В этом выпуске ведущие Радио ВЕРА Александр Ананьев, Алла Митрофанова, Константин Мацан, а также наш гость — писатель, настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери в селе Иванове Владимирской области протоиерей Александр Дьяченко — поделились своими светлыми историями о том, как ощущалась благодать присутствия Бога в определенный момент жизни.
Ведущие: Александр Ананьев, Алла Митрофанова и Константин Мацан
Александр Ананьев:
— С праздником, дорогие друзья. Сегодня понедельник, день Святого Духа. Поэтому и программа «Светлые истории» на Радио ВЕРА тоже будет особенной, праздничной, и тому есть ряд причин. Во-первых, конечно же, дата. Во-вторых, сегодня у нас в гостях человек из благословенного края, из исторического края. Я даже иногда думаю, что центр России не Москва, а смещен восточнее, в сторону Владимира, Суздаля, Иваново, Мурома, куда-то туда, именно там центр России, мне все время так кажется. Настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божьей Матери в селе Иваново Владимирской области протоиерей Александр Дьяченко. Добрый вечер, отец Александр. С праздником вас.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Здравствуйте. И вас всех с праздником поздравляю. Кстати говоря, поддерживаю вашу точку зрения, что столица — это у нас, город Покров.
Александр Ананьев:
— Все бы ничего, если бы не вечный ремонт дороги в Покрове. Отец Александр не дорабатываете.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Плохо молимся.
Александр Ананьев:
— Вот.
Алла Митрофанова:
— Да, ремонт дороги, который однажды нас, насколько — три часа мы на одном месте стояли? — на три часа нас задержал.
Александр Ананьев:
— Но с тех пор молитвами местных жителей ремонт дороги пришел в более или менее цивилизованный вид, и сейчас пролетаешь Покров как-то полегче.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Просто отложили пока.
Александр Ананьев:
— Отложили, отложили.
Алла Митрофанова:
— Мне тоже кажется, что не то чтобы все в прошлом.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— До конца М12 доведут, и тогда уже будут ремонтировать.
Александр Ананьев:
— И слава Богу.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Я тоже так думаю.
Александр Ананьев:
— Простите нас, дорогие друзья, что мы говорим о вещах, вам не понятных, но у нас наболело с отцом Александром. И еще наболело у моей жены, ведущей Радио ВЕРА Аллы Митрофановой. Добрый вечер.
Алла Митрофанова:
— Здравствуйте, дорогие.
Александр Ананьев:
— И с огромным удовольствием представляю вам дорогого коллегу, друга Константина Мацана. Костя, привет.
Константин Мацан:
— Добрый вечер. У меня уже отболело.
Алла Митрофанова:
— Всё отболит.
Александр Ананьев:
— Какие твои годы, Константин, какие твои годы. День Святого Духа. Тема, соответственно, будет связана с сегодняшним праздником. Мы сформулировали ее следующим образом. «Дух дышит, где хочет». Истории о том, как Господь посещает человека, действует через людей и открывается человеку в самых, казалось бы, неожиданных ситуациях. Если подумать, любая история, которая прозвучала за эти полтора года в программе «Светлые истории», так или иначе, соответствует этой теме.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Вне всякого сомнения.
Александр Ананьев:
— И отец Александр, позвольте начать с вас, признался, что у него этих историй, хоть романы пиши, полным-полно.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Что мы и делаем.
Алла Митрофанова:
— Что, собственно говоря, отец Александр и делает, потому что вижу отца Александра живьем, развертуализованно, как сейчас принято говорить, впервые, но ваши книги, мне кажется, я еще в юности читала, это было очень здорово. Мы их друг другу передавали, один прочитал, другой на очереди, примерно так это все и было.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Я с вами согласен, что, наверное, так оно и есть, что еще в вашей юности. Кажется, что не так давно ты начинал эту деятельность, а уже прошло 13 лет времени моего писательства.
Александр Ананьев:
— Всего лишь 13 лет.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Да, всего 13 лет.
Александр Ананьев:
— Дух дышит, где хочет. Давайте начнем с того, что это вообще значит?
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Я думаю, что это значит, что Бог везде окружает нас. И не только окружает, но живет вместе с нами, Он поддерживает нас и входит в человека. Но все, что делает Дух, что делает Бог, Он делает только с согласия человека. И эта синергия, участие человека и Бога в деле спасения человека, это и есть «Дух дышит, где хочет». Он может прийти к человеку в таких обстоятельствах, когда ты даже не ожидаешь и не можешь представить, что кто-то тебе поможет, отзовется, коснется тебя. Это состояние Духа.
Александр Ананьев:
— В одном из недавних разговоров здесь, в студии Радио ВЕРА прозвучало осторожное предположение, что Дух дышит каждую минуту, и там возник вопрос, как узнать волю Бога, нет воли Бога на это, я не могу ее узнать. На самом деле можешь, если внимательно посмотришь, просто оптики соответствующей не хватает, опыта не хватает, духовного зрения, чуткости не хватает. А так всегда есть какие-то подсказки, чего хочет от тебя Бог в той или иной ситуации.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Я тоже так думаю, нужно просто уметь как-то жить внимательно. Но вообще, конечно, по большому счету, Промысл Божий открывается тебе со временем, когда проходит какое-то время. Для Духа времени не существует, оно существует только для человека. И когда ты оборачиваешься назад, смотришь на свой пройденный путь, ты можешь сказать: да, действительно, вот такова была воля Божия, и увидеть, где ты ей сопротивлялся, а где ты шел в соответствии с этой волей.
