Гость программы — Владимир Легойда, председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ.
Темы беседы:
- Поправки в Конституцию РФ;
- Традиционные ценности — понимание и отношение;
- Толерантность в современном обществе.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья, у микрофона Константин Мацан. И сегодня, как всегда по пятницам, в этом часе «Светлого вечера» с нами и с вами на связи Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома» и профессор МГИМО. Добрый вечер.
В. Легойда
— Добрый вечер.
К. Мацан
— Текущая неделя, вернее, сегодняшний день, конечно, не оставляет нам выбора, мы не можем не поговорить о прошедшем голосовании по Конституции, по новому тексту Конституции. На момент записи этой программы есть информация о том, что большой процент людей проголосовал, две трети даже, чуть больше и уже появились комментарии аналитиков, первые подсчеты, что очень многие, аккуратно скажем: наверное, большинство проголосовали за текст поправок — эта информация, повторюсь, на момент нашего разговора. То, что мы обсуждали несколько месяцев назад, в том числе, возможность того, что в Конституции появятся слова о вере в Бога, но вот сейчас, оценивая результаты голосования, что вы об этом скажете?
В. Легойда
— Ну, собственно, наверное, то, что я уже говорил — что это некое мировоззренческое составляющее этих поправок и что правильно и хорошо, и здорово, что действительно, как вы справедливо заметили, судя по всему, большинство проголосовало за поправки и хорошо, что эти поправки станут частью нашего основного закона. Вот если вкратце, то так.
К. Мацан
— А как вам кажется, мы можем рассчитывать или должны ли мы в принципе рассчитывать, что изменения, которые внесены в Конституцию, как-то заметным образом изменят жизнь? Я имею ввиду именно эти, как вы выразились, мировоззренческие поправки, там же много поправок, касающихся и более таких, практикоориентированных моментов функционирования механизмов власти, но есть ряд поправок, которые касаются именно ценностных вещей: про Бога, про семью, про историю, про детство и вот этого рода. Что нам ждать, как вам кажется, вот от этих поправок на практике?
В. Легойда
— На практике ждать-то можно многого и, я думаю, так и будет, просто, когда говорят: «а вот, что нам с этих поправок?» Люди не совсем верно задают вопрос и не совсем верно видят вот этот вот механизм влияния, в том числе, того, что записано в Конституции на нашу жизнь. И там, помните, когда была такая курьезная ситуация, когда кто-то из входивших в состав комиссии признался, что впервые прочел Конституцию, и это рассматривалось в данном случае тоже, как пример того, о чем вы говорите — где, собственно, практическое значение Конституции, если можно быть гражданином, жить и даже войти по решению власти в состав комиссии по выработке поправок, при этом ни разу не раскрыв или не прочитав Конституцию полностью. Но в действительности это немножко не так работает и то, что, скажем, не все читали Конституцию совсем не значит, что она не отражается на жизни, в том числе, тех, кто ее не читал. И то, что в свое время, мы прекрасно понимаем, почему так добивались тех положений в Конституции, которые отменяли некие важные составляющие, допустим, советского образа жизни и, скажем, даже вот запретную идеологию государственную он ведь был связан тогда не с отношением таким философским к идеологии, как таковой, а именно к советскому опыту и поэтому так важно было, чтобы эта поправка вошла и она, конечно, сыграла колоссальное практическое значение она имела колоссальное практическое значение и имеет, кстати, до сих, потому что мы вроде бы говорим сейчас уже иначе об идеологии, но в Конституции записано так и изменить тут ничего нельзя — это я к тому, что Конституция — не просто некий текст, который напрямую всегда действует на те или иные происходящие в обществе процессы, но мы с вами прекрасно понимаем, что Конституция, как основной закон, исключает ситуацию, при которой какой бы то ни было закон в государстве может быть принят, может не принят, если он при этом не соответствует Конституции, то есть он может быть на практике принят, но если кто-то докажет, что он не соответствует — значит, он будет отменен. Поэтому значение Конституции в том, что она создает общую базу для законодательства вообще и не может быть, повторяю, принят ни один закон, который противоречит написанному в Конституции, а это значит, что Конституция самым непосредственным образом влияет на нашу повседневную жизнь, а во многом наша повседневная жизнь и определяется теми законами, которые принимаются на основании Конституции. И вот даже вот скажем, простое но важное положение о том, что брак есть союз мужчины и женщины означает, что, пока это положение в Конституции записано — не может Государственная Дума и вообще законодательная власть принять в этой ситуации закон, который будет разрешать регистрировать однополые браки без отмены этого положения в Конституции, без пересмотра этого положения в Конституции, то есть понимаете серьезность вот этой фиксации этого, потому что пересмотреть Конституцию, как мы с вами уже знаем: да, возможно, но не так-то просто и получить довольно сложно в действительности и поэтому то же можно сказать о любой другой поправке. Поэтому, когда мы говорим, что станет ли больше верующих от упоминания Бога — так не с этой целью делается, но это создает точно также, как, посмотрите, в свое время в законе «О свободе совести» были включены при как раз-таки непосредственном тогда участии в этом процессе митрополита Кирилла, нынешнего Святейшего Патриарха, было включено понятие «традиционные религии России». Мы сегодня не задумываемся над этим, говорим: вот, у нас четыре традиционных религии: православное христианство, ислам, буддизм, иудаизм, но мы об этом стали говорить после того, как они были отфиксированы в качестве таковых в преамбуле закона «О свободе совести», до этого не было и то, что мы сегодня об этом так говорим — это результат того, что это появилось в законе, то есть мы апеллируем к закону, даже не к Конституции, а к закону «О свободе совести», ну, «даже» я имею ввиду, потому что понятие разный правовой вес любого закона и основного закона. Вот, простите, что длинно, но так.
К. Мацан
— Нет, очень хорошо наоборот. Вы произнесли слово «идеология» — конечно, о нем невозможно не поговорить в связи с текущими событиями в том смысле, что, как мы уже сказали, ряд поправок — идеологические такие, мировоззренческие и в этом смысле Конституция — это некая идеологическая рамка того государства, в котором люди живут, а к слову «идеология», к понятию «идеология» сегодня очень разное отношение от того самого, скорее, такого, наследующего советскому, как о чем-то негативном, как о чем-то, что может насаждаться, как о чем-то лживом даже в каком-то смысле. Другие предлагают это понятие, если угодно, переосмыслить, сказать, что «нет, вообще мы не можем жить вне идеологии, надо уже отказаться от этих советских травм психологических и это слово начать воспринимать нормально, как некий набор идей, набор ценностей, набор положений, которые люди разделяют или не разделяют». Что вы об этом думаете?
В. Легойда
— Я думаю, что здесь, конечно, у нас очень многое зависит от того, что мы понимаем под идеологией и, как я уже сказал, в свое время в той Конституции, о поправках к которой мы голосовали, вот эта фиксация на запрет государственной идеологии была связана именно с советским опытом, именно с тем, что была идеология, был идеологический орган — коммунистическая партия Советского Союза, которая, фактически руководствуясь этой идеологией, управляла страной, мы прекрасно понимаем, что именно коммунистическая партия определяла вообще, как жила страна и люди и любая идеологическая ересь, она преследовалась с разной степенью интенсивности, не допускалась и прочее и вот это вот именно понимание того, что это невозможно, привело к появлению вот этой поправки, вот этого изменения или появления этого тезиса в Конституции Российской Федерации. Но дело в том, что без идеологии ни одно общество быть не может, если под идеологией мы понимаем некий набор такой вот системы взглядов, присутствующих в общественно-политическом пространстве, то есть идеология и мировоззрение -это разные категории, идеология у́же, чем мировоззрение, и она касается прежде всего общественно-политической жизни, но общество не может жить без идеологии, как принято сейчас говорить: по определению, потому что оно, собственно, и обществом считается в результате того, что некая идеология присутствует. Вопрос в том, каким образом она...скажем, насколько государство эту идеологию может объявлять в качестве некой официальной системы, здесь действительно вопросов много, но здесь надо сказать, что просто идеология может быть разной и попытки ее, скажем, со стороны государства, инструментарий ее внедрения в общество тоже может быть очень разным, но в этом смысле, конечно, идеология и общество отличаются друг от друга. Но неужели мы думаем, что в Соединенных Штатах Америки нет некой идеологии? Она может меняться, конечно, есть, или в Великобритании. Опять же, там очень важно, какую сферу для себя идеология государственная или общественная определяет, во что государство вмешивается, во что нет. Опять же, в советское время государство вмешивалось практически во все и это тоже, то есть она была не просто определенной, эта идеология, она была тоталитарной, то есть ты не мог существовать вне этой идеологии, она касалась всех сфер жизни, она регламентировала все, от семейных отношений, которые напрямую были связаны с карьерным ростом и прочее, мы с вами закончили МГИМО, мы знаем, что не мог человек неженатый, допустим, уехать за границу в посольство работать, ну, в этом не только, конечно, идеологическая составляющая и это и сейчас, вообще, как правило, в любой стране исходят из этого, но это было совершенно жестко в советское время и много-много чего другого. То есть было понятно, что, допустим, статистика разводов почему была в Советском Союзе иной, потому что идеологически считалось, что человек разведенный или неженатый, вот он неблагонадежен и он не может быть, условно говоря, он не может продвигаться по карьерной лестнице, поэтому многие семьи сохранялись исключительно из-за того, что люди были карьероориентированы, фактически, конечно, никакой семьи не было, и так далее и тому подобное. То есть понятно, что современные государства демократические, в них идеологии целый ряд вот этих вопросов сфер, они оставляют за скобками, но, возвращаясь к поправке о браке могу сказать, что, конечно, идеология многих европейских обществ сегодня совершенно не просто лояльна к представлению о браке, как о любом союзе кого угодно с кем угодно, а она, собственно, нетерпима уже к противоположной точке зрения и этому очень сложно противостоять. Я, кстати, и поэтому еще очень рад, что мы эту поправку внесли, и она принята, судя по всему, точнее, как и все остальные, потому что я, например, посмотрел реакцию на вот эту акцию сначала американского посольства, которое флаг ЛГБТ вывесило у себя в Москве, посольство США в Москве, а потом на акции наших некоторых общественных организаций, которые выступили против этого, я вот смотрел реакции телеграм-каналов, в частности, несколько каналов, я слежу за ними, которые ведут мои студенты, и вот одна девочка, сейчас она, по-моему, на третий курс перешла, если не ошибаюсь, вот она там что-то такое написала о том, что чем больше это все выступает против, она вообще ни в коей мере не разделяет взгляды ЛГБТ, но вот чем больше на них всякие дураки выступают против, тем больше она проникается неприязнью такого отношения к ЛГБТ, то есть понятно, что у человека в голове сформирована определенная позиция, которая при этом крайне нетерпима к выступлениям против ЛГБТ, и она не основана на каком-то глубинном понимании вещей, а просто, ну, молодости свойственно бунтовать, вот здесь найден такой объект, против которого выступают. Но, поскольку я думаю, что не только такие молодые, но и постарше и так далее имеют такое отношение — это очень здорово, что мы в Конституции зафиксировали брак, как союз мужчины и женщины, потому что просто вот на уровне убеждений таких это не так просто объяснить, я вот сталкивался с этим вопросом в беседах со студентами, с магистрантами и понимаю, что все сложнее и сложнее удается обосновывать то, что мы называем традиционными ценностями.
