и, конечно, в самые такие трудные моменты он произносил такие слова, будучи одарённым и просвещённым от Бога, которые только человек, обладающий таким великим даром, мог бы сказать. Хрестоматийным является его стихотворение замечательное, которое вот именно, может быть, о том, что внешнее, видимое, оно не заслоняет невидимого присутствия, а присутствие Божие в нашей жизни — это основа. Вообще, с этого всё начинается, и это должно постоянно сопутствовать нам, мы должны эту связь постоянно поддерживать. Это и молитва, это и участие во всём. И вот это стихотворение замечательное, известное, оно хрестоматийное, но оно достойно того, чтобы оно ещё раз прозвучало. Знаете, когда... Вот я просто оправдаюсь, если можно. Я, когда слушаю какую-нибудь передачу о музыке, и вот два музыковеда рассуждают о музыке, и вот они рассуждают о музыке, о жизни композитора или о каком-нибудь исполнителе, и время идёт, и я всегда думаю: ну сыграли бы, ну чтобы эта музыка зазвучала, потому что так всё красиво, так убедительно, ты так заинтригован, ну что мне после этого пойти? Ну сейчас вот не тратьте время, поэтому я всегда, когда о литературе, давайте читать.
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
«Что сквозит и тайно светит», я у многих-многих литературоведов до нынешнего времени, у Сергея Георгиевича Бочарова, постоянно вот тон, литературный прием, литературоведческий, и такой принцип, «что сквозит и тайно светит» в этом произведении, какие там палимпсесты, какие там вторые, третьи, четвертые смыслы. Одно из самых любимых занятий литературоведа — увидеть влияние, скрытые цитаты, перекрестные всякие аллюзии и прочее, прочее, прочее. И вот это вот постоянно звучит, откуда оно? Но «сквозит и тайно светит» присутствие Божие, Его забота, Его любовь. И Тютчев это видит, чувствует и выражает это так вот точно и так проникновенно, и потом ты эти слова запоминаешь, и начинаешь их применять к тому, что в жизни. А что здесь сквозит и тайно светит? А поэзия Тютчева, она, знаете, как инструмент нейрохирургический. И вообще поэзия. Говорят, поэзия — это вершина словесности. А почему? А в ней всё очень точно, очень тонко и проникает сквозь ткани жизни, сквозь кожу, сухожилия, кости, в самую сердцевину человеческой личности. Немного слов — очень мало. И они все так и заточены, они в конце концов превращаются в такую видимую только под микроскопом иглу. Эта игла безболезненно, не раздвигая тканей, входит в сердце человека и сообщает ему вот так вот самое ценное, самую суть. Вообще, вся жизнь человеческая, мы знаем же, как «ин кава ману», то есть «на углублении ладони». Вот один французский поэт, простите, что из французской литературы мы...
Константин Мацан:
— Не страшно.
Протоирей Павел Карташев:
— Не страшно, да? Шарль Пеги, он....
Константин Мацан:
— Ой, прекрасный. Христианин.
Протоирей Павел Карташев:
— Да, христианин, христианин. Мой научный герой. И он говорит, что на все явления в жизни... смотрит, ну, под знаком приращения для жизни вечной. А что это вот для жизни вечной? Это что-то даст или нет? Если это для Царства Небесного что-то вот добудет, то да, это да, это достойно внимания, этим будем заниматься. Потому что, говорит, в конце концов, всё остаётся на углублении ладони. А мы это знаем не только из литературы, мы знаем из опыта жизни других людей. Вот жизнь промелькнула, и вдруг она, ну, например, человек тонет или он падает откуда-то с высоты, но уцелел. Потом о его страшном этом опыте спрашивают: что? Он говорит: жизнь вся собралась в горчичное зерно, вот во что-то такое маленькое. Вот это поэзия. Это поэзия, это что-то небольшое, ну, даже и в поэмах есть какие-то пронзительные, тонкие, проникновенные строки, слова, которые оправдывают и существование фона. Поэзия — это самый точный, самый тонкий слог.
Константин Мацан:
— Для меня Тютчев самый такой цепляющий, бьющий в сердце тоже хрестоматийный Силенциум. Хотя там вроде нет какой-то религиозной символики, но
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум —
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи —
Внимай их пенью — и молчи!..
На самом деле, мне кажется, для современного человека это некоторое послание и откровение. «Есть целый мир в душе твоей», потому что мы обычно же внутренней жизнью не живём. Мы живём жизнью внешней. А когда человек вдруг открывает в себе, что в тебе есть некий микрокосм, вот эта внутренняя жизнь, которая связана с внешним, по большому счету, которая протекает не в линейной зависимости от внешней, это жизнь духовная, это жизнь сердца перед Богом, то вот открывая себе просто вот этот целый мир в душе твоей, человек, быть может, даже неверующий, вдруг может, по выражению другого писателя и поэта Честертона, прийти, если не к религии, то к растерянности, из которой нет выхода, кроме религии. И вот это вот... И Тютчев об этом.
Протоирей Павел Карташев:
— Да, да, да, ну, так или иначе, вообще вся культура настоящая, включая литературу, она об этом. Она, на самом деле, об этом. А настоящая культура, она христоцентрична, она ориентирована. Это тоже уже общие места. Вот мне пришлось тут на днях выступать перед родителями, которые должны выбрать основу православной культуры или светскую этику. И перед ними как-то все извиняются и говорят, ну, предыдущие ораторы, учителя: «Нет, нет, вы не подумайте, мы не будем учить детей молитве». Вот. Я потом думаю, надо как-то их пошевелить. Я выхожу. Да я бы с удовольствием, говорю, научил бы молитве. Давайте просто уясним, что это такое. И рассказываем, вообще, как это понимать, и что такое молитва. Это вот, знаете, это ты в присутствии, ты ощущаешь, что какая-то Неведомая Великая Сила, от которой, во-первых, ты зависишь, которая к тебе очень хорошо относится. Она тебя любит. Она ничего тебе плохого не желает, только тебя поддерживает. И ты в этом присутствии находишься, и это ощущение, это молитва? Да. Молитва может быть без слов. Молитва может быть самой разной. Она может быть какой-то благодарностью, просьбой. Но когда ты это вдруг вот так вот для себя нащупал, то ты пришёл к самому важному, о чём и Евангелие говорит. В общем-то, на Евангелие всё. Кто душу свою захочет сберечь, тот потеряет её, погубит её. А как это понимать в современном мире? А это вот такое бесконечное расширение во все стороны. Сейчас-то нам это очень понятно. Мы сейчас через это маленькое зеркальце волшебное имеем доступ ко всему, ко всем временам и ко всем пространствам. И вот мы распылились, нас нету. Мы аннигилировались благодаря тому, что мы везде и, получается, нигде. А и напротив, кто сбережёт её ради Меня Евангелие, тот её обретёт. Тому Христос её вернёт, но в самом существенном. Вот, например, Иисусова молитва. Это что? Это, в общем-то, с точки зрения внешней, повторение одного Имени, постоянно, очень внимательно и так далее. Но в этом Имени всё. В согласии, в соединении, в обретении всех смыслов. Это самое существенное. Об этом Тютчев, об этом Достоевский, об этом Пушкин. Об этом.
Константин Мацан:
— Ну вот уже прозвучали у нас слова о зерне. Да. И Ходасевич, которого вы заготовили для сегодняшней беседы, «Путём зерна». Что вы о нём скажете?
Протоирей Павел Карташев:
— Да, а Ходасевич это, ну, во-первых, это у нас... О чём? Это даже не парафраз, а вариация на тему.
Константин Мацан:
— Протоиерей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Итак, Ходасевич.
Протоирей Павел Карташев:
— Ну да. Ну, Ходасевич. Ну, во-первых, тот Евангельский стих, о котором я хотел сказать, его ещё очень любил и всегда цитировал и в письмах, и в дневниках писателей, и в эпиграфе к одному из романов Фёдора Михайловича Достоевского. «Истинно, истинно говорю вам, — говорит Христос. — Если пшеничное зерно, падше в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». «Путём зерна» Ходасевич.
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,-
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Оно такое ещё и патриотическое. Это 1917 год, очень характерно и удивительно. Мне вспоминается тут один удивительный, удивительнейший мальчик, 19-летний, на СВО из Омска, который, у которого папа татарин, мама русская, и он вспоминает, как мама сажала его в 8-9 лет и просто читала ему «Идиота».
Константин Мацан:
— Интересно.
