Вместе с доктором исторических наук Дмитрием Володихиным мы говорили о жизни, особенностях правления и судьбе великого князя Московского и всея Руси Василия III.
Ведущий: Дмитрий Володихин
Дмитрий Володихин:
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это «Светлое радио», Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин, и единственный наш сегодняшний гость — это великий князь Московский Василий Иванович, он же Василий Третий. Никаких ученых, специалистов, писателей и так далее и тому подобное сегодня в студии нет. Мы с вами поговорим между собой, надеюсь, это вас не отпугнет. Итак, Василий Иванович, один из правителей Московского государства, определивших само лицо нашей страны надолго вперед, человек незаурядный в своих проявлениях, сильный и в добрых поступках и, в общем, в недобрых тоже, человек, достойный того, чтобы его помнили. Проблема Василия Ивановича в том, что он зажат между двумя знаменитыми правителями, и в какой-то степени они отвлекают от него внимание просвещенной публики. Его отец, Иван Третий Великий, создатель России, создатель страны, в которой мы живем. Его сын Иван Четвертый Грозный, человек, который является, на мой взгляд, если не наиболее известным из всех монархов русского средневековья, то уж, наверное, где-то в первой тройке. Поговорим мы о Василии Третьем в основном в ключе, который должен показать, как не гениальный сын может использовать наработки гениального отца и, в общем, неплохо доиграть партию своей жизни. Василий Третий действительно свел тяжелую шахматную партию большой политики Москвы и Московского государства не к ничьей и не поражению, а к победе, к территориальным приобретениям, ко благу государства, но не с блестящим результатом, но вытянул более-менее. Если бы это был борцовский поединок, то это называлось бы «по баллам». Итак, родился Василий Третий в 1479 году, он дитя от второго брака Ивана Третьего Великого. И надо несколько слов сказать об этом браке. Вообще мы сейчас поговорим о семейной жизни Рюриковичей для того, чтобы стало понятно многое из их политики. Собственно от первого брака у Ивана Третьего был наследник Иван Молодой, человек, которого готовили к судьбе правителя, человек, который был надеждой своего отца. Но мать Ивана Молодого, первая жена великого князя Московского Ивана Великого скончалась достаточно рано, и он женился на наследнице Византийских императоров Софье Палеолог. Софья Палеолог — племянница одного из Византийских императоров, последнего, и мало кто добавляет, что она еще и внучка другого Византийского императора, то есть она наследница Константинопольской империи по прямой. В 1453 году пал Константинополь под ударами турок, исчезла Константинопольская империя. После этого постепенно исчезли осколки Константинопольской империи, то есть исчезло княжество Феодоро в Крыму, исчезла Трапезундская империя в Малой Азии, исчез Морейский деспотат на территории полуострова Пелопоннес — ничего не осталось от Константинопольской империи. Но когда Софья Палеолог вышла замуж за православного великого князя Московского, то она, как наследница по прямой, передала права наследования своему супругу, а, следовательно, и его детям, великим князьям от этого брака. Следующим великим князем стал Василий Третий. То есть, понимаете, какая вещь, он родился фактически наследником прав на Константинополь и громадную православную Константинопольскую империю в тот момент, когда этой империи уже не существовало, но она еще могла возродиться. Поэтому все наши Рюриковичи как минимум на престоле Московском до Феодора Ивановича были носителями прав на наследование Константинополя. И Романовы, которые считали себя брачными свойственниками Рюриковичей и как бы принимали политическое наследие от них, тоже помнили об этом. Когда в ходе Первой мировой войны в 1916 году был взят турецкий город Трабзон, он же греческий Трапезунд, помнили о том, что эта земля представляла собой осколок Константинопольской империи, и рассматривали этот акт не как завоевание, а как освобождение. Понятно, что все это кануло в огне гражданской войны. Вернемся в средневековье. Василий Третий не взошел бы на престол, если бы не ранняя смерть Ивана Молодого. У Ивана Молодого был сын Дмитрий Внук, женатый на Елене, дочери господаря Валашского Стефана, и, в общем, он тоже мог претендовать на престол. Была при дворе партия, которая рассматривала его как удобного претендента, однако борьба различных придворных коалиций привела к тому, что Дмитрий