К. Мацан
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ сегодня с нами и с вами на связи в программе «Светлый вечер», мы продолжаем наш разговор. Вы упомянули, что все труднее и труднее обосновывать то, что мы называем традиционными ценностями со студентами, в частности, представление о браке, как о союзе именно мужчины и женщины. А как вы пытаетесь это обосновывать в диалоге со студентами, что вы говорите, что они отвечают, что они принимают, что они понимают, а что для них кажется неубедительным?
В. Легойда
— Знаете, эта сложность заключается в том, что это невозможно, очень сложно обосновывать вне общемировоззренческих посылов, а поскольку общемировоззренческие посылы вот этой части молодежи, они далеки уже от каких-то базовых христианских вещей, то я просто читал вчера запись вот этой моей студентки, при том, что у нас с ней прекрасные отношения, она и на мастер-классах у меня училась, и лекции слушала, и я понимаю, что даже с изначальным ее таким уважительным и хорошим ко мне отношением я вот не понимал, как я смогу ей что-то возразить, потому что, понимаете, там логика очень простая: «да почему мы должны быть против? Ну, хотя так, пожалуйста, пожалуйста и что в этом такого? Мы, конечно сами другие, но...» Но апеллировать, скажем, к Священному Писанию и религиозным постулатам здесь невозможно, потому что люди их не разделяют, а вот объяснить, что это в перспективе меняет очень сильно общество, что это фактически разрушает семью, как таковую, что это отразится тяжелейшим образом на психике детей, если вдруг брак будет разрешен однополым парам и у них будут дети, естественно, дети у них могут быть только одним способом — они должны будут их взять, и что все это, в общем, подрывает некий естественный, — если не использовать Богоданный, — порядок и все это имеет тяжелейшие антропологические и социальные последствия, будет иметь и сейчас уже имеет в странах, которые это приняли. Понимаете, просто тут даже мировоззренческой базы для этого диалога нет, очень сложно говорить с человеком, который максимально далек и очень далек от каких-то общемировоззренческих представлений, которые все-таки длительное время в обществе превалировали, даже в обществе, уже отошедшем от христианства, обществе, где христианство не играло такую роль, которую играло раньше, но они были глубинно укоренены, и все равно мы понимали: семья, ведь, повторяю: это ведь не вопрос каких-то столетних изменений. В середине прошлого века, даже в 60-е годы прошлого века, я, по-моему, уже приводил этот пример, мне рассказывали наши церковные иерархи, что когда они выступали на международных площадках и говорили, что не за горами то время, когда так называемые однополые браки будут узаконены, им хором отвечали, что «этого не будет никогда, просто вот нельзя дискриминировать людей по этому принципу, а понятно, что брак — это союз мужчины и женщины и никаких изменений в перспективе не предвидится». Знаете, это было где-то там 60 лет назад, даже меньше, 40-50 лет назад на европейских площадках международных уверенно говорили, что все это невозможно и не нужно здесь бояться каких-то фундаментальных изменений. Или, допустим, опять же, недавно в телеграм-канале «Россия в глобальной политике» разместили видео некой американки, которая выступает, какое-то там собрание уважаемое, и она, сейчас мучительно пытаюсь вспомнить тему, но такой показательный пример: человек в течение пяти минут несет какую-то ахинею и производит впечатление человека просто, как сейчас принято говорить, неадекватного, а может, психически больного, но все молча слушают это и должны терпеливо, что-то там кивают, из уважения и прочее — но это чудовищно, это оборотная сторона какой-то всеобщей толерантности, которая не позволяет сказать, что вот это вот нелогично, вот это противоречит просто рациональности, этого делать нельзя, потому что сразу возникнет это вот: «а почему, собственно, нельзя, а почему нельзя так? А если кто-то хочет?» И прочее. Но, возвращаясь к теме однополых отношений, ведь почему я говорю: это невозможно — если глубинно разбирать, если идти вглубь веков, говорить о том, как это проявлялось в культурах раньше и, в общем, обосновать, что это культурный выбор, а не обусловленность некая биологическая, как считают те же самые студенты, которым в этом не видится проблемы, а почему они не видят проблемы: они считают, что есть люди, которые рождаются со стремлением к противоположному полу, а есть те, которые к своему, да, их меньше, но это нормально, в этом нет ничего необычного и так далее. Но если ты начинаешь это изучать — ты понимаешь, что это не так, что эти отношения всегда культурно обусловлены и мы прекрасно знаем, как они распространены были, например, в Древней Греции в определенное время, это, кстати, многие знают, но далеко не все из тех, кто это знает, понимают, что в то время как раз люди не подразделялись, у нас сегодня это часть идентичности: ты гетеросексуален или ты гомосексуален, в современном обществе это идентифицирует человека, а греки так не идентифицировали себя и не хочу сейчас в эту сторону уходить, это отдельная тема, но это важный пример, почему, это показывает, что это культурный момент, не биологически обусловленный, потому что если бы это биология была бы, то тут неизбежно идентификация по этому проходит, а у греков не было этой темы совсем, там это было связано вообще с общекультурным устроением совершенно другим и это не было частью идентичности человека, оно было частью, там скорее, идентичность проходила по принципу: активная часть и пассивная, то есть был тот, кто старше, кто был лидер и тот, кто подчинялся в данном случае, младший, а какого каждый из них был пола — это был другой вопрос.
К. Мацан
— Вот неслучайно мы сейчас об этом говорим на примере вашего диалога именно со студентами, с молодыми людьми и мы в принципе в наших с вами беседах то и дело к этой теме обращаемся, мне кажется, сейчас она очень ярко проявляется, что для молодого человека, который на самом деле, пока немного прочитал, немного знает, может быть, какой-то темой специально не интересовался, просто в силу возраста, не потому, что он глуп или недалек, а просто потому, что я тоже помню себя школьником, старшеклассником, когда совсем другие вещи интересовали, попадая в институт, ты попадаешь в пространство неизученное, в культурные пласты неизученные, пока просто таких вещей не знаешь, не понимаешь и не можешь судить, но что-то же ты как бы считаешь, какие-то взгляды у тебя есть, и эти взгляды по умолчанию близки к тому, что сегодня называется «либеральными установками», вот как раз то, о чем мы говорим. Я причем это слово «либеральные» употребляю именно вот так, оговаривая, что это вот некий маркер, как некий значок современного языка: вот он — либерал, значит, он скорее всего, наверняка, почти точно в вопросе об однополых браках скажет: «конечно, пусть все будет, пусть все цветы цветут, это нормально», а если в его присутствии сказать, что вообще-то это ненормально, то он на тебя посмотрит как на какого-то, не знаю, что какой-то замшелый консерватор из архаики, ты еще небось и государство поддерживаешь? И так далее. Вот такой, — я сейчас его специально карикатурно изображаю, — взгляд на мир, как мне кажется, скорее, по умолчанию свойственен очень многим молодым людям, то есть вот если брать эту условную такую дихотоми́ю: либерал — консерватор, быть либералом — это вполне нормально и не требует дополнительных обоснований, а вот выступать за какую-то консервативные позиции — тут надо это обосновывать. Вы это наблюдаете на примере своих студентов и почему это так, если это так?
В. Легойда
— Вы знаете, я думаю, что студент может быть и консерватором и также плохо может быть какой-то конкретный студент обосновывать свой консерватизм, это все-таки вопрос не взглядов, а скорее, возраста. Мне все-таки кажется, что в данном случае это вопрос взгляда, что либералу проще, ему не надо обосновывать, думаю, что это связано скорее все-таки с возрастом, есть молодые либералы, которые в чем-то больше разобрались, есть и юные консерваторы, которые что-то там почитали, это не думаю, что связано именно с позицией, даже с условно, скорее все-таки с возрастом, ну и с каждым конкретным человеком.
К. Мацан
— Помните, у старика нашего Черчилля знаменитая фраза, что «В молодости ты не можешь не быть революционером, а в старости ты не можешь не быть консерватором», как вы к этому афоризму относитесь?
В. Легойда
— Ну, он же еще, вариант этого афоризма — что «тот, кто не был революционером в молодости — у того нет сердца, а тот, кто в старости не стал консерватором — у того нет ума». И вот в таком виде я думаю, что, конечно, в этом есть рациональное зерно. Ну, как любой афоризм, он не покрывает всей сложности жизни и не всегда отображает, не может быть моделью для каждого конкретного случая человеческой жизни, но безусловно, здесь есть некая общая тенденция такая, но это может быть связано с разными вещами, опять же, кстати, с возрастом, потому что я в данном случае говорил о молодости скорее, как о таком некоем условном недостатке, но в данном случае человек может быть вот этим самым консерватором, опять же, условным, не потому, что он как-то очень сильно поумнел, хотя я сам привел вот этот вариант этого афоризма, а просто потому, что ему уже не очень хочется или, как минимум, уже потому, что он точно не хочет идти на баррикады, нет ни сил, ни желания, ни здоровья, ничего, это тоже все играет роль. Знаете, это правда играет роль, это, конечно, опять же, мы открываем немножко другую тему, но вот мы когда смотрим выступление какого-то человека, на Ютюбе, неважно и мы его пытаемся оценить, все равно нам очень сложно до конца понять мотивы, потому что там у человека может быть, я несколько раз с этим сталкивался, когда человек долгое время болел и болел тяжело, испытывал при этом физическую боль очень сильную — это не может не отражаться, в том числе, на его публичной риторике и так далее. Я недавно с одним из своих собеседников отмечал, что некая радикализация каких-то там наших общих знакомых в публичном пространстве, к сожалению, связана, в том числе, с их изменениями в здоровье — они тяжело болели, не прекращали при этом своей публичной деятельности и это находило отражение, то есть в этом смысле человек, вот эта психосоматика пресловутая, она, конечно, никуда не девается и все это тоже отражается, даже состояние здоровья, на том, как он формулирует взгляды.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Напомню, сегодня с нами и с вами на связи в программе «Светлый вечер» Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома» и профессор МГИМО. У микрофона Константин Мацан, мы вернемся после небольшого перерыва, не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, еще раз здравствуйте, дорогие друзья, у микрофона Константин Мацан. С нами на связи сегодня, как всегда по пятницам, в этом часе «Светлого вечера», Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома» и профессор МГИМО. Вот как раз об отношениях Церкви с обществом хотелось бы, наверное, сейчас поговорить, опять же, в связи с магистральной темой, которую мы сегодня, такая уже неделя у нас, не можем не обсуждать, о принятых, как мы понимаем, во время записи программы, по информации из открытых источников большинство проголосовало наших соотечественников за принятие поправок в Конституцию и некоторые из этих поправок, в частности, те, что касаются веры в Бога, семьи, детства носят такой характер мировоззренческий. Мы в этой связи говорим вообще о роли идеологии, о месте идеологии в нашей жизни и вот о чем бы я хотел спросить: я часто сталкиваюсь с мнением людей нецерковных о Церкви, как о таком идеологическом министерстве, как о некой структуре, институте общественном, который призван в стране проводить, транслировать, сообщать некую вот идеологическую идейную базу населению, я намеренно сейчас таким казенным языком выражаю, тем самым, которым обычно критики Церкви это и выражают. А вот как вы на такую критику, если угодно, готовы реагировать, если это как критику воспринимать?
