В этом выпуске своими светлыми историями о том, как красота мира или прекрасные творения людей помогли увидеть Бога, поделились ведущие Радио ВЕРА Александр Ананьев, Марина Борисова, Алексей Пичугин, а также наш гость — клирик храма святителя Николая в Тушине священник Стахий Колотвин.
Ведущие: Александр Ананьев, Алексей Пичугин, Марина Борисова
А. Ананьев:
— «Какое это чудо, — пишет наша зрительница и слушательница Ирина, — что ни история, то подтверждения, знамения веры. Как же неисповедимы пути Господни! У каждого свой путь к Богу, какие же мы счастливые, что верим в Него. Всем радости, мудрости, сил и благости! Молимся, радуемся постимся. Замечательные ребята, такой прекрасный священник. Великий понедельник, „Светлые вечер“. Слава Богу за все». Это, друзья мои, комментарии к публикации видеоверсии подкаста программы «Светлые истории» в нашей группе ВКонтакте. Заходите, смотрите, слушайте, оставляйте комментарии, каждый из которых на вес золота. К каждому выпуску порядка нескольких сотен комментариев набирается, и читать их какое-то великое утешение. Особенно если они носят какой-то критический характер. Это программа «Светлые истории» — одна из немногих программ на светлом радио, на Радио ВЕРА, которые существуют не только в аудиоформате, который можно слушать в FM-диапазоне в вашем городе или на нашем сайте https://radiovera.ru/, как делают в тех городах, где Радио ВЕРА не вещает. Я недавно был в Нижнем Новгороде, и огромным удивлением и радостью было узнать, что в Новгороде, где не вещает Радио ВЕРА, очень много слушателей Радио ВЕРА, которые вот действительно через сайт и социальные сети нас слушают. Ну и в видеоверсии, которую можно найти в наших социальных сетях, в первую очередь в нашей группе ВКонтакте. Сегодня в нашей программе, во-первых, разрешите представить вам нашего замечательного гостя, священника, которого я в нашей студии не слышал и не видел уже довольно давно, и это огромное упущение. Священника, с которым мы очень во многом созвучны, но в первую очередь мы созвучны в нашем отношении к путешествиям. И это, между прочим, наверное, будет связано с историями, которые прозвучат сегодня в программе...
Иерей Стахий:
— У вас уже прозорливость начинается.
А. Ананьев:
— Нет, это просто старчество, отец Стахий. Вы уже узнали по голосу — те, кто слушают нас в эфире, — клирик храма святителя Николая в Тушине, священник Стахий Колотвин. Добрый вечер.
Иерей Стахий:
— Добрый вечер.
А. Ананьев:
— Как у вас дела с вашей любовью к путешествиям ныне?
Иерей Стахий:
— Любовь никуда не девается.
А. Ананьев:
— А путешествия?
Иерей Стахий:
— Путешествия, конечно, немножко сложнее.
А. Ананьев:
— Преобразовались.
Иерей Стахий:
— Тем не менее путешествуем. Уже и со своими прихожанами моего храма, где много лет я служил, который я строил, мои митинские прихожане, и к ним присоединяются уже и новые прихожане, и просто мои читатели в социальных сетях. И поэтому — уж по крайней мере откуда можно, из Москвы, одним или двумя днями доехать — это невозможно остановить. Потому что это та красота, которая спасает мир, и в том числе спасает москвичей, изнеможденных от созерцания спальных районов новой застройки, старой застройки, и вот это та красота, которой посвящена тема нашей передачи, без путешествий ее было бы в жизни меньше.
А. Ананьев:
— Также я представляю вам, дорогие друзья, своего друга и коллегу Алексея Пичугина, который тоже, в силу там возможностей и открытых границ, тоже любит путешествовать. Добрый вечер.
А. Пичугин:
— Добрый вечер. Здравствуйте.
А. Ананьев:
— И, конечно же, моя коллега Мариночка Борисова, которая собой ныне символизирует, просто иллюстрирует тему нашего сегодняшнего выпуска «Светлых историй». Добрый вечер, Марина.
М. Борисова:
— Спасибо. Добрый вечер.
А. Ананьев:
— А тема у нас сегодня, как уже озвучил отец Стахий: «Красота, свидетельствующая о Боге: истории о том, как красота мира или прекрасные творения людей помогли увидеть Бога». Отец Стахий, благословите начать с вас и вашей истории.
Иерей Стахий:
— Так и быть, по знакомству.
А. Ананьев:
— Да, почему-то я сразу представляю греческие монастыри, о которых вы будете рассказывать, красота которых заставила вас там задохнуться от счастья. Но, возможно, я ошибаюсь, и это будут многоэтажки в Тушине.
Иерей Стахий:
— На самом деле, конечно, я больше всего люблю говорить о себе. Но я бы хотел поделиться такой достаточно свежей историей, тоже связанной с нашими паломничествами, как человек, который любит красоту, который любит и вкладывает в это и время, и средства для ее созерцания, но который абсолютно находится вне богообщения, потихонечку к богообщению приближается. Уже пару лет назад одна наша постоянная прихожанка спросила, можно ли поедет с нами в паломничество в зарубежное ко святыням Грузии ее муж, говорит: ну он у меня не особо верующий. Ну я знаю, что, в принципе, регулярно к паломническим поездкам присоединяются люди, которые как-то так редко в храм заглядывают, только там на Пасху, но оказалось, что вот этот мужчина, он вообще даже некрещеный человек. И, тем не менее, он попал в ритм паломнической поездки, которая отнюдь не расслабленная, которая подразумевает, что раннее вставание, а потом приезд, возможно, и за полночь, и постоянные подъемы где-то пешком, к каким-то горным храмам, и даже, если деваться некуда, мы приехали где-то на службу, то приходится и на службе стоять. Ну или можно кругами ходить вокруг, но от этого служба короче не станет. По идее, человек, который так не имеет некоторого духовного стремления, он должен подумать: зачем? У меня есть какие-то возможности, работа мне позволяет взять и куда-то там отправиться еще, что-то посмотреть в каком-то более комфортном режиме. Зачем это связывать с паломничеством? А тем не менее смотрю — через полгода мы отправляемся ко святыням Албании и Черногории, и кто же в первых рядах записывается...