Протоирей Павел Карташев:
— А он всё это впитывал. И когда его спрашивают о его будущем, он говорит, конечно, хочу вернуться, хочу. Так вот, говорит, у меня же вся русская литература 19-20 века ещё по-настоящему не прочитана. Это воин, который на передовой, какой-то удивительный совершенно мальчик, который говорит: нет передо мной, мне надо это все еще пережить открыть, вот такой вот, то есть она с ним, она в нем, она ему светит, она его надежда, она его и воспоминание, и то что впереди — вот русская литература. Вот, когда такой пример приводишь его сверстникам, которые моложе на 2-3-4 года. Эти взрывы-то не отшибли, не отбили, не заглушили вот этого бьющегося. Потрясающий пример. Я, когда прочитал, думаю: Господи, какие же есть люди. Молодой такой. И такой какой-то... Глубокий человек. Глубокий.
Константин Мацан:
— Так. Дальше. Про Ходасевича сказали. Бунин у вас был.
Протоирей Павел Карташев:
— А Бунин у меня был. Бунин у меня был о том же самом. Вот мы с вами видим, что литература, она о самом главном, но привлекает самые иногда очень неожиданные образы и сравнения. «Роза Иерихона». Это такой маленький рассказ. Я не знаю, потерпит наш эфир?
"В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихона в гроба, в могилы. Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений. Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память! Так утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю господа нашего Иисуса Христа. В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее Палестины — долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели всё те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча... Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого — и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак. Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце — и уже навеки покроет прах забвения Розу моего Иерихона«.
Не покроет. Хочется постскриптумом сказать. Нет, не покроет. Благодать Божия, она течет, она не случайно уподобляется воде, образ воды, образ благодати, а Бог вчера, сегодня, тот же и во веки. Поэтому мы в этой благодати живем, и в этой благодати все оживает самое сокровенное, нужное, ценное, полезное для жизни вечной.
Константин Мацан:
— Я даже не знаю, куда двинуться. Я знаю, что ещё у вас заготовлены авторы. Кто остался? Прямо сейчас на сердце приходит уже. Так, мы немножко двигаемся к завершению нашего разговора.
Протоирей Павел Карташев:
— Ну да, мы двигаемся к завершению. И тут, получается, как-то мы немножко, может быть, скачем. И я не буду тогда брать... Я бы упомянул его: Алексей Константинович Толстой — это человек, который был, конечно же, человеком очень верующим и участвовавшим в жизни церкви, и у него есть две замечательные поэмы: «Грешница» и «Иоанн Дамаскин», но поднимать сейчас эту большую тему, выхватывать цитаты из, например, удивительно красивой поэмы «Грешница» сейчас, наверное, было бы делом таким неблагодарным, а вот в завершение можно вспомнить тоже очень современное стихотворение. Очень современное стихотворение, звучащее сейчас у нас, если оно прозвучит сейчас, оно отзовётся во всей нашей действительности. Это «Слово» Гумилёва.
«В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё,
Тогда солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова».
Мёртвые слова, они сейчас заразили нашу жизнь. Я вот был недавно в своем ВУЗе, в МПГУ. Коснулся этой темы с начальством, завкафедрой семейной литературы и с директором института филологии. Прошелся по улице, обходил институт, а там и такой студенческий городок, и химико-технологический институт, и второй мед, и вот МПГУ, но там только филфак. Вот не знаю кто, но вот эта страшная лексика, обсценная, вот это все. поэтому мы там даже так посчитали, что стоило бы какую-то кампанию поднимать борьбы с этим страшным злом, с этими мертвыми, отравляющими нашу жизнь словами. Ясно, о чем идет речь, вот мы эту кампанию ведем, записываем разные ролики против мата, они пользуются успехом, просмотрами, видимо, назрело, людям душно, людям трудно в этом жить.
Константин Мацан:
— Знаете, я хочу ещё спросить об одном авторе. Уже, может быть, вот он у вас не был заготовлен, но мне кажется, это очень странно, если он не прозвучит. Это Лев Николаевич Толстой. Потому что, с одной стороны, опять же, есть такая некая привычная литературоведческая дихотомия: Толстой или Достоевский. Мы знаем поздние произведения Толстого, направленные против христианской религиозности, вернее, против церковной религиозности.
Протоирей Павел Карташев:
— Там даже как-то есть... Своя версия христианства была... Толстой сам себя отлучил от церкви, надо раз навсегда это сказать. Церковь просто-напросто констатировала факты и предупредила верных своих, что граф Лев Николаевич Толстой, в силу некоторых своих сочинений и текстов, сам себя от церкви отлучил.
Константин Мацан:
— Да, но я хотел вас о другом спросить.
Протоирей Павел Карташев:
— С удовольствием.
Константин Мацан:
— А вот, знаете, я вот в свое время в одном интервью у Юрия Николаевича Кублановского такую мысль услышал, в проброс сказанную. Говорит, я, говорит, недавно перечитал «Войну и мир», какой там чудный мир православия показан на страницах «Войны и мира». А я подумал: надо перечитать, потому что школьное прочтение «Войны и мира» оставило, ну, не эту тему, скажем так, главным образом на поверхности сознания, а вот вы понимаете, о чем Кублановский сказал? И в чем это выражается там для вас?
Протоирей Павел Карташев:
— Ну, я думаю, что и «Война и мир». Ну, во-первых, «Война и мир» — это высокохудожественное произведение, которое, как всякая вот такая вот, чрезвычайно талантливое, я слово «гениальное» не буду произносить, но вот такая вот вершина художественной литературы мировой, она не может не отражать правдивую жизнь. Поэтому все её стороны России тогдашней, они там отражены. Но для меня даже более православным в известном смысле является «Анна Каренина». Во-первых, это «Отечник». Это развитие греха. От первой встречи, от первого впечатления до самоубийства. И я, сейчас я вас удивлю, я читал «Анну Каренину» семь раз. Семь раз я читал линию Кити и Левина, и один раз линию Анны и Вронского. А когда я читаю линию Кити и Левина, за исключением несколько слабых у Толстого, на мой взгляд, сцен, когда он перед венчанием исповедуется у батюшки, у Чехова даже это лучше «На Страстной», чем у Толстого. Здесь он как-то не чувствовал некоторых вещей. Но вот всё это человеческое, глубокое. Для меня, например, «Анна Каренина» — это, наверное, такие самые идеальные, светлые, высокие страницы о взаимоотношениях молодого человека и девушки, жениха и невесты, их объяснением в любви, ну тут Толстой просто совершенно виртуозно непревзойденный художник. Но и его ощущение, ощущение жизни Константина Левина, это, конечно, вот, знаете, как вот без пяти минут, вот сделай ещё шаг, вот открой для себя всю ту красоту и глубину жизни, которую содержит Евангелие, Христос. Он стоял, как он стоял на пороге скита в Оптиной пустыне. Он так и остался на пороге. Много в жизни было факторов, которые увели его прочь. Но «Анна Каренина» — это свидетельство того, что человек глубоко видел, точно выражал и вот был просто вот в преддверии. Поэтому иногда я даже некоторым говорю: «Вы не читайте этот роман». Я недавно услышал: он пошловатый. Меня взорвало.
Константин Мацан:
— Это много говорит о говорившем так.
Протоирей Павел Карташев:
— Ну да. Да, я думаю, нет, это «Война и мир», Анна Каренина, это «Севастопольские рассказы» — это все великие произведения Толстого до того, как, конечно, есть исследования по поводу перелома в жизни Толстого, мы сейчас не будем этого касаться, почему, в конце концов, получилось так, а не иначе. Но вот, тем не менее, конечно, и есть... Вот у нас был такой Борис Николаевич Тарасов. Он некоторое время возглавлял даже какую-то комиссию по литературной премии. Он исследователь творчества Достоевского, Поля Валери, французского поэта, Чаадаева, Тютчева. Вот. А у него есть сын, Андрей Борисович. Замечательный певец, который, кажется, закончил консерваторию.
Константин Мацан:
— Андрей Борисович — это сотрудник радиостанции ВЕРА. А его брат, Фёдор Борисович, — это певец.
Протоирей Павел Карташев:
— А, Фёдор Борисович?
Константин Мацан:
— Андрей Борисович — наш коллега.
Протоирей Павел Карташев:
— Ваш коллега?
Константин Мацан:
— Наш любимый.
Протоирей Павел Карташев:
— Кто же написал «Праведники Льва Толстого»? Фёдор Борисович?