В. Легойда
— Тут может быть разное отношение, поскольку все-таки это критика или эта не критика, может по-разному проявляться или выражаться. Я не вижу никакой беды в том, что допустим, та или иная идеология государственная, о которой мы с вами сегодня говорили, основывается на каких-то религиозных ценностях. Более того, на мой взгляд, поскольку она на каких-то ценностях все равно будет основана, лучше, чтобы они были религиозными, то есть в этом нет никакой проблемы, если, допустим, государственная идеология или общественная идеология принимает во внимание общехристианские ценности — это здо́рово. Смотрите, чтобы абстрактно не рассуждать, мы с вами сегодня говорили о вполне определенном, важном таком мировоззренческом идеологическом моменте — о поправке в Конституцию, которая фиксирует, что брак — это союз мужчины и женщины. Понятно, что это установка, которая, безусловно, восходит к традиционным религиям и к религиозному взгляду на брак, как на союз мужчины и женщины — это безусловно и это здо́рово. Другое дело, что если человек разделяет эту или какие-то другие идеологические установки, основанные на религиозных ценностях — это его автоматически не делает последователем той или иной религии, то есть иными словами — чтобы быть христианином — нужно верить в Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, а не только признавать браком союз мужчины и женщины. То есть можно разделять очень многие ценности, особенно, идеологические постулаты, основанные на религиозных ценностях, но при этом быть неверующим человеком, это возможно и вот если мы это различие понимаем, то я вообще не вижу никакой проблемы в том, что идеология основывается на религиозных каких-то, то есть если ты, проблема возникает тогда, когда ты, разделяя вот эти религиозные постулаты, при этом не имеешь веру в Христа, считаешь себя христианином, вот тогда для тебя лично это проблема, потому что ты, конечно, не христианин, ты можешь эти все ценности разделять, но христианином тебя делают не ценности, потому что христианство в пределе это не система ценностей, в христианстве есть система ценностей, но само по себе христианство — это не система ценностей, это жизнь с Христом.
К. Мацан
— Как-то обсуждали и вы этот вопрос в программе «Парсуна» о самом этом слове «ценности» применительно к христианству, можно ли назвать веру во Христа ценностью или самого Христа ценностью для человека? Вот гость ваш сказал, что для него это неприемлемо, у него язык не повернется назвать Христа ценностью. Я думаю, что у вас скорее всего тоже, а вот почему?
В. Легойда
— Дискурс о ценностях — это довольно молодой дискурс и понятно, что, когда отцы Церкви создавали основы христианского богословия — они вообще такой категорией, как «ценность», не пользовались, но они и другими категориями не пользовались, например, категория «человеческого достоинства», которую мы сегодня используем, но вот у отцов она не обнаруживается или там сложности большие с определением понятия «личность» — что́ это. И я помню, когда мы работали над проектом документа «О правах человека», церковного документа об отношении к правам человека, то тогда как раз-таки много копий было сломано на предмет того, что есть у отцов, к чему мы можем апеллировать, можно ли просчитывать те или иные положения таким образом, как мы пытаемся их прочитать или наоборот не хотим прочитать, поэтому здесь, конечно, сказать, что, скажем, это вне поля христианской аксиоло́гии, то есть учения о ценностях, находится, может быть, и не сто́ит так говорить, если мы говорим о ценностях, то есть как о чем-то... Что такое ценности — это то, что мы считаем важнее всего остального, к чему мы стремимся, поэтому здесь, конечно, риторически это красиво, когда мы говорим: «язык не поворачивается назвать Христа ценностью», а если перейти в такой рационально-академический дискурс, а тогда это что — это сверхценность или что это, почему это находится вне ценностного поля? То есть не такой просто вопрос, как может показаться, я думаю, здесь очень много зависит от определения все-таки ценностей.
К. Мацан
— Вы сегодня сами это выражение произнесли: «традиционные ценности» — не получается ли так, что это выражение само по себе есть некоторая такая уступка, если угодно, дискурсу как раз-таки либеральных ценностей, то есть: есть какие-то новые ценности, а есть другие — старые, традиционные и в этом смысле те самые однополые браки, которые мы сегодня упоминали в связи с поправками в Конституцию для кого-то тоже представляются ценностью, а на это отвечают люди более такого консервативного толка: «Нет, это у вас другие ценности», в итоге получается, что мы в этой дискуссии как бы согласились, что однополые союзы, которые в некоторых странах признаются семьями, тоже есть форма ценности.
В. Легойда
— Да, справедливый вопрос и замечание, но, опять же, я говорю, что здесь зависит от того, что мы ценностью признаем, формальное определение ценности, которое я привел, когда мы говорим, что ценностью является то, что человек ставит выше всего остального и к чему он стремится, здесь знака нет, здесь, условно говоря, нравственная окраска, нравственный критерий, это к вопросу о гении и злодействе, в каком-то смысле. Я понимаю, о чем вы говорите, что, произнося «традиционные ценности» мы тем самым как бы допускаем существование либеральных ценностей, нетрадиционных и так далее, но с формальной точки зрения так и есть, конечно. Но, это опять же, если мы будем применять этот дискурс, может быть, в этом смысле мы говорим, часто критикуют сам дискурс о ценностях, само понятие «ценности» и говорят, что Христос для верующего — это не ценность, а нечто принципиально иное, в этом смысле да, потому что, если этот дискурс о ценностях проецировать на Священную Историю, на Священное Писание, то вот, понятно, что, скажем, этот ценностный выбор, первый сделали прародители, когда они поддались уговорам змея и выбрали в качестве ценности для себя то, что, в обшем, таковой не являлось, не несло благо, здесь, скорее, действительно, древние тексты, они скорее оперируют категорией «благо», наверное.
К. Мацан
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот как раз в продолжение нашего разговора какое-то такое органичное продолжение, а с другой стороны, некий новый аспект той же темы: мне попалась на глаза новость про то, что глава Англиканской Церкви, архиепископ Кентерберийский Джастин Уэлби, реагируя на протесты, которые сейчас идут в США, я напомню: протесты в связи с гибелью афроамериканца Джорджа Флойда породили волну массовых протестов и беспорядков, в защиту жизни чернокожих людей и пошли акции против расизма по всей Америке и, конечно, в других странах тоже реагируют на это, мы даже это обсуждали в одной из наших прошлых программ, сам вот этот феномен с вами, Владимир Романович, обсуждали. И вот глава Англиканской Церкви, реагируя на некоторые лозунги и заявления протестующих, сказал, что «Иисус Христос был с ближнего Востока, и Он не был белым, важно, чтобы мы это помнили». Вот такая, тоже некая фигура речи, как некая, если угодно поддержка, солидаризация с протестующими, про то, что называется, Христос не только на стороне белых, если так можно грубо выражаться и я думаю, что тут иначе, чем грубо выражаться в этом смысле не получается, потому что я как раз хочу обсудить саму эту риторику, когда имя Христа, сама фигура Христа, упоминание о Христе становится частью какого-то такого политического дискурса, социокультурного дискурса. Мы вспоминаем из курса истории философии разные концепции о том, что Христос был первый социалист, потому что призывал к справедливости и помощи бедным и так далее, вот такая сама установка мысли, сам формат суждения, что вы об этом думаете?
В. Легойда
— Вы имеете ввиду, что, на что высказывание архиепископа?..
К. Мацан
— Даже сам принцип, в котором Христос, его имя, его фигура привлекается для обоснования верности или неверности каких-то политических идей, социальных концепций.
В. Легойда
— Вы знаете, тут это неизбежно будет всегда привлекаться, другое дело, что само по себе высказывание — с фактической точки зрения оно безупречно, невозможно к нему придраться, точно также можно сказать, что Христос был мужчиной и кто-то может до каких-то гендерных дискуссий это привлекать, хотя, собственно, для внутрицерковных объяснений мы тоже используем это в качестве аргумента, как одного из аргументов того, почему священником может быть только мужчина, поэтому здесь такой нюанс безусловно присутствует. Но повторяю, что в данном случае мы говорим о некоем историческом факте и об Иисусе Христе, как исторической личности, и Богочеловеке, естественно, для христиан, но как о личности именно в истории и здесь это имеет безусловно, значение, точнее, так: это есть факт, с которым невозможно спорить. При этом понятно, что христианство наднационально по сути своей в ситуации с боговоплощением вообще этот вопрос как-то он вторичен, наверное, но, смотрите, интересно, я сейчас подумал о том, что мой любимый философ-богослов Августин, который был бербером, ни на одном из своих изображений не похож на себя такого, каким он был на самом деле, за исключением, по-моему, одной из самых первых фресок, где более-менее вот эта особенность национальная, она отражена, на всех остальных изображениях, которых великое множество в христианском мире Августин изображен как раз белым. Но это ведь никогда не было проблемой, я имею ввиду вот эти изображения, хотя, наверное, с точки зрения той логики, которая сейчас развивается в Штатах и не только в Штатах, наверное, сейчас кто-то может потребовать скола всех этих фресок и перерисовывания древних картин, но в этом уже будет, мне кажется, уже мало чего-то от христианства, а вот от какой-то такой буквалистской логики, которая в данном случае скорее будет искажать основное содержание нашей веры, чем ему следует, я думаю так. Точно также, как мне кажется, что в этих попытках вот эти изображения, которые недавно где-то мелькали, когда «Тайная вечеря» эта, кто-то стал изображать Христа в качестве чернокожего человека, хотя, понимаете, тоже нельзя не вспомнить, как на разных иконах вот эти национальные черты нередко проявляются у Спасителя, у святых, ближневосточные возьмите иконы, грузинские, еще какие-то там, это тоже заметно. То есть тут очень много нюансов, важно, что выходит, что называется, на первый план, здесь я думаю, что если вот эта деталь, она начинает доминировать, то это для христианства, если внутри христианского подхода это всегда часть вот такого какого-то пути еретика, я имею ввиду то, что любая ересь, она абсолютизирует какое-нибудь одно из положений и сводит к одному из положений всю совокупность веры и в этом ее ошибка — не в том, что она непременно что-то неверное утверждает, а в том, что она сильно сужает само содержание веры и когда принципиальным становится вот это изображение, то это, конечно, мне кажется, далеко от подлинного смысла евангельского. Не знаю, насколько я смог пояснить это.
К. Мацан
— Нет, смогли, есть еще один аспект той же истории и почему меня так эта цитата заставила поразмышлять: опять же, не своей фактической стороной и даже не вписанностью в текущую ситуацию США, не цветом кожи Спасителя, а самим принципом, когда спикер начинает, скажем так, некая отправная точка его мысли, я сейчас не о Англиканской Церкви, а некий абстрактный пример, вот, например, фраза: «Христос — первый социалист», то есть Христос — за нас, за социалистов. В этой фразе что подразумевается — что мы начинаем как бы с социализма, как с некого отправного пункта нашего размышления и привлекаем авторитет Спасителя для обоснования своей концепции и вроде звучит имя Христа, вроде все хорошо, нам нужно радоваться, а с другой стороны, нет ли в этом какой-то подмены, что ли, глубинной?
В. Легойда
— Безусловно, есть, это очень хороший пример, и тут, мне кажется, даже сомнений не может быть, это как раз-таки не попытка идти за Евангелием и следовать Евангелию, а попытка христианским авторитетом повторить этого Христа, обосновать какое-то свое положение, к христианству особого отношения не имеющее. Здесь, я думаю, вы безусловно правы и здесь даже как-то это не требует, мне думается, какого-то специального дополнительного обоснования.