А. Пичугин:
— Это куда я не смог поехать с отцом Стахием, хотя он мне как-то ввечеру поздно позвонил, я помню, говорит: не хочешь поехать? Нам нужен водитель и человек, который хорошо знает Черногорию. И у меня ребенок должен был родиться, и вообще как-то думаю: ну не получается, вот совсем не получается. Ну съезжу я и не раз еще в любимую Черногорию. Но что-то тут как-то застопорилось все.
А. Ананьев:
— На будущее, отец Стахий: я отличный водитель.
Иерей Стахий:
— Да, уже расширяем наш такой кругозор. Кстати, эта тоже поездка — маленькое чудо. Потому что мы вернулись из этого паломничества последним рейсом, а на следующий день все рейсы между Евросоюзом, а пересадочным был рейс через Грецию, Российской Федерацией были прекращены. Так вот и в этой паломнической поездке тоже был еще один батюшка, который не знал о том, что человек некрещеный, не особо верующий. И вот мы приходим в один малопосещаемый монастырь, Пиперский монастырь, и преподобный Стефан Пиперский, его мощи нетленные лежат в раке, а рака закрыта. Когда приходят паломники, эту раку открывают, однако, в отличие от привычного нам стеклышка, никакого стеклышка нет, там лежат мощи святого человека, пусть они и под некоторым одеянием, облачением, но все равно открытые мощи. Я знаю, что даже для многих глубоко воцерковленных людей вот это некоторое испытание — все-таки страх смерти, он в нас естественен, потому что человек предназначен Богом для жизни, и как-то это уже должно останавливать. И все наши паломники прикладываются. И смотрит батюшка, который второй тоже ездил в нашу поездку, и он так видит — ну как-то человек стесняется вроде. И он говорит: подходи, подходи, прикладывайся. И вот этот муж нашей прихожанки, еще некрещеный, берет и подходит, и уж, ну раз надо, сказали, проявляет истинное смирение и прикладывается к мощам. Для человека неверящего — ты, можно сказать, берешь и прикладываешься, можно сказать, просто к какому-то трупу. Если, конечно, это бы происходило в какой-то большой толкотне, где множество людей, которые толкаются, зажигают свечи, там все волнуются, что почему это очередь медленно движется, пытаются там пролезть без очереди, как порой у многих святынь, возможно, было бы ощущение другое. Но когда ты проходишь, и вокруг эти горы, на них чуть-чуть опускается туман, солнце светит, и солнце еще достаточно низкое, потому что это конец февраля, начало марта, а уже при этом день световой хоть и увеличивается, но тоже достаточно короткий, а позади уже тоже такие уже наши путешествия — повороты среди извилистых ущелий, от одного монастыря к другому, то, конечно, настроение другое. А вот когда ты вдохновился такой красотой, когда тебе Господь взял и показал вот это соединение красоты нерукотворной... А тем более для нас, для людей, которые живут, хоть и среди семи холмов, в Москве, но не особо это замечают, признаемся честно, мы люди равнины, когда мы оказываемся в горах и видим вот это величие Божие. А тут еще к этому присоединяется рукотворная красота — вот эти маленькие уютные балканские монастыри, которые над этими речушками горными стоят, и над которыми тоже возвышаются вершины, то, конечно, уже ощущения совсем другие.
А. Пичугин:
— А мы можем сейчас приостановить нашу программу? Я выйду из студии, а вы потом продолжите.
А. Ананьев:
— Нет.
А. Пичугин:
— Я просто давно я не был...
А. Ананьев:
— Мы мучиться должны вместе, Алексей. Надо терпеть.
Иерей Стахий:
— Но тут тоже, можно сказать, ладно, какое-то уже прямо такое религиозное насилие идет — человек тоже должен сдаться уже в следующий раз. Да тут еще такие риски — вон батюшка взял, завез, чуть вообще не улетели, и там на работу-то не вернешься, и как потом на перекладных добираться. Но нет, через полгода мы снова поехали ко святыням Грузии, уже по новому маршруту, но уже снова в первых рядах, конечно, человек записался, присоединился. Более того, когда стали мы с прихожанами и на какие-то на майские, на ноябрьские длинные выходные выбираться уже там на два-три дня из Москвы, уже к таким не столь экзотическим — это уже не Балканы, не Грузия, уже нет этих гор, уже обычная наша среднерусская равнина, уже привычная нам храмовая архитектура.
А. Пичугин:
— Саша, они в Суздаль поехали.
Иерей Стахий:
— То тем не менее, в данном случае мы поехали совсем не в такой древний город. Были в Задонске. Да, ну чем можно москвича особо удивить в Задонске? Если ты, конечно, как паломник туда совершаешь путь — ну, конечно, ты к святителю Тихону приходишь. Если ты в поисках какой-то эстетической новой архитектурной, культурной вот новизны едешь, то, конечно, для тебя особо ничего нового ты там не увидишь: да, большой собор, да, есть храм рядом поменьше, но вполне все классически, стандартно. Да, тоже, конечно, это красиво, конечно, это тоже, когда с другого берега реки Дон, еще маленького, еще такого не разлившегося, еще неширокого, смотришь — тоже такая красивая панорама. Но тем не менее видишь, что человек, тоже это его вот как-то вдохновляет. А с чего же тут? Можно сказать, ну ладно, красота идет. Так это бы не началось, просто вот этот человек, он очень любит искусство. И обычно он брал жену и говорит: так, поехали в такую-то страну европейскую, смотреть такой-то европейский музей, там такая-то выставка. А теперь поехали сюда. А она ему говорит: ну теперь поехали в обратную сторону. Да, и вот люди, во-первых, красота спасает мир, потому что люди, у которых, возможно, чуть-чуть разные интересы, они находят точки соприкосновения. И, самое главное, вот эта красота приближает к Богу. Пока мы не видим некоторого хеппи-энда. Но на самом деле хеппи-энд — это когда ты все-таки не только стал христианином, крестился, но еще ты умер, попал в рай — вот это хеппи-энд. Поэтому еще никто из нас относительно себя, только относительно святых на небесах, никакого вот счастливого конца не увидел. Тем не менее я надеюсь, жду и молюсь, что тоже уже ставший для меня, можно сказать, таким хорошим товарищем человек потихонечку, через очередную порцию красоты, придет и до купели Крещения.