Внук сошел с политической арены, а Василий Третий в 1505 году после смерти своего отца Ивана Третьего взошел на Московский престол. Он женился на представительнице древнего боярского рода Сабуровых Соломонии, и этот брак должен был укрепить его связь с местным Московским боярством, чтобы было понятно, что он не грек наполовину, а что он есть часть политической элиты Московского государства. Это был очень хороший, удачный ход. Надо сказать, бояре Сабуровы дали несколько чрезвычайно важных персон женского пола для русского престола, этот брак не единственный, который связывал их с троном, их младшая ветвь, Годуновы, в конце 16 — начале 17 века до Московского престола добралась. Иными словами, конечно, Сабурова была из бояр, не княжеского происхождения, но это был очень крупный, очень знатный род. Василий Третий радовался, что у него молодая прекрасная супруга, специально для Василия Третьего устроили что-то вроде конкурса красоты, конкурса невест, победительницей стала Соломония. И все, знаете ли, было бы хорошо, если бы не одно неприятное обстоятельство. На протяжении всей жизни Василий Третий хотел иметь наследников. Соломония Сабурова наследников дать ему не могла. Кто там был виноват, какие физиологические особенности организма, или, может быть, чего Бог желал от этого брака, остается только гадать. Но через два десятилетия счастливого брака Василий Третий стал искать способов добиться чадородия иными вариантами, помимо своей жены, которая выглядела уже не так молодо. У меня язык не поворачивается что-то скверное говорить об этой чете, они все испробовали. Они были на богомольях, родня Сабуровой пыталась к каким-то травникам, чуть ли не к колдунам ходить для того, чтобы исправить этот эффект отсутствия чадородия. Все тщетно. Далее исторические источники рассказывают два варианта реальности. Первый вариант состоит в том, что и Василий Третий и часть политической элиты сошлась на необходимости насильственного пострижения во инокини Соломонии Сабуровой. И действительно ее под угрозой расправы постригли, отправили в Суздальский Покровский девичий монастырь, там она жила до конца дней своих и даже ходили слухи, что как будто после расторжения брака она как раз и родила. Эта легенда многим грела сердца. В 30-х годах 20-го века один из местных археологов и краеведов нашел некий сверток одежки ребенка на территории Покровского Суздальского монастыря. Рассказал, где он в ходе раскопок обнаружил все это, выжал буквально, добился, что ему определили эти одежки как детскую одежду 16-го столетия, хотя эксперты государственного исторического музея говорили, что нет, это скорей 17-й век. И в конечном итоге, уже после распада СССР, после всех этих советских легенд о плохих монархах, пришли современные археологи, копнули в том месте, где якобы были найдены наряды маленького мальчика и обнаружили, что там матерый камень, и ничего там спрятать, никакого погребения там быть не могло. Так что, перефразируя Конан Дойля, наш советский замечательный археолог вытащил эти самые остатки детской одежды из собственного рагу. Так вот, когда Василий Третий должен был решить проблему с браком, эта негативная для него и для Соломонии Сабуровой версия отразила ту реальность, которая стояла в головах у аристократии, не очень ему благоволившей. Василий Третий был жесткий правитель, его мало кто любил. Но есть другая версия. В другой версии говорится о том, что Соломония Сабурова показала образец необыкновенно высокой нравственности и самоотверженности. Она сама сказала супругу, что готова уйти в монастырь, чтобы освободить место для его новой жены. Какое для этого нужно самоотвержение для женщины — представить себе очень сложно. И в Покровском Суздальском монастыре она показывала такие примеры благочестия, столь нравственного поведения, столь твердого стояния в иноческой науке, что сейчас она канонизирована, как София Суздальская, и поклонение ей ширится не просто как несчастной разведенной княгине, а как человеку чрезвычайно высоких моральных качеств. А новая жена, юная Елена Глинская, красавица, ради которой Василий Третий даже бороду сбрил, действительно дала ему двух детей, Ивана и Георгий. Первый их них станет впоследствии великим князем, царем Московским Иваном Грозным.
— Дорогие радиослушатели, это «Светлое радио», Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Я думаю, будет правильным, если сейчас прозвучит фрагмент из симфонической сюиты Александра Константиновича Глазунова «Кремль».