Константин Мацан:
— Нет, как раз Андрей Борисович.
Протоирей Павел Карташев:
— Андрей Борисович написал?
Константин Мацан:
— Это его диссертация. Да, это как раз его, по-моему, чуть ли не докторская диссертация. «Праведники Льва Толстого».
Протоирей Павел Карташев:
— Андрей Борисович. То есть они оба по стопам отца отчасти пошли, да? А Фёдор Борисович ведь тоже литературовед, кажется. Они, по-моему, оба доктора наук?
Константин Мацан:
— Оба доктора наук, да.
Протоирей Павел Карташев:
— Мне вспоминается этот случай, когда мне рассказали, когда он принёс кандидатский диплом, поступая в консерваторию, с тем, чтобы ему простили сочинение. А ректор сказал: нет, нет на общих основаниях. И он не успел переписать. Он написал свою концепцию развития русской литературы в маленькой тетрадочке. Строчил, как пулемёт. Вот. Ну, да, вот «Праведники Льва Толстого». То есть, на основании всего того, что и Платон Каратаев в «Войне и мире», кто этот праведник? А все те жертвы... А Васька Денисов, по-своему, Денис Васильевич Давыдов, Васька Денисов — это кто? Но это на своем месте праведник. Вот. Ведь не обязательно же человека прямо наряжать.
Константин Мацан:
— Я недавно перечитал «Смерть Ивана Ильича» Толстого, и это, конечно, тоже катарсис в конце, как-то в памяти оставалось, что это... произведение, скорее, такое тяжелое, что человек для себя мучительно открывает смерть, как некий конец, который дает основание осмыслению всей прошлой жизни. Это такая некая эмоция тоски, тревоги и ужаса. Но, на самом деле, какой светлый финал, какое... даже не знаю, какое слово подобрать. Какой мир, какая благодать в конце передаётся герою автором, и как он нам её передаёт. Это, конечно, произведение, по-настоящему обращающее к каким-то высоким религиозным смыслам, как вы сказали, вот грудь расширяется, когда прочитаешь. Спасибо огромное! Конечно, необозрима русская литература с точки зрения христианских мотивов, поэтому я надеюсь, что мы этот разговор с вами продолжим. Много авторов у нас ещё осталось, а просто приятно читать и вспоминать любимые произведения. Протоиерей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук, был сегодня с нами в программе «Светлый вечер». В студии у микрофона был Константин Мацан. Спасибо. До свидания.
Протоирей Павел Карташев:
— До свидания. Спасибо большое.
Все выпуски программы Светлый вечер
- «27-е воскресенье по Пятидесятнице». Священник Николай Конюхов
- «Рецепты семейного счастья». Священник Дмитрий и Ника Кузьмичевы
- «Таинство Священства». Протоиерей Федор Бородин
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
Послание к Ефесянам святого апостола Павла
Поделиться
Рембрандт (1606—1669) Апостол Павел
Еф., 233 зач., VI, 10-17
Комментирует священник Антоний Борисов.
Когда молодые монахи однажды спросили святого Антония Великого, какую добродетель нужно прежде всего просить у Бога, тот ответил — рассудительность. Именно так. Здоровая, освящённая Господом рассудительность способна помочь нам принять правильные решения, сделать верные выводы и избежать вредных крайностей. Теме рассудительности, среди прочего, посвящён отрывок из шестой главы послания апостола Павла к Эфесянам, что читается сегодня утром в храме во время богослужения.
Глава 6.
10 Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его.
11 Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских,
12 потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.
13 Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злой и, все преодолев, устоять.
14 Итак станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности,
15 и обув ноги в готовность благовествовать мир;
16 а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого;
17 и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие.
Возникновение Церкви Христовой в день Пятидесятницы, то есть на пятидесятый день после Воскресения Христова, когда на апостолов сошёл Дух Святой, стало огромным по значению событием для всего человечества. Но, как известно, даже самый обильный дар благодати, от Бога исходящей, не упраздняет человеческой свободы. Не только в том смысле, что человек может принять или отвергнуть этот дар, но и в том, как человек способен использовать благодать Божию. Во благо или во осуждение.
Об этом и рассуждает апостол Павел в прозвучавшем отрывке из послания к христианам Эфеса. Перед этими людьми, обратившимися из язычества, стояли два рода искушений. Первый заключался в том, чтобы лукаво совместить христианскую веру с прежним образом жизни. На практике — быть только внешне членами Церкви, а на самом деле оставаться язычниками, прикрываясь соблюдением некоторых обрядов и правил. Такое лицемерие апостол Павел нещадно обличает, прямо говорит о невозможности служить одновременно Богу и идолам — не столько внешним, осязаемым, сколько внутренним, замаскированным.
Существовал и другой тип крайности. То, что можно было бы назвать духовным радикализмом, который заключался в поиске причин каких-то нестроений исключительно в людях, во внешнем. Опасность такого видения заключалась в том, что человек начинал заботиться не столько о своём духовном мире и покаянии, сколько принимался бороться с другими людьми. Часто по причине того, что себя и свои убеждения считал по умолчанию идеальными. И апостол Павел призывает эфесских христиан не увлекаться поиском врагов, расклеиванием ярлыков — кто праведник, а кто нет.
Павел, в частности, пишет: «наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных». Таким образом, апостол призывает читателей сохранять чистый, искренний, праведный образ жизни. Только благочестие, основанное на любви к Богу, и является единственным средством победы над тёмными силами, над злом, которое, к сожалению, по-прежнему влияет на мир. И апостол пишет: «Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности».
Только целостность веры и жизни способна приблизить человека к Господу. И одним из признаков этого приближения становится освящённая Богом мудрость, способная отделять людей от их ошибок. Что очень важно. Потому что, с одной стороны, мы признаём — человек хорош, но не сам по себе, а потому что Богом сотворён. С другой стороны, мы не ставим знака равенства между человеком и его образом жизни. Ведь человек далеко не всегда правильно распоряжается своей свободой. И мы не должны закрывать глаза на творимое людьми зло. Но обличая зло, мы не имеем права унижать кого-либо, оскорблять, презирать. Это не христианское поведение, о чём и призывает помнить апостол Павел, сам умевший здраво, без лукавства и озлобленности, в согласии с заповедями Божиими рассуждать. А именно, различать человека и его ошибки, человека благословляя и поддерживая, а его промахи в хорошем смысле обличая и, что более важно, помогая исправить. Чему и нам, безусловно, стоит постоянно учиться.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
Псалом 10. Богослужебные чтения
Поделиться
Не раз в Священном Писании говорится о том, что Бог любит правду и ненавидит ложь. О какой именно правде идёт речь? Ответ на этот вопрос находим в псалме 10-м пророка и царя Давида, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Псалом 10.
Начальнику хора. Псалом Давида.
1 На Господа уповаю; как же вы говорите душе моей: «улетай на гору вашу, как птица»?
2 Ибо вот, нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в правых сердцем.
3 Когда разрушены основания, что сделает праведник?
4 Господь во святом храме Своём, Господь, — престол Его на небесах, очи Его зрят на нищего; вежды Его испытывают сынов человеческих.
5 Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его.
6 Дождём прольёт Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши;
7 ибо Господь праведен, любит правду; лицо Его видит праведника.
Когда Давид был юношей, он спасался бегством от царя Саула, который по причине зависти и ревности хотел его убить. Когда Давид сам стал царём и достиг зрелого возраста, он спасался бегством от собственного сына, Авессалома, который поднял против отца мятеж и стремился отнять у него не только власть, но и жизнь. Одним словом, Давид не понаслышке знал, что такое спасать свою жизнь бегством.
А потому только что прозвучавший псалом, который, видимо, написан по поводу очередного социально-политического потрясения, начинается со слов недоверия, которое Давид высказывает своим советникам: «как же вы говорите душе моей: "улетай на гору вашу, как птица"?» Богатый жизненный и духовный опыт подсказывал царю, что в конечном счёте спасают не быстрые ноги и не тайные, скрытые от посторонних глаз убежища. Спасает Господь. Поэтому и начинает он словами: «На Господа уповаю». Иными словами, теперь я не побегу. Теперь я не вижу в этом смысла. Теперь я отдам всё в руки Божии.