А. Ананьев:
— «Светлые истории» на Радио ВЕРА. Отец Стахий, я, прежде чем вас представлю еще раз, я стрясу с вас обещание писать книги. В вас умер или по крайней мере при смерти там Пришвин, и кто еще там писал о природе? Вот обязательно просто вам надо писать. Ваш слог — вы рассказываете так, как будто бы аудиокнигу читаете, и наши слушатели и зрители это уже отметили.
А. Пичугин:
— Отец Стахий напишет книгу, а ты ее прочитаешь.
А. Ананьев:
— Нет, у него прекрасно получается и так. Отец Стахий Колотвин, священник, клирик храма святителя Николая в Тушине, сегодня в «Светлых историях». Также красавица Марина Борисова и Алексей Пичугин, я Александр Ананьев. Тема сегодняшней программы: «Красота, свидетельствующая о Боге: история о том, как красота мира или прекрасные творения людей помогли увидеть Бога». Вот когда вы это рассказывали, отец Стахий, я вдруг осознал одну важную штуку: человек, который любит искусство, не может быть неверующим. Он может быть там формально некрещеным, может быть декларирующим свой атеизм, но ценить искусство, видеть в мазках разноцветной субстанции, именуемой краски, да, красоту и при этом не верить в то, что все это создано Богом... Там да, это человек нарисовал, но миллион человек нарисует красками на холсте что-нибудь, и лишь у одного получится что-то, необъяснимый какой-то космос под этой кистью. И не верить в Бога, по-моему, невозможно.
Иерей Стахий:
— Если ты увидел где-то кадр в фильме в каком-то, и увидел какой-то вид на какой-то собор или если кто-то из друзей выложил фотографию и не подписал, и тебя заинтересовало: а где же это, откуда это идет? Или ты в интернете наткнулся на картину художника, но не знаешь, что это за художник, ты обязательно начнешь выяснять. Потому что тебе это если зацепило не только разум, но и сердце, ты будешь выяснять и посмотришь: ой, этот собор в таком-то городе — действительно тебе будет интересно не только, что: ой, локация известная, можно забыть, а все-таки как его строили, как это сложилось, при каком там, возможно, правителе. Тоже если ты не знаешь художника, ты будешь выяснять, что за картина, что это вот такое влияние, как — дальше вот начинаются вот те самые искусствоведческие вещи, когда судьба художника, там какие-то его поиски, его знакомства, его общение с другими видными людьми, его вдохновенные чувства к какой-то там прекрасной девушке и так далее. По сути, ты все равно идешь к некоторым истокам, ты хочешь понять, как эта красота зародилась. Когда ты видишь нерукотворную красоту, и когда даже ты видишь в том числе рукотворенную красоту, и которая с этой нерукотворенной красотой гармонирует, то ты точно так же пытаешься понять, откуда же ее источник. И рано или поздно тебе придется признать, что источник, он вне нашего мира. Потому что в нашем мире столько некрасивого, столько ужасного, что вот эта красота, которая не растворяется, не затопляется вот этим всем, это настоящее необъяснимое чудо.
А. Ананьев:
— Вспоминается знаменитое:
...помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом
Среди рыжеющей травы?
О том, что красоту можно увидеть и в фигуре падшей на обочине полуразложившейся лошади, и это тоже будет настоящая красота? Или нет?
Иерей Стахий:
— Безусловно, если душа человека прекрасна, то, как мы помним, даже Господь нас призывает ко спасению, почему Господь — вот серьезная минутка христологии: как человек приближается к Богу? Бог становится человеком, принимает человеческую природу, и как мы уже, даже человек, не разбирающийся в богословии, просто в храме стоит и слышит, что вот подобное подобным бо призва, яко Бог славится во веки, — вот слышали мы зимой вот эти песнопения. Подобное познается подобным. Мы тоже то, что видим, отражает свет — мы воспринимаем глазами, то что звуковые волны, колебания воздуха — то это мы слышим ушами. Точно так же и чувство красоты, оно возможно, только если есть какой-то уголок красоты в душе. Когда человек, конечно, подавлен, раздавлен или когда он озлоблен, и он может красоту рядом не чувствовать. Он видит рядом с собой, например, своего любимого, там любимую жену или жена видит любимого мужа, но если внутри какие-то страсти, есть вот это зло, то уже это ослепляет, и ты не чувствуешь красоту. Однако вот если красота в твоей душе все-таки живет, есть место — а все мы сотворены по образу и подобию Бога, Бога Творца, и поэтому вот эта красота творческая, она сопричастна каждой душе любого человека, абсолютно никак не связанного с миром искусства, то точно также вот эта красота тебе позволяет увидеть это в том числе вот в падшей лошади. Более того, если мы посмотрим на святых, они видели эту красоту и в самых страшных, падших грешниках. Как увидел Господь на благоразумном разбойнике, что не все потеряно, что есть красота покаяния у него в душе, и сразу его в самое прекрасное место, в рай призвал.
А. Ананьев:
— И если действительно красота в глазах смотрящего, то в глазах Марины Борисовой даже я не так безнадежен и, в принципе, весьма симпатичен. Марина Борисова, что самое красивое приходит в голову, когда мы говорим о красоте, свидетельствующей о Боге? Мариночка.