— Дорогие радиослушатели, мы продолжаем разговор о великом государе Московском Василии Третьем. Он имел титул великого князя, в дипломатической переписке иногда по отношении к нему употреблялся титул «император», но официально он его еще не принял, примет впервые царский титул в русской истории его сын Иван Васильевич. Василий Третий очень часто сравнивался в сочинениях историков со своим отцом и со своим сыном. И все говорили, что он уступает, прежде всего, отцу, в глубине ума, в способности к стратегическому планированию, в способности окружать себя хорошими кадрами, то есть полководцами, вельможами. Иными словами, он был слабоват по сравнению с великим отцом. Но при этом он не был ни дурак, ни конченый злодей, он был крепко верующий человек и не боялся выходить на поле боя, чтобы сражаться с врагами своей державы. Это был, в общем, средний правитель, не будь он зажат между создателем России и создателем опричнины, наверное, русская история гораздо более выделяла бы этого человека из ряда наших монархов. «Крепкий середняк» иногда говорят о Василии Третьем, и наверное, это нормальная, вполне адекватная оценка его деятельности. А мы с вами углубимся в то, как в такой ситуации надо было, что называется, выгребать в очень непростых политических обстоятельствах. Но прежде всего и самое главное, Василий Третий получил чрезвычайно богатое наследие от своего отца. Это богатое наследие — машина Московского государства, в которой отлажена была каждая шестеренка. Другое дело, что это был своего рода гоночный болид между государствами, чрезвычайно сложное управление, чрезвычайно скоростной. А Василию Третьему требовалось что-то попроще. Он, во всяком случае, постарался, пользуясь этой доставшейся ему по наследству могучей машиной, так или иначе идти по стопам отца и выполнять те стратегические планы, которые тот когда-то сформулировал. Главным направлением его политической работы было, во-первых, собирание русских земель воедино, а во-вторых, наращивание и укрепление внешнего суверенитета. А что это значит? Внешнему суверенитету Василия Третьего может угрожать только два государства. Это Великое княжество Литовское, уже битое Иваном Третьим, и осколки Золотой Орды. Собственно, Орды уже нет, но ее осколки это огромное сильное государство, мы о них поговорим позднее. А что касается собирания русских земель, то здесь чрезвычайно важным является продолжение политики присоединения бывших независимых государственных образований, русских по своему происхождению, когда-то входивших в империю Рюриковичей домонгольскую, воедино под стягом Москвы. Некоторые русские земли вовсе не были на тот момент в подчинении у Москвы. В частности, давним союзником Москвы была Псковская вечевая республика. Там, собственно, сидели постоянно наместники великого князя, какие-то знатные Рюриковичи, которые использовали войска Москвы для того, чтобы защищать Псков. Псков за это платил и был постоянным верным союзником Москвы во всех военных начинаниях Московских государей и, например, Псков был одним из могильщиков независимости Новгородской вечевой республики, когда настало время присоединять Новгород к Москве. Политический конфликт, когда некоторые наместники позволяли себе, может быть, слишком многое, и наметилась ссора между ними и псковичами, вырос в то, что на Москве Василий Третий решил, надо заканчивать с политической независимостью Пскова в целом, надо ее ликвидировать. В 1510 году Псков был приведен к присяге на имя великого князя Московского Василия Ивановича, его вечевое самоуправление было полностью и до конца ликвидировано. Псковские летописи, конечно, отразили печаль и уныние значительной части псковских жителей. Но, понимаете, какая вещь? Псков уже давно прирос к Москве. Было понятно, что без нее он в своей самостоятельности не выстоит, что вопрос ликвидации его независимости — это дело времени. Поэтому псковичи смирились без бунта, без какого бы то ни было вооруженного сопротивления, отдали свой город под власть Москвы всецело и безо всяких ограничений. После