Александр Ананьев:
— И высший пилотаж увидеть эту волю в моменте. Отец Александр, Дух дышит, где хочет. Ваша история.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Я священствую 23 года. А что такое священник? Священник — это постоянное общение с людьми. Вот как у вас, журналистов, тоже постоянное общение с какими-то гостями, кого-то вы интервьюируете, с кем-то вы общаетесь. Но журналистам человек может открыться, может не открыться, а со священником человек будет открываться обязательно, потому что он идет открыться. И к священнику у любого человека существует чувство доверия. Даже когда маленький ребенок видит тебя проходящим, показывает на тебя пальчиком, говорит: я знаю, кто это, это Бог. Он уверен, что это Бог действительно, Бо-жень-ка. А как-то увидели меня детки с моей матушкой, говорят: а это мама Бога. Видите, как у них, у них все так вот в головочках. Поэтому, я думаю, взрослый человек все равно остается где-то ребенком. Если он не стал окончательным циником, то у него будет тоже отношение к священнику, как к представителю Бога. Я никогда не забуду, как к нам в храм пришел один молодой человек вместе с мамой, в неслужебное время. Они просто шли мимо, храм был открыт. Не так давно этот молодой человек закончил школу и узнает о том, что его одноклассница умерла, вот на пустом месте. Девочка с сердечной недостаточностью, вышла в ванну, падает и умирает. Видимо, эта первая потеря, у этого молодого человека сердечко болело, что девочка, которую он знал все эти десять лет, умерла, захотел зайти вместе с мамой в церковь. Они зашли в церковь, взяли свечи, никого не было, только я был, староста была. И он стал ходить, ставить свечи. Я не знаю, насколько часто он приходил в храм, видимо, как все. Он ставит свечи, а в том месте, где он ставил, пространство небольшое, я смотрю, как у него начинают течь слезы. Они начинают течь, а у него устройство лица такого, что не по щекам слезы, а по носу. Капельки собираются на кончик носа, а нос такой длинный, и они падают вниз, эти капельки. А он не убирает, он просто ходит, ходит. Они у него текут, текут, он ставит, ставит свечи. Я думаю, ему, наверное, плохо. Подошел к нему и говорю: тебе плохо? А он мне говорит: нет, мне очень хорошо. Что с ним в этот момент происходило, я не объясню, и он не объяснит. Точно так, как в этот же храм к нам в храм пришел один человек, который много повоевал, дело было давно, пришел после отсидки, люди воюющие часто потом попадали в места заключения. Он пришел сел, сидит в храме и не может понять, что происходит, что с ним происходит. И он начинает плакать. Я подошел, говорю: что с тобой? А он мне говорит: ты кто? Я говорю: я священник. — Нет, ты по званию кто, ты в армии служил? Я говорю: я капитан. Капитан, скажи мне, что со мной, почему я плачу, капитан? Что со мной? Я попытался ему объяснить. Через несколько дней он убил того, кто его посадил, он отомстил. Угодил на десять лет тюрьмы. Потом прошли эти десять лет, он вышел и пришел ко мне и сказал: я хочу креститься. Я ему говорю: там, где ты был, есть храм, почему ты там не покрестился? А он говорит: а я там не плакал, я вот здесь плакал, и я хочу здесь принять крещение. И он крестился у нас. Потом я крестил его девочку. То есть он женился, создал семью. Что с людьми происходит? Как Бог вмешивается в нашу жизнь? Тоже такая история, такие просто зарисовочки я сейчас вам рассказываю. Мы решили заказать плащаницу Пресвято Богородицы, плащаницу Господа Иисуса Христа нам вышили сразу, быстро, великолепно сделали, а плащаницу Божьей Матери мы никак не могли. Вот все есть, материал есть, нитки есть, серебро есть, парча голубая — всё есть. Не получается. Берется один человек, второй, не получается. И вот взялись, наконец, люди, которые имели вышивальный станок, они победили в каком-то конкурсе и им вручили этот большой вышивальный станок. И вот они говорят: мы, правда, с программами еще не очень, но мы постараемся. И все бы хорошо, а вот эту программу они никак не могли составить и мучились, мучились. Я думаю, ну, неужели и здесь не получится, неужели и у них не получится вышить нам эту плащаницу. И вдруг звонок, они говорят, приходи. Я примчался посмотреть. Лежит плащаница вышитая, все замечательно, все получилось. Я говорю: как у вас получилось, вчера еще не получалось, а сейчас получилось? Они говорят: пришла женщина, она родила долгожданную девочку, и девочка у нее умерла. Она приходит и говорит: у меня ничего от нее не осталось, только бирочка, что она была, ничего больше, как будто и не было человечка, о котором я мечтала. Сделайте что-нибудь мне на память о ней. И они взяли ткань и на ткани вышили ангела и написали имя, вес, рост, то, что на этой бирочке. И когда эта женщина пришла, они ей вручают эту свою работу, она берет, прижимает к груди и говорит: ну теперь моя доченька не умерла. Она уходит, а у этих людей появляется мысль, как нужно запрограммировать. Программируют и вышивается меньше, чем за сутки, вся эта работа делается.
Александр Ананьев:
— «Светлые истории» на Радио ВЕРА. Настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери в селе Иваново Владимирской области протоиерей Александр Дьяченко, Алла Митрофанова, Константин Мацан, я, Александр Ананьев. Отец Александр, теперь главный вопрос, как бы не спугнуть сейчас ту атмосферу, которую вы создали своими тремя даже не историями, потому что нет там как такового сюжет, какие-то зарисовки, какие-то портреты людей, у которых в глазах слезы, и чувствуется прохладное дыхание Святого Духа. Знаете, что все эти истории объединяет? То, что все эти люди оказались в сложнейшей жизненной ситуации. А отсюда вопрос. Неужели для того, чтобы своими глазами увидеть действие Святого Духа, ощутить Его, надо обязательно, как говорит наш хороший знакомый, известный адвокат, приползти в храм на кровавых коленях?