Глубокая мудрость скрывается в этих словах. Очевидно, что у всякого из нас есть такой период в жизни, когда мы просто учимся выживать в этом мире. И на протяжении этого времени все средства, которые мы используем для выживания, как нам кажется, хороши. Мы решаем свои проблемы так, как можем. Зачастую, не особо советуясь со своей совестью. Наша задача проста — выбить своё место под солнцем, обойти конкурентов, забраться как можно выше, просто не быть съеденным злопыхателями. Мы не особо внимательны к себе. Не особо задумываемся о мотивах и последствиях своих поступков. Мы не желаем видеть правду о самих себе. И Бог терпит это. Он по милости Своей даёт нам время.
Однако неизбежно каждый из нас приходит к той точке, когда мы оказываемся перед выбором: или убежать и спрятаться, то есть закрыться от проблемы своими привычными словами и поступками и потерять окончательно своё достоинство, или остановиться и встретиться лицом к лицу с тем, от чего бегал всю жизнь. А потом на свой страх и риск поступить по-новому. С упованием на Творца и с доверием Ему. Поступить по Его закону.
По словам Давида, те потрясения, которые выпадают на нашу долю, — это каждый раз приглашение к такому мужественному поступку. Поэтому и говорит Давид сегодня: «Господь испытывает праведного». И с каждым разом этот призыв всё настойчивей. Так Бог напоминает, что всякому из нас неизбежно придётся пойти на этот шаг.
Только мы сами можем ответить себе на вопрос «чего я боюсь, от чего бегу», выражаясь словами прозвучавшего псалма, от чего и почему каждый раз «улетаю на гору, как птица». Увидеть это — уже огромный шаг на пути духовного взросления. Но увидеть это однозначно придётся. Потому что, как пишет Давид, «Господь праведен и любит правду». И лишь тогда, когда мы признаём эту правду, наши отношения с Богом становятся по-настоящему полноценными. И для каждого из нас это в первую очередь правда о себе самом.
Псалом 10. (Русский Синодальный перевод)
Псалом 10. (Церковно-славянский перевод)
«Вера в Бога и познание себя». Игумен Дионисий (Шлёнов)
Поделиться
Гость программы — Игумен Дионисий (Шлёнов), наместник Андреевского ставропигиального мужского монастыря.
Ведущий: Алексей Козырев
А. Козырев
— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи» и с вами ее ведущий Алексей Козырев, сегодня мы поговорим о вере в Бога и познании себя. У нас сегодня в гостях наместник Андреевского монастыря, игумен Дионисий (Шлёнов). Здравствуйте, батюшка.
о. Дионисий
— Здравствуйте, Алексей Павлович. Очень радостно принимать участие в таком философском мероприятии с богословским смыслом.
А. Козырев
— Я напомню нашим радиослушателям, что, хотя отец Дионисий сегодня в гостях у нашей передачи, мы в гостях у отца Дионисия, поскольку студия Радио ВЕРА находится в Андреевском монастыре на берегах Москвы-реки, а это один из старейших московских монастырей, где уже в XVII веке была школа ученого монашества. Как я говорю: это родина русского просвещения.
о. Дионисий
— И не только в XVII веке. Конечно, в XVII веке несомненный перелом, 1648 год — год, когда, кстати сказать, была издана в Москве же «Книга о вере», которая потом получила такую свою дальнейшую судьбу среди старообрядцев, но издана еще до раскола, это год воссоздания Андреевского монастыря царским окольничим Федором Ртищевым, в достаточно молодые для себя годы он это делал, а идея была еще несколькими годами ранее им же сформулирована, но Андреевский монастырь существует с XIII века, как известно, нет письменных тому свидетельств, и был посвящен Преображению, а Преображение — это очень монашеский и очень богословский праздник, потому что богословие святителя Григория Паламы XIV века — это апогей византийского, апогей святоотеческого православного богословия, и здесь с XIII века тем самым монахи воспринимали Преображение как свой престольный праздник.
А. Козырев
— А вот вера Бога, она преображает человека или необязательно? То есть вот человек сначала ищет чего: он ищет какого-то изменения, или он сначала находит веру, а потом через веру меняется?
о. Дионисий
— Вера бывает разная, сначала она маленькая, потом, от веры к вере, духовное восхождение, и по мере усиления, по мере укрепления веры, вера все более и более преображает человека, но без стремления к преображению, без стремления к очищению самого себя, без стремления к настоящему самопознанию, которое не эгоистичное самопознание, а жертвенное самопознание, невозможно обрести такие важные добродетели, как веру, надежду и любовь, из которых, по аретологии апостола Павла, больше — любовь. Получается, что вера — это, с одной стороны, причина, а с другой стороны, следствие. И, как причина она описывается апостолом Павлом, если дословно перевести 1-й стих 11-й главы из Послания к Евреям, то получится такой перевод: «вера есть основание надежды», в этом дословном переводе вера оказывается причиной надежды.
А. Козырев
— Как в синодальном: «уповаемых извещение».
о. Дионисий
— Да, «уповаемых извещение», но в Синодальном переводе определённая интерпретация данного места духовно значимая и полезная, но такая, не абсолютная. Если мы посмотрим в традиции экзегезы, как святые отцы понимали это место, то мы найдём определённый такой средний лейтмотив. Святые отцы, когда будут говорить о взаимосвязи веры, надежды и любви, и о значимости веры, как той добродетели, которая предшествует надежде, они будут использовать часть этого стиха как самодостаточную максиму и вкладывать в эту формулировку очень конкретный смысл о глубокой взаимосвязи веры и надежды при определённом доминировании любви, потому что Григорий Нисский и ряд других святых отцов, они проводят такую необычную для нас мысль, что в Царствии Небесном вера и надежда будут не нужны, потому что там человек окажется перед Богом лицом к лицу, а любовь, как большая из всех, она там останется. Из самой этой мысли можно сделать умозаключение о некоторой относительности веры и надежды, но если мы будем так мыслить, то мы немножко обесценим веру и надежду, и мы не имеем на это право, получается, они абсолютны, но святые отцы, тем не менее, подчеркивают определённую значимость, высоту любви в этой аретологической цепочке.
А. Козырев
— Я вспоминаю почему-то вот Хомякова, его учение о цельном разуме, где вратами является тоже вера, то есть сначала человек верит в то, что познаваемое им есть, то есть он располагает себя к тому, что он хочет познать, потом волей он постигает это, хочет понимать, ну и, наконец, рассудком он укладывает это в какую-то логическую структуру понимания, но вера, опять-таки, является вот теми вратами.
о. Дионисий
— Но врата, понимаете, они бывают разными. Есть врата, которые вводят в город, есть врата, которые вводят в храм, есть врата, которые вводят в монастырь, а есть врата, которые вводят в алтарь. И вот со святоотеческой точки зрения рай, он имеет врата. И ряд добродетелей, которые считаются добродетелями на новоначальном этапе особо важными, как, например, добродетель смирения, эта добродетель преподобным Никитой Стифа́том описывается как врата рая, а любовь— и это парадоксально, описывается им же, — как врата рая, но с диаметрально противоположной стороны. И тогда и вера, как врата, может восприниматься как врата, которые ведут в очень возвышенное пространство, и для того, чтобы прийти в это возвышенное пространство, с точки зрения святоотеческой мысли, сама вера — это очень высокая добродетель, та добродетель, который требует, с одной стороны, духовного подвига, а с другой стороны, она даёт силы для этого духовного подвига. И преподобный Максим Исповедник в одном из вопросоответов к Фала́ссию, он отождествляет веру и Царствие Небесное, и говорит, что «вера — это и есть Царствие Небесное», «Царствие Божие внутрь вас есть», он говорит, что это вера. Но дальше он поясняет, что «вера является невидимым царствием, а царствие является божественно приоткрываемое верой». Такие глубочайшие слова, которые показывают какое-то очень тонкое различие, то есть что вера, как невидимое царствие, как некое семя, как некое начало, как некий призыв, а Царствие Божие, оно начинает божественно приоткрываться в душе по божественной благодати, и так человек через веру идет путем спасения, где всё очень диалектично, где нельзя сказать, что вера — это начало, а потом будет что-то другое, она есть всегда. И эта вера, сама отождествляемая Царствием Божиим, все сильнее и сильнее приоткрывается в той душе, которая ищет Бога, которая идет путем преображения.
А. Козырев
— То есть это как крылья такие, на которых человек летит, и если он теряет веру, то он теряет крылья и падает.