этого наступило время для Рязани. Рязань пала в 1521 году. Собственно, князья Рязанские были брачно связаны многочисленными узами с московским княжеским домом Рюриковичей, Москва давным-давно фактически управляла Рязанским княжеством. Эта ситуация установилась в 15 веке и абсолютно противоречила тому, что было раньше. Рязанское княжество было сильным, опасным, злым врагом Москвы на протяжении столетий. Собственно, Москву строили не только как охотничью резиденцию экзотическую, там всегда была великолепная охота, ее строили как форпост, выдвинутый в сторону рязанских владений, как крепость, которая должна была сдерживать натиск рязанских князей на южную часть Владимиро-Суздальского княжества. И первыми Москву сожгли не татары вовсе, а рязанцы в конце 12 столетия. Но и войны между Москвой и Рязанью шли постоянно. При Олеге Рязанском, напомню, что, между прочим, святом Олеге Рязанском, потому что он канонизирован Русской Православной Церковью, шло постоянное перетягивание каната между Москвой и Рязанью, шли войны, доходили до больших сражений. И, признаться, Рязань в этом противостоянии выглядела предпочтительнее, не в смысле военно-политического потенциала, а в смысле искусства вести войну. Но ушел Олег Рязанский, постепенно Рязань склоняла голову перед Москвой, и в 16 веке видно было, что ее независимость это своего рода архаика, что пора положить ей конец, итак в основном Москва решает рязанские дела. Последний князь Рязанский Иван этому воспротивился. Ему пришлось бежать из Рязани, а сама Рязань перешла под власть Москвы, за исключением приближенных князя более никто этому не сопротивлялся. Надо сказать, что чрезвычайно скоро это решение рязанцев должно было выдержать испытание на прочность. 1521 год — это год не только присоединения Рязани к Москве, это год настоящей военной катастрофы Московского государства, с двух сторон по ней ударили Крымский хан и Казань. Поход Крымского хана оказался на редкость удачным, в Москве обвиняли полководцев, которые его не удержали на дальних подступах, но обвинять, скорей, надо было брата Василия Третьего, Дмитрия Жилку, бесталанного полководца, которого куда только его ни пускали, везде он халтурил и везде приводил к поражению. Татарский хан дошел до предместий Москвы, стоял там, где сейчас стоит Николо-Угрешский монастырь. Василий Третий должен был подписать бумагу, которая восстанавливала его зависимость от Орды, только в данном случае эта зависимость была установлена от Крыма, и он обязался даже платить дань. Но, видно, Бог милостив был к Москве, во всяком случае в те времена точно Он был милостив к ней, и Крымский хан уже на отходе решил заняться ограблением рязанской земли и заинтересовался таким богатым призом как большая наполненная разного рода ценностями Рязань. Он, потрясая этой грамотой, велел вельможе Ивану Хабару, это был наместник великого князя Московского в Рязани, открыть ворота. Иван Хабар просил показать ему ту самую грамоту, полученную от Василия Третьего, грамоту ему передали, Иван Хабар, улыбнувшись, обратно ее не вернул. Таким образом, формальный документ, который бы доказывал, что Москва находится вновь в зависимости от Крымского юрта, от осколка Орды, исчез. Попытка штурмовать Рязань закончилась скверно, поскольку Рязань отбилась с помощью мощного артиллерийского огня. Что я бы хотел заметить? Здесь в данном случае герой Иван Хабар, но не меньшие герои жители Рязани. Боярство рязанское, казалось бы, только что пользовавшееся всеми благами независимости, только что имевшее собственного князя, собственное государство, могло бы в этот момент от Москвы попытаться отложиться. Но нет, ничего подобного, оно поддержало Ивана Хабара, поддержало московское воинство, билось против Крымского хана, Рязань устояла, и она была включена уже навсегда в состав Московского государства.
— Дорогие радиослушатели, я хотел бы напомнить вам, что это «Светлое радио», Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы ненадолго прерываем беседу для того, чтобы через минуту вновь встретиться в эфире.