М. Борисова:
— Ну раз уж мы начали с путешествий, я тоже расскажу о путешествии, которое произошло моим первым Великим постом, в дальние-дальние 80-е годы. Это был первый год моих проб церковной жизни, я ничего не знала и очень мало что понимала. Единственное, что я прочитала, что нужно постараться, по крайней мере на первой неделе Великого поста, вот походить на чтения Великого покаянного канона, потом подготовиться, и вот очень хорошо бы в первое воскресенье причаститься. И мы с подругой, поскольку мы все делали по уставу и инструкции, как в армии — ну у нас тогда было довольно сложно найти человека, который тебя за руку бы взял и повел, и рассказывал бы. Тогда не было ни замечательных передач Радио ВЕРА, ни телеканалов, ни большого количества каких-то книг. Мы решили, что мы все будем делать по инструкции. Ночевать остались с субботы на воскресенье у нее, потому что она была ближе к Площади трех вокзалов, мы решили, что мы поедем причащаться в Лавру, к преподобному Сергию. Но проблема была в том, что мы ехали туда первый раз, ни она, ни я, мы до этого там никогда не были. Ну, естественно, мы полночи читали правило, потом мы затемно вышли из дома, на первую электричку сели. Приехали мы — тогда Сергиев Посад назывался Загорском, — приехали мы затемно. И в тот год была погода такая совершенно зимняя в начале поста, то есть там была такая рождественская картинка: сугробы по колено, хрустят, там морозец, все замечательно, темно, звездное небо, чудесно. Мы выходим на платформу, смотрим, куда народ идет. Мы решили, что все идут в Лавру. А оказалось, что все идут на работу, поэтому все сходили с платформы в другую сторону. Мы пристроились к толпе, вместе со всеми сошли в другую сторону и углубились в Посад, а тогда он был просто деревней — деревенские улицы, неосвещенные дома, закрытые ставни. Мы бродим там посреди сугробов и не можем понять: а где ж тут монастырь?
А. Ананьев:
— Ни навигаторов, ни смартфонов не было.
М. Борисова:
— Ничего не было. И главное, что в этот час люди, которые приехали на работу, быстренько рассосались, и там пусто, там спросить не у кого, нет прохожих. В общем, мы бродили-бродили, прибрели к шоссе. Около шоссе мы встретили какого-то несчастного прохожего, спросили, как же нам попасть в монастырь. Он посмотрел на нас как на умалишенных, сказал, что мы идем в другую сторону. Ну с его помощью мы так выправили свой внутренний навигатор, с приключениями добрались мы наконец до монастырской стены, вошли в святые ворота и увидели очередь. У советского человека рефлекс: он видит очередь — сразу в нее встает. Потом начинает выяснять, зачем и куда она стоит. Мы, естественно, пристроились в очередь и выяснили, что это люди стоят на исповедь, которая проходит в надвратном храме. Замечательно. Спрашиваем: а служба где? А служба в Трапезном храме, она уже началась. В общем стояли-стояли мы в этой очереди, поисповедались. Наше приключение закончилось тем, что к Чаше мы подходили последними. Когда мы вышли из храма, был такой настоящий кустодиевский зимний морозный день: солнце, на небе ни облачка, снег блестит и хрустит, все замечательно. Выходим мы в совершенно полуобморочном состоянии из Лавры, и оказывается, что дорога на станцию идет прямо практически от ворот, но по такому крутому холму. Мы начинаем подниматься на этот холм. Посредине холма я как-то оборачиваюсь — и все, и я не могу дальше идти никуда, потому что посреди этих сугробов и облаков почти в небе висит Лавра. Это очень трудно понять, что происходило с моим зрением, но это было ощущение, то она не стоит на земле, а она висит.
А. Ананьев:
— «Под небом голубым есть город золотой»?
М. Борисова:
— Да почти так. И я, в общем, помню, что я до вершины этого холма шла спиной вперед, потому что я не могла себя заставить повернуться. Когда мы сели наконец в электричку и расслабились, и пришли в такое состояние любви к всему окружающему, а рядом с нами сидела такая простая женщина, говорит: «О, вы из Лавры? — Да. — Ну с праздничком вас». Мы думали, что она поздравляет нас с причастием, а она говорит: «Ну как же, праздник — Торжество Православия». И вот уже практически больше четырех десятков лет, когда начинается Великий пост, я вспоминаю эту историю, и для меня на всю жизнь ключ к Великому посту и к настроению вот этого пути к счастью, зависит от воспоминания вот этой картинки.
А. Ананьев:
— Как же хочется сейчас включить какую-нибудь прекрасную музыку и просто помолчать после этой истории Марины, чтобы ее впитать, не расплескать и не распугать. Но вместе этого мы уходим на короткую паузу полезной информации на Радио ВЕРА. А через минуту вернемся к нашим «Светлые историям».
А. Ананьев:
— «С огромным интересом смотрю эту передачу, — пишет (я не знаю, мужчина или женщина, девушка, юноша) кто-то, кто подписал себя как Синяя Звезда. — Люблю ведущих и всегда благодарна за свет и тепло. Спаси Господи за интересных людей, которых вы приглашаете на передачу». Спасибо вам за этот комментарий, который вы оставили под одним из выпусков «Светлых историй» в наших социальных сетях. Слушать нас можно на радио и на сайте https://radiovera.ru/, смотреть в наших социальных сетях, в частности в нашей группе в ВКонтакте. Это «Светлые истории». Сегодня здесь, в нашей студии на Андреевской набережной, клирик храма святителя Николая в Тушине, священник Стахий Колотвин, Алексей Пичугин и Марина Борисова, которая поделилась восхитительнейшей историей. Мариночка, можно я уточню? Мне кажется, что, если бы вы находились в тот же самый день, в том же самом месте, но не после причастия, вы бы не увидели эту красоту.
М. Борисова:
— Я думаю, что большинство людей, которые помнят свое неофитское прошлое, свои первые шаги в Церкви, засвидетельствуют, что так видеть мир, как видишь первые месяцы после того, как и ты начинаешь входить в церковную жизнь, такого больше почти никогда не повторяется. На каждом шагу он открывается совершенно неожиданно. Это такое возвращение в детство, но с незамутненным восприятием всего окружающего. Но просто в детстве это есть и есть, и ты в этом живешь. А когда ты взрослый проходишь через то же, ты на каждом этом новом мировосприятии тормозишь, запоминаешь и потом складываешь где-то там, у себя. И это очень помогает, когда наступают долгие годы уныния, и ты начинаешь, как драгоценные четки, перебирать эти воспоминания.
А. Ананьев:
— То, что вы, Мариночка, называете «долгими годами уныния», я называю «жизнь». Отец Стахий, действительно ли вот этот вот даже не миг, да, но несколько мгновений после причастия преображают оптику нашу, и мы действительно видим то, что в другое время покажется обычным, как прекрасное?
Иерей Стахий:
— Если мы достояно подготовились к причастию... Причем, конечно, речь не идет о том, что прочитали какие-нибудь там каноны, тоже там взяли масло не подсолнечное...