о. Дионисий
— Но, вот если вспомнить того же преподобного Никиту Стифата — просто мне всю жизнь приходится им заниматься, я с академической скамьи начал переводить его творения, сейчас многие переведены, и диссертация была ему посвящена в Духовной академии, и мысль прониклась именно образами преподобного Никиты. Так вот, преподобный Никита, так же, как и другие отцы, например, преподобный Иоанн Дамаскин, считает, что он был знаток философии, но современные исследователи пишут, что преподобный Иоанн Дамаскин черпал философские знания даже для своей «Диалектики» из вторичных источников, то есть уже из неких антологий, сложившихся в христианской традиции. И преподобный Никита Стифат так же, он был монахом, ему некогда было изучать Платона, Аристотеля, но он был знаком, тем не менее, с какими-то максимумами Филона Александрийского, откуда-то он их брал, и вот преподобный Никита Стифат пишет о смирении и любви, как о крыльях, как вы сказали. Ну и, конечно, так же и вера, как утверждение надежды или извещение надежды, это тоже в его системе присутствует. Так же, как и в самой святоотеческой мысли вера в Бога, она описывается, например, как что-то непостижимое, неосязаемое, недосягаемое, то есть вера описывается так, как Бог, вера описывается так, как Царствие Божие, но в конце концов оказывается, что человек, для того, чтобы верить в Бога, он должен разобраться в себе, то есть он должен исправить самого себя.
А. Козырев
— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами её ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, наместник Андреевского монастыря, игумен Дионисий (Шлёнов), мы говорим сегодня о вере в Бога и познании себя. Вообще, вот эта идея познания себя, она ведь пришла из античной философии, семь мудрецов говорили: «познай самого себя» и, по-моему, это было написано на храме Аполлона в Дельфах, на языческом храме, на портике этого храма, человек подходил и вот читал: «познай себя», а как познать себя — ну, прийти к Богу, то есть вот ты пришёл в храм и, наверное, получил какую-то надежду познать себя, сказав: «Ты есть, ты Еси», другая надпись на другом портике этого храма, вот если ты не сказал «Ты еси» Богу, то ты и не познал себя. То есть что же получается, уже для античного человека, для язычника, который не имел ещё Откровения, уже вот эта связь веры и познания была?
о. Дионисий
— Несомненно, она присутствовала, просто, поскольку богов в античной традиции было много, то и такая форма звучала: «познай самого себя, чтобы познать богов». И эта взаимосвязь между самопознанием и богопознанием, она имела место, но, может быть, она у стоиков выражена сильнее, чем в предшествующей до стоиков традиции. Действительно, эта античная максима очень сильная, она, можно сказать, является первоистоком для философского дискурса, и она является первоистоком для богословской мысли, и не просто для богословской мысли, а для богословско-аскетической мысли, потому что святые отцы, они не отказались от этого принципа самопознания, но они его углубили, они его связали с образом Божьим, то есть они обозначили объект этого самопознания, и объектом этого самопознания оказывается образ Божий. Так же святые отцы прекрасно понимали, что сама формула «познай самого себя», она античная, она отсутствует в Священном Писании как таковая, и они пытались найти аналоги для того, чтобы поместить эту античную максимуму о самопознании на богословскую почву, и тогда, конечно, и книга «Исход»: «внимай самому себе», и Климент Александрийский, и ряд других христианских писателей, они отождествили: «познай самого себя и внимай самому себе» и, по сути дела, на святоотеческом языке это было одно и то же. Но когда святые отцы говорили «познай самого себя», они пользовались античным инструментарием, когда они говорили «внемли самому себе», они пользовались библейским инструментарием. Это закончилось тем, что в известнейшем слове святителя Василия Великого на «внемли самому себе» толковании, это слово завершается: «внемли самому себе, чтобы внимать Богу», то есть такая чисто библейская формула, по сути дела, это формула о самопознании, которая связывает воедино самопознание и Богопознание.
А. Козырев
— А вот «внемли» — это что? Понятно, что слово «внимание» здесь: надо услышать что-то, голос Бога услышать в себе? Когда мы говорим «внемли проповеди», я должен услышать проповедь, проповедника, а вот «внемли себе» — это слух, это какое свойство?
о. Дионисий
— Это внутренний слух, это духовный слух, то есть это внимание мы переводим, как «внимать», и мы говорим на службе: «премудрость вонмем», вот это слово «вонмем», то есть мы внимательно относимся к мудрости. Это не только слуховое внимание, это такое всестороннее внимание, то есть это молчание, такая концентрация сил души, беспопечительность, попытка проникнуть в смысл. Может быть, это такой ключевой призыв к понятию, которое мне лично пришлось обозначить в изысканиях, связанных с преподобным Никитой Стифатом, как «преображение чувств», потому что в пифагорейской традиции было представление о соответствии внешних чувств таким определенным аналогам, силам ума, так скажем. Например, зрение соответствует разуму, есть и другие соответствия. И в самой святоотеческой традиции это соответствие, когда Ориген, он не святой отец, даже осужден, но важен для христианского богословия...
А. Козырев
— Учитель Церкви.
о. Дионисий
-... он брал выражение библейское «десятиструнная псалтирь» и соотносил с этой десятиструнной псалтирью внешние и внутренние чувства. Тема очень такая сильная, ёмкая, она присутствует у разных святых отцов, в частности, у святителя Афанасия Александрийского, и в этой теме как раз вот слово «внемли» или внимать«, то есть, возможно как такое переключение, когда человек отключает внешние чувства и включает внутренние чувства, но эта кнопочка, она не материальная, она не механистическая, а она связана с духовным подвигом и в этом внимания столько заложено. То есть, получается, это и знание или попытка познать, и в то же самое время это знание, соединенное с действием, то есть это не бездеятельное знание, и по сути дела, это соответствует античному представлению о любомудре — о философе, потому что кто такой философ с точки зрения самой античной традиции и потом, конечно, еще в больше степени с точки зрения христианской традиции — это любомудр, то есть тот, у кого дело не расходится со словом. Ну, христиане очень обрадовались, потому что они в идеале любомудра получили то, что и нужно было получить — идеал аскета, который при этом ищет истину и наполнен словом, некий ученый-монах любомудр, но в очень широком смысле, то есть любой человек, даже не монах и даже не ученый, он может быть любомудром, если у него слово не расходится с делом, а дело не расходится со словом.
А. Козырев
— А для этого нужно внимание. То, что вы говорите, меня наводит на мысль, что у нас вообще в обществе нет культуры внимания. В школе учительница говорит детям: «вы невнимательны». Но не только дети в школе невнимательны — люди вообще невнимательны, невнимательны к Богу, невнимательны к себе, невнимательны друг к другу, и как бы никто не учит, вот, может быть, Церковь учит вниманию, служба учит вниманию, а по сути дела, никто не учит вниманию.
о. Дионисий
— Ну вот когда человек стоит на молитве, то на него нападает рассеяние, то есть ему приходится сражаться со своими помыслами. И вот всё было хорошо, он вроде забыл о многих мирских проблемах, но вот встал на молитву, и на него обрушивается поток помыслов, и духовная жизнь, она описывается святыми отцами и в традиции Церкви во многом как борьба с помыслами, но сами эти помыслы, они первоначально могут быть прилогами, потом хуже, хуже, хуже, становятся страстями, и в древней традиции, идущей от Евагрия Понтийского, но подхваченной, развитой, углубленной святыми отцами, помыслы равны страстям, равны демонам, и очень важно их преодолеть. Конечно, внимание — это именно преодоление этих помыслов, но само по себе это, может быть, не совсем самостоятельный инструмент, то есть внимание — это результат молитвы, результат безмолвия, уединения, результат добродетельной жизни. То есть это такой не самостоятельный инструмент, это скорее метод, как познай самого себя, то есть обрати внимание на самого себя. А как ты познаешь самого себя? Ты должен себя очистить, и здесь уже возникают другие категории, которые помогают понять, что происходит. Современный греческий богослов, ну, относительно современный, протопресвитер Иоанн Романи́дис, написал книгу «Святоотеческое богословие», в этой книге он оперирует тремя понятиями, он сводит православие к трем понятиям: это очищение, озарение и обожение. И он усматривает эти три понятия везде, и в античной традиции, как в преддверии христианства, и в Ветхом Завете, и в Новом Завете, и во всей святоотеческой традиции, и расхождение Востока и Запада связано у него с тем, что на Западе неправильно понимали эти три категории, то есть буквально три слова описывают православие. Я очень детально читал его книгу, и, можно сказать, делал черновой перевод, который пока не издан, и я задумался: а в действительности как дело обстоит? Можно ли так свести православие к этим трём словам? Тогда я взял греческие термины и стал изучать понятия «очищение» — «кафарсис», «озарение» — «эллапсис», там два понятия: «эллапсис» и есть ещё «фатизмос» — «освящение» — это более библейское слово, которое используется в библейских текстах, а «эллапсис» — более философское слово, которое не используется в библейских текстах, но при этом является доминирующим в Ареопагитиках, и потом у святителя Григория Паламы. И я как-то через изучение этих терминов пришёл к таким ключевым текстам святых отцов, где действительно эти понятия имеют очень большое значение, но всё-таки так прямолинейно обозначить тремя терминами всю православную традицию — это несколько обедняет.