— Дорогие радиослушатели, это «Светлое радио», Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Гостей у нас нет. В гостях у нас великий князь Московский Василий Третий, сын гениального отца и отец гениального, в какой-то степени, и свирепого сына. Человек, не столь заметный на их фоне в русской истории. Мы с вами продолжаем разговор о Василии Третьем. Настало время перейти к делам восточным. Мы уже начали говорить о набеге Крымского хана и, наверное, это самая была большая сложность и самая большая трагедия в жизни Василия Третьего, не считая тех проблем, которые возникли у него с браком и с семейной жизнью. Иван Третий был дружен с Крымом, Крымское ханство было для него самым драгоценным, самым, можно сказать, полезным союзником во всей Восточной Европе, и вместе с Крымским ханом он боролся против Большой Орды, боролся и победил. Неоценима была, например, помощь Крымского хана в период стояния на Угре 1480-го года. Крымцы ударили в тыл Литве, Литва не пришла на помощь большой Орде, и это очень помогло русским войскам, которые отстаивали тогда свободу своей земли на реке Угре против хана Ахмата. Но впоследствии Большая Орда исчезла. Исчез, таким образом, общий враг Москвы и Крыма, исчезла Большая Орда, и после этого наследие Большой Орды стало предметом, за который Москва и Крым уже могли бороться друг с другом. В 1505 году скончался Иван Третий. Его друг — наверное, это действительно можно именовать подобным образом, потому что определенно были теплые отношения между ханом Менгли-Гиреем и Иваном Третьим — его друг хан Менгли-Гирей без прежнего тепла отнесся к сыну Ивана Третьего, к Василию Третьему. Он так же через некоторое время скончается, а уж его преемники совершенно ни во что не ставили Москву. Проблема была не только в том, что плодородные, богатые земли есть наследие Большой Орды, проблема была в том, что существовало несколько Юртов, то есть самостоятельных государств, которые являлись осколками Золотой Орды и на власть над которыми претендовали Крым и Москва. Во-первых, существовал Казанский Юрт, основанный в середине 15 века и боровшийся с Москвой на равных до того, как в 1487 году Московская рать под предводительством воеводы Холмского не взяла Казань и на несколько десятилетий не установила там власть ставленников Москвы, ханов, чингизидов. По крови они, в общем, подходили Казани, но они проводили там промосковскую политику, и Москва могла вздохнуть спокойно, угроза на востоке ушла. Кроме того, был Цитраханский Юрт, Цитрахан, то бишь, сейчас Астрахань, особое государство в низовьях Волги, абсолютно независимое от Москвы, государство, на которое претендовал Крым, как на то, чем он может владеть, на чью политику он может влиять. В данном случае для нас это не очень важно, потому что Москва не претендовала при Василии Третьем на Астрахань, а вот на Казань очень даже претендовала. В 1505 году вспыхнула кровавая резня в Казани, убивали русских купцов, все это превратилось в затяжной конфликт московско-казанский. И в конечном итоге вылилось в результат печальный, прямо скажем. Под Казань ходило русское войско, действовало там не особенно удачно, потерпела поражение, и только угроза новых походов вразумила казанцев, они на время вернулись в русло московской политики. Однако впечатление того, что Москва безраздельная хозяйка, в Казани исчезло. Казань шаталась между Москвой и Крымом, то принимала сторону Крыма, то сторону Москвы. Принимала ставленников с разных сторон, выбрасывала их из своих стен. И все-таки больше склонялась к тому, что комплиментарное в конфессиональном отношении Крымское ханство ближе. Отсюда возникали очень большие проблемы для Москвы, вновь Восток оказался не безопасен. Василий Третий эту проблему не решит, он передаст ее своему сыну Ивану Грозному, и тот должен будет впоследствии идти на Казань для того, чтобы в 1552 году ее взять и навсегда присоединить к России. Но что касается того, что творилось при Василии Третьем. Несколько раз он брался за решение проблемы с Казанью. В 1524 году он отправил несколько больших армий, произошло два громадных генеральных сражения. В первом из них судовая рать, то есть рать, которая шла на судах на Казань, потерпела жесточайшее поражение, была фактически разгромлена, ушла только небольшая часть, а самое главное, артиллерия московская оказалась на дне реки. Но рать конная схватилась с вооруженными силами Казанского ханства на реке Свияге, великая битва длилась трое суток, ее современники сравнивали с Донским побоищем, то есть с битвой на поле Куликовом, и она окончилась победой московских ратей. Героем этой битвы был тот же самый Иван Хабар. В 1524 году удалось заключить более-менее выгодный мир с Казанью, но мир это вовсе не подчинение Казани. Проблема