К. Мацан
— Еще один вопрос, возвращаясь, может быть, завершая тему идеологии, которую мы сегодня так или иначе обсуждаем, вот вы как-то цитировали Мераба Мамардашвили, его фразу о том, что «идеология — социальный клей общества». Мне при этом почему-то в памяти отпечаталось, тоже из Мамардашвили, из его лекции по современной европейской философии несколько другая трактовка, другое отношение вернее, к феномену идеологии, как к такому предельно упрощенному мировоззрению, которое интеллигенция спускает, скажем так, непросвещенным массам. Вот в некоем таком, может быть, об этом не пишет Мамардашвили, но в таком, самом карикатурном изводе помните, у Джорджа Оруэлла в его повести «Ферма животных», как ее на русский переводят или «Скотское хозяйство — Animals Farm». Для таких вот недалеких, неумных овечек, по-моему, если я не ошибаюсь, лидеры—свиньи придумали простой вариант идеологии, что две ноги — плохо, это у людей, а четыре ноги — хорошо. Вот они больше ничего не могли понять, поэтому такой простой им лозунг предложили, они его поняли, это им было понятно, и они стали его повторять — вот это тоже часто считается некоторого рода идеологиями, как предельно таким упрощенным набором идей для непросвещенных масс. Вот насколько в этом смысле мы можем позитивно или не позитивно к идеологии, как к феномену отнестись, как вам кажется?
В. Легойда
— Ну, мне кажется, что да. Собственно, здесь нет противоречия то, что я вспомнил у Мамардашвили, что я вспомнил, то, что вы вспомнили, кстати, моя эта цитата, она тоже из этого, из этого же цикла лекций. Вот, кстати, преимущество не студийной записи в том, что я сейчас даже открыл свои выписки Мамардашвили, смотрю, где он говорит как раз о том, что идеология является совокупностью представлений, которая служит для того, чтобы соединять людей вместе в те или иные социальные структуры, иными словами, идеология есть как бы клей социальных структур, способ гомогенизации или делание однородными социальных структур. Поэтому то, что это некое упрощение сложной мировоззренческой системы — тоже верно, конечно. Про интеллигенцию, если я не ошибаюсь, он там говорил о том, что это, с одной стороны, ответственность, а с другой стороны, меняется время и интеллигенция перестает эту функцию выполнять уже, если я не ошибаюсь, там у него это. Но то, что идеология проще мировоззрения — ну да, так мы об этом уже и говорили, мне кажется.
К. Мацан
— Значит, закольцевалась наша беседа...
В. Легойда
— Да, да.
К. Мацан
— Спасибо огромное за сегодняшний разговор.
В. Легойда
— Да, спасибо.
К. Мацан
— Я напомню, сегодня с нами и с вами на связи в программе «Светлый вечер» был Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома» и профессор МГИМО. У микрофона был Константин Мацан. Спасибо, до свидания, до новых встреч в программе «Светлый вечер».
В. Легойда
— Спасибо.
Деяния святых апостолов
Деян., 6 зач., II, 38-43
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Как христианину правильно организовать свою жизнь? Существуют ли какие-то рекомендации по этому поводу? Ответ на этот вопрос находим в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который читается сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
38 Петр же сказал им: покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов; и получите дар Святаго Духа.
39 Ибо вам принадлежит обетование и детям вашим и всем дальним, кого ни призовет Господь Бог наш.
40 И другими многими словами он свидетельствовал и увещевал, говоря: спасайтесь от рода сего развращенного.
41 Итак охотно принявшие слово его крестились, и присоединилось в тот день душ около трех тысяч.
42 И они постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах.
43 Был же страх на всякой душе; и много чудес и знамений совершилось через Апостолов в Иерусалиме.
В только что прозвучавшем отрывке мы находим краткую, но ёмкую характеристику первой Церкви. Говорится, что после проповеди апостола Петра в Иерусалиме к последователям Спасителя присоединилось около трёх тысяч человек. Приняв крещение, они радикально изменили свою жизнь. Книга Деяний описывает, в чём внешне проявлялось это изменение.
Во-первых, они пребывали в учении апостолов. Ученики Спасителя рассказывали вновь крещённым подробно об Иисусе Христе и Его учении. Важной частью этого обучения было объяснение Священного Писания. Несмотря на то, что вновь обращённые, будучи иудеями, знали его с детства, апостолы расставляли в тексте новые акценты. Они показывали, как древние пророчества указывали на пришествие Христово и появление христианства. Благодаря такому обучению Писание оживало. Люди ощущали себя участниками священной истории.
Во-вторых, в прозвучавшем только что отрывке говорится, что уверовавшие пребывали в общении и преломлении хлеба. Иными словами, они регулярно собирались на общественное богослужение, Литургию, для того чтобы принять участие в центральном Таинстве Церкви, Евхаристии, то есть Таинстве благодарения. Это было торжественное собрание, во время которого они причащались Тела и Крови Христовой, а также делили друг с другом трапезу.
В-третьих, книга Деяний святых апостолов сообщает, что верующие пребывали в молитве. Очевидно, что речь идёт о личном духовном делании. Причем под молитвой подразумевается не только словесное общение с Богом, но и всякое дело, которое совершается человеком в присутствии Творца, то есть с непрестанной памятью о Нём.
Заканчивается рассказ упоминанием о том, что «был страх на всякой душе». Под страхом здесь, конечно же, подразумевается не животный ужас, но состояние благоговения и священного трепета, в котором пребывали первые христиане. Ведь благодаря такой упорядоченной организации своей жизни, они получали вполне ощутимые духовные результаты, а именно — опыт реального присутствия Творца. Господь наполнял Своей благодатью саму их повседневность и быт.
Очевидно, что в рамках христианской традиции пути к Богу довольно разнообразны. Вспомним, например, жизнь отшельников, которые уходили в пустыни и пребывали в уединении до конца своих дней. Или судьбу тех людей, которые, видя подвиг мучеников, объявляли себя христианами и тут же принимали смерть, а вместе с ней обретали Царство Небесное. Однако описанный в только что прозвучавшем отрывке путь наиболее универсальный. В каком-то смысле он самый надёжный и безопасный. Следуя ему, все мы, простые люди, можем установить живую связь с Творцом и в той или иной степени навести порядок в своей духовной жизни. Ведь правила предельно просты. Каждый день старайся хоть немножко узнать о своей вере. Найди церковную общину себе по сердцу. Принимай участие в её богослужениях и таинствах. По мере сил служи этой общине. Поддерживай постоянную связь с теми, кто так же, как и ты, идёт по пути спасения. Учись у них, спрашивай совета, сам, если понадобится, щедро делись своим опытом. Наконец, веди личную духовную жизнь. Исполняй заповеди Евангелия и во всех своих делах ищи волю Бога. Говори с Ним чаще, а не только в установленное время утром и вечером. В той степени, в какой проявим усердие и заботу об этих сферах своей жизни, Бог наполняет наше сердце, и у нас появляется опыт Его реального присутствия во всех наших делах.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Любовь — христианский взгляд». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы говорили о том, что такое Божественная Любовь, как она проявляется в жизни человека, а также о том, чем отличаются любовь к Богу и любовь к ближним.
Ведущая: Марина Борисова
Все выпуски программы Светлый вечер
«Вера и социальное служение». Наталья Москвитина
У нас в гостях была журналист, основатель фонда «Женщина за жизнь» Наталья Москвитина.
Наша гостья рассказала о своем пути в вере, о том, как для неё связаны смирение и дерзновение и том, как она, несмотря на свои страхи и многочисленные трудности, основала фонд помощи беременным женщинам в сложных жизненных ситуациях. Наталья поделилась, что ей помогает в достижении более внимательной и осознанной молитвы, а также в чем для неё проявляется богооставленность, и что помогает ей выходить из этого состояния.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— Светлый вечер на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. С трепетной радостью нашу сегодняшнюю гостью приветствую: Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». Привет.
Н. Москвитина
— Привет.
К. Мацан
— Будем на ты, как в жизни. Я очень рад тебя видеть в студии радио «Вера». Мы с тобой за последние месяцы, годы на радио «Вера» не раз встречались, и это очень радостно, хорошая традиция, но в основном говорили об общественных проектах, о твоей работе, о фонде. Я думаю, что и об этом тоже мы сегодня поговорим, куда же без этого. Но я очень рад возможности сегодня с тобой поговорить больше о личном, до той степени, до которой об этом можно рассказывать, о вере, о пути к вере, пути в вере, о том каком-то мировоззренческом основании, которое, как мне кажется, стоит за всей твоей общественной работой разнообразной. Вот путь к вере и в вере у человека, как мне кажется, состоит из этапов. Это какие-то открытия за открытием, событие за событием, которые как-то в цепочку складываются, и потом, окидывая так ретроспективно, человек говорит: вот мой путь к вере. Вот какие этапы самые главные на своем пути ты бы выделила?
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я родилась вообще в Волгограде. И я бы даже сказала в Сталинграде. Несмотря на то, что во время моего рождения город назывался Волгоград, но для меня все что связано с Великой Отечественной войной, со Сталинградской битвой, это не пустой звук. Как-то так случилось, что я очень чувствительно все это воспринимала, я выросла прямо рядом с мельницей Гергардта — это единственное здание, которое осталось после войны, потому что город был полностью разгромлен, и домом Павлова, они рядом между собой. И моя мама, кстати, родилась как раз в доме Павлова. Ну там от дома одна стена осталась, но дом восстановлен был, и вот в этом доме она родилась. То есть это вот контекст моей жизни.
К. Мацан
— А эти вот дома, которые ты перечислила, это, так понимаю, вот точка, которую удерживали в боях...
Н. Москвитина
— Да, 58 дней оборона дома Павлова была. И до реки Волги там оставалось, и сейчас также остается, около двухсот метров — нельзя было сдать этот берег, и у нас говорят: за Волгой для нас земли нет. То есть иначе бы мы не только проиграли бы Сталинградскую битву, но не было бы вот этого перелома всей войны. И мне кажется, отсюда все, то есть вот от такого четкого понимания, что ты можешь изменить, изменив себя, ты можешь изменить очень многое. И мы каждый год обязательно там на 2 февраля ходили в «Сталинградскую битву» в панораму и, в общем, ну казалось бы, все одно и то же, и вокруг были дети как дети, абсолютно нормальные мальчишки и девчонки, которые бегали там между экспонатами, дергали там за косы девчонок, смеялись. Я почему-то всегда это воспринимала очень серьезно. И для меня вот этот вот хлеб, перемешанный наполовину с землей, это все было здесь и сейчас. И я действительно отходила после каждого такого похода еще две недели. Ну там было все это очень реально, как сейчас вот храм Вооруженных сил и музей «1418 шагов к Победе», нечто похожее было, тоже очень современное, и в «Сталинградской битве». И я, честно, даже не понимала, как можно к этому так поверхностно относиться, как мои одноклассники. И это как бы вот жило со мной еще какой-то промежуток времени, пока мы писали сочинения после этого. Ну как бы каждый год одно и то же, но я видела, как война меняет человека, я видела, что такое жизнь на стыке войны, и воспринимала это как ну такой вызов что ли для себя. Я не знаю, как это, в какой-то проекции объяснить. Потому что я все-таки, мне 37 лет уже будет, но почему-то, мне кажется, я недалеко от этого момента ушла и по-прежнему все это проживаю. Момент, что Бог очень рядом, и война — это очень неожиданная вещь, также как и начало и конец жизни: в любой момент жизнь может оборваться, и поэтому ты предстанешь перед Богом. И я училась в духовно-певческой школе. С семи лет, наверное, с семи лет, и изучала Ветхий Завет, историю религий, православие, конечно же, это было. И группа, с которой я училась, была старше меня, я была самая младшая. Там были вообще старшеклассники, то есть мне там было очень неуютно, потому что вокруг были взрослые думающие люди, и я все время была отстающей, моя большая проблема была в том, что я не успевала конспектировать, я вообще плохо писала. И со мной ходила бабушка. И она на задних рядах сидела, все это записывала, и потом мы все это разжевывали дома. И это был период, когда храмы только-только открывались.