А. Козырев
— Ну, кстати, можно перевести, может быть, я не прав, но и как «просвещение», да?
о. Дионисий
— Да, да.
А. Козырев
— То есть не только озарение, а просвещение нам более понятно. Вот «Свет Христов просвещает всех» написано на храме Московского университета, на Татьянинском храме.
о. Дионисий
— Но здесь надо всё-таки смотреть на греческие эквиваленты, то есть вот «Свет Христов просвещает всех», слово «просвещение», если мы поймём, какой там греческий термин — простите, я всё время настаиваю на греческих терминах, но они позволяют более математически точно отнестись к той святоотеческой традиции, часть которой представлена древнегреческими, так сказать, византийскими текстами, и тогда, оказывается, да, можно перевести как «просвещение», но в сути вещей это не эпоха Просвещения и это не сверхзнание, а это духовное просвещение, то есть очень высокий духовный этап.
А. Козырев
— Мы сегодня с игуменом Дионисием (Шлёновым), наместником Андреевского монастыря в Москве, говорим о вере в Бога и познании себя. И после небольшой паузы мы вернёмся в студию и продолжим наш разговор в эфире Светлого радио, Радио ВЕРА в программе «Философские ночи».
А. Козырев
— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, игумен Дионисий (Шлёнов), наместник Андреевского монастыря в Москве. Мы говорим сегодня о вере в Бога и познании себя, и в первой части нашей программы мы выяснили, что познание себя, внимание себе — это и есть попытка разглядеть внутри нас образ Божий. А подобие?
о. Дионисий
— Образ и подобие, они, если мы вспомним лекции, которые читались в духовной семинарии, то согласно общепринятой подаче материала есть две точки зрения, они восходят к самой святоотеческой традиции, то есть часть святых отцов учит о том, что образ Божий — то, что дано всем, а подобие надо приобрести через добродетельную жизнь. А некоторые святые отцы отождествляют образ и подобие и говорят, что нельзя говорить о подобии без образа и нельзя говорить об образе без подобия, то есть фактически они тождественны, и тогда нет этого шага от образа к подобию, но есть при этом понимание, что образ может быть омрачён, тогда и подобие будет омрачено. Если мы очистим свой образ, то и подобие, которое сокрыто в этом образе, оно раскроется. Тогда можно спросить, наверное, говорящего, то есть меня самого: к какой точке зрения можно склоняться? И та, и другая точка зрения, по-своему они передают определенную динамику, то есть задачу человека не стоять на месте, находиться в движении, и в святоотеческой традиции очень важно представление об этом движении, о пути, (простите, еще одна тема, но она очень взаимосвязана с этой) это тема пути или тема царского пути, то есть царский путь, как неуклонение ни направо, ни налево, это не только царский путь в догматике, где, например, православие шествует царским путем между крайностями монофизитства и несторианства, к примеру, но это и царский путь в аскетике, когда христианин следует царским путем, например, между невоздержанностью, с одной стороны, и предельным воздержанием, которое проповедовал Евстафий Севастийский, это духовный наставник семьи святителя Василия Великого, в противовес чему святитель Василий Великий сформулировал аскетику весьма строгую, но не такую строгую, как у Евстафия Севастийского. Вот царский путь, и тогда и образ Божий, который в нас, мы пытаемся через ряд духовных предписаний, через жизнь по заповедям Божьим, через послушание Богу, через послушание Церкви, через жизнь в Церкви мы пытаемся исправить свой образ Божий, из мутного зерцала сделать его более чистым зерцалом. В святоотеческой традиции было, насколько я понял, а я это понял через изучение антропологии святителя Иринея Лионского, но эту антропологию пришлось изучать сквозь призму последующей традиции, то есть была попытка понять, а как учение Иринея Лионского об образе Божьем, как об образе образа, есть такое выражение: «образ образа», такое сильное выражение, и оно заставляет задуматься: я являюсь «образом образа», что это вообще значит, это что такое, какой-то святоотеческий неологизм, который просто Ириней Лионский использовал, и потом он повис в воздухе, или эта мысль, она потом была подхвачена отцами, в зависимости от Иринея Лионского, или, может быть, независимо от него?
А. Козырев
— У Платона была идея: «подобие подобий», он так называл произведения искусства, портреты. Может быть, человек — это в каком-то смысле тоже произведение искусства, только в хорошем смысле этого слова, если он работает над собой.
о. Дионисий
— Да, но здесь еще появляется библейская почва, потому что, по-моему, у апостола Павла в Послании к Евреям в 1-й главе используется выражение «образ ипостаси», и, собственно, Христос Спаситель — вторая Ипостась Святой Троицы, Он именуется «образом», и когда Ириней Лионский говорит об «образе образа», то он имеет в виду, что образ Божий нам дан, но мы являемся образом образа, то есть образом Христа Спасителя, который сам именуется образом, получается, образ — это одно из божественных имен Христа Спасителя. И действительно, если мы посмотрим на такие антропологические концепции первых святых отцов и христианских писателей, то мы увидим, что они часто соотносили образ, который в нас, не с тремя Лицами Святой Троицы, это такая классическая схема, которая появляется в антропологии святителя Афанасия Александрийского, может быть, у кого-то раньше, но после святителя Афанасия Александрийского это очень такая устойчивая параллель, которая присутствует в святоотеческой традиции. До святителя Афанасия Александрийского святоотеческой мысли было свойственно исходить из понятия «образ образа», то есть видеть в человеке образ Христа Спасителя. Но, собственно говоря, этот идеал никуда не делся, он остался, наша жизнь должна быть христоподражательной или христоцентричной, мы должны подражать Христу Спасителю, и в позднем византийском богословии это сравнение тоже оставалось. Но у святителя Афанасия Александрийского мы находим: Бог Отец — и в соответствии с первой Ипостасью Троицы человек наделён разумом, Бог-Слово, Бог Сын — и у человека есть логос-слово, Бог-Дух Святой — и человек обладает духом. Такая трёхчастность Троицы отражается в образе Божьем, тогда и задача перед человеком стоит немалая, то есть он должен иметь эти три части в правильном состоянии, его разум, его слово, его дух, они должны стремиться к Богу, они не должны омрачаться грехом, и потом святоотеческая антропология, да и не обязательно потом, я здесь не могу сейчас выстроить такую чёткую хронологию, но представление о разуме, как о главенствующем начале, и трёхчастная схема души по Платону: разум, гнев и гневное начало, и желательное начало, три, в святоотеческой антропологии эта платоновская схема была очень важна, можно сказать, она была такая школьная, хрестоматийная, то есть, возможно, были другие представления, было представление о том, что у души много сил, но эта трёхчастность души, она была такой базовой, и в этой базовой трёхчастности роль разума, как ведущего начала, очень велика.
А. Козырев
— То есть всё-таки в церковном учении разум чего-то стоит, да? Потому что иногда говорят: «надо совлечь с себя разум, наш греховный разум», вот юродство, есть такой тип.
о. Дионисий
— Ну, здесь разум или ум, иногда у славянофилов были такие разделения...
А. Козырев
— Рассудок.
о. Дионисий
— Есть рассудочное такое, земное, а есть разумное, умное, духовное. Но в самой святоотеческой мысли есть представление об уме-разуме, который является высшей силой души, а сама по себе душа — это высшая сила человека. Ну, конечно, у Филиппа Монотро́па всё по-другому в «Диоптрии» XI века, где не душа даёт советы телу, а тело даёт советы душе, плоть советует душе, почему? Потому что душа помрачённая, несовершенная, в своём несовершенстве она оказывается ниже плоти, и плоть, как менее павшая, чем душа, или совсем не павшая, она советует душе..
А. Козырев
— Я думаю, тут ещё такой жанр византийского сатирического диалога, где служанка учит госпожу.