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Мне думается, что совсем не обязательно. Бывают такие истории, я сейчас расскажу одну, даже немножко забавные, неожиданные, забавные.
Александр Ананьев:
— Будет диссонансом звучать забавная история после того, что вы рассказали.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Но она тоже в Духе, но история неожиданная немножко. Представьте себе, пожилые люди семейная чета, возраст пришел, люди уже болеют, любимое детище — это дача у стариков. А дедушка уже настолько приболел, что уже парализованный лежит, слег, бабушке и туда и туда нет возможности, и она ставит вопрос, чтобы продать эту дачу. И она продает ее недорого. Продает хорошему верующему человеку. А верующий человек, человек-то какой? Он же благодарный человек. А как отблагодарить? Молиться. Вот он молится и молится, молится и молится. Этим людям повезло продать эту дачу очень молящейся женщине. Она о них молилась, молилась, молилась, молилась, подавала, подавала мне в алтарь эти имена.
Константин Мацан:
— Это хороший лайфхак такой — продам дачу, просьба обращаться молящихся.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Молящихся или сугубо молящихся. Представляете, что происходит? Через месяц происходит такой, я даже не знаю, как это назвать. Парализованный человек лежит, его кормят с ложечки. И вдруг он ночью садится, разворачивается, спускает ноги с постели и кричит: мать, мать, креститься, давай крестится, попа зови. Узнает это женщина, которая молилась, что, оказывается, дедушка-то некрещеный, а она, такой благочестивый человек, подает за некрещеного в алтарь. Она приходит вся в слезах: батюшка, прости Христа ради, вот так получилось. Я подумал: ну, надо же, это же надо так молиться, что парализованный человек встал и сказал: давайте, я согласен, будем креститься. Мы его крестили.
Александр Ананьев:
— Прекрасная история. Напомню, все эти истории можно не только слушать, но и смотреть, друзья. Есть видео версия «Светлых историй» на Радио ВЕРА. Ищите их в наших социальных сетях, в нашей группе во вконтакте, оставляйте комментарии, нажимайте лайки и пересылайте друзьям, потому что это то, чем можно, нужно и хочется делиться. Константин, предлагаю передать слово тебе, однако прежде хочу поделиться историей, тоже созвучной с тем, что отец Александр рассказал, от наших зрителей и читателей. «Я работник церковной лавки монастыря, — рассказывает Марина. — Приходит мужчина, попросил икону, постепенно в разговоре узнаю, что у него онкология. Год назад лежал в больнице и врач сказал ему, что жить осталось четыре месяца. В больницу пришел священник, не исключено, что отец Александр. Я почему-то сразу вас представляю, отец Александр. В больницу пришел священник, который спросил его, хочет ли он поговорить. Мужчина поломался, подумал, но согласился. Побеседовали, после чего мужчина захотел исповедоваться, собороваться, причаститься. А священнику сказал, что коль жив останется, через год поедет в монастырь, поставит за него свечку. Вот и приехал, вот и поставил. Хорошая история, добрая, такая же, как ваша.
Константин Мацан:
— Вообще у нас классная сегодня тема, всегда в Светлых историях» хочется пытаться рассказывать не о себе, а о людях, которыми легко восхищаться, их опытом, их событиями в жизни, их победами.
Алла Митрофанова:
— Это чисто Костина такая характерная черта, потому что все остальные рассказывают о себе, но не в том смысле, какие крутые, а в том смысле, где мы как накосячили.
Константин Мацан:
— Я же не договорил. Но сегодня тема такая, да и часто я тоже рассказываю истории из личного опыта, они самые близкие, самые понятные, ты можешь в них изнутри заглянуть, а сегодня особенно. Переживая близость действия Бога, о ком рассказывать, о чем рассказывать, как не о личном опыте, который единственно достоверный для тебя. Саш, ты как раз спрашивал, не получается ли так, чтобы пережить эту близость с Богом, нужно непременно на кровавых коленях приползти в храм? У меня в этом смысле истории и опыт другие. Я как раз таки не от беды, скорей, сейчас историю буду рассказывать, а от полноты бытия. Как еще пережить это, когда ты ощущаешь, явственно в опыте переживаешь, что сейчас здесь Бог рядом действует и участвует. Есть слова «полнота бытия», другого образа я найти не могу. Как ни парадоксально, у меня эти редкие моменты, он не могут быть частыми. Верней, наверное, они бывают частыми, если говорить о нормальной церковной жизни, и понятно, что каждое причастие и каждая литургия, так или иначе, тебя в это погружает. Но бывают моменты особенные, которые переворачивают ход твоей жизни, остаются в памяти как важные зарубки на всю жизнь. Такой религиозный опыт, который меняет тебя очень сильно изнутри, который не может быть просто частью твоей текущей духовной жизни. Таких опытов тоже не может быть много. В моих случаях они случались, как правило, в каких-то мало подходящих для этого местах. Я помню, что первая моя настоящая глубокая молитва, почему я ее называю настоящей и глубокой? Не потому что я считаю себя великим духоносным человеком, а потому что она была не похожа ни на что другое никогда до этого. Первое. Случилось в самолете, я летел из Саратова в Москву, мне, тогда еще только-только начавшему воцерковляться, подарили книгу митрополита Антония Сурожского, и там есть фраза, которую я на всю жизнь запомнил с тех пор. Владыка Антоний цитирует кого-то из святых, говоря, что чтобы молиться нужно быть под своей