А. Ананьев:
— У меня теперь образ достойной подготовки ко причастию вот — Мариночка: то есть всю ночь там, нет, полночи читать правило, в два часа выйти из дома, к четырем часам прийти на Площадь трех вокзалов, сесть на электричку, доехать, заблудиться в Загорске и только потом прийти к этому надвратному храму на исповедь.
Иерей Стахий:
— Конечно, конечно. Тут мы смотрим — вроде есть такой объективный момент: человек находится в состоянии такого острого недосыпа — называю вещи своими именами. Однако это состояние, оно приводит к двум полностью противоположным последствиям. Либо человек в таком состоянии находится в нервном и раздраженном: он видит красоту, она его раздражает: ой, солнце блестит — мне глаза оно слепит, да, там, соловьи — спать не дают. Тоже там бабушки берут, приветствуют с праздником — мешаются по дороге там на электричку пройти и так далее. Все тебя будет раздражать. Однако если ты прикоснулся к красоте, которую дает Христос, вот эта внутренняя красота благодати Божией, некоторое созерцание Бога — мгновение, минутка, — то это созерцание преображается. И, наоборот, у тебя точно так же ты не выспался, у тебя обострены чувства, но ты воспринимаешь, наоборот, лучше прекрасное. Поэтому это тоже вот как раз мы, помните, как в 90-е годы была такая реклама: «Просто добавь воды», да? Что если ты идешь по пустыни, и у тебя есть растворимый лимонад, но нету воды, то, конечно, никак он тебе не поможет. И даже если у тебя очень большой груз этого растворимого лимонада (оставим за скобками его какие-то ядовитые побочные свойства). Точно так же и вот прикосновение благодати Божией к нашей душе, даже если она изнемождена, даже если она переутомлена, все равно уже дает заряд не только душе, но и телу — вокруг, из окружающего материального мира, остро и полезно воспринимать красоту.
А. Ананьев:
— И пока, благодаря дорогому отцу Стахию, я буду безрезультатно бороться с мелодией этого рекламного слогана, который у меня сразу же в голове... Вот зачем вы это сделали? Вот есть штуки, которые называются «ушной червь»: вот оно раз тебе запало в уши — все, и ты два дня ходишь и просто так... Зачем вы это сделали? Я предлагаю дорогому Алексею Пичугину рассказать о Суздале. Потому что все-таки, считаю, Суздаль — это самое красивое, что он видел когда-нибудь в своей жизни. Иначе трудно объяснить, почему он большую часть жизни там провел.
А. Пичугин:
— Я, конечно, как генерал, тосты говорить не умею, но за красоту! Ну а что, я не с Суздаля хотел начать. А можно я не с Суздаля? Можно, сам себе разрешил. Я начну с другого места. Если уж мы про путешествия заговорили, то я тоже про путешествия — Стамбул.
А. Ананьев:
— Да ладно! Дай-ка я попробую нарисовать картину. Вот я сейчас нарисую такими жирными мазками, небрежными...
А. Пичугин:
— А я постараюсь сделать так, чтобы не совпало.
А. Ананьев:
— Да, я просто, зная тебя, могу предположить, что такое истинная красота.
А. Пичугин:
— Давай. Балык-экмек.
А. Ананьев:
— Нет, ну зачем так упрощать. Апрельское утро, причем конец апреля. Алексей просыпается в недорогом отеле с видом на...
А. Пичугин:
— Расскажет историю, которую я ему когда-то рассказал, только чтобы я быстрее перешел на Суздаль.
А. Ананьев:
— С видом на Золотой Рог. И просыпается даже не оттого, что сработал будильник или...
А. Пичугин:
— Ой, дай я ее сам расскажу, эту историю, это та самая история.
А. Ананьев:
— А это та самая история?
А. Пичугин:
— Та самая история.
А. Ананьев:
— Ну ладно, хорошо.
А. Пичугин:
— Я просто хотел сказать, что я по-другому зайду. Мы же не можем свести красоту Божиего мира только к лицезрению чего-то вот, чтобы обязательно крест был, вот крест. Я уже не помню, кстати, недорогой....
А. Ананьев:
— Из того отеля, кстати, открывается вид на прекрасный храм и с прекрасным крестом.
А. Пичугин:
— Ты, наверное, не тот отель, я не знаю. Это отель возле Голландской башни, я не помню, дорогой или не дорогой, давно было. Да, это где-то как-то апрель был...
А. Ананьев:
— Для тех, кто не знает, апрель — это лучшее время для визита в древний Константинополь, поскольку там начинают совершенно бешено, неистово, бесстыже цвести миллиарды тюльпанов.