о. Дионисий
— Ну, не в этом суть, вот основная схема — это господство разума, власть разума, сила разума, но внутреннего духовного разума, который, по сути, тождественен духу, тождественен духовной жизни и является источником духовной жизни, это не рациональный разум какого-то там доктора математических наук, а это разум подвижника.
А. Козырев
— Мудрость, да? Если можно так сказать.
о. Дионисий
— Ну, можно так.
А. Козырев
— Мудрый разум, то есть разум, который нацелен на то, чтобы как-то человеку правильно жить, правильно постичь образ Божий в себе.
о. Дионисий
— Но этот разум, он является высшей частью этого образа Божия, и когда он правильно руководит душой, а душа правильно руководит телом, то в таком случае человек идёт путём спасения, идёт царским путём, идёт путём приближения к Богу, постепенно восходит от одного барьера к другому, поэтапно.
А. Козырев
— Царский путь — это же путь для царей, а мы же не цари. Обычный человек, простой, он же не царь, как он может идти царским путём?
о. Дионисий
— «Царский путь» — это такое выражение, которое в «Исходе» встречается, когда Моисей просил царя Эдомского: «Разреши нам пройти царским путём», была система царских путей, а он сказал: «Нет, не разрешаю». И вот этот вопрос Моисея с отрицательным ответом стал основанием для Филона Александрийского, чтобы сформулировать уже такое духовно-нравственное учение о царском пути, а потом для святых отцов, чтобы святые отцы воспользовались образом царского пути для того, чтобы вообще сформулировать принципы христианского вероучения. Душа — да, она трёхчастна, она должна быть очищена, и образ Божий по-своему трёхчастен, но именно трёхчастность образа Божия сравнивалась святыми отцами с тремя лицами Святой Троицы. Трёхчастность души платоновская — я не помню, чтобы святые отцы именно с ней проводили такую троечную параллель.
А. Козырев
— А можно сравнить царский путь с золотой серединой Аристотеля, или это всё-таки разные вещи, вот избегать крайностей?
о. Дионисий
— Я думаю, что можно, но просто золотая середина — это более статичное понятие, а царский путь — это более динамичное понятие. Но, собственно говоря, сочетание статики и динамики, и такое диалектическое сочетание, оно очень свойственно святоотеческой традиции. Я всё, простите, у меня Никита Стифа́т в голове, потому что его читал, переводил, искал к нему параллели и получается, этот автор научил меня как-то так ретроспективно обращаться ко всей святоотеческой традиции. Ну вот у преподобного Никиты Стифата нахожу две категории: «стасис» — стояние, и «кинесис» — движение. Получается, это те категории, которыми пользовался автор Ареопагитик и, по сути дела, преподобный Никита, он где-то повторяет, где-то пользуется уже так более свободно этими категориями, он описывает приближение души к Богу, как приближение к Богу ангельских Небесных Сил, и они находятся в движении, и в то же самое время цель их в том, чтобы оказаться рядом с Богом и застыть рядом с Богом в таком священном стоянии, в священном восторге, в священном безмолвии. А церковная иерархия, у Ареопагита было шесть чинов церковной иерархии, а преподобный Никита Стифат увидел, что нет полной параллели, что девять небесных чинов, и только шесть церковной иерархии в Ареопагитиках, он тогда еще три чина добавил, получилось девять чинов небесной иерархии и девять чинов церковной иерархии, так сформировалось у самого Стифата в XI веке. И смысл чинов иерархии по Ареопагитикам, как такое приближение к Богу, уподобление к Богу, движение, приближение и стояние, и путь души, потому что в трактате «О душе» он описывает, как идет душа, и он использует для этого пути термин «васис», а «васис» — это «база», то же слово, что «база», происходит от слова «вэну» греческого, а «вэну» — это не просто шагать, а это «шагать твердым шагом», то есть когда человек идет, вот он совершает шаг, и он твердо на него опирается, то есть в самом слове «движение» заложена идея не только движения, но и стояния, мы говорим: «база», это что-то твердое, это основание, но это не просто основание, а это результат движения. И вот такая диалектика присутствует не только у одного автора и не только у нескольких авторов, это не просто интеллектуальная конструкция, которую святые отцы придумали для того, чтобы пофантазировать или чтобы выразить результат своих фантазий на бумаге, а это, собственно говоря, суть жизни православного христианина, и действительно, когда наши прихожане или братия обители, каждый индивидуально, сам, когда он живет без движения и без подвига, без труда, без напряжения, поддается обстоятельствам, делает то, что внешне важно, но не придает значения внутренним смыслам или откладывает эти смыслы на потом, или суетливо молится, или пропускает молитву и думает: «завтра помолюсь, завтра буду внимательно относиться к тому, чему сегодня не внимаю, сегодня я не почитаю Священное Писание, а уж завтра почитаю и пойму сполна». А завтра он думает о послезавтрашнем дне, а когда начинает читать, то читает очень невнимательно, в одно ухо влетает, в другое вылетает, потом идет учить других тому, чего не знает и не умеет сам, становится лицемером и привыкает даже к своему лицемерию, пытается себя самооправдать, и вместо того, чтобы смиренно двигаться вперед, он гордо двигается назад.
А. Козырев
— Как и все мы.
А. Козырев
— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш гость, наместник Андреевского монастыря в Москве, игумен Дионисий (Шлёнов). Мы говорим о вере в Бога и познании себя, и вот этот ваш образ статики и динамики, у русского философа Владимира Ильина была такая работа: «Статика и динамика чистой формы». А Алексей Фёдорович Лосев (монах Андроник) говорил, используя неоплатонический термин, о «единстве подвижно́го покоя самотождественного различия». Не говорит ли нам это о том, что надо иногда делать остановки в нашей жизни, то есть надо двигаться, пребывать в движении, но всё-таки иногда задумываться о том, куда мы движемся, и создавать себе какие-то минуты такого покоя, подвижно́го покоя, чтобы не оказаться вдруг невзначай там, где не нужно?
о. Дионисий
— Здесь мы должны провести такое чёткое различие, то есть то движение, о котором писали святые отцы, это такое духовное положительное движение, которое не противоречит покою. Но есть другое движение, естественно, — это суета нашей жизни, и ход нашей жизни, который часто бывает достаточно обременён суетой, и несомненно, при этом втором варианте очень нужно останавливаться. Если нет возможности совершить длительную остановку, то хотя бы ту краткую остановку совершить, какая только возможна, остановиться хоть на две секунды, хоть на минуту. Это действительно очень важная тема, и очень актуальная, я думаю, для современного человека, потому что люди так устроены, что они хотят как можно больше всего успеть, и набирая обороты, набирая скорость в житейских делах, они иногда могут остановиться, но не хотят останавливаться, или они останавливаются внешне, но они не останавливаются внутренне, а для Бога, для веры спешка не нужна. Один из афонских монахов, очень высокой жизни человек, известный духовный писатель Моисей Агиорит, он выступал с разными докладами духовными в Греции в своё время, и оставил жития афонских подвижников, приезжал в Духовную академию, и в Духовной Академии он услышал слово «аврал» и сказал: «У нас, среди монахов, нет авралов», то есть этим он констатировал, что в жизни присутствует даже не просто остановка, что если человек живёт по заповедям Божьим размеренно, то может, у него вся жизнь такая духовная остановка. Но для современного человека очень важная, такая животрепещущая, актуальная тема, и для тех, для кого она актуальна, очень важно останавливаться. Остановка предполагает исполнение призыва апостола Павла к непрестанной молитве, апостол Павел говорит: «непрестанно молитесь», монахи с трудом исполняют это предписание, миряне благочестивые стремятся, не у всех получается, но те, у кого не получается, они не должны унывать, они должны знать, что они остановились душой и помолились, то есть они эту остановку сделали для Бога, такая остановка, в которой мы забываем о себе и помним о Боге. Надо сказать, что в максимах более поздних, византийских, там была формула не только «познай самого себя, чтобы познать Бога», но и «забудь самого себя, чтобы не забыть Бога». В одном произведении агиографическом есть такая формула.
А. Козырев
— То есть надо забыть себя, но помнить о Боге?
о. Дионисий
— Да, чтобы помнить о Боге, то есть такая память. Это разными мыслями выражается, например, святитель Герман II Константинопольский, это уже же второе тысячелетие, толкуя слова «отвергнись себя и возьми крест свой, и за Мною гряди», известные слова об отречении, призыв Христа Спасителя к своим ученикам после некоторого колебания и сомнений со стороны апостола Петра. И святитель Герман говорит: «Отречься от самого себя и взять свой крест — это означает вообще раздвоиться, то есть выйти за пределы самого себя, относиться к самому себе, как к человеку, который стоит рядом с тобой». Вот до такой степени напряжение, преодоление своего греховного «я» и несовершенства, и это, конечно, необходимо делать во время такой духовной остановки, потому что, когда человек очень спешит и пытается успеть все на свете, то в этот момент он занят внешними делами, у него нет времени для внутреннего сосредоточения.