оставалась. Удалось показать силу Москве, но проблема оставалась, при Василии Третьем ее решить не удалось. Что касается Крыма, то там выросла проблема гораздо более серьезная. Крымское ханство это вовсе не один Крымский полуостров, это очень значительная территория на Северном Кавказе, в Северном Приазовье, в Северной Таврии, в Северном Причерноморье вплоть, в некоторые периоды, до Дуная. То есть это громадная держава, которая могла выставить в поле 20-30-40 тысяч бойцов, притом очень быстро отмобилизовать их. Нападение этих бойцов на соседей было крайне болезненным. Великолепная татарская конница, маневренная, умелая, энергичная доставляла немало проблем. Но вот в 1512 году нападение Крымской конницы нанесло страшный ущерб южным уездам Московского государства. Впоследствии научились эту конницу встречать, отправлять на юг полки, которые месяцами стояли, ожидая Крымского хана, и должны были с ним драться насмерть. А это направление было самым опасным, самым угрожающим во всей международной политике Московского государства. Эта борьба прекращена при Василии Третьем не была. Все то, чего добился Василий Третий от Крымского направления, это, во-первых, научился противостоять этим нашествиям, то есть не пропускать в глубину своей территории. 1521 год, эта катастрофа, единственная при Василии Третьем, которая довела до состояния паники русское общество, и сам великий князь чуть ли не в стогу сена прятался от крымской конницы в тот момент, когда дела пошли особенно плохо. Впоследствии научились просто противостоять этим рейдам, этим набегам. И второй момент, научились их направлять в другую сторону. Крымский хан, в сущности, не является личным врагом Московского государя, он просто правитель государства, чья внешняя политика коммерциализирована. Удар, который наносится по соседям, должен быть профинансирован другими соседями. Сам по себе удар это не обязательно завоевание, присоединение какой-то земли, это прежде всего отгон пленных, которые большими массами продаются на работорговых рынках Крыма, в особенности на работорговом рынке Кафы, нынешней Феодосии, это ограбление городов, это получение выкупов с городов. Конечно, в этом смысле, если одно из государств Восточной Европы еще и платит за такой набег, это добавляет достаточно оснований для того, чтобы набег совершить. В данном случае мы можем говорить о том, что иногда Крымского хана направляло Великое княжество Литовское на Москву, иногда Москва направляла хана Крымского на Великое княжество Литовское. И то и другое было страшным, гибельным делом, но и то и другое случалось неоднократно. Таким образом, проблема, по сравнению с временами отца, выросла, проблема не была решена до конца, но хотя бы научились эту проблему купировать, купировать нашествия Крымского хана. Итак, я думаю, будет правильным, если сейчас в эфире прозвучит колокольный звон Новодевичьего монастыря, потому что следующий отрезок нашего разговора прямо связан с основанием Новодевичьего монастыря.
— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это «Светлое радио», Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы обсуждаем с вами судьбу и деяния великого князя Московского Василия Третьего. Чрезвычайно важная часть его державной работы была внешняя политика, направленная своим острием на Запад. Собственно, планы этой внешней политики Василий Третий унаследовал от своего отца, Ивана Третьего, и должен был продолжать его внешнюю политику настолько, насколько хватит сил. Это было, если не самое тяжелое направление, нет, самое тяжелое было восточное, против Казани и против Крыма, но потребовавшее самых масштабных усилий. Вот это, наверное, правильная формулировка — потребовавшее самых масштабных усилий. Великое княжество Литовское при Иване Третьем дважды было разбито, потеряло десятки городов, огромные территории, отступило, но изготовилось к новому раунду войн с Москвой, и кто сильнее на момент восшествия на престол Василия Третьего сказать было трудно. При всех потерях Великого княжества Литовского это все еще было государство-мастодонт. Борьба обещала быть достаточно сложной. К тому же государи литовские предприняли усилия к тому, чтобы привлечь к себе сердца населения восточных областей. На какое-то время прекратили политику католического прозелитизма и главное дали целому ряду крупных городов, изначально русских, права на самоуправление, так называемое магдебургское право, другие варианты права, которые, в общем, были серьезным политическим подарком местным горожанам. После этого города литовской Руси уже с меньшей охотой открывали ворота перед войсками великого князя Московского. Изначально население тут, конечно, было русское православное. Впоследствии оно испытало влияние католической