В нашей студии был настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке протоиерей Федор Бородин.
Мы говорили о значении икон в храмах, об особенностях написания икон, а также о смысле христианского подвига и о почитании страстотерпца Евгения Боткина, врача пострадавшего вместе с семьей императора Николая II.
— Добрый вечер, дорогие друзья. Вы слушаете радио «Вера», и в студии светлого радио я, ведущий Александр Ананьев. В очередной раз, как обычно, в понедельник в восемь вечера выступаю в весьма органичной для меня роли неофита — человека, крестившегося недавно, делающего только первые шаги в Церкви и задающего вопросы. Вопросов у меня много. И мне казалось еще вот год назад, когда я крестился: вот задам все вопросы, и вопросов сразу станет мало, получу все ответы, буду все знать. Однако время идет, вопросов становится все больше. И какое же это счастье, что снова и снова здесь, в студии радио «Вера», находятся удивительные собеседники, которые готовы ответить на мои вопросы. И я представляю вам своего гостя, настоятеля московского, очень красивого храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерея Федора Бородина. Добрый вечер, отец Федор.
Протоиерей Федор
— Добрый вечер. Здравствуйте.
А. Ананьев
— Здравствуйте. Когда неофит превращается в не неофита? Кто-то говорит десять лет, кто-то семь лет...
Протоиерей Федор
— Вы знаете, у всех по-разному. Иногда и пятнадцать. Ну дело в том, что неофитство это нельзя описать как только негативное явление. Понимаете, вот у меня был такой эпизод в моей внутренней жизни один, когда я резко вспомнил себя неофита. И мне стало стыдно, потому что я почувствовал, что вот то горение, та бескомпромиссность, то желание — вот раз так надо, значит так и будет, — понимаете, оно ушло. И ну может быть, не совсем, но вот этого вот, как помните, в одном из воскресных Евангелий говорится, что все послушали мироносиц и не поверили им, а Петр встал и побежал. Понимаете, вот это то что в Петре осталось навсегда от неофитства, вот «выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный». И вот это «встал и побежал» — вот это в нем от неофитства. И вот это должно сохраниться навсегда, и это надо в себе восстанавливать, понимаете, и сравнивать себя с тем молодым христианином, в каком бы возрасте ты ни обратился, и возвращать себя туда.
А. Ананьев
— Батюшка, откуда же берется вот этот вот поиск компромиссов и вот это понимание, что нет, не встану, не побегу и вот лучше вот так, чем встать и бежать?
Протоиерей Федор
— Вы знаете, это как окошко в городе, оно очень медленно затягивается пылью, потом ты его взял весной, вымыл и — ой, город-то покрасили, понимаете.
А. Ананьев
— Под пасхальные песнопения.
Протоиерей Федор
— Да, так что... И вот как раз покаяние человека, как помните, Иоанн Лествичник называет, он говорит, покаяние — это второе крещение. То есть мы возвращаемся к себе крещеному, вот к себе, вчера крещеному. Вот именно к этому чистому, незамутненному — вот это из неофитства прекрасно и это надо оставить навсегда. И проверять себя, вот ты остался или нет в сердце такой. А то что неофит, он часто прямолинеен, и он пока задает очень внешние вопросы, и он будет всю жизнь двигаться от этих внешних вопросов к более глубоким — это нормально. Это нормально, это как ученичество.
А. Ананьев
— К своему горькому стыду вынужден отметить, что чистого и незамутненного во мне, батюшка, гораздо меньше, чем мне бы того хотелось. А вот вопросов и вопросов неумных во мне действительно очень много. У нас с женой дома несколько икон. Икона «Друг друга тяготы носите», которую нам подарили на венчание, две венчальных иконы и икона батюшки Серафима Саровского, поскольку мы венчались в день его памяти, 1 августа. И вот знаю, откуда взялись эти четыре иконы. Откуда берутся иконы в храме, мне задумываться особо не приходилось, я прихожу в храм, там есть иконы и мне хорошо. И вот то, с чем вы пришли в студию сегодня радио «Вера», заставило меня задуматься об очень важных вопросах. В частности, откуда берутся иконы в храме, благодаря кому они там берутся? Каким образом это происходит, кто их пишет? Какие иконы должны быть в храме, кто изображен на этих иконах, чем иконы обычные отличаются от икон новомучеников? В конце концов, кто такие новомученики? Вопросов сегодня у меня много и думаю, что часа нам не хватит. Однако хочу раз рассказать вам, друзья, слушатели, о том, что протоиерей Федор Бородин, настоятель московского храма Космы и Дамиана на Маросейке, сейчас ищет все возможности для того, чтобы собрать необходимые средства на создание иконы доктора Боткина для храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке. Почему?