кожей, нужно вернуться под свою кожу. Мы всегда живем в проекте себя либо в будущее, либо в прошлое. Мы всегда то там, то там, а вот этот миг настоящего, когда мы под своей кожей, мы не замечаем. А нужно заметить, нужно в нем себя как бы остановить. И только в этой позиции, я есть здесь и сейчас, можно к Богу по-настоящему обратиться. Меня это настолько перевернуло, что я помню это ощущение полноты бытия, когда как будто воздух вокруг тебя стал гуще, когда ты как будто здесь и не здесь. Это не экзальтация, это не видение, не голоса в голове, ты просто чувствуешь какую-то глубокую подлинность и настоящесть всего происходящего, и понимаешь, вот так Бог, потому что Он настоящая жизнь и настоящее бытие, сейчас как-то ты к Нему повернулся, и что-то происходит. Но вот это было в самолете, не в храме, а в максимально неподходящем для этого месте. Дух дышал, где хотел в моем случае. Это не означает, что я никогда не переживал ничего подобного в храме. Конечно, переживал, но такие странные моменты бывали. Следующая похожая история случилась в метро, это тоже важная зарубка на сердце. Причем, я читал в этот момент книгу Честертона, его очерк «Франциск Ассизский». Я прекрасно понимаю, что фигура Франциска Ассизского для православия спорная, это та духовность, которую православная Церковь как свою не опознает, хотя тут тоже есть разные оценки. Например, такой апологет православия, как священник Василий Зеньковский считал, что в море западной рациональной схоластики, западной культуры был один огонек, едва ли не пример православия на Востоке, восточного христианства в западном мире, это Франциск Ассизский, который скорее юродивый, поэтому он нам близок, но это частное мнение. Но я читал Честертона. А уж язык Честертона, особенно в переводе Натальи Трауберг это такая красота и такая радость, что там уже речь не столько о духовности, которую являл сам исторический Франциск, а текст, который я читал. Я помню эти слова тоже, есть такие цитаты, которые в сердце складываются на всю жизнь. Честертон пишет о Франциске, что это был человек очень благодарный. Когда в силу своей биографии лишился всего, был абсолютно нищ и беден, он буквально жил в пещере, ходил в рубище, то есть у него не было ничего, он начал ценить жизнь как таковую, он стал ценить жизнь за то, что просто она есть. Меня это настолько поразило. У Честертона есть фраза, что иногда говорят: тот, кто ничего не ждет, тот не разочаруется. Это правильно, но нужно было бы сказать еще больше, иначе: тот, кто ничего не ждет, тот обрадуется всему. Я настолько упивался этим текстом. Я помню этот вагон метро, эти лязгающие двери, эти снующие люди, а я переживаю полноту бытия, я здесь, но не здесь опять та же самая густота, причем, это слово, как выразить невыразимое. У того же митрополита Антония Сурожского есть история, как пришел совершенно случайный англичанин, неверующий, не церковный в храм. Ему нужно было передать посылку какую-то, он ждал, пока к нему выйдут, просто сел посидеть на скамеечке. Он потом признается митрополиту Антонию, что я пережил, как будто воздух стал особенно густым, присутствие какое-то Кого-то, он стал православным. Вот так Дух дышал, где хотел. Почему еще это для меня любопытный момент? Потому что я помню похожую историю, нам в эфире Радио ВЕРА рассказывал один священник тоже про метро. Он только-только пришел к вере, только-только стал читать Евангелие, и он читал Евангелие. Те же самые лязгающие двери, снующие люди, всем до тебя нет дела, какая-то суета, а ты здесь вроде бы, но у тебя перед глазами слова «Вначале было слово, и слово было у Бога и слово было Бог». В этом пространстве суеты и лязгающих дверей, духоты и толкотни вдруг обретаешь ты какой-то смысл, настоящесть, которую ни с чем не спутаешь, никак потом искусственно не воспроизведешь. Бог сейчас здесь с тобой действует. Кто-то Евангелие читает, а мне так парадоксальным образом что-то похожее переживалось, когда я читал слова Честертона. Каждому свое, и Дух в этом смысле находит те ключики к замочку в сердце, которые нужны именно этому человеку, кому-то одно, а кому-то другое. Такие парадоксальные, для меня не вмещающиеся в привычные шаблоны случаи переживания того самого состояния, когда Дух сейчас дышит, и ты это переживаешь.
Александр Ананьев:
— Фантастический талант передать атмосферу. Костя, спасибо тебе большое за истории и за самое главное — звуки, запах и сами переживания.
Алла Митрофанова:
— И густоту.
Александр Ананьев:
— Да, просто такие истории западают в душу надолго. И это еще только начало, мы еще даже не начинали.
Алла Митрофанова:
— В каком смысле?
Александр Ананьев:
— Сейчас так принято говорить. Мы уходим на короткую паузу, а через минуту полезной информации вернемся и продолжим рассказывать светлые истории. Не переключайтесь.
Александр Ананьев:
— Настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божьей Матери в селе Иваново Владимирской области протоиерей Александр Дьяченко, Алла Митрофанова, Константин Мацан, я, Александр Ананьев. Отец Александр, исходя из ваших историй и, особенно, исходя из Костиных историй, получается, мы не можем это как-то спродюсировать, сделать так, чтобы этот момент настал. Я могу миллион раз спуститься в метро, читать ту же самую книжку, на той же ветке, по которой ездил Костя, в то же время суток и еще надеть такую же прекрасную футболку, как он, но какова гарантия, что я испытаю все те же прекрасные переживания, которые испытал Костя. Как это работает?