А. Пичугин:
— Я просто действительно часто рассказываю где-то в окружении своем эту историю как иллюстрацию красоты, какой она тоже может быть. Да, я действительно просыпаюсь не от будильника, просыпаюсь я рано. В апреле там часа в четыре светает, около пяти. А известно, что муэдзины, азан — это то, что вот муэдзин произносит с минарета, — начинается с рассветом. И вот как рассвет кочует, да, по времени года, так и азан этот самый ранний тоже кочует по времени года. И там не собор, естественно. Чаще всего в Стамбуле собора у тебя рядом с отелем из окна не будет. Я вот потом тоже бывал в Стамбуле и не раз, и у меня бывали случаи, когда минарет, громкоговоритель на минарете был направлен прямо в окно квартиры. Я этого не знал, с женой не знали, когда туда заселялись, но это другая история. Там чуть подальше был минарет, и азан долетал так мягко, не в уши сразу: о, на! — мягко так, аккуратненько. Но я проснулся от азана, я подошел к окну — действительно, рассвело. Там видна Голландская башня только. Если кто-то представляет Стамбул, эта Голландская башня во все окно, и где-то рядом минарет, где-то рядом азан, призывают мусульман к молитве. Но это не единственный звук. И дальше пространство начинают наполнять другие звуки, доносящиеся до тебя — это чайки, которые над Золотым Рогом, над Босфором. Стамбул же, он весь на воде практически, ну там какие-то дальние районы, конечно, нет. Но если ты туда приехал как турист, ты, в основном, селишься где-то недалеко. И чайки. А дальше начинаются гудки сухогрузов, которые в этот момент начинают там, я как-то ночью наблюдал, когда, видимо, я не знаю, как это у моряков зовется, когда дается какая-то, видимо, отмашка, и вот эти караваны судов начинают свое движение, прерванное глубокой ночью, по Босфору. И вот гудки сухогрузов, азан и крики чаек вдруг пробуждают во мне какое-то вот ощущение непередаваемой красоты. Мог бы на месте азана быть колокольный звон? Наверное, мог бы, но в данном случае это был азан, и вот ты стоишь и думаешь: «Господи, как же хорошо!» Переведите слова азана на русский язык — вы получите совершенно иную молитву. Переложите азан на колокольный звон — вы получите что-то родное, христианское, хотя даже в православии в других странах колокола иначе зазвучат, вот этот вот привычный нам русский колокольный звон, он только у нас есть или в русских православных храмах, если вы оказались где-то в другой стране. Поэтому вот в данном случае вот эта красота, когда я стою и понимаю: «Господи, как хорошо!» — была в сочетании вот этих звуков. Но понятно, что для любого человека представление о красоте, мы говорили в начале нашей программы про верующих людей, то что вот для верующего человека очень явно, что это вот все красота Божиего мира. И как же человек, когда видит вот эту вот нерукотворенную красоту или, наоборот, рукотворную, может и не подумать в этот момент о Боге. Но мы таким образом, мне кажется, несколько принижаем мнение огромного количества людей, которые в Бога не верят, но при этом могут созерцать красоту. Я совершенно искренне считаю, что это божественный дар — умение видеть красоту, это безусловно божественный дар. Дальше кто-то включает в это свое представление Бога, кто-то не включает. Но красоту — про лошадь спрашивали, — я, как Саша прекрасно знает, часто (да я думаю, что и Марина знает, отец Стахий знает, со всеми мы это обсуждаем за эфиром), я часто бываю в небольших городах. Куда приезжаешь и понимаешь, что, к сожалению, церковку покрасить не мешало бы, но денег на это, наверное, нет, что вот эти домки подлатать бы хорошо, а последний раз здесь что-то красили и латали лет 40 назад, а то и еще раньше. А каждый может себе представить среднестатистический русский город — это отнюдь не Суздаль, да, зато от Суздаля недалеко их много: купеческая застройка, уже пообветшалые дома, плохо врезанный супермаркет в один из этих домов, такие без штукатурки храмы, стеклопакет плохо вставлен, но если не стеклопакет, тогда непонятно что, крест покосился. Но ты приезжаешь и чувствуешь пульс... Вот говорим про какой-то мегаполис, да, про Стамбул — ты чувствуешь пульс великого города. Я про Стамбул уверен, что, не дай Бог, конечно, сейчас у нас было в Турции землетрясение, и сейсмологи говорят, что Стамбулу угрожает. Надеюсь, что ничего не случится или оно не будет катастрофическим. Но у меня каждый раз посещение Стамбула вызывает ощущение, что он, что ни произойдет — не знаю, эпохи сменятся, политическая карта мира перекроится сто раз, а вечный город... Я никогда не был в Риме, вот это упущение. В Нью-Йорке был, в Риме никогда не был. И мне очень сложно представить, все говорят: вот Рим — вечный город. Для меня поэтому вечный город — Стамбул в данном случае. Потому что он видел столько эпох, столько менялось правителей, столько менялось стран, столько менялось всего вокруг него, а он стоит и стоит, такой монолитный абсолютно. И ты приезжаешь в такой среднерусский город — у тебя это чувство монолитности, наверное, нет, но вот есть какое-то внутреннее, воспитанное книгами ли, фильмами, картинами, фотографиями, детством, чем угодно, чувство красоты. И ты это чувство красоты, этот пульс маленького города — с покосившимися купеческими домами, с церковкой на пригорке, которая совсем разваливается, храмовым комплексом из которого как, знаете, гнилые зубы, уже (простите за эту аналогию) выпало какое-то количество за последние сто лет построек. Но вот оно стоит, и чувство красоты твое тебе говорит, что вот это оно, что это совершенно точно оно, и ты себя как-то начинаешь чувствовать на месте. Я в тот же год, кстати говоря, когда слышал азан, крики чаек и сухогрузы, через несколько месяцев первый и надеюсь, пока только последний раз, и приеду туда, еще приеду, был в Каргополе. У меня есть такое ощущение (Суздаль в моем рассказе все равно будет присутствовать): Суздаль это или не Суздаль. Вот Суздаль — этот тумблер «Суздаль» переключается редко достаточно. Хотя Суздаль у меня — это не просто место на карте, а это такое широкое географическое понятие. Понятно, что Каргополь слишком далеко, он на Онеге находится, в Архангельской области. И вот я стою — закат, церкви Каргополя — какие-то в хорошем состоянии, какие-то в не очень хорошем... Но вот на меня накатывает вот это ощущение: что вот это — Суздаль.
А. Ананьев:
— «Светлые истории» на Радио ВЕРА. Что-то у меня дыхание перехватывает уже не в первый раз за сегодняшнюю программу. Слава Богу за все. Сегодня у нас здесь, в студии, клирик храма святителя Николая в Тушине, священник Стахий Колотвин, Марина Борисова и Алексей Пичугин, который умеет рассказать так, что ты начинаешь думать: а что ты делаешь в этом городе, почему ты никуда не едешь? В Суздаль, в Каргополь, в Константинополь — неважно. Такое впечатление, что вся красота остается где-то там, а ты здесь сидишь...
М. Борисова:
— А здесь ее столько...
А. Ананьев:
— Вот именно к этому, Мариночка, я и подвожу. Я не помню, к своему стыду, кто сидел на месте отца Стахия здесь, где у нас обычно сидит священник, которого мы приглашаем к разговору, но он рассказывал, и я знаю, о чем он рассказывал, я это переживал, но, к сожалению, это моменты, которые невозможно там спродюсировать, срежиссировать, как-то подготовить. Потому что чисто теоретически ты можешь взять, приехать в апреле там в Стамбул, вот как Алексей рассказывает, приехать в апреле в Стамбул, арендовать номер в отеле, именно вот с видом на Голландскую башню, и чтобы обязательно еще открывался вид на Босфор. Хотя я не понимаю, как ты умудрился, чтобы и на Голландскую башню, и на...
А. Пичугин:
— Босфора не было видно.
А. Ананьев:
— Золотой Рог, наверное.