Протоиерей Федор
— Вы знаете, я уже нашел эти средства.
А. Ананьев
— Уже есть эти средства?
Протоиерей Федор
— Да, уже есть эти средства. Я опубликовал пост в Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации)...
А. Ананьев
— И уже нашли.
Протоиерей Федор
— Да, и уже и рассчитался с иконописцем, он дописывает.
А. Ананьев
— Понятно.
Протоиерей Федор
— И это было для меня великим утешением. Дело в том, что Конан Боткин, приехав в Москву из нижнего Новгорода, взял сначала в аренду, а потом выкупил участок земли, принадлежавший нашему приходу.
А. Ананьев
— А, вот оно что.
Протоиерей Федор
— Причем история у этого участка, она очень интересная. Там стоял храм Вериг апостола Петра. До сих пор остался Петровеликский переулок. Почему? Потому что в день памяти апостола Петра — это конец января, не помню точно число сейчас, — венчался Алексей Михайлович с Марией Ильиничной Милославской, своей первой женой. И ставший тестем царя Илья Данилович, по обету, в память этого дня поставил там храм Вериг апостола Петра. Когда храм разобрали в середине XIX века, за уже совсем ветхостью, территорию передали нашему храму. И вот эту территорию сначала взял в аренду, потом выкупил известнейший чаеторговец, который приехал в Москву развивать свой бизнес. А чай тогда — это не чай в нашем понимании, это лекарственные травы, то есть это ну фактически аптекарь, Конан Боткин. Его сын Петр Кононович и его внук Петр Петрович были нашим старостами. Вообще надо сказать, что любой купец, если он хотел был рукопожатным и нормальным, он обязательно занимался помимо своей торговой, двумя видами деятельности. Первое — он содержал, помогал или строил какой-то храм, и он занимался непосредственно благотворительностью людям, содержал какой-то проект или кормил каких-то людей. Если русский купец ни в том, ни в другом не участвовал, он был под подозрением, и с ним невозможно было вести дела.
А. Ананьев
— Удивительно, я об этом никогда не задумывался. А почему?
Протоиерей Федор
— Да, ну потому что это кодекс чести для купца, человека, который понимает, что все что у него есть, а часто это было много, ему дал Господь, и что этим надо делиться, что тогда это оправдывается. Богатство не оправдано, если ты им не делишься. А богатство, которым ты делишься, это великая возможность тебе, ну за чужой счет, в данном случае за счет Божий, потому что это Его, да, войти в Царствие Божие. И вот, соответственно, дед, то есть, простите, сын и внук Конана Боткина, соответственно отец и дед Сергея Петровича Боткина, в честь которого названа больница московская, знаменитый клиницист, и его сын, Евгений Сергеевич Боткин, также лейб-медик Государя, недавно причисленный к лику святых Собором Русской Православной Церкви, конечно, имеют отношение к нашему храму. Его семья любила наш храм, вкладывала в него душу, средства, опекала наш храм. И потом в нашем храме, центральный алтарь которого посвящен исцелению расслабленного — редчайшее посвящение, — а боковой посвящен святым врачам, ну мне кажется, что прославлять святого врача, который в этом храме так вот рожден, понимаете, это само собой, естественно. Тем более он вообще хорошо зарабатывал, Евгений Боткин, и иногда меня спрашивают: а почему вот он должен быть бессребреником? Вы знаете, конец его жизни, который он провел вместе с семьей Государя, с Царственными Страстотерпцами, это было безвозмездное служение. Он, поскольку должность была упразднена еще временным правительством, он не получал ни копейки. Остальные врачи и прислуга, за небольшим исключением все разбежались, а он остался. Его предупредили о том, что это, скорее всего, кончится его смертью, ему следователи говорили это без обиняков. Он сказал, что это мой христианский долг. То есть человек умер за свой христианский долг, выполняя его безвозмездно. Он говорит: я не могу оставить больных детей. Вот поэтому, конечно, это мученик и мученик за выполнение своего христианского долга
А. Ананьев
— Причем многократно у него была четко сформулированная возможность. Уезжайте, — ему несколько раз прямым текстом говорили: уезжайте, уезжайте.