К. Мацан
— А это был какой-то твой интерес или родители решили, что нужно ходить в духовно-певческую школу?
Н. Москвитина
— Это даже это совпадение каких-то непонятных вещей. Я не могу сказать, что я туда сама побежала, потому что это просто открылось впервые в городе —духовно-певческая школа. Я до этого ходила на фортепиано.
К. Мацан
— Надо идти.
Н. Москвитина
— Да, надо идти. Но пошли из нашей школы всего три человека: я, моя лучшая подруга и моя одноклассница. И так мы, в общем, до конца и проучились. И вместе с бабушкой я приходила к вере. И параллельно мы с бабушкой все время ходили на службы. Тогда, значит, восстановили Казанский собор, это кафедральный собор в Волгограде, и мы там были на всех службах. Я помню службу пасхальную ночную, и помню до деталей, до запахов — это вот прямо это часть моего детства. Я мало что помню, кроме вот таких ярких вспышек: именно служба, какие-то серьезные моменты моего там нравственного выбора. Например, я с подружкой пошла в магазин, она взяла меня с собой для того, чтобы я вместе нее купила ей сыр. Ну этот момент очень так характеризует детство очень так хорошо. Она стеснялась это сказать и всегда брала меня с собой за хлебом и за сыром там. И нам надо было до магазина дойти, там минут пятнадцать идти, и я все шла и как бы ее отчитывала, говорила: ну когда ты уже, Наташка, сама будешь ходить? Ее тоже Наташа зовут. И когда мы уже пробили этот чек, помню, такие серые чеки были, да, отдельно они пробивались, мы с этим чеком встали уже в отдел. И вдруг перед нами старушка стояла. И на эту старушку продавщица начала очень сильно как-то кричать — что-то было не так, не знаю, может, она чек не пробила, ну я вообще ума не приложу, что там произошло. Но меня это настолько возмутило, и я в момент включилась, и я стала ее защищать и наезжать на эту продавщицу, и говорю: как вы вообще смеете, это пожилой человек... В общем, я сама от себя не ожидала, и вот вся вот эта вот концентрация какой-то там несправедливости, да, вот все, что я тогда переживала, вот все это на мне сошлось. В общем, я решила защитить этого человека и, естественно, продавщица никак... ну она обалдела вообще: какой-то ребенок там, не знаю, десяти лет там, вот так вот себя ведет. И говорит правильные, по сути, вещи. И дальше пошло все вообще не по плану: то есть я обошла прилавок, за ним была дверь, она вела в коридор, и там была написано «Дирекция», и я, в общем, пошла туда. И, значит, я открыла дверь с надписью «Директор», зашла туда и продолжила свой монолог. И не помню вообще ответной реакции, я помню, что мне не было ни стыдно, ни страшно, ничего. Я должна была закончить это, я оттуда вышла совершенно удовлетворенная, что справедливость восторжествовала. И ушла оттуда. В общем, поход за сыром окончился помощью старушке.
К. Мацан
— Вот где предыстория фонда «Женщины за жизнь».
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я возвращаюсь к каким-то реперным точкам в своей жизни и понимаю, что зачатки были тогда. И еще был момент. Я очень хотела работать с детства, с 12 лет, и я пошла на биржу труда, а туда брали с 14. Но моей подружке было 14. Нас было три, и нам было 12, 13, 14. И провели по документам то, которой 14, а нас как бы просто скопом взяли и сказали: идите, короче, работайте, но по документам вот так вот. Ну типа зарплата одной платилась или что-то, как-то так, не помню. И нас поставили сначала на детский садик, подметать двор, и это было очень тяжело, потому что ну мы были маленькие, а метлы были такие вот, деревянные, там скрученные проволокой из веток, да, вот сама вот эта часть, которая, метет, они были очень тяжелые и очень грубые, и мы за несколько дней натерли такие мозоли, которые кровили. И мы пошли, в общем, это все говорить руководству: поставьте нас куда-то помогать детям, потому что мы, в общем-то, в садик пришли. Но нас не услышали, мы пошли опять на биржу труда, и нас поставили после этого (ну то есть мы как бы везде требовали, что вообще-то надо в соответствии с правилами действовать, да, какой-то все-таки распорядок должен быть) и нас поставили в другой садик. Мы начали там работать, и мы увидели изнутри вот этот весь произвол, когда детей били, там по лицу били, ругались матом, обсуждали свою интимную жизнь — причем это для меня был вообще колоссальный стресс, то есть я услышала эту всю правду отношений между мужчинами и женщинами. Женщины там все, нянечки и так далее, были совершенно не на высоте, и это все слышали маленькие дети. И ну, наверное, предел уже моего терпения был, когда на моих глазах ребенка, которой не говорил еще (это самая такая ясельная группа) били прямо по щекам.
К. Мацан
— Кошмар.
Н. Москвитина
— А до этого все накопилось. То есть мы видели, как они наливают в чайник воду из-под крана, как будто бы кипяченая вода. Ну вот все вот это вот, вся неправда, она была перед нами. А мы дети, мы вот как бы очень искренние. И я решила рассказать это все маме этого ребенка. Она меня не послушала. Ну естественно, я сама ребенок. И тогда рядом с домом был, я не знаю, вот я воспринимаю сейчас, это был какой-то фонд «Семья» — я не знаю, вот 90-е годы, что это на самом деле было, ну какая-то вывеска была, связанная с помощью семьям. И мы туда втроем пришли. А нас еще, так интересно, раскидали по разным группам, чтобы мы между собой не общались. Но когда мы вечером обсуждали, у каждого в группе было одно и то же. И мы пришли туда, и я все это по полочкам рассказала, что вот так вот и надо с этим что-то делать. И, наверное, это было со стороны просто очень революционно: три ребенка, которые возмущенно вот это все рассказывают и ищут, как можно помочь другим детям. И эта женщина сказала: вы что, ну в принципе это все ужас, кошмар, и с этим нужно что-то сделать. Но по закону мало что сделаешь, потому что доказать это — как докажешь. Еще мобильных телефонов же не было. И она спросила: а как там вообще на кухне? Чисто, нет? Ну и тут, конечно, просто у меня там список был подготовлен, там и тараканы, и все. И на следующее утро, когда мы пришли в садик, там уже стояла пожарная машина, скорая, всех вывели из садика и началась проверка. С тех пор на биржу труда меня не брали. Но в 14 лет я устроилась уже работать внештатным корреспондентом в газету. И это, в общем, просто шло по нарастающей, понимаешь, это были какие-то зачатки. Но в целом, наверное, самое интересное для меня это помощь людям и сами люди. Вот сами люди. И в какой момент человек пересекается с Богом и осознает это или не осознает, но уже есть какое-то вмешательство Бога, как меняется его жизнь, меняется ли, и как это можно спроецировать и на меня. То есть это всегда опыт: смотря на других людей, ты понимаешь, что человек рядом с тобой, он всегда выше, глубже, правильнее и удивительнее. И рядом все люди, они ну как бы хорошие и уникальные, да. Я ну вообще вот не воспринимаю людей, что они какие-то не такие, они там подлецы. Мы все подлецы, и мы, у каждого есть это испытание. Мне кажется, Бог как-то так вот проверяет нас, что мы думаем, что у нас будет проверка на то, на то — там не солгать, там еще на что-то, на самом деле нас на какие-то другие вещи проверяют. Вот сколько я смотрю судеб других людей — это очень нестандартные ситуации, где-то даже очень такой искренний диалог с Богом, когда ты не можешь спасовать, ты тоже должен как бы давать такой, в полный рост, ответ Ему, где-то делая вот неправильные что ли вещи. Как у Луки Войно-Ясенецкого, когда произошел спор, когда Господь ему говорил, что ты должен выбирать: или ты пишешь книги, или ты оперируешь. Я вот ну сейчас детально не помню, но меня это поразило, и я поняла, что этот диалог, он у каждого происходит, это какой-то, может быть, даже дерзновенный диалог, но где ты смелый. И вот Бог любит смелость эту, когда ты можешь ответить и тебе есть что сказать.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». А у тебя этот диалог по поводу чего?
Н. Москвитина
— Наверное, за других людей. Вот очень много видя таких случаев, очень разных, когда люди себя очень по-разному ведут, вроде как превращаешься в такого ходатая что ли и...
К. Мацан
— За них перед Богом.
Н. Москвитина
— Ну да. Ну то есть я в корне изменилась вот через свое это социальное служение. И началось социальное служение с такого моего дерзновенного, знаешь, запроса: я не хотела идти в антиаборты, я так и сказала, что только не в антиаборт. Я очень долгое время просила Бога, чтобы Он меня поставил послужить. И я это видела как достаточно непростой выбор, потому что я не видела себя ни там, ни там, ни там — я везде себя пробовала и после миссионерских курсов я не знаю, где я не была. И ну это и кормление бездомным, это помощь людям после неудавшегося суицида, это и отправка посылок в тюрьмы, это и помощь беременным, и разная антиабортная деятельность просветительская, и помощь отказникам. И все, знаешь, вот как будто бы ну что-то, вот ну то есть я искала, искала — это было очень тяжело прямо, я очень переживала, это длилось долгие годы. И я примерно раз в неделю ездила в храм Христа Спасителя, к мощам Филарета Дроздова — ну как для меня это был святой миссионер, который поможет мне, человеку после миссионерских курсов, как-то определиться. И там был и спор, там было и выпрашивание, там было, ну то есть все: я говорила и с напором, прося, и так, и так. Раз в неделю то есть я стабильно ехала к нему, как к родному человеку, и на коленях просила: укажи мне путь, ну как-то за меня попроси Господа, ну что делать женщине? Мужчине очень легко, он может ну хотя бы алтарничать. А что можно сделать женщине?
К. Мацан
— Как ты почувствовала, что вот ответ пришел, если он пришел?
Н. Москвитина
— Ну он пришел.
К. Мацан
— Что вот это вот теперь я на своем месте, через что это воспринимается человеком?
Н. Москвитина
— Это вот через мою дерзновенную фразу: только не в антиаборт — это совершенно точно. И я сказала, что только не туда, потому что это расчлененка, это достаточно агрессивная деятельность — ну то есть я так ее видела, она такая была.
К. Мацан
— Когда говоришь: только не в антиаборт — ты имеешь в виду что только вот не этим видом социального служения я хочу заниматься. Чем угодно, только не этим.
Н. Москвитина
— Вот-вот.
К. Мацан
— И именно этим пришлось.
Н. Москвитина
— Да, да. Н у это как бы так Господь ставит. Ну если ты там на расслабоне это все делаешь, то это ну не жертва.