А. Пичугин:
— Нет, вот в тот раз вид был только на Голландскую башню.
А. Ананьев:
— Только на Голландскую башню, хорошо. И встать еще в четыре утра или в полпятого, чтобы запах тюльпанов, запах жареных лепешек, вид на Голландскую башню, крики чаек и звуки сухогрузов, они сплелись в одно — и ты можешь это как-то спродюсировать. Другой момент, будешь ли ты от этого счастлив или нет. Может быть, ты откроешь окно, понюхаешь, послушаешь и скажешь: господи, какой бардак! Закроешь окно и скажешь: и что Алексей увидел во всем этом? Непонятно. А вот то, о чем я хочу рассказать, оно вообще неподвластно никакой режиссуре или продюсированию, ты не можешь это спланировать. Допустим, ты идешь в самое неприятное время твоей жизни — утром. Утром, и еще в какое-нибудь такое неприятное время года, — ранней весной. Ну когда уже как бы весна чувствуется, даже не весна, а как-то вот предчувствие весны только-только появляется, вот как бывает в начале Великого поста. И накануне было какое-то потепление, все растаяло, и грязища вокруг невозможная, а утром оно все замерзло, и оно еще и стало скользким. И вот ты идешь, и там небо голубое, и солнце встает. И настроение так себе. И вдруг ты видишь — это вот рассказывал вот этот священник, я переживал такое. И ты видишь: лужа, такая замерзшая недавно, а на ней узоры такие, геометрически правильные. В этой луже отражается синее небо, уголок дома, из-за которого выглядывает солнце, а в луже вмерзла горсть рябины — ветка рябины, вот этих вот рябиновых ягод. И еще как-то так солнце упало на эту лужу, что от нее такие лучики у тебя в глазах, и ты не можешь не остановиться, не посмотреть на это все и не осознать, что вот сейчас ты видишь, возможно, самое красивое, что может быть в твоей жизни. И сейчас момент абсолютного счастья, вот такого, что просто не описать. И об этом даже рассказать невозможно. Потому что то, что ты ощущаешь в этот момент, это, наверное, самый важный, ну или один из самых важных моментов в твоей жизни. Потому что у тебя есть — у тебя нет доказательств, но у тебя есть четкое ощущение, что ты сейчас словно вот Божий свет увидел. Вот как это объяснить, вот как это спродюсировать?
А. Пичугин:
— Я, можно, попробую. Вот два слова просто, прости.
А. Ананьев:
— Ну конечно, конечно.
А. Пичугин:
— Тоже у нас была такая история: мы были молоды, юны, шли с товарищем, он хороший мой друг до сих пор, по Москве: рассвет, мы идем с какого-то мероприятия, все весело вокруг. Он идет и говорит... Лето, начало лета, светает рано-рано, Москва такая красивая. Он: «Леха, как красиво! Включи Гребенщикова, такая Москва красивая, пусть звучит!» А я иду и думаю: господи, какой Гребенщиков... Спать бы скорее... Какая красота?"
А. Ананьев:
— Да-да, именно так.
М. Борисова:
— Я не знаю, может быть, действительно не стоит так уж зацикливаться на каких-то красотах, которые мы видим во время путешествий. Вот с Лешиной этой историей про звуковую красоту, вспомнилась история из давних тоже, начала 90-х годов. Был у меня опыт полугодовой жизни в только что открывшемся монастыре. Ну это отдельная история, что такое только что открывшиеся монастыри в начале 90-х. Кто помнит, кто жил в те времена, тот может себе представить, что это полная разруха, это никакого там уставного житья-бытья. У нас в женском монастыре было две монахини — одна игумения, а вторая сидела все время в келье. А все остальные — это вот такой женский колхоз. Но у нас служба была не каждый день, потому что трудно было какого-то батюшку уговорить туда приехать, чтобы служить...
Иерей Стахий:
— Заманить.
А. Ананьев:
— Заманить, да. Поэтому, когда нам сказали, что на наш престольный праздник приедет архиерей, привезет детский хор, и у нас будет полное великолепие, можно представить себе, как мы готовились к этому целую неделю. Мы по всем сусекам — жили впроголодь и, в общем, сгребли на угощение все, что только можно было, по всем амбарам. И вот все состоялось, все замечательно, все прекрасно: Крестовоздвижение, чудесное начало осени золотой, и служба прекрасная, и хор чудесный. Служба закончилась, архиерея пригласили в игуменский корпус, детей всех загрузили к нам в трапезную, накормили, угостили, все. И вот все, дети ушли гулять, оставались одни вот эти вот сестры, с позволения сказать, и что мы видим: на кухне осталась одна пшенная каша. А она у нас уже в горле не помещается, потому что это наша основная еда. И нас забыли. Вот мы готовили — все, праздник состоялся, вот все прекрасно. Но мы сидим, как вот забытые на собственных именинах. И тут за каким-то, я не помню, зачем я выхожу на улицу. А у нас между сестринским корпусом и игуменским стоял огромный старый клен. И вот, представляете себе, такое уже послеполуденное осеннее солнце, и вдруг сфокусированные лучи падают на этот абсолютно красный клен, и он загорается. Такое ощущение, что это нереально, это какая-то неопалимая купина — смотришь и не веришь. Я смотрю, так потянулись все девчонки из трапезной, все выходят и замирают. И это единственное, что нас тогда полностью примирило с нашим печальным настоящим. То есть мы стояли вокруг, как завороженные дети на елку, так мы глядели на этот горящий огненным таким, красным светом клен, и у нас постепенно возвращалось ощущение праздника и уходила обида.
А. Пичугин:
— А осетрина все равно не появилась.
М. Борисова:
— Осетрина не появились. Но ты знаешь, как-то, в общем, уже было все равно, честно говоря.
А. Ананьев:
— Мне часто кажется, что, когда мы читаем историю о умножении хлебов, рыб или превращении воды в вино, это как раз история из той серии, вот как Марина рассказала, отец Стахий, или это неправильно так думать? Весь вопрос в восприятии. И там, где никто не увидит, там кто-то не увидит ни вина, ни хлебов, ни рыбы, другой будет счастлив, потому что у него все это есть, он все это видит, чувствует, он чувствует вкус этого всего и запах.