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Я думаю, что Константин рассказывал, сказал такое слово «юродствующий».
Александр Ананьев:
— Вы сейчас меня имеете в виду?
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Нет, нет, я имею в виду Франциска Ассизского. Юродствующий. То есть юродствующий не в том плане, что юродствующий умышленно, а вот не умышленно. Такая простота, наивность, какая-то детскость — такое вот юродство. Я просто столкнулся однажды в своей жизни с таким фактом, который я не могу объяснить. Это было во времена пандемии. Умирает женщина 50 лет. Ее постоянно опекала дочечка 30 лет. Она беспокоилась о ней, и лекарство доставали, то есть дочь всеми силами пыталась спасти маму. Не получилось, мама ушла из жизни. И, знаете, как это бывает? Это бывает: что я не доделал, что я не смог передать, я бы хотела?.. Мама очень рано ушла, что делать? Говорит: батюшка, мы отпевали ее в вашем храме, давайте я что-нибудь в память о маме приобрету. Я думаю, что у нас приобретать? Иконы есть, сосуды есть, у нас в принципе все есть. И я думаю, надо ей что-нибудь такое сказать, чтобы ее не обременяло, во-первых, а во-вторых, будет человек просто помнить, что это нужно сделать. Я говорю: привези мощевичок нам, звездицу под частичку мощей. Она говорит: что это такое? Я говорю и показываю: вот у нас есть икона святителя Спиридона Тримифунтского, видишь? — Да. — А вот видишь, есть рядом с иконой у того святого, видишь, какая звездица, там частичка мощей этого святого. А вот здесь у святителя Спиридона нет ничего. Давай, ты нам приобретешь, купишь красивенькую такую звездицу на эту иконочку. И думаю, через месяц она, может, поедет, звездица эта стоит копейки, в принципе, это будет не обременительно и если она не привезет, ничего страшного. Она посмотрела, говорит: хорошо. Вечером того же дня она привозит мне эту звездицу, они с мужем от нас уже съездили в Троице-Сергиеву лавру и привезли эту звездицу. И говорит: когда мы вмонтируем частичку мощей Спиридона Тримифунтского? Я говорю: мощи Спиридона Тримифунтского — это такая большая святыня, что мы о ней даже мечтать не можем. Давай так, эту звездицу я у тебя беру, будем молиться, и когда нам Господь пошлет частичку мощей какому-нибудь святому, мы туда и вмонтируем. Она говорит: нет, я хочу Спиридону Тримифунтскому. Я говорю: ты понимаешь... А человек совершенно далекий от Церкви, ей даже объяснить это невозможно. Она: да, я все понимаю. В следующее воскресенье она приезжает и прямиком к этой иконе, смотрит, нет частички мощей Спиридона Тримифунтского, нет звездицы. И с такими растерянными глазами: нет. Девчонки 30 лет, а дитя-дитем. Давай с тобой помолимся. Помолились, помолились. Хорошо. В следующее воскресенье снова приезжает к нам, из Москвы к маме на могилку ездила и к нам приезжает. И опять прямиком — нет. И уже: как же так, ты же сказал, что будет, нет? Я думаю, что же мне с ней делать? Уж и так молились и так молились. Уже остается несколько дней до сорокового дня, я понимаю, что она приедет, может быть, последний раз приедет и будет разочарована. Звонок, звонит мой товарищ священник, он мне говорит: тут мне в лавру мой духовник просил подъехать, я подъехал, представляешь, он мне вручает свою частичку мощей святого Спиридона Тримифунтского и говорит, кому-то надо, отдай. А я говорит, вспоминаю, что мы как-то с тобой говорили, что вы пишете икону, может тебе надо. Я говорю, конечно, надо, привози. Он привозит. Вы представляете, эта девушка приезжает на сороковой день, идет прямиком и с таким чувством удовлетворения: слава Богу, есть. Вы думаете, это по моим молитвам? Да, ничего подобного. Это абсолютно юродствующее отношение, эта наивность и эта любовь к маме и это желание что-то сделать для мамы такое, чтобы успокоилась душа этой девочки в первую очередь, а мама была верующий человек, кстати. Смотрите, как отозвался святой? Вот так отозвался.
Александр Ананьев:
— Фантастика, фантастика. Алечка?
