По дороге, ведущей из Архангельска в маленький уездный городок Лальск, шла женщина. Башмаки её были в пыли от долгой ходьбы, за плечами висел узелок с одной-единственной сменой платья, а в потайном кармане пальто лежала старая семейная фотокарточка — всё, что осталось на память от мужа, арестованного несколько дней назад по обвинению в церковной антисоветской деятельности.
В Лальске женщина постучала в ворота большого деревянного дома. Ей открыли, и, ни о чём не спрашивая, провели в просторную горницу. В комнате было многолюдно. На столе стоял кипящий самовар, вазочки с мёдом и вареньем; несколько женщин и две монахини пили чай из гранёных стаканов, и чинно беседовали. Вдоль стен в несколько ярусов располагались деревянные полати.
— Отдохни с дороги, и чувствуй себя, как дома, — услышала гостья негромкий ласковый голос, раздавшийся откуда-то из угла комнаты. Там, прямо на полу, на тонком лоскутном одеяльце, сидела миловидная женщина средних лет, одетая в скромное тёмное платье. — Ты уж прости, что не могу сама за тобой поухаживать, — продолжила она. — Паралич у меня, много лет уже не хожу...
Это была хозяйка большого гостеприимного дома — Нина Алексеевна Кузнецова. Единственная дочь городского урядника, она всерьёз задумывалась о монашеской жизни. Но с постригом не торопилась, думая, что ещё успеет — нужно было ухаживать за старящимися родителями. Ведь, несмотря на то, что на дворе был конец двадцатых, тихий, провинциальный Лальск, по сути, не ощутил ни залпов октябрьской революции, ни грома гражданской войны. Действовали все шесть городских храмов, жил свой обычной жизнью расположенный неподалёку Коряжемский монастырь.
Но вот наступил тысяча девятьсот тридцать второй год. В стране начались чудовищные по своей бесчеловечности аресты и казни ни в чем не повинных людей, гонения на Церковь и верующих, которые впоследствии вошли в историю как годы «Большого террора». Докатился он и до тишайшего Лальска. Престарелые родители Нины Кузнецовой были арестованы и отправлены в лагерь как «состоявшие на царской службе». Поражённую такой жестокостью, сорокапятилетнюю Нину парализовало прямо во время их ареста. Только это и спасло её тогда от тюрьмы.
Через несколько месяцев её известили о смерти отца и матери. В память о них, Нина превратила свой дом в настоящий приют милосердия, прибежище для тех, кому в буквальном смысле некуда было пойти: у неё находили приют женщины, чьи мужья были безвинно арестованы, а имущество конфисковано. Оставшись без крыши над головой и средств к существованию, они шли к Нине порой из самых отдалённых уголков губернии — слава о доброй и милосердной «урядниковой дочке» вышла далеко за пределы Лальска.
А вскоре город постигла новая беда — власти решили закрыть Воскресенский собор. Подобные попытки предпринимались и раньше, но Нина Кузнецова самоотверженно отстаивала храм — не раз она инициировала сбор подписей против его закрытия, что в те страшные годы было настоящим подвигом. Однако на сей раз дело принимало серьёзный оборот. И тогда Нина решила писать в Москву. Её отговаривали — это был огромный риск, но Кузнецова знала, на что идёт, и не колебалась. Несколько решительных писем направила она в столицу, и власти сдались — собор оставили верующим!
Однако после этого Ниной всерьёз заинтересовалось местное НКВД. Ждали лишь повода — и когда кто-то донёс, что Кузнецова приютила у себя в доме, ни много ни мало, братию закрытого недавно Коряжемского монастыря, за ней пришли. В страшном тридцать седьмом больную, не способную самостоятельно передвигаться женщину увезли на допрос. Всё, что делала она исключительно по доброте сердца и долгу христианского милосердия, было вменено ей в вину. Решением «тройки» НКВД парализованную Нину Кузнецову приговорили к восьми годам исправительно-трудового лагеря, а созданный ею дом для обездоленных и бесприютных хладнокровно разогнали.
Там, в лагере, спустя всего несколько месяцев, Нина и скончалась, найдя последнее пристанище в безымянной могиле. Но память о её евангельском подвиге милосердия затоптать не удалось. Народ вскоре стал почитать Нину Кузнецову как блаженную, а Русская Православная Церковь прославила её в числе своих святых мучеников.