Иерей Стахий:
— Конечно, красота, она может быть кулинарная красота, и, конечно, какие-то вкусовые ощущения, они тоже добавляют. Недаром мы все, как любители Царьграда далекого, сразу начали вспоминать, как только его Алексей упомянул, различные кулинарные блюда, которые связаны с этим опытом. Хотя конечно Царьград ассоциируется у нас не с едой. Конечно, это чуть-чуть дополняет картину. Другое дело, что если ты будешь сыт, а красоты ты не увидишь, то Бога тебе будет чувствовать сложнее. Это мое частное мнение, это можно сказать, мое частное пастырское мнение. Потому что если человек, у него нет какой-то тяги красоты, если вот берем невоцерковленного человека или человека неверующего, и дальше, насколько вот он будет приближаться к Богу и насколько он будет возрастать к ближнему, действительно зависит от некоторой расстановки приоритетов, да, к чему он стремится. Даже я вот возьму некоторое такое пастырское наблюдение. Я последние годы редко ходил вот на такую требу священническую как освящение квартиры. Я был настоятелем храма, у меня было два батюшки, и всегда, когда меня просили, я, если люди не возражали, а чаще всего, когда люди звонили незнакомые, просто невоцерковленные, лишь бы кто-то пришел, я отдавал то одному, то другому батюшке. Ну вот когда я только начинал служить и достаточно часто ходил, освящал жилища, всегда я старался остаться с людьми побеседовать, выпить чаю, познакомиться, и многие из этих людей пополнили потом число наших прихожан. А многие стали заглядывать. А многие не пришли вообще. И вот как раз немножко смотришь, что, когда ты приходишь к человеку домой, в принципе, понимаешь достаток семьи. Потому что видишь, что везде батюшка обошел, покропил и увидел, какая там техника на кухне, в ванной, увидел какая там мебель. Когда ты занимаешься стройкой приходской, ты знаешь, сколько примерно будет стоить такая плитка. Потому что батюшка, всегда ему прораб предлагает: батюшка, давайте возьмем вот такую, а ты так на нее смотришь, вздыхаешь и говоришь: нет...
А. Пичугин:
— Мы эту покупать не будем.
Иерей Стахий:
— Закупаем там в два раза дешевле. Главное, чтобы не скользкая, и чтобы детки в воскресной школе не поскользнулись на перемене и так далее. И то есть тут, и вот когда ты видишь, что нет, человек, какое-то у него стремление, вот заполнено какими-то вещами, и достаточно дорогими, но неэстетичными, то скорее всего, увы, очень часто человек... Нет, есть действительно люди, которые уже верующие. Но мы вот берем тех людей, которые позвали освятить квартиру просто потому, что так принято или кто-то сказал, подсказал, посоветовал. Там бабушка сказала: что же ты так давно переехал, ремонт сделал, а до сих пор не освятил. Вот и такие люди действительно редко появлялись потом в храме. И это не потому, что это люди ну как-то плохие, просто вот как-то в душе некоторое стремление к комфорту превысило стремление к красоте. Когда ты стремишься к Богу, это всегда тебе некоторую зону комфорта — вот это модное сейчас словосочетание, даже обидно его немножко употреблять, но как все модное, это на самом деле похищено из святоотеческих древних учений, в том числе и как раз понимание такое, которое русской пословицей характеризуется: «Сытое брюхо к учению глухо». Что человек, когда вот находится какая-то вот абсолютная теплота, уют, и ты находишься в своей берлоге, тебе неохота никуда идти. А когда ты берешь, и даже, возможно, ты там даже не выспался, ты голоден, но ты стремишься к красоте, то ты увидишь, выйдешь и увидишь вот это заходящее солнце, услышишь вот эти гудки и крики, они тебя будут не раздражать и не мешать тебе спать. Вот это сонное состояние не помешает тебе там захотеть музыку какую-то послушать. То есть порой, можно сказать, и Господь нам дает какие-то затруднения, в том числе финансового плана, и просто даже не финансового, но забегались в течение дня, и мы вот не выспавшиеся и голодные ходим в течение дня — не потому, что нам негде спать и нечего есть, а просто сложился у нас рабочий или какой-то семейный график так, что в итоге нам Господь посылает такие моменты и периоды нашей жизни, чтобы мы могли оглянуться на красоту, и через красоту окружающего мира тоже задуматься о Боге. И задуматься о том, как же эту красоту в своей собственной душе отобразить.
А. Ананьев:
— У нас осталось 59 секунд до окончания программы «Светлые истории». За эти 59 секунд я предлагаю каждому дать свой очень короткий ответ на очень сложный вопрос: если человек не видит вокруг себя ничего красивого, действительно ли у него сейчас проблема с его верой? Потому что, если человек близок к Богу, он видит только красивое. И если человек не видит красивое, значит, он почему-то оторвался от Бога. Да или нет?
Иерей Стахий:
— Увы, значит, пока страсти душу чуть-чуть ослепили, от Бога они отделяют. Но Бог все равно рядом. Поэтому страсти из души чуть-чуть отодвинул, и чувствуешь: Господь рядом, источник красоты уже близко.
А. Пичугин:
— Нужно знать все вводные. Так что нет.
А. Ананьев:
— Марина.
М. Борисова:
— Что нет?
А. Ананьев:
— Отлично. Прекрасное завершение «Светлых историй» на Радио ВЕРА. Сегодня мы беседовали с клириком храма святителя Николая в Тушине, настоящим тонким ценителем прекрасного, священником Стахием Колотвиным. Спасибо вам, отец Стахий. Алексей Пичугину желаю, чтобы Господь открывал ему как можно больше границ и возможностей для путешествий и новых впечатлений. Спасибо большое за твой Константинополь.
А. Пичугин:
— Спасибо.
А. Ананьев:
— И Марина Борисова.
М. Борисова:
— Спасибо.
А. Ананьев:
— Я Александр Ананьев. Прощаемся ровно на неделю. Не забывайте, пожалуйста, друзья, что «Светлые истории» существуют не только в аудиоформате, в FM-диапазоне и на https://radiovera.ru/, но и в видеоверсии в наших социальных сетях, в первую очередь в нашей группе ВКонтакте. Пока.
Все выпуски программы Светлые истории
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!