К. Мацан
— Ну вот этот момент, когда ты, не знаю, соглашаешься, или понимаешь, или чувствуешь, что вот да, это я на своем месте. Спрашиваю, потому что многие, думаю, наших слушатели, которые размышляют о вере и об отношениях с Богом, вот этим вопросом задаются: как вот как понять, что я сейчас здесь, где должен быть и вот это, грубо говоря, это Божия воля?
Н. Москвитина
— Ну во-первых, это правильно задать вопрос, найти тон и не вымучивать его. Я просто подошла к этому вопросу вплотную и задала его очень искренне. То есть это был прямо... Ну я поняла, что там, там, там я была и что похоже, что самое очевидное — это антиаборты. Ну я так и сказала: все что угодно, только не кидай меня в терновый куст. И повторила это несколько раз. И после этого мои друзья сказали... Ну прошло, я не знаю, несколько месяцев, наверное, я прошла через развод. И это был очень сложный период, когда ко мне пришли друзья в гости и, видя, что я в тяжелом очень состоянии, сказали: ты не хочешь вообще вот ну какое-то движение женское открыть, помогать другим женщинам? Ну вроде как это было из головы, то есть это было: ну тебе плохо — ты помоги другим, все равно вокруг тебя столько беременных крутится. Это, правда, было на тот момент — и беременных, и бесплодных, и тех, кто после бесплодия рожают. И как бы вроде такие наметки уже были, да, промыслительного пути, но воедино это не собиралось. И наверное, отсюда, от моего отрицания и пошел этот вот запрос. И вот ровно там через небольшое время я встала и вот перед этим выбором уже сама, я интуитивно чувствовала, что вот это оно. Но после того, как я решилась на это, где-то было полтора года очень тяжелых метаний, очень. Потому что деятельность, ну откровенно говоря, не по силам, невозможно где-то этого ресурса набраться и спокойно заниматься антиабортом. Антиаборты — это там, где смерть откровенная, где убийство, это все очень сильно ощущается, это очень сильные человеческие драмы, это где и любовь, где интимная сфера — это вот просто все на грани. И я, естественно, хотела развернуться и уйти. То есть у меня все время было такое чудовищное просто испытание. Я человек, который, ну мне вообще не свойственно поворачивать назад, вот это вот оборачиваться. Взявшись за плуг, не оборачивайся — это очень вообще мой девиз. Но тут я сомневалась, что это мой путь. То есть я, уже встав, все время у меня голова мне не давала покоя. Почему, потому что, открыв вот этот, ну сначала это не фонд был, это было волонтерское движение, в очень большом количестве пошли эти женщины. И первое, что нужно было, это помогать материально. Нашлись там психологи там, гинекологи, но людям конкретно там нечего было есть, а денег не было вообще. И я вкладывала свои деньги после развода, да, и это все было просто на разрыв аорты. Я искала, я встречалась со всеми, с кем, мне говорили: с этими не встречайся, эти плохие, эти еще хуже, а эти вообще там, да, — я ко всем трем категориям ходила. И у меня не было никаких предубеждений, потому что эти женщины — вот они везде, у них есть имена, фамилии, у них есть там, они сейчас перед этим выбором. Мне было вообще не до этих вот размышлений глубоких. Но я не могла понять: если Господь не дает вот этой стабильности уже тогда фонду, а для меня это все вообще было в новинку, я не знала, как фонд собирать, и в моей записной книжке — это было очень важно, — не было ни одного телефона, на кого бы я могла опереться. То есть не было никаких сильных людей вообще. То есть и мне пришлось само стать сильной. Это для меня самый главный вызов в жизни. Я всегда считала, что я очень слабая. Вот чему меня научил фонд — я узнала, что я сильная. Ну я до сих пор считаю, что я слабая, но я просто вижу результат деятельности. И меня метало так, что я ну если не каждый вечер, то, видит Бог, там первые полтора года восемьдесят процентов моей деятельности сопровождалось горючими слезами по ночам. Я прямо реально плакала навзрыд перед иконами. И у меня перед иконами такой коврик, и этот коврик просто слышал все. То есть я прямо навзрыд кричала и говорила: Господи, ну почему я тут? Что мне делать? Почему, если Ты меня туда поставил, что я должна этим женщинам сказать? Мне же надо конкретно им помогать. И ошибок тоже было много. Ну они и до сих пор есть. Я как бы абсолютно четко осознаю, что тут нет какого-то проторенного пути, это очень сложная деятельность, и она получается только потому, что ты рискуешь. И какое-то большое дело, оно всегда сопряжено именно с риском, с тем, что ты всегда будешь ошибаться, как бы ты ни старался, все равно, вот эти вот падения, они дают вообще-то...
К. Мацан
— Скажи, вот ты в начале программы упомянула, что такой твой какой-то принцип, твое мирочувствие — это что вокруг прекрасные люди, все лучше меня. Как один священник у нас в эфире, мне кажется, замечательно сформулировал, что смирение — это когда не я хуже всех, а все лучше меня. А с другой стороны, ты говоришь о разных трудных ситуациях, в которых очень легко в человеке разувериться. Не в женщинах, допустим, которым требуется помощь, а в том, кто их бросил, например, или в тех, которые помогают или не помогают, но обманывают. То есть ты видишь такую достоевщину, о которой я, допустим, могу только догадываться, а ты в ней живешь и работаешь часто. Как не разочароваться в людях?
Н. Москвитина
— Ну не знаю.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Ну честно, не знаю. И бывают такие моменты, когда ты очень сильно устаешь, и ну как-то вся вот эта вот несправедливость жизни, неправильных поступков людей выходит на передний план, и ты понимаешь, да какое ты вообще ничтожество, что ну, грубо говоря, я вот выйду отсюда и скажу: вот я сказала, что там все люди хорошие. Ну а не ты ли думала вот... Ну это я все, и это все я, да. Я только боюсь быть неаккуратной к людям. Я очень обычный человек и, может быть, хуже всех тех, чьи ошибки я наблюдаю каждый день, просто грешу, наверное, другим. И я боюсь в своей вот этой вот какой-то, ну своими установками, думая, что я там лучше, вот это вот все — это же неистребимо вообще, да, — поранить другого. Поранить человека, который ну явно что-то делает абсолютно там против совести, там ну те же аборты или измены, этого всего очень много. Но столько раз я убеждалась в том, что это вообще не правда жизни, что это настолько на поверхности, что эти люди могут быть святыми. Я же не могу увидеть там нимб или что-то, но это настолько чувствуется. Люди, которые женщины, совершили аборты, люди, которые предавали — столько вот как бы этой грязи ты видишь, слышишь, перевариваешь, очень тяжело это дается, и потом — раз, ты человека видишь с другой стороны. И ты поражаешься, что ты намного хуже. Вот.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». И мы говорим и о Наташином социальном служении, о том, как это связано с мировоззрением, с верой. И вот как раз, может быть, к этому второму измерению этой темы я хотел бы обратиться. Мне как-то, помнится, в свое время в одной из наших бесед (я уже, честно говоря, не помню, это была частная беседа или интервью твое было) поразила, очень согрела история, ты просто рассказывала о своем опыте, что время от времени ты уезжаешь из города на какой-нибудь отдаленный домик где-нибудь в лесу, просто гуляешь и просто разговариваешь с Богом. Я почему эту историю запомнил, потому что настолько это непохоже на то, как мы обычно думаем при слове «молитва»: вот либо церковная служба идет, люди стоят и молятся лицом к алтарю, либо какие-то тексты произносишь — чьи-то древние, святые, глубочайшие тексты, но вот какие-то не твои. Либо там дома стоишь. Если человек совсем на Церковь смотрит со стороны, то молитва это, как правило, кажется, какое-то выпрашивание чего-то, такое вот настойчивое домогательство до Бога, что вот хочу так, сделай, как я хочу. А ты рассказывала об опыте, который совсем не похож на это, какой-то просто разговор с Богом, и обращение к нему «Папочка» — вот что это такое, чем это важно?
Н. Москвитина
— Ну я прошла такой путь от Иисусовой молитвы, и почему-то нашла свой абсолютно другой диалог. Он именно мой, и вообще вот эта вся история про то, что мы все очень разные, и Бог с нами общается, исходя из наших внутренних настроек. И мне куда ближе благодарить Папочку и говорить, что я Его очень сильно люблю, это придает мне силы, я чувствую, что Он рядом. И вообще неважно, что как протекает день, но нужно обязательно найти вот эту вот волну. Иногда бывает еще вот такой лайфхак, там можно, да, уехать куда-то за город, в природу, найти какой-то свой уголок, именно только вот твой, может быть, даже никому не говорить, где это. Ну я так поступаю, я конкретный адрес и геоточку никому не говорю. Но еще есть такое, что я выезжаю на Садовое кольцо и делаю круг, то есть я вот в своем потоке еду и все это время молюсь, то есть мне не надо отключать мозги на то, где свернуть и так далее. Вот это определенное время занимает и очень помогает. Однажды я как бы случайно на это вышла, а потом поняла, что это классный такой ход для того, чтобы уединиться с Богом.
К. Мацан
— В городе причем.
Н. Москвитина
— В городе, да. Ну какой-то смысл есть и в этом цикле, то есть этот круг ты проживаешь, как-то все переосмысливаешь. Ну вообще духовная жизнь — это долгий-долгий путь, я думаю, до конца жизни мы не сможем это все препарировать до конкретных форм, у всех очень по-разному. Но я вот просто кайфую от того, что Бог дает какие-то еще возможности найти к Нему обратиться, и я думаю, что для определенного периода хорошо все: и молитвы по молитвослову, и молитвы, выученные наизусть, те которые ты ну от сердца, пусть их несколько, но от сердца, и Псалтирь, и вот именно вот какие-то вот такие вещи, из ряда вон выходящие.
К. Мацан
— Ну когда я вопрос задавал, конечно, я ни в коем случае не хотел обесценивать и церковную молитву, и молитву по молитвослову. Но вот почему еще так мне это запало в душу, твой рассказ про вот это вот обращение к Богу «Папочка», и это, кстати же, вполне в традиции: «Авва, Отче!» — «авва» это же и есть «папочка», это уменьшительно-ласкательное обращение.
Н. Москвитина
— Это я да, от тебя уже узнала.
К. Мацан
— Можешь приходить почаще. Я почему еще это так запомнил, потому что мне кажется, не знаю, так это в твоем случае или нет, вот прийти к такому обращению к Богу, к такому состоянию — это ну это не просто так, это что-то значит во внутреннем мире. То есть, видимо, был какой-то запрос, это как какой-то результат какого-то пути. Вот что это, желание все-таки пережить отношения с Богом как с Отцом, нехватка Отца в метафизическом смысле, Небесного, желание защиты, осознание собственной слабости и обращение — ответом на что было это вот, этот лайфхак?
Н. Москвитина
— Ну я думаю, что я очень слабая на самом деле. И несмотря на то, что жизнь меня ставит в такие условия, где мне нужно быть очень сильной, я открываю себя с сильной стороны, на самом деле я абсолютно не такая. Очень много граней, и я не могу ничего сделать с тем, что я все равно человек, который живет в таком внутреннем патриархате своей головы.
К. Мацан
— Это как?