А. Козырев
— То есть вот движение медленных городов, которое сейчас существует, медленные города, вот Светлогорск у нас в этом движении участвует, где образ черепахи, никуда не спешить, вот это не то, это такая секулярная, светская экологическая параллель, к тому, о чём мы с вами говорим, то есть надо не медленно что-то делать, а делать осмысленно прежде всего.
о. Дионисий
— Все эти образы, в том числе образ остановки, они имеют духовное значение, то есть можно по-разному остановиться, кто-то набрал скорость, и он должен трудиться до конца и без остановок двигаться вперёд, потому что остановка в какой-то ситуации будет тождественна или эквивалентна движению назад, и не всегда можно останавливаться, но для Бога нужна остановка, как и движение для Бога, то есть тот процесс, который происходит не для Бога, а для мира или в соответствии с принципами мира, может быть, сам по себе он нейтральный, не обязательно плохой, но он недостаточен, и поэтому надо всеми силами стараться хранить в своей жизни память о Боге непрестанно или хотя бы время от времени, но не думать, что если мы не можем непрестанно выполнять призыв апостола Павла, тогда мы вообще ничего не делаем и вообще не молимся, всё равно мы стремимся к тому, чтобы память о Боге проникала жизнь. Нельзя сказать, что память о Боге — это то, что только на остановке может позволить себе православный христианин, она всё равно должна проникать всю жизнь, и этим отличается, может быть, верующий человек, действительно, от маловерующего: тем, что у него сильнее живёт вера в душе, и он уже живёт вместе с этой верой, это уже неотъемлемая часть его жизни, и он не может от неё отречься ни на одно мгновение.
А. Козырев
— Как в Ветхом Завете сказано, по-моему, в книге пророка Иеремии: «Пойдём и не утомимся, полетим и не устанем».
о. Дионисий
— Да, так.
А. Козырев
— Меня всё время не покидает мысль, отец Дионисий, что в Андреевском монастыре возвращаются какие-то древние традиции, поскольку здесь всегда с особой чуткостью относились к греческому языку, к греческой богословской традиции. Действительно ли вы сейчас пытаетесь возродить эту традицию учёного монашества, которая в Андреевском монастыре была, и он славился, об этом в начале передачи говорили?
о. Дионисий
— Само понятие учёного монашества, оно не совсем однозначное, потому что, если есть учёное монашество, значит, есть «не учёное монашество», и те, которые будут именовать себя «учёными монахами», у них будет такая почва для гордости, тщеславия, надмения. Да и кто назовёт себя обладающим чем-то, потому что всё большее знание приводит к пониманию своего всё большего незнания. Но, действительно, исторически Андреевский монастыре был воссоздан Фёдором Ртищевым как училищный монастырь. В середине XVII века по трёхчастной схеме «филология, философия, богословие» здесь вёлся такой преподавательский цикл. Фёдор Ртищев — ктитор монастыря, как известно из его жития и жизнеописания, приезжал по вечерам в Андреевский монастырь для того, чтобы брать уроки греческого у монахов, и мне очень радостно, что сейчас мне, как наместнику монастыря, удаётся, я не скажу: возродить ту традицию, которая была, но привнести определённую лепту в то, чтобы Андреевский монастырь стремился к тому, чтобы продолжать оставаться и в то же самое время приобретать что-то новое, как училищный монастырь. Здесь проводятся семинары, занятия аспирантов Московской духовной академии, мне приходится также руководить аспирантурой. Здесь, через изучение греческого языка, через уроки греческого удаётся услышать это живое слово святоотеческой традиции при подготовке к проповедям. Я время от времени открываю греческие первоисточники и нахожу там те толкования, те святоотеческие мысли, которые можно простыми словами, без такой научной детализации, донести до слуха прихожан и чувствую определённый отклик, если прихожанам нравится такое святоотеческое богословие, им нравится святоотеческая аскетика. Прихожане — это очень тонкие люди, вне зависимости от тех специальностей и профессий, которыми они занимаются, и кажется, как будто бы такая аскетика Максима Исповедника для избранных, но она, и не только она из святоотеческом богословия, находит отклик, и это утешает, радует. Мы видим, что сама богословская наука, она очень глубоко взаимосвязана с духовным просвещением, и, может быть, принципы духовного просвещения, они даже сильнее связаны с принципами науки, чем может показаться на первый взгляд. Часто у нас существует отрыв, то есть учёные занимаются такой сухой наукой, и мы это наукообразие видим в разных научных журналах, статьи прекрасны, труд огромный, чтобы их написать, чтобы их издать, но круг читателей этих статей всегда очень узок, даже тогда, когда эта статья имеет очень широкий спектр смыслов и значений, но она написана таким языком, который доступен не всем, а просвещение, знание, образование — это, если хотите, внимание себе, то есть это повторение одного и того же. Например, чем отличается проповедь от научной статьи? Научная статья, она в систематическом виде излагает какую-то систему смыслов, взглядов, а проповедь, она берёт один стих Священного Писания, «да возьмет крест свой», и даже части этого стиха, двух слов, достаточно для того, чтобы сказать проповедь. Но это же не просто повторение, как ликбез, это повторение с углублением. Получается, что проповедь, в отличие от научной статьи, она даже глубже раскрывает тот смысл, который заложен, например, в этих двух словах: «да возьмет крест», она имеет своё духовное значение, и теория, практика...
А. Козырев
— Но проповедь тоже имеет древнюю структуру, то есть это же не просто романтическое какое-то описание, да?
о. Дионисий
— Это такой призыв к душе, обращение к душе, покаяние, то есть проповедь о покаянии, об исправлении, такие духовные смыслы. В Андреевском монастыре в XVII веке, так и говорится в описаниях, была возрождена традиция древнерусской проповеди, потому что после татаро-монгольского ига проповедь уменьшилась.
А. Козырев
— Ну вот «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона — прекрасный образец.
о. Дионисий
— Да, но это древнерусская проповедь, до татаро-монгольского ига.
А. Козырев
— Да, да.
о. Дионисий
— И получается, что эти монахи, которые здесь были, они не просто исправляли тексты, они занимались разными трудами. Епифаний Славине́цкий, он переводил святых отцов, исправлял переводы, составлял духовные гимны, братия Андреевской обители потом пополнила преподавательский состав Славяно-греко-латинской академии, которую создали иеромонахи Софроний и Иоанникий Лиху́ды. Много несли разных трудов, но в XVIII веке Андреевская обитель стала сходить на нет, и в 1764 году, на волне секуляризации Екатерины Великой, она была просто закрыта и превращена в приходские храмы. Но и до 1764 года множество таких тяжелых, драматичных событий, которые, в общем-то, свидетельствуют так или иначе об упадке обители, а основной центр переместился в Славяно-греко-латинскую академию, но самый первый училищный монастырь был устроен здесь, в Андреевской обители. Сейчас, спустя огромное количество времени, я через любовь к греческому языку особо, может быть, как-то пытаюсь ощутить, понять, что же здесь происходило раньше и что мы можем сделать сейчас. То есть мы не должны копировать то, что было раньше, сейчас совершенно другие обстоятельства, в духовных академиях ведется учебный процесс, но, тем не менее, само значение языка, как первоисточника для святоотеческой традиции, оно очень важно.
А. Козырев
— Хочется поблагодарить вас за очень интересный глубокий научный, и в то же время пастырский рассказ о том, как через веру в Бога мы можем познать себя, и пожелать вам помощи Божией в тех делах духовного просвещения, о которых вы говорите, потому что огромное богатство святоотеческого наследия, во многом еще не переведенное, а если и переведенное, то не прочитанное вот таким обыденным прихожанином через вас, через ваши труды становится доступным, открывается людям. Поэтому помощи Божией вам в этом служении, и спаси вас Господи за эту интересную и глубокую беседу. Я напомню нашим радиослушателям, что в гостях у нас сегодня был наместник Андреевского монастыря, игумен Дионисий (Шлёнов). До новых встреч в эфире Светлого радио, Радио ВЕРА, в программе «Философские ночи».
Все выпуски программы Философские ночи