Алла Митрофанова:
— После того, как свою историю рассказал Отец Александр, мне сложно, потому что она, скорее, зарисовка. Попробую. Может быть, отчасти тоже она и про юродство. Прошлым летом оказалась я в Париже. Всякое в жизни бывает. Это был август 2022 года, я была там буквально два дня, и так вышло, было у меня там свободное время. Что делает человек в свободное время в Париже? Идет, естественно, в любимые места. Я пошла в храм Сен-Лё-Сен-Жиль на Севастопольском бульваре, там мощи царицы Елены. Удивительная история, как они там оказались. Какой-то точно такой же практически юродивый благочестивый монах как-то в Риме просто увидел в одном из храмов, где эти мощи лежали, что они плохо лежат, их никто не почитает, их никто не видит, вообще как-то все. Он их забрал, завернул в плащ и унес, и принес к себе в аббатство. В аббатстве, когда это узнали, скандал случился, написали официальное письмо, что казус случился, человек по простоте душевной перенес мощи царицы Елены в наше аббатство из вашего храма в Риме. Что делать? Собралась целая коллегия, и решили так. Поскольку Господь и царица Елена это попустили, значит, ей будет хорошо находиться там, а значит, пусть. И в результате ее мощи оказались в храме Сен-Лё-Сен-Жиль, спустя еще какое-то время. Естественно это место мы прекрасно знаем, поскольку не раз там бывали с паломниками и молились Там стоят православные иконы, и уже все знают, что могут в любой момент прийти православные паломники и молиться. Там крипта отведена под ее мощи, даже, по-моему, подсвечники стоят песочные, хотя сейчас могу уже ошибаться. Все благочестиво. А храм этот ведет свою социальную работу. Район не самый благополучный, именно этот квартальчик маленький, там всякие магазины, весьма, как бы это сказать, нарядного ассортимента. И вот посреди всего этого храм Сен-Лё-Сен-Жиль, который там стоял задолго до появления этих магазинов и стоит до сих пор. И туда приходят и нищие и наркоманы какие-то, кто только не приходит, хотя это центр города, но улица со своей славой. И там всех готовы принять и с каждым поговорить. Бездомных там кормят и чего только не бывает. Для царицы Елены выделана такая вот крипта. Наверное, мы более или менее помним и август, и июль, и июнь, и все остальные месяцы 2022 года, и все, что происходило с нами и снаружи и внутри. Сказать, что была я там в состоянии раздрая, это не сказать ничего. Сейчас как-то способность говорить, возвращается. А тогда это тебя как будто бы, то есть физически со мной все в порядке, но боль такая, как будто меня разодрали заживо на две части, наскоро попытались какими-то скрепками сколоть, и вот дальше иди, как можешь. Вот в этом состоянии оказываюсь в этом храме, понимаю, что надо как-то попытаться себя полечить что ли. А как ты себя можешь полечить? Ты же не врач сам себе. Захожу я в эту крипу, падаю на колени и просто начинаю рыдать. И замечаю, что я не в тишине, там обычно тишина, а тут стоит человек и играет на флейте. Он стоит в этой крипте перед мощами царицы Елены и играет на флейте. Играет не очень умело, но чувствуется, от души, с большим теплом и с каким-то очень важным посылом. Играет на флейте царице Елене. Увидев меня, он сначала немножко смутился, а потом отошел в сторону и потихоньку-потихоньку, то он играл на полную мощность, а тут он немножечко сбавил, я это почувствовала, что он сбавил. Он меня ни о чем не спрашивал в этот момент. Наверное, минут 20 или 30 я просто рыдала, а потом немножко успокоилась, поднялась. И тогда он решился обратиться и спросил: У вас что-то случилось, наверное? Я говорю: впрямую со мной, наверное, особо не случилось ничего, но я из России. Он говорит: я все понял, и вы об этом плакали? Я говорю: да. — О том, что происходит сейчас со всеми вами? Я говорю: да. И это человеческое сопроживание даже в самые неожиданные моменты способно творить чудеса. Он говорит: давайте вместе помолчим. И мы чуть-чуть вместе помолчали. Он сказал: я здесь играю, потому что настоятель разрешает мне здесь играть. А мне очень нравится, потому что это и возможность свое мастерство как-то отточить, а здесь акустика прекрасная, она там, правда очень хорошая, как часто это бывает в готических пространствах и криптах. И потом это игра для царицы Елены, для Божьей Матери. Я сразу вспомнила «Жонглер Пресвятой Богородицы» прекрасную притчу или историю. Передо мной был этот жонглер Пресвятой Богородицы, флейтист, музыкант для царицы Елены, который этим своим «давайте вместе с вами помолчим», давайте просто побудем рядом и помолчим, так меня утешил. А потом выяснилось, что кто-то из родственников его Санкт-Петербурге, и у него такая же рана, потому что он боится, что никогда больше не увидится с ними. Мы, в таком подвешенном состоянии, два молчащие и проживающие большую боль человека, оказавшиеся рядом. Он мне очень помог в этот момент. Для меня эта история про то, что Дух дышит, где хочет.
Александр Ананьев:
— «Светлые истории» на Радио ВЕРА. Настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божьей Матери в селе Иваново Владимирской области протоиерей Александр Дьяченко у нас сегодня в гостях. Алла Митрофанова, Константин Мацан и я, Александр Ананьев. Ну и вот, что? А мне теперь как после тебя рассказывать историю? После твоих фантастических, столь прекрасных...
Алла Митрофанова:
— Так это ж не история, даже сюжета как такового нет, но это про состояние.
Александр Ананьев:
— Обратите внимание, у нас сегодня все такие истории, в них нет сюжета, в них есть какое-то мгновение, когда останавливается время. Я обратил внимание, неизменным признаком того, что этот самый момент наступил, о котором я мечтаю, чтобы они чаще случались в моей жизни, является то, что время останавливается. Ты теряешь само ощущение времени, а это что-то Божественное. Божественная категория безвременья. Я думаю, что у Кости и у Аллы во время эфиров тоже бывает такое. Спродюсировать это невозможно, подготовкой этого добиться невозможно, можно исписать кучу листов всякими умными вопросами, но этого не будет. Но иной раз во время эфира случается что-то такое, что ты не можешь себе объяснить. Ты только выходишь из студии такой, негромко говоришь: отче, спасибо вам, потому что это было что-то особенное. Потом идешь, думаешь, что это такое было? Вот что это такое было? Это было как таинство какое-то, тебя это оглушает, ослепляет, восторгает, ты идешь потом, немножко или сильно изменившись, и думаешь о том, как так получилось, что это было? Самое удивительное, что еще и не помнишь половину, хорошо, что есть запись. Запись передает это слабым отблеском, но передает. Отец Александр, у вас наверняка есть, что ответить Алечке относительно ее этой истории?
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Разбирать что-то, говорить что-то... И когда Константин рассказал об этом случае, когда он читал Священное Писание, я тоже могу рассказать потрясающую историю, но она тоже, как заметка о 90-х годах. Можно рассказывать и о сочувствие, сопереживании, когда Господь утешает тебя, по головочке гладит. Когда нам нужно утешение, Господь всегда присутствует с тобой. Эта притча, когда «Я нес тебя на руках». Это несомненно.