Протоиерей Федор
— Да, а он оставил своих детей для того, чтобы выполнять свой долг. И там была сложна очень жизненная ситуация, сейчас, может быть, не стоит в нее погружаться...
А. Ананьев
— Но как раз об этом-то я тоже хотел поговорить. Потому что я вот, читая ваш Фейсбук (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) и размышляя о судьбе этого удивительного человека, человека очень особенного, задаю вопрос: вот, например, нет ли действительно противоречия в служении действительно Евгения Боткина Царской Семье? Вот его ответственности за собственную семью, получается, нет? Он же оставил свою семью. Я пытаюсь представить себя на его месте...
Протоиерей Федор
— Вы знаете, во-первых, его дети были постарше. Во-вторых, у него была семейная трагедия — его жена ушла от него вместе с детьми там к одному персонажу революционному. И это было, конечно, безумно тяжело. Потом мы должны понимать, что русский служащий человек воспринимал совершенно не так, как мы, Императорскую Семью — это долг, который выполнялся перед, ну скажем так, персонифицированной страной. Вот персона Императора это и есть страна, потому что, да, «поражу пастыря и рассеются овцы». И он это понимал, то есть это было его такое служение, он это выбрал. Ну честь ему и хвала. И вот знаете, вы начали задавать вопросы с того, как пишутся иконы. 20 лет назад мы уговорили замечательного иконописца, Екатерину Чиркову, написать нам икону всех святых русских. И попросили ее там его изобразить. Она говорит: ну как же, ну что вы, ну нет...
А. Ананьев
— Вообще это же такая ответственность изображать на иконе человека, который никогда до этого не был изображен.
Протоиерей Федор
— Ну там его лик виден, но я верил и знал, то рано или поздно он будет прославлен в лике святых.
А. Ананьев
— Я видел, по-моему, эту икону. Удивительное портретное сходство, но при этом образ, он вот сохранен.
Протоиерей Федор
— Да, это очень сложно. Да, кстати, вы знаете, почему я заказываю иконы у одного иконописца, вы спрашиваете, кто их пишет. Это человек, который имеет очень хорошее художественное образование, реставратор по второму образованию. И который умеет писать иконы с портретным сходством, но иконописные. Это тяжелейшая задача. Потому что когда ты пишешь какого-то древнего святого, никто не может тебе сказать, похож или не похож. А здесь надо, чтобы это был лик, и в то же время, чтобы человек, по фотографии зная, как выглядел святой, мог его узнать. Это очень сложно.
А. Ананьев
— Вообще с теми, кто пишет иконы, я сейчас задам неумный вопрос, я вас сразу предупреждаю, мне ничего непонятно. И я поясняю свой вопрос. Когда человек строит храм, там есть стройматериалы, которые нужно покупать за деньги, есть рабочие, которых надо нанимать за деньги, есть куча каких-то согласовательных документов с государством, которые тоже надо заключать, для этого тоже деньги нужны — в общем, деньги нужны. Когда человек пишет иконы — я пытаюсь себе представить, — это же очень верующий человек, он знает, что это не просто картина, которая украсит какой-то богатый интерьер, это нечто, выходящее за рамки понимания искусства. Это нечто живое, настоящее, да, то есть человек рождает какую-то настоящую икону, которая будет находиться в храме, и у нее будут молиться. И при этом он каким-то образом назначает ей цену. Вот каким образом это происходит? Я просто пытаюсь представить себе, вот если бы я писал икону, поднялась бы у меня рука назначить ей цену? Я не знаю.
Протоиерей Федор
— Вы знаете, если бы работали кем-то где-то, а в дар храму параллельно хотели написать икону, как, допустим, пишет иконы моя супруга, вы, конечно...
А. Ананьев
— У вас супруга тоже пишет иконы?
Протоиерей Федор
— Да. Вы бы конечно цену не назначали. Для нее было бы радостью, что в храме, куда она ходит...