церкви, испытало влияние литовского права, испытало на себе самые разные варианты политики великих князей литовских и научилось выбирать, где ему выгоднее. Выбор, стоять за Литву или стоять за Москву, в очень значительной степени должен был опираться на то, обещает ли Москва сохранить старинные обычаи, а именно, те права, вольности, льготы, которые давали великие князья литовские. А Москва не очень торопилась с этим. Тем не менее, задача отвоевания русских земель стояла, Василий Третий за нее принялся, первый раунд Москвы с Великим княжеством Литовским прошел в 1507-1508 годах и, в общем, не очень удачно. Некоторые мелкие городки Московское государство в этой войне потеряло. С другой стороны оно приобрело могущественного союзника, князя Михаила Глинского, православного русско-литовского князя со свитой, с обширной родней, со множеством знатных его товарищей и соратников, которые перешли на сторону Москвы в подданство Василия Третьего. Можно сказать, что война была не особенно удачной, но и не провальной в политическом смысле. В 1512 году началась главная война в жизни Василия Третьего. Война, которая сделала его в наибольшей степени известным среди прочих его деяний. Война, которая заставила сконцентрировать на западном фронте, на литовском фронте основные силы России и была очень серьезным испытанием России на прочность. Обе стороны, прежде всего, мыслили эту войну, как борьбу за территории. Москва видела, что под властью Литвы остаются Смоленск и Полоцк, два столичных града крупных древнерусских княжений, два города хорошо укрепленных, богатых в торговом отношении, многолюдных. Поэтому, конечно, Москва хотела бы эти земли освободить, присоединить к территории России, Литва хотела бы их сохранить за собой, и Литва также мечтала отбить то, что было потеряно ею при предыдущем государе, хотела бы отбить Вязьму, хотела бы отбить Торопец, хотела бы отбить Чернигов, хотела бы отбить Путивль, которые в момент правления Василия Третьего оставались за Москвой. Каков результат? Что касается Смоленска, то здесь все удалось, правда, с очень большим трудом, на протяжении фактически трех лет, 1512-1514 годы. К Смоленску было совершено множество походов, в этих походах лично участвовал Василий Третий, а также уже не юный, но все еще достаточно энергичный полководец, в какое-то время он был, наверное, вообще ведущим полководцем Московского государства — князь Даниил Щеня. Смоленск сопротивлялся всерьез, то есть он не собирался прям так сходу открывать ворота. Борьба была тяжелой, но она закончилась тем, что смоляне открыли ворота. Что тут сыграло свою роль? Во-первых, у Москвы была очень хорошая артиллерия, нанято было изрядное количество иностранных специалистов, которые должны были сделать залпы русских орудий как можно более эффективными. Во-вторых, у Михаила Глинского, который перешел на сторону Москвы, в Смоленске были доброхоты, и он среди смоленского населения через этих доброхотов постоянно проводил политику «откройте ворота, вам же лучше будет». Помимо этого Василий Третий постоянно показывал свою непреклонную волю, как бы ни трудно приходилось русским войскам под Смоленском, они вновь и вновь приходили под его стены, вновь и вновь показывали решимость не отступить, пока город не сдастся. А Великое княжество Литовское оказалось слабовато в коленках, оно не подало достаточной помощи в восточные жемчужины в венце своих правителей. И, в конце концов, Смоленск открыл ворота русским войскам, был присоединен к Москве. И в честь этого события в Москве был создан Новодевичий монастырь, как вы помните, главный собор этого монастыря освящен во имя Смоленской иконы Божией Матери. Событие великое, праздновали его по всей России. В том же году произошло два события, одно из них обнадежило Литву. Передовой корпус русских войск наступал дальше от Смоленска, ему сдалось три города, Мстиславль, Орша, Дубровна, но он был разбит на Орше. Это не был перелом войны, но это была очень серьезная опасность. Войска противника живо забрали назад только что сдавшиеся города, подошли к Смоленску и думали, что удастся с налета его взять, тем более, что знали, внутри Смоленской шляхты зреет заговор, владыка Смоленский как раз среди заговорщиков. Смоленск оборонял выдающийся полководец, доверенное лицо Василия Третьего, князь Василий Васильевич Шуйский, он открыл заговор, часть заговорщиков казнил. Владыку не тронул, все-таки это архиерейский сан, а тогда прикосновение к архиерею рассматривали как грех великий, его просто отправили в Москву. С помощью вылазок, с помощью бескомпромиссной вооруженной борьбы Шуйский отогнал литвинов от Смоленска, и они Смоленск не забрали. Дальше шла тяжелая борьба, можно сказать, не в одни ворота, перетягивали канат. То