Н. Москвитина
— Ну я все-таки считаю, что над женщиной должен быть мужчина, а над мужчиной должен быть Бог. Но я сейчас проживаю этап, период, когда у меня нет мужа, я стала главной для детей. Нет, ну отец присутствует в жизни детей, но тем не менее я как бы одна. То есть в отношениях в этой парадигме я и Бог, и я вот тут, в этом земном пути как одиночка двигаюсь, и надо мной есть только Бог, и Он мой начальник. И Он, я Его очень люблю, прямо вот я не могу это скрыть. И другой параллели как общение с Отцом у меня нет. И у меня были очень хорошие отношения с отцом, то есть это такой классический пример доброго, образованного, какого-то вот ну прямо идеального отца, которого я потеряла там как раз в один из периодов духовного роста. И я думаю, что Господь дал такой костыль, то есть Он открылся больше в тот момент, когда забрал отца. Ну как бы я, мне очень комфортно в этих отношениях, я не представляю, как можно по-другому, мне прямо очень гармонично, я всегда знаю, что папа со мной.
К. Мацан
— А вот если то, о чем мы говорим, переносить на отношения детей с Богом. Я имею в виду что, я вот по себе сужу, есть какое-то свое переживание общения с Небесным Отцом, и оно внутреннее, радостное, оно внутренне очень много значащее для тебя, и ты хочешь, конечно, чтобы дети испытали что-то похожее. По-своему, но что-то похожее. И при этом я сталкиваюсь с полной невозможностью это передать, этому невозможно научить. Это только может ребенок, взрослея, сам пережить. И тут же думаешь: а вдруг, вдруг не переживет? А вдруг я делаю что-то не так? А вот что здесь как родитель ты думаешь? Просто довериться, отдаться на волю Божию? Что может сделать мама или папа в этой ситуации, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Я что-то. похоже, хуже тебя, потому что не думаю об этом.
К. Мацан
— Ну почему же хуже, может, наоборот.
Н. Москвитина
— Ну я просто понимаю, что это не зона моей ответственности.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Я могу свою жизнь проживать максимально откровенно и искренне перед детьми, и они уже свой выбор делают.
К. Мацан
— А дети в алтаре, мальчики, я знаю.
Н. Москвитина
— Ну да, да.
К. Мацан
— Интересуются.
Н. Москвитина
— И я не могу же их... ну то есть я даже не предлагала это, вот начнем с этого, да. И оно вот идет само, и ну наверное, будут какие-то периоды охлаждения. Ну, в общем, это все так и должно быть. Я должна это заложить сейчас, и я просто как-то без насилия это закладываю. Мне кажется, это нормально. Ну то есть они станут взрослыми, именно вот от вот этих вот испытаний — терять Бога, находить Бога, — именно так они и станут зрелыми. Даже не то чтобы взрослыми, можно быть и в пятьдесят ребенком, да, можно там в четырнадцать осознать.
К. Мацан
— Слушай, ну вот очень интересная фраза, важная мысль: это не зона моей ответственности, ты сказала. Я думаю, что для кого-то из наших слушателей это может прозвучать как формула пофигизма. Я не имею в виду, что ты это закладывала, но очень часто, когда человек говорит: а, это не моя ответственность — это такое «с меня взятки гладки». И понятно, что ты не про это говоришь, но в чем, как тебе кажется, разница между таким вот пофигизмом и между тем, когда это какое-то здоровое, не знаю, осознание своей ограниченности и доверия Богу? Что такое доверие Богу вот в этом смысле? Как бы ты это объяснила, допустим, человеку, который, не знаю, сомневается?
Н. Москвитина
— В смирении, мне кажется. Ну ты понимаешь, что ты... ну это не моя зона ответственности именно в том плане, что я не могу сделать больше, чем я делаю. И смысл того, что я приведу детей, людей, там подопечные те же дети? Я могу применить все свои методики там миссионерских курсов, но только я сломаю человека, и будет грош цена этому, я отверну от Бога. Это будет работать какое-то время, а потом что? То есть человек должен падать, набивать свои шишки, это проходить через боль. В человеке очень много боли, и он должен вырасти через это, через вот эти вот сломы, как, знаешь, кость срастается, там все равно это место болит. У каждого на протяжении жизни есть какие-то вот такие точки — смерти, какие-то, не знаю, падения там собственные, я не знаю, ощущение собственной некомпетентности, где ты понимаешь, что ты один. А если ты один, то на кого ты можешь опереться? И вот тогда только ты осознаешь, что вообще-то есть Бог. И вот в этом момент Он оказывается прямо очень рядом. Грош цена из того, что я это все объясню. Я же не дам им пощупать, я там вложу в голову, но я могу отвернуть человека. Поэтому вот за это я ответственна — за то, что я отвернула его от Бога. Поэтому я говорю в отношении свои детей все Богу, а не детям. Ну это же такая известная формула, да, но мы ее вроде бы как понимаем головой, а когда дети стали взрослеть, я это просто прочувствовала изнутри и сделала уже по интуиции.
К. Мацан
— У митрополита Антония Сурожского есть такая мысль, он вспоминает евангельский пример слепца Вартимея, слепца, который сидел у дороги и, когда Христос проходил мимо, вот он воззвал к Нему, и Христос его исцелил. И владыка Антоний этот пример приводит как опыт человека, который находился в крайнем отчаянии, в последнем отчаянии, когда нет никакой надежды на себя и ни на кого, когда вот полная, как бы мы сказали, безнадега, вот тогда изнутри этого отчаяния можно подлинно обратиться к Богу, вот тогда возникает надежда. То есть человек претворяет это последнее отчаяние на самом деле в настоящую надежду. Вот я сейчас говорю — ты киваешь. Ты понимаешь, о чем говорит владыка Антоний на практике, ты это проходила?
Н. Москвитина
— Постоянно я прохожу. Я вот постоянно на этом днище, знаешь, сижу и кричу, потому что ну больше уже, ниже уже никуда не опуститься. Но у меня другая аналогия: мне кажется, что это как в открытом космосе, где ты один, скафандр, и вот эта пуповина кислорода — это пуповина с Богом. Ну и вообще моя тема, понимаешь, это новорожденные, и тема пуповины мне очень близка. Я вот реально как-то метафизически проживаю и ощущаю эту пуповину с Богом, она никуда не девается. И тема моя сложная тем, что это тема смерти, и очень много смертей как абортов, и смертей детей, которые были рождены, и абстрагироваться от этого сложно. Я говорю про днище, потому что понимаю, что ну у тебя очень ограничены ресурсы, ты вообще ничего не можешь сделать. Ну, по большому счету, ты можешь только молиться и все. И ты видишь, как перед тобой происходят всевозможные чудеса, и все за тебя делает Бог. Вот эта вот пуповина, она никогда никуда не денется. И мы рождаемся в одиночку — вот мы лежим, голые, мы можем погибнуть там через несколько часов, если мама нас не покормит, да, это абсолютное одиночество, пустота вокруг, и только присутствие родителей спасает тебя. И мы заканчиваем жизнь часто тоже немощные телом, наши дети уже ухаживают за нами, мы превращаемся в таких пожилых младенцев, и это же, представляешь, очень страшно: ты понимаешь, что ты сейчас опять будешь проходить через вот эти вот неведомые вещи. Мы не знаем вообще, что там будет, что было вначале и что будет в конце, и связь у тебя есть только одна — с Богом. Поэтому ты кричишь и просишь, чтобы не быть оставленным.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь» сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Есть такая фраза, которую часто мы, люди верующие, используем: «Слава Богу за все!» И, как мне кажется, мы нередко ее используем просто как фигуру речи, а еще чаще как такую благочестивую отговорку, стиснув зубы: «Как дела? — Да слава Богу за все!» Но мне кажется, что в тех ситуациях, в которых ты по жизни бываешь, и то, что ты описываешь даже в рамках нашего разговора, как-то заставляет к этой мысли, к самому этому состоянию души — «слава Богу за все» — по-другому относиться. Вот что такое сказать «слава Богу за все» в ситуации действительного кризиса? Может быть, ты видишь людей, которые так рассуждают, которые так, которые имеют на это силы?
Н. Москвитина
— Это очень сложный вопрос на самом деле. И я не знаю на самом деле на него ответа, потому что очень часто за этой фразой скрывается лицемерие.
К. Мацан
— Да.
Н. Москвитина
— И я вообще перестала употреблять так часто. Ну то есть это какой-то период, когда ты в это веришь и ты искренен в этой фразе. А в какой-то момент, когда ты видишь, что многие вещи совершенно не по воле Божией, а по воле человека происходят, то как бы, наверное, неправильно и говорить: «слава Богу за все». В общем, все как-то очень непросто в этой жизни. И не могу сказать человеку, у которого только что дочка вышла из окна: «слава Богу за все», понимаешь?
К. Мацан
— Ну конечно же, я не об этом говорю. Я скорее говорю о том... Вообще это было странно кому-то эту фразу говорить, в чужом страдании, это понятно.
Н. Москвитина
— Да.
К. Мацан
— Скорее мы говори о себе, когда случатся какая-то беда, ну которую человек субъективно переживает как беда. Нет смысла меряться, у кого тяжелее беда, но в этой ситуации очень трудно сказать: слава Богу за все. А с другой стороны, ты видишь, ну не ты, а мы видим примеры (но хотя ты, наверное, как раз таки их видишь, у меня-то они умозрительные), когда человек действительно в тяжелой ситуации действительно подлинно смиряется, и от него исходит такой свет и тепло, и ты думаешь: как это возможно? Вот бывали такие опыты у тебя?
Н. Москвитина
— Вот как раз сегодня, как раз вот этот вот кошмарный случай, который я сейчас описала — это самоубийство девочки, которая вышла в окно. Но перед этим был ряд таких событий... и там все очень ну как бы не так, как видится с первого взгляда, и ты понимаешь, что там могут и отпевание разрешить. И ты общаешься с мамой этого ребенка, и это все очень тяжелое испытание и для меня тоже. И меня очень сильно поражает и приподнимает этого человека на, не знаю там, на много ступеней выше меня, когда в конце такого очень тяжелого диалога, когда мама ребенка сидит перед моргом, она мне пишет: «Христос воскресе!»
К. Мацан
— Потрясающе.
Н. Москвитина
— Да, понимаешь, а там, там вот реально самоубийство, да, и это ребенок. Но ты вот в этот момент проживаешь физически понимание, что Бог милостив. Потому что мать этого ребенка, мать единственного ребенка, да, она в это верит. И как ты можешь в это не верить, если она верит?
К. Мацан
— Что самое трудное для тебя в вере, в пути в вере?
Н. Москвитина
— Потеря Бога.
К. Мацан
— А бывало это?
Н. Москвитина
— Постоянно, конечно.
К. Мацан
— Ну вот я в принципе ожидал ответ: постоянно. Но это же, наверное, не потеря радикальная...
Н. Москвитина
— Ну нет.
К. Мацан
— Ты же не становишься неверующей.
Н. Москвитина
— Ну такое, наверное, уже невозможно. Хотя все возможно, да.
К. Мацан
— Ну, кстати, тоже интересная тема: вот потеря Бога, которая вот чувство богооставленности, которое посещает и верующих. Это, кстати, тоже такой стереотип о верующих людях как о тех, кто как будто бы вот пришел, осознал...
Н. Москвитина
— Как будто бы у них иммунитет.