Алла Митрофанова:
— Конечно.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Но мне, знаете, еще что хочется рассказать? Мы не говорили с вами о присутствии Духа святого как харис, то есть харизма, как благодать, данная в исполнение священнического служения. Я хочу сказать, что эта харизма дается и рядовому священнику, тем паче дается епископу. Я хочу привести пример патриаршей харизмы. Естественно, я фактически никогда не общался с патриархами. Но мой уже, к сожалению, покойный владыка митрополит Евлогий (Смирнов), бывший Владимирский и Суздальский, святой жизни человек, настоящий монах, долгое время был насельником Троице-Сергиевой лавры и преподавал в Троице-Сергиевой академии. Он был, по-моему, даже проректором этой академии. И вот он, это я из его уст слышал, я нигде об этом не читал, но слышал пример харизмы. Это он рассказал эту историю. Послушайте. Умирает святитель Алексей I. Встает вопрос, 71-й год, избрание очередного патриарха. Этот акт происходит.
Алла Митрофанова:
— В смысле, святейший патриарх Алексей I?
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Да. Встает вопрос об избрании следующего патриарха, и я так понял, что, видимо, происходило это все в храме Трапезном Троице-Сергиевой лавры, хотя я, возможно, ошибаюсь, подробностей я не знаю, но саму суть истории я вам расскажу. Когда был избран святейший Пимен, то вдруг кто-то поднимает руку, уже проголосовали: а у святейшего-то нет академического образования. А положено, чтобы возглавляющий Церковь имел соответствующее образование, ну, это логично. И все: а что же делать, а уже проголосовали, уже решение принято, назад же уже не отголосуешь. А что делать? И какая-то умная голова говорит: а мы попросим теперь уже Его Святейшество сдать корпорации Троице-Сергиевой академии сдать экзамен на подтверждение соответствующего образования. А нужно сказать, что возглавлял тогда академию тоже уникальный человек, которого я уважаю бесконечно, несмотря на то, что его нет уже в живых. Это митрополит Филарет (Вахромеев), Минский бывший, кстати, герой Белоруссии. Для меня это важно, потому что я сам белорус и для меня все, что связано с Белоруссией, очень трепетно. И мой духовник в свое время архимандрит Максим (Маскалеонов), все ушли уже из жизни, они были друзьями с владыкой Филаретом, тогда он еще не был владыкой, он был архимандритом, жили чуть ли ни в одной келье. И он вспоминал Филарета: ты знаешь, какой это был умница, какая это была голова, какой это был ученейший муж, какие у него были проповеди, ты даже не представляешь, Саша, какой это был человек. И представьте себе, рассказывает владыка, все встречают Святейшего. Что такое приезд Святейшего? Куда бы ни приехал, это грандиозное событие. Он приезжает в лавру, встреча. Я однажды попал на встречу Святейшего Алексей II, как-то случайно попал, как там выстраиваются все студенты, корпорации выстраиваются преподавательски, выстраиваются оказавшиеся в это время паломники. Как идет Святейший, как он благословляет всех, все в полупоклоне, колокола звонят. А человек приехал на испытания, экзамен приехал сдавать, представьте, как школяры сдают экзамены? И вот эта встреча, он заходит в какой-то там зал, где, я не представляю, куда он заходит, потому что я никогда не учился в Троице-Сергиевой лавре. Выстраивается вся эта преподавательская братия, наш будущий владыка тогда был доцентом. Владыка Филарет выходит и с приветственным словом Святейшему. Он говорил так, как мог говорить только владыка Филарет, этот блестящий умница, и богослов, и святитель в одном лице. А потом ответное слово, естественно, берет Святейший. Наш владыка не стал рассказывать, о чем говорил он, но сказал, что когда он выступил с этим словом, мы поняли, что это Святейший. И мы только такой поклон: простите нас. Мы спрашиваем у владыки: а что это? Он говорит: это харизма. Это благодать, которая дается человеку на служение, в то очень нелегкое время для нашей Русской Православной Церкви тогда. Дух дышит, где хочет.
Александр Ананьев:
— А когда оно было легким, это время, и чем дальше, тем как-то оно все сложнее и заковыристей.
Алла Митрофанова:
— Спасибо, отец Александр.
Александр Ананьев:
— Спасибо, да.
Алла Митрофанова:
— Саш, свою историю успей рассказать, пожалуйста.
Александр Ананьев:
— Ну, хорошо, буквально коротко. Две минуты, засекайте, чтобы уж совсем соблюсти все правила игры. Пару дней назад у меня было искушение, испытание и сплошное расстройство. Скажем так, лег в пять, встал в девять, надо ехать на работу, на Радио ВЕРА. Еще Алечка посмотрела на меня такого и говорит: тебе за руль-то вообще сейчас как-то, ты посмотри на себя.
Алла Митрофанова:
— Ты лег в пять, встал в восемь.