А. Ананьев
— Вот об этом я и говорю.
Протоиерей Федор
— Она ходит редко в наш храм, потому что мы живем очень далеко. Мы живем в Подмосковье, а храм в центре Москвы. Что там будет ее служение. Потому что когда человек любит храм, любит общину, когда духовенство храма ему родное, он хочет чем-то послужить. Вот она может послужить этим, вот она пишет «Воскресение», Петра и Павла, каких-то вот там, кого просит настоятель. И настоятелю так тоже радостно, потому что ну все иконы просто нет средств заказать. А вот когда человек этим живет, то труждающийся достоин пропитания. И хороший иконописец, он обычно не заламывает высокую цену, он ну берет столько, средне, чтобы ему прожить. Но иконописец это очень во многом подвиг, подвиг потому что человек посвятил себя этому служению. А допустим, полгода нет заказав, а у него дети. Понимаете, сейчас, когда вот этот финансовый кризис, денег ни у кого нет, благотворителей практически нет, а как ты этим проживешь, если тебе перестали заказывать иконы? Это тоже человек, который свою жизнь принес в жертву Богу и доверил Ему свою жизнь. Ведь у нас, понимаете, у нас парадоксальная ситуация. У нас работают на выпуск огромное количество церковных структурных и просто самоорганизованных иконописных школ, кружков, мастерских. Начиная с прекрасной совершенно иконописной школы при Троице-Сергиевой Лавре, при академии, которая выросла из наследия Марии Николаевны Соколовой, которая когда-то организовала кружок иконописания при МДА. Вот это был такой подвиг монахини Иулиании.
А. Ананьев
— В этих мастерских это удивительное абсолютно пространство.
Протоиерей Федор
— Вот эта женщина, на мой взгляд, святая, праведной жизни. Я думаю, что мы доживем до времени, когда она будет причислена к лику святых. И вот здесь вот, понимаете, ежегодный выпуск, в других епархиях тоже выпуск. А Церковь не обеспечивает их всех заказами. Часто нет денег, но еще и потому, что, к счастью, в иконописных школах учат каноническому письму. Сейчас мы возвращаемся и уже вернулись, можно сказать, к тому, какова настоящая икона — икона каноничного письма, которая адекватна православному богословию, а не живописная. А принимающие решение священнослужители, чаще всего настоятели, могут этого не понимать. Вот знаменитый эпизод из начала 90-х, по-моему, в Новгородской области или в Псковской, не помню сейчас уже, когда в храм вернули икону XVI века из этого храма, из музея, Варвары. И вдруг приходящий реставратор из музея видит ее стоящей там на батарее при входе. Он говорит: что за ужас? Он в ужасе, потому что это убийство просто памятника. А ему говорят: зачем вы нам вообще этот мультфильм отдали? Что это такое? Когда человек считает, что просто раньше, в XVI веке просто не умели писать, поэтому писали нереалистично. К сожалению, вот это так. К сожалению, в семинариях нет достаточного курса посвящения в церковное искусство. Это тоже беда. И эта беда отражается на иконописцах.
А. Ананьев
— Вы слушаете «Светлый вечер» на радио «Вера». Вопросы неофита продолжаю задавать я, меня зовут Александр Ананьев. И на мои вопросы отвечает настоятель московского, очень красивого храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Федор Бородин. Батюшка, скажите, пожалуйста, а что это за традиция вообще писать иконы в храм? Почему в храме вообще должна быть та или иная икона? Есть ли какой-то обязательный минимум, набор? Я знаю, двенадцать икон обязательно должны быть, по количеству двунадесятых праздников. Какие еще иконы должны быть в этом храме?
Протоиерей Федор
— Ну вообще есть много храмов, где нет обязательных икон. И главное, чтобы была икона Богочеловека Иисуса Христа. А если мы можем себе позволить большее количество икон, то это прекрасная роскошь, которую надо себе позволять, если это возможно.
А. Ананьев
— То есть икона — это роскошь?