удавалось направить Крым против Москвы, в Литве праздновали это событие, то устраивали контрнаступление. Например, в 1517 году было большое наступление под городом Опочкой, возглавлял его лучший полководец Литвы гетман Константин Острожский, полное поражение, крах на пустом месте, они взяли относительно небольшую русскую крепостицу, в боях вокруг нее потеряли очень много народу пленными и убитыми. В свою очередь талантливый русский полководец, князь Ростовский нанес страшный урон Острожскому. Тот отступил с позором. Понимаете, собрали мощную армию, ударили и — ничего, одни потери. Конечно, в Москве приняли гораздо более жесткую позицию в части переговоров по окончании войны. В 1522 году обе стороны, страшно уставшие, должны были как-то договориться. Москва взяла Смоленск, не смогла взять Полоцк, тут ее ожидало поражение. Литва потерпела поражение под Опочкой, готова была бороться с помощью крымцев, но была буквально измождена постоянными боевыми действиями. Мобилизационная машина России, созданная Иваном Третьим, работала бесперебойно и даже в очень тяжелых условиях. Поэтому стороны пришли к соглашению, Смоленск остался за Россией, это величайшее деяние Василия Третьего. Итак, в период его правления к России присоединились Псков, Рязань и Смоленск. Сейчас даже слышится в этих словах нечто парадоксальное: к России присоединился Смоленск, к России присоединилась Рязань, к России присоединился Псков. Ну, как же можно так говорить, если они в настоящий момент воспринимаются как коренные российские земли? Но в те времена ситуация была иной, и то, что они стали российскими землями, огромная заслуга Василия Третьего. В этом смысле он был очень хорош, как правитель, даже в чрезвычайно сложных условиях войны с Великим княжеством Литовским добился успеха. Десять лет с лишним шла война, но конечные мирные соглашения оказались выгодными для России.
— И хотелось бы завершить передачу рассказом о его смерти, его наследии. В 1533 году Василий Третий, еще не старый человек, ему было около пятидесяти четырех лет, умер от нарыва на ноге, не удалось его вылечить, несмотря на то, что, вроде бы, лечение изначально шло удачно, но впоследствии что-то пошло не так. Он оставил после себя молодую вдову, прекрасную Елену Глинскую, оставил двух сыновей, Ивана и Георгия. Шли злые слухи о том, что Елена Глинская, которая далеко не сразу понесла от уже не юного Василия Третьего, воспользовалась помощью какого-то другого вельможи, даже называли этого самого князя. Но проблема совершенно не в том, какие еще слухи аристократия, не любившая Василия Третьего, могла пустить против него самого и против его супруги и против его сыновей, какие еще она на этом основании могла затеять политические игры. Проблема была другая, малолетние дети править не могли, регентшей при них стала мать. Мать была для русского общества чужачкой, и поэтому после Василия Третьего очень остро стоял вопрос, кто будет править. В чем здесь сложность? А дело в том, что у Василия Третьего были младшие братья, и они вполне могли претендовать на престол. Если бы Василий Третий с такой яростью не отстаивал свое право иметь детей и непременно им завещать Москву, может быть, переход власти совершился бы мирно. Он не доверял своим младшим братьям, считал, что они не способны править Москвой, но здесь вопрос сложный, трезвый это расчет или эмоциональность стареющего мужчины, который хотел бы поправить свои семейные дела. Много здесь вопросов. Единственное, что можно было бы сказать, может быть, этот бракоразводный процесс Василия Третьего не оказался бы нужен, если бы в семье московских Рюриковичей царил мир и Василий Третий со спокойной душей передал бы престол своим младшим братьям. Но этого не произошло, и в наследии Василия Третьего, таким образом, собралось немало меда и немало яда. В качестве меда новоприсоединенные земли. В качестве яда проблема борьбы с Крымом и проблема малолетнего наследника Ивана, будущего Ивана Грозного. Проблема эта будет решаться тяжело на протяжении нескольких десятилетий. В конечно счете в значительной степени именно она породит такое странное социально-политическое изобретение Ивана Грозного, как опричнина. Я хотел бы в конце передачи, а наше время подходит к концу, сказать следующее. Если этот правитель ошибался, не был идеален, не был святым, простим ему. В своем деле он был не последний человек, не худший правитель, где-то сплоховал, а где-то был хорош, упорен, энергичен. Поэтому слава Богу за то, что у нас был такой правитель на протяжении почти тридцати лет, без малого тридцати лет. Спасибо Богу за все. Благодарю вас за внимание, дорогие радиослушатели. До свиданья.
Все выпуски программы Исторический час
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!