Александр Ананьев:
— И я говорю, нормально все, сейчас я продеру глаза и поедем. А у самого качнулся червячок: может не надо? Надо, — сказал я, — сейчас поедем, где мои документы на машину? Нет, здесь нет, там нет. Где, в машине, что ли, остались? Спускаемся в машину, в машине нет, поднимаемся в квартиру, начинаем уже судорожно искать. И понимаем, что, наверное, теоретически, я мог их потерять в торговом центре, где мы вчера покупали обувь, в этом магазине, в этом магазине. Могли потерять, кода выходили из машины по дороге, значит, надо позвонить дворнику. Мог потерять, пока гулял с собакой, надо посмотреть на собачьей площадке. В общем, становится понятно, что это конец, потому что я не могу поехать ни на Радио ВЕРА, сюда еще могу добраться худо-бедно, а вот 280 километров проехать до загородного дома я уже не могу, а это значит, я не могу решить кучу проблем. Вообще жизнь кончилась. Все можно восстановить, но на это требуется время, а небулайзер в машине уже не восстановить, значит, машина сама по себе никуда не поедет, а это тоже в этой книжке. Я понимаю, что это все, конец. Мы приехали на такси на радио, я в каком-то тумане повел все, потому что мысли все время были: куда я дел документы? Куда я дел документы, как они потерялись, где их теперь искать и как их восстанавливать, кому звонить? После чего мне надо было ехать на другой конец города, вот поэтому мне еще машина была нужна, и поэтому я думал, что, наверное, не стоило ехать за рулем, потому что дорога дальняя и не очень хорошая. Я поехал туда на общественном транспорте, приехал. Алечка пока вернулась домой, искала под кроватями эти документы, по магазинам.
Алла Митрофанова:
— Под машиной.
Александр Ананьев:
— А еще добрый дворник сказал: если находят документы, их обычно в урну складывают. И несчастная интеллигентная женщина в белой блузке, ходила с такой тоской и с любопытством заглядывала во все урны.
Алла Митрофанова:
— Мы ходили вместе с Добби.
Александр Ананьев:
— Бедная девочка, во все урны заглядывала, а вдруг там лежат документы. С тех пор по Пресне до сих пор ходят слухи о самой красивой бездомной женщине, которая завелась на Пресне. Так вот, что дальше, что несколько роднит эту историю с историей Кости. Возвращаюсь я из тех дальних краев, где мне надо было подписать документы, сажусь в метро, и как-то там народу немного, и я сижу и думаю, дай-ка помолюсь, я же не могу сейчас взять и решить эту проблему, а помолиться могу. Я молюсь святителю Николаю, молюсь Богородице, и даже не то что услышал глас Божий, я увидел свою руку, которая открывает ящик стола, выдвигает его, кладет зачем-то документы в этот ящик стола и закрывает его. Это моя рука и это было вчера. Я думаю, странно, я никогда в жизни не убирал туда документы, зачем мне их туда убирать? Но я в этот же момент понимаю, всё, можно не беспокоиться, документы-то на месте. Можно не дергаться, они вот там в столе. Я радостный звоню Алечке. Она все печалится, я не могу найти, я еще осмотреть должна 44 урны и зайти в 8 магазинов, познакомиться еще с дворником. Я говорю: успокойся. Мы все найдем, все будет хорошо, совершенно изменившийся, меня как будто раскаленного в прохладную воду опустили. Я такой счастливый прихожу в парк, где они гуляют с собакой, мы идем домой, я спокойно разуваюсь.
Алла Митрофанова:
— Прости, сейчас перебью. Мы идем, видим дворников из соседнего дома, и я уже к ним бегу, что ребята, вот такая история. Я уже к одному подошла, к другому, к третьему, к газонокосильщику, ко всем замечательным людям, которые нам помогают создавать наше пространство. И тут я вижу двоих, к которым еще не подходила, и на автопилоте. Саша меня за руку хватает, говорит: не надо, не надо.
Александр Ананьев:
— И вот я поднимаюсь домой, разуваюсь не спеша, спокойно перекрестившись, подхожу к столу, молитву прочитал, и прямо вижу, я сейчас открываю этот ящик, а там документы. Я открываю этот ящик, а там документов нет. Я перевожу взгляд с ящика на поверхность стола и вижу, на столе на самом видном месте лежат эти документы, вот прямо, вот так. Я готов поклясться, что утром их там не было.
Алла Митрофанова:
— Я тоже.
Александр Ананьев:
— Мы искали вдвоем, они лежат на самом видном месте. Из этого есть два очень неожиданных вывода. Мне кажется, их там действительно не было. Господь видит, что я упертый и не откажусь от машины ни при каких обстоятельствах. Он говорит: так все, давай я их сейчас уберу.
Алла Митрофанова:
— Прячем, прячем срочно.
Александр Ананьев:
— Прячем документы, и езжай пешком, так будет всем спокойней, никому не повредишь, и все будет хорошо. Но самое главное, я очень хорошо помню это ощущение, как будто ты такой тлеешь, пылаешь, дрожишь, мучаешься, молишься, а потом тебя так, раз, прохладной водой, и тебе вдруг становится спокойно и радостно. Как будто бы тебе было больно, больно, больно, а потом, раз, тебе сделали обезболивающее, и тебе не больно, и ты ощущаешь удовольствие всем телом, каждой клеточкой. Я это ощущение, которое меня накрыло в метро после того, как я просто помолился и успокоился, никогда не забуду, это очень, очень крутое ощущение. Куда уходит время не понятно, час закончился. Простите, что не всем дал слово. Отец Александр, низкий вам поклон за ваши истории.
Протоиерей Александр Дьяченко:
— Спаси вас Бог.
Александр Ананьев:
— Настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божьей Матери в селе Иваново Владимирской области протоиерей Александр Дьяченко, Алечка Митрофанова, Константин Мацан, я, Александр Ананьев. Не забывайте, что нас можно не только слушать, но и смотреть в социальных сетях. Смотрите, комментируйте, лайкайте, делитесь, подписывайтесь на наш канал. Всем всего доброго. Будьте в духе. Пока.
Алла Митрофанова:
— Какое хорошее выражение!
Все выпуски программы Светлые истории
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!