Протоиерей Федор
— Ну икона это дорого. Иконы, тем более роспись, например, храма. Если вы поедете там по Русскому Северу, по Новгородчине, по Псковщине, вы увидите огромное количество храмов там XIV-XV века, которые ни разу не были расписаны. Чтобы расписать храм в XIV-XV веке, надо было выложить деньги, ну сопоставимые с деньгами на его постройку. Почему, потому что краски-то надо все растереть, понимаете. А допустим, если вы хотите голубой плащ нарисовать, то вам надо купить афганский лазурит, а афганский лазурит привозится из Афганистана. Представляете, сколько он стоил? Или уральский. Уральский более тусклый, значительно. Но камни-то все надо растереть. Я вот растирал камни, когда учился в семинарии, я в этом кружке учился. Для того чтобы вам покрыть дециметр, допустим, вот этим лазуритом, вам надо потрудиться несколько часов со ступкой, понимаете, и пестиком. Это все очень тяжелый, большой труд. Поэтому иконы, да, иконы раньше это роскошь. Сейчас, конечно, все это стало значительно проще. Краски доступны, это совершенно не так дорого, как раньше. Можно просто купить готовую доску сразу. Но вот если отвечать на ваш вопрос, какие должны быть иконы в храме. Ну обычно спрашивают иконы, ну конечно, Господа, Матери Божией и тех святых, которые особенно почитаемы. То есть вот в этом городе, например, в Москве, это там московские святители, Николы в каждом храме спрашивают, конечно, это святые, особо почитаемые целители, это Пантелеимона, это мученики. И кстати, вы знаете, такая вот возникла у меня идея, и мы ее у себя в храме реализовали, может быть, кому-то это будет даже и в помощь. Дело в том, что в каждом храме достаточно мало мест для поклонных икон. Ну вот окна есть, между окнами обычно ставятся киоты. И если вы хотите изобразить и всех новопрославленных святых — блаженную Матрону, Ксению, Луку Крымского святителя, — то у вас просто не хватает этих мест. И мы пошли по такому принципу, есть в Пушкинском музее, музее имени Пушкина, есть византийская икона Собора святых апостолов. И мы у себя в храме сделали соборы — Собор мучеников, Собор мучениц, Собор бессребреников, Собор святителей. Это одна икона, где вот как эти апостолы на той иконе...
А. Ананьев
— На одной иконе.
Протоиерей Федор
— На одной иконе стоит двенадцать святителей, например. Или на одной иконе стоят мученицы в два ряда, а в первом, третьем по счету, ряду стоят маленькие Вера, Надежда и Любовь перед своей мамой Софией. И действительно большое число женщин может подойти к одной иконе и поставить свечу и помолиться, и приложиться к иконе своей святой. То есть вот соборы, мне кажется, соборы святых — это сейчас такое, очень хорошее решение.
А. Ананьев
— Хочется спросить: а что, так можно было? Мне всегда казалось, что есть какое-то установленное каноническое изображение, на котором вот есть святой, и все до мельчайшей буковки, до мельчайшей подписи было правильно. А так чтобы хочу, чтобы на иконе было вот это, вот это, вот это, вот этот святитель, и еще вот этот...
Протоиерей Федор
— Так можно.
А. Ананьев
— Можно?
Протоиерей Федор
— Конечно, да. По секрету вам как неофиту скажу: так можно, да.
А. Ананьев
— Хорошо.
Протоиерей Федор
— Потому что очень часто вот, допустим, строят храм — муж, жена и дети у них есть. Вот они просят изобразить своих святых небесных покровителей. Мы знаем византийские иконы, где Господь и кланяющиеся Ему святые тех, кто эту икону заказал. Это нормально.
А. Ананьев
— Я очень с большой осторожностью к этому отношусь, потому что, простите меня, пожалуйста, иногда в интернете вижу, не назову это иконами, иконописные, подобные иконам изображения реально существующих людей, крупных руководителей, скажем так. И я смотрю и понимаю, что это чудовищно. Хотя человек, который это заказывал или делал, может быть, руководствовался какими-то благими желаниями и намерениями поблагодарить человека за что-то или как. Но, по-моему, такое художество, такая вольность недопустимы.
Протоиерей Федор
— Вы знаете, конечно, нельзя изображать этого человека как святого. Но в принципе и в византийских храмах, и в византийских иконах очень распространено изображение ктиторов. Вот я сейчас приехал из Грузии, из Сванетии. И там храм открывает человек, который имеет ключи от этого храма, и говорит: вот мой предок из X века изображен, ктитор, человек, который построил этот храм.
А. Ананьев
— И он без нимба, да, просто?
Протоиерей Федор
— Он без нимба. Иногда в восточной, чаще в западной традиции прижизненный портрет человека мог изображаться с квадратным нимбом. Если мы посмотрим, допустим, мозаики, по-моему, VI или VII века Синая, там есть изображение игумена этого монастыря с квадратным нимбом.
А. Ананьев
— Я видел это изображение.
Протоиерей Федор
— Видели. Поэтому это не страшно. Вы знаете, это чаще всего изображается где-то в притворе — эпизоды из строительства храма, освящение храма, какое-то чудо, торжество, связанное с его постройкой. Это нормально, когда изображается человек, это не совсем икона, это некое повествование. А то что изобразительный язык такой же, потому что иконописец пишет одним стилем, это пусть не вводит вас в какое-то искушение. Ну что еще надо сказать. Вот в этих древних изображениях, прижизненных изображениях людей, когда они не в поклоне, допустим, как на византийской иконе перед Господом, и фигура очень маленькая, и мы понимаем вот это соотношение этих величин. А когда они в ряду, в этом есть и нечто прекрасное. Знаете, это отголосок вот этого древнего понимания слова «святой». Ведь древнее, апостольское особенно понимание слова — святой это не тот, кто причислен к лику святых. Это человек, который уверовал и он теперь Божий. Святой — это то, что принадлежит Богу. Вот отсюда, кстати, очень интересно слово «святотатство». Вот если вы, допустим, не вы, а кто-то другой украл там швабру, в больнице — вы вор, он вор, простите. А если он украл швабру в храме — он святотатец. Почему? Он взял святое. Святое — это то, что выделено из мира и принадлежит Богу. Так вот древнее отношение и название, самоназвание христиан — это святые. Да, и мы вот перед причастием последнее, что возглашает священник — Святая святым. Имея в виду всех стоящих в храме. И когда апостол Павел собирает средства для помощи христианам Иерусалима, он называет это помощь святым. А это люди, которые еще в борьбе и не все из них будут спасены, не все из них войдут в Царство Божие, там будут падшие и отколовшиеся, понимаете. И вот при таком понимании святости, когда каждый член Церкви это выделенный из мира для Господа, принадлежащий Ему человек, это Христов человек. В таком смысле изображение живого человека в ряду святых, оно логично. Причем интересно, что могут изображаться, допустим, на иконе Успения или на других иконах могут изображаться святые, жившие в совершенно разные эпохи. Например, на иконе Успения будут апостолы окружать гроб Матери Божией, и дальше будут стоять святители, которые жили через триста лет. Почему там не может себя мыслить человек, который живет сейчас? Он и должен себя там мыслить.
А. Ананьев
— Но вот здесь-то как раз вопросов нет. Я привык уже за этот год, пока я узнаю много нового, к тому, что в истории, в Священном Писании, в истории святых, святителей нет прошедшего времени. Все что они говорят — они говорят сейчас. Все что происходит, описанное в Священном Писании — оно происходит сейчас. Поэтому с этим-то как раз у меня вопросов нет. А вот швабра меня не оставляет в покое. Неужели швабра в храме, простите меня за этот вопрос, она тоже святая?
Протоиерей Федор
— Она принесена Богу. Это Божие, да. Почему швабра, потому что когда мы 25 лет назад, 26 уже первый раз открыли храм и с того времени не закрывали, первое что у нас в первый же день украли, это была швабра и тряпка. И, видите, я это запомнил. Больше ничего мы не успели принести, просто помыть пол.
А. Ананьев
— Помоги им Бог. Так, у меня вот какой вопрос. Я представляю себе сейчас икону, ну допустим, святителя Николая. И икону новомучеников, допустим, доктора Боткина, практически нашего современника, может быть, я даже знаю человека, который знал его. Вот это вот было совсем недавно, буквально позавчера. Эти иконы будут чем-то отличаться? Есть ли какие-то правила, которым должна отвечать икона, на которой изображены новомученики?