К. Мацан
— И дальше вот такая ровная, приятная дорога ко спасению. А с другой стороны, кажется, вот эта богооставленность — что-то такое ужасно кризисно-критичное, крест на всей биографии: вот он, значит, пережил состояние сомнения — как же так? Вы, верующие, переживаете состояние сомнения?
Н. Москвитина
— Нет, ну сомнения ладно. А вот я, например, с глубоким трепетом, и даже не знаю, как описать свое чувство, смотрю на людей, которые действительно пошли на какой-то радикальный шаг — например, ушли из монастыря. И как это, ну как бы сложно это все разложить по каким-то полочкам, понять, как люди после этого живут, и что они пережили, и как-то их обвинять, наверное, неправильно.
К. Мацан
— Но твоя потеря Бога, богооставленность, которая ежедневная, ты сказала — это про что?
Н. Москвитина
— Это про потерю радости.
К. Мацан
— А вот как?
Н. Москвитина
— Ну Бог — это все-таки ощущение такой благодати, полноты, без сомнений, понимание собственной какой-то неуязвимости, потому что ты не один. Но по факту все бывает совсем наоборот. То есть ты, наоборот, как тростинка, понимаешь, что куча разных испытаний и духовных, и физических, и нравственных перед тобой каждый день, и ты не в лучшем виде перед самой собой предстаешь. И ты судорожно, как это в темной комнате, начинаешь искать, где Бог. Потому что иногда ответы даются очень просто, ты понимаешь, что вот Он, рядом, и проблема не проблема, но в основном-то все наоборот. Куча разных вот эти вот испытаний, в которых ты не знаешь, как тебя судят — вот в чем проблема. Ты думаешь, что тебя по этим критериям смотрят, а потом полдня прошло, и я думаю: а ведь на самом деле это было вообще про другое, я на это не обратила внимания.
К. Мацан
— А вот можешь на примере пояснить, по какими критериям нас судят, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Ну ты закладываешь какие-то базовые вещи, там вот это вот все: не лги там, не лицемерь там, не завидуй...
К. Мацан
— Но это немаловажные, хоть и базовые вещи.
Н. Москвитина
— Да, да, но понимаешь, а есть еще какие-то вещи, которые ты думаешь, что ты этим не грешишь. Вот, например, вот прямо абсолютный пример, хотя он такой, часть исповеди буквально: я всегда думала, что я не завидую. Вот ну я думаю: вообще зависть — не про меня. Но когда ты начинаешь разбирать ход собственных вот эти вот душевных ну не терзаний, а движений души, то вдруг думаешь: а что это было, если не зависть? Вот это вот такое там, на 0,3 секунды, что это промелькнуло? А когда на исповеди священник говорит: да ты вроде не завидуешь, я говорю: да вроде да, и не завидую. А вот откуда это все берется? И вот за это и осудят. То есть ты вроде бы все сделал правильно, и ты еще думаешь: да и я вообще, грехов-то особо нет. А они есть. Ты чем дольше живешь, ты понимаешь, что а еще, оказывается, вот такой у меня пласт есть, до которого вообще раньше не добирался. Вот как с этой свечкой ходишь, да, и все больше и больше открывается. И потом фонарь включается — там вообще все паутина, грязь и свалка. Это именно что надо хорошо присмотреться к собственным грехам, особенно когда этот список у тебя уже утвержден, да, годами.
К. Мацан
— И заламинирован.
Н. Москвитина
— Ага, ага. И пора все, открывать эту толстую книгу, которая есть у всех дома, это список всех грехов, там такой, знаешь, томик, где там все до мельчайших подробностей, и заново смотреть на себя, брать этот фонарь и высвечивать.
К. Мацан
— Но вот то что ты сказала, потеря радости, а как она возвращается? Вот логично предположить, что потерял радость — ищи? Или это вернется само, когда Бог захочет? Или надо как-то себя, ну если угодно, настроить, чтобы из этого состояния богооставленности выйти? Вот я тут понимаю, что нет единых критериев и какой-то волшебной таблетки, но о чем говорит твой опыт?
Н. Москвитина
— Через усердие. Через прямо взять себя и тащить в ту сторону, от которой ты отходишь. Ну как машина, вот она когда едет, даже по ровной дороге, она все время какой-то крен дает — чуть-чуть ты, на сантиметр, влево руль, вправо руль. А где-то тебя — раз, вообще как занесло, да. А ты вроде бы едешь, и вроде это та самая полоса, ну то есть духовная жизнь идет, ты знаешь, что это МКАД, 110 километров, и все, я доеду. А на самом деле ты так по чуть-чуть, по чуть-чуть склоняешься. И только в собственной воле, прямо усилием, понуждением, возвращать себя на исходные позиции, зная свои особенности. И тогда Бог сразу рядом становится.
К. Мацан
— А исходные позиции — это что?
Н. Москвитина
— Наверное, это понимание каких-то своих основных грехов, и вот подрихтовать себя. Ты привыкаешь к себе, ты даешь себе слабину где-то, ты любишь себя короче, всю жизнь ты все равно себя любишь. Как бы ты там что на радио «Вера» не рассказывал, как бы ты там ни пытался там вписать еще три греха на исповеди, но, по большому счету, ты все время себе даешь поблажки. Когда ты расслабляешься, это все куда-то исчезает, и ты думаешь, что ты почти святой человек. А надо очень трезво на себя смотреть. Ну, может быть, даже не щадя себя. Поэтому, знаешь, я когда все эти истории про психологов, сейчас такие новомодные, что вот там надо себя любить, постольку поскольку вообще не очень это все люблю, вот это вот вечное ковыряние в детстве, что там что-то, какие-то травмы. И я вот прямо реально в это не верю, потому что есть все-таки какие-то установки у каждого, какая-то конституция души. То есть вот склонность к греху, например, да, в общем, ты вот ты уже уязвим, и ты уже несовершенен рождаешься. И встречается кто-то в твоей жизни, кто ну как-то там вмешивается, что-то там, где-то тебя повреждает, да, и нельзя на это смотреть как на безусловное зло. То есть мы в принципе несовершенны. Мы что, святые что ли? Нет. И Бог дает возможность и через этих людей тоже как-то нас подрихтовать. Вот Александр Пушкин, например, его мама не очень любила, вот за какие-то странные вещи, типа он грыз ногти и все время терял свой носовой платок, да. А другого своего сына, Льва, она любила. Но Господь Бог дал Арину Родионовну, да. И мы вот знаем вообще абсолютного гения, там «наше все». Но что, он работал с психологами? Нет, он прошел через вот эту свою там агонию, вода и медные трубы, какая-то там мама грубоватая, добрая бабушка. Если бы ему дали пяток психологов, то мы бы не получили гения. Это все закладывается, нет ни одного касания человеческой души с другой душой, в результате которого ну как будто бы что-то случайно и пошло не так.
К. Мацан
— Ну все-таки не будем на волнах радио «Вера» совсем обесценивать психологов. Они у нас часто бывают в гостях и людям помогает, если люди в этом себя находят и находят в этом пользу, и помощь, то дай-то Бог. Но мне важно то, что ты говоришь, кажется, потому что мы же нередко, скажем так, особенно опять же я себе воображаю человека, который смотрит на Церковь со стороны и понимаю, что для такого наблюдателя очень часто церковь — это еще один вариант психологической помощи: кто-то там неверующий — он идет к психологу, кто-то для себя решает идти к священнику, в церковь. Но в принципе все это одно и то же, некоторые одни и те же формы какого-то достижения комфорта внутреннего состояния. Хотя вот те же самые психологи говорят о двух разных подходах в психологии в этом смысле и в храме на исповеди. В одном случае ты как-то примиряешься с собой и как-то немножко успокаиваешься, наверное, в разговоре с психологом просто себя лучше понимать начинаешь, а покаяние требует другого, ну в каком-то смысле противоположного — изменения себя, исправления себя. И одно другому не противоречит, но, может быть, в принципе друг друга и дополняет. А вот из того, о чем мы говорим с тобой сегодня, из того, о чем ты так проникновенно рассказываешь, несколько раз ты слово «смирение» произнесла. Хотя то, что ты рассказала до этого про свое детство — про поход к директору магазина, про работу в детском садике, про то как вообще возникал фонд «Женщины за жизнь», — скорее мне кажется, что твоя жизнь в большей степени описывается словом «дерзновение». Вот не смирение, а дерзновение. Хотя, как известно, тоже это не противоположность, это не оппозиция. Как для тебя связаны смирение и дерзновение?
Н. Москвитина
— Ну к себе смирение, за других дерзновение. Ну и мне очень сложно усидеть на месте, когда ты видишь, что другому больно. Ну или мне вообще не дает покоя эта тема, что в жизни очень много несправедливости, но если ты можешь хоть как-то поучаствовать в судьбе другого человека, то нужно сделать просто максимально все — это и есть Евангелие в действии. Сделать все и при этом самому быть смиренным, потому что, помогая другим, ты все время слышишь негатив в свою сторону — почему-то это так работает. Ну это так и должно работать, да, чтобы не подниматься над землей. И ты постоянно отхватываешь какие-то претензии, несправедливость, оскорбительные слова, подозрения тебя в чем-то. Практически восемьдесят процентов работы — это вот работа с возражениями. Ну и тут ничего, как бы ты же не будешь там оправдываться или выходить из этой ситуации, тут вот именно нужно смиряться и терпеть. В большей степени смиряться. Потому что терпение — это как будто бы, ну терпение, оно имеет какие-то пределы. Вот как будто бы есть мешки с терпением, потом они — раз, и закончились. Мы как бы все-таки ограничены психоэмоциональным фоном и так далее, физической усталостью. А смирение — это вот мир. То есть ты не терпишь, и у тебя пробки перегорят, а ты просто понимаешь: ну человек такой, он по-другому не может. И что скорее всего, пройдет какое-то время, и ты с ним пересечешься уже на другом витке. И, кстати, у меня было несколько случаев в фонде, и вот такого порядка: проходили через предательство, и в социальной сфере это самое тяжелое. И люди обвиняли очень, представляешь, в каких-то вещах, к которым ты не имеешь вообще никакого отношения, и обвиняли очень жестоко, ну как-то... я даже не знаю, как тебе это описать, ну как-то не по-человечески, так вообще, кажется, хочется сказать: как ты вообще мог там подумать или могла подумать? Хочется защититься. Но каждый раз я ну вообще вот молчала. Ну наверное, что-то говорила, но я не оправдывалась. Потому что мне казалось, что ну это как бы уже перебор, too much какой-то, ну зачем еще, зачем влазить в это, если этого нет? И потом, спустя годы, каждый из этих людей возвращался ко мне и просил прощения. Причем так интересно, что люди прошли через подобное в своей жизни — вот это меня прямо поражало. То есть там каждая история типичная. То есть возвращается человек всегда через сообщение, пишет большую смс-ку о том, что ну там прости, пожалуйста, представляешь, в моей жизни произошло, я оказался на твоем месте. И я там понял или поняла, как был не прав. И я думаю: вот это вообще круто. То есть Господь закладывает и то, что если ты сейчас смиряешься и смотришь на это как на промысел такой, который должен тебя чему-то научить, то потом учатся двое — и ты, и тот человек.
К. Мацан
— Потрясающие слова. Спасибо тебе. И, наверное, лучших слов для завершения нашей беседы не найти. Спасибо за этот разговор и за его искренность. Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь», сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». У микрофона был Константин Мацан. До новых встреча на волнах радио «Вера».
Все выпуски программы Светлый вечер