Гатчинский Павловский кафедральный Собор. Святая преподобномученица Мария Гатчинская
Есть среди царских резиденций, расположенных в окрестностях Санкт — Петербурга, особенное место — город Гатчина. Все в нем связано с Государем Павлом I. И императорский Дворец с уникальными коллекциями, и Павловский Собор — единственный в России, посвященный святому первоверховному Апостолу Павлу. Но есть в этом городе святыня, которая собирает в него сотни паломников. Это мощи Святой преподобномученицы Марии Гатчинской. О ее подвиге, о ее сокровенных молитвах, о ее жизни наша программа.
Все выпуски программы Места и люди
«Белые птицы»
Белые голуби в чистом весеннем небе — это очень поэтично. «На волю птичку выпускаю...» — писал Пушкин о празднике Благовещения. Однажды в Екатеринбурге я видела, как епископ открывал после праздничной службы большую клетку — и стая белоснежных птиц ринулась в небеса...
Но сейчас я живу в Переславле-Залесском, чудесном старинном городе, где сам воздух, кажется, пропитан православными традициями — однако птиц на Благовещение из клеток не выпускают. В конце утренней службы в храме на самом берегу Плещеева озера батюшка обращается к нам с проповедью. Он рассказывает о благой вести, что принёс Деве Марии Архангел Гавриил, о смирении Марии перед этой вестью, а значит — перед Богом, о грядущем Спасителе. И вот мы выходим из храма к озеру — в полной уверенности, что Господь любит каждого из нас, если пришёл в наш грешный мир. Жаль только, что птиц здесь не выпускают...
Мои размышления прерывают... птицы! Я замечаю вдруг стаю, что кружит над ледяной озёрной гладью. Неужели чайки вернулись? Нет, им рано. Пригляделась — да это голуби! Белые-белые! Откуда они? Может, из ближайшей голубятни — я знаю, тут есть недалеко... А впрочем, какая разница! Они кружат над нами — белые птицы, знак наших надежд и любви Господней. И в этом — высшая поэзия.
Все выпуски программы Утро в прозе
Тайная вечеря – первая Пасха
Первой Пасхой христиан была Тайная Вечеря — та Пасха, которую праздновал Сам Иисус Христос в Иерусалиме накануне Своего ареста и казни. Праздник еврейского народа в воспоминание об освобождении его из египетского рабства стал тогда на Тайной Вечери преддверием крестной смерти Сына Божьего.
Наверно, ученики Христа искренне удивлялись тому, что праздник столь разительно отличается от той традиционной еврейской Пасхи, ведь были изменены ее установления.
Во-первых, Учитель праздновал Пасху в чужом доме, а ее полагалось праздновать обязательно в своем узком семейном кругу.
Согласно установленному древнему ритуалу, Пасху ели стоя и будучи готовыми к дороге — то есть одетыми и подпоясанными, с посохом в руке. Так полагалось в память о спешном бегстве евреев из Египта. В Евангелии же сказано, что «настал час, Он возлёг, и двенадцать Апостолов с Ним». Господь и Его ученики возлегли, не как рабы, а как свободные люди. И куда-то торопиться ради спасения им уже было не нужно, ведь Спаситель — с ними.
И вот Господь, как сказано в Евангелии, «взяв чашу и благодарив, сказал: приимите её и разделите между собою, ибо сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придёт Царствие Божие. И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть тело Моё, которое за вас предаётся; сие творите в Моё воспоминание. Также и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, которая за вас проливается». Так Господь устанавливает великое таинство будущей Церкви — евхаристию. Учеников же в те минуты, может быть, больше всего удивило то, что хлеб для Пасхи выбран квасный, дрожжевой — вовсе не тот, пресный, который положено есть на Пасху.
Первую Новозаветную Пасху Спаситель совершал по-новому. И смысл ее был направлен уже не в прошлое, а в будущее, ко Второму Пришествию Христа. И особое спокойствие, торжественная неторопливость, с которой, несмотря на присутствие на трапезе предателя Иуды, совершалась первая христианская Пасха, свидетельствовала о том, что народ Христов — это уже не рабы земного царя, от которого надо бежать ночью, а Царство Божие — не дальняя земля за горами. Царство Божие — внутри нас.