Протоиерей Федор
— Ну перед ней будет стоять более сложная задача, потому что нужно портретное сходство и тем не менее иконописное изображение. Это будет первое — это сложнее. Святителя Николая в этом смысле легче писать. Второе —это будет человек в мундире, в своем служебном мундире. Есть, конечно, люди, которые считают, что нужно изображать вот так же, как и древних святых, в римских одеждах, и такая точка зрения тоже есть и такие иконы Евгения Сергеевича Боткина есть. Я считаю, что это не очень правильно. Вот, допустим, святой, имя которого я ношу, Феодор Стратилат, он обычно изображается в доспехах своего времени — в такой кольчуге, а в таком шлеме, и это правильно. Изображать воина, павшего на поле брани в XX веке, причисленного к лику святых, в такой одежде было бы неправильно.
А. Ананьев
— А как же мой покровитель Александр Невский, которого изображают в доспехах зачастую, хотя к тому моменту, как он был уже вот причислен к лику святых, он уже не носил доспехов, он уже был под другим именем даже?
Протоиерей Федор
— Ну вы знаете, здесь есть два подхода. Вот европейский подход — всегда изображают в доспехах своего времени древних святых, почти всегда. Вот это так интересно. Ну допустим, гравюру Дюрера посмотреть, знаменитая гравюра по дереву из цикла оформления Евангелия, великое произведение человеческого искусства, как Христа выводят из врат Иерусалима. И вот там люди изображены все, значит, рубежа XV-XVI века, когда жил Альбрехт Дюрер. Потому что это взгляд отсюда туда, из нашей реальности, это изображение евангельской реальности в нашей — это такой подход их. У Востока другой подход. Это наоборот, это изображение в той реальности. Но иногда это, иногда и то и другое выглядит немножко абсурдно. Если мы знаем, а сейчас мы знаем примерно, каким оружием воевал Александр Невский, какой был у него шлем, и эти артефакты сохранились, я думаю, что стоит изображать в тех доспехах, в которых он воевал, тем более что мы знаем. Если мы не знаем — ну как представляем, так и изображаем. А вот как одевался Евгений Сергеевич Боткин, мы знаем.
А. Ананьев
— То есть на иконе Евгения Сергеевича Боткина, которая уже будет совсем скоро в храме... Кстати, когда она там появится?
Протоиерей Федор
— Ну 16-го на всенощной она должна быть, перед его памятью. Он же расстрелян с Государем и его семьей.
А. Ананьев
— Ко дню Царственных Страстотерпцев. Он будет у вас в мундире именно этом.
Протоиерей Федор
— Да, да, я хотел так.
А. Ананьев
— А простите, я видел икону, где у него в руках какие-то такие скляночки там, по-моему, шесть скляночек и какая-то не то пипетка, не то пинцет, вот инструмент, с которым он работал.
Протоиерей Федор
— Да, это типичное иконописное изображение святых врачей...
А. Ананьев
— С тем инструментом.
Протоиерей Федор
— Да, с лекарствами там какими-то, примочками, припарками и ложечкой обычно, которой они это лекарство дают. Ну конечно, самое главное, я иконописца попросил не делать акцентов на детализации его мундира, потому что это неважно, то есть это важно, но это второстепенно. Конечно, самое важное это лик, самое важное в лике это глаза. И понимаете, вот здесь как раз мы выходим на самое главное требование иконописцу. Иконописец — это человек, который должен быть праведной христианской жизни. Поэтому наши великие иконописцы, как Андрей Рублей, Даниил Черный — это люди, о которых мы точно знаем, что они причислены к лику святых. Потому что нельзя передать святость, если ты к ней вообще никак не причастен. Я очень много раз сталкивался с тем, что очень хорошие копиисты, которые копируют оригиналы так, что не отличишь, и потом можно продать подделку за оригинал, копируя иконы древние, делают идеальные копии, но перед ними невозможно молиться. Понимаете, да, это тайна. Это тайна, потому что это служение Церкви. Вот у меня дома эта тайна совершается постоянно. Я вообще хотел быть художником. И всегда рисовал и довольно хорошо, у меня ну более-менее поставлена рука на уровне там художественной школы там, начала училища. И я участвовал в росписи храма академии, семинарии и несколько икон написал, пока был диаконом и молодым священником. Супругу моя не училась столько, сколько я. Рисует она хуже меня, в смысле рука у нее не такая твердая. А иконы у нее получаются значительно лучше, чем у меня, у нее получается образ. И это такая тайна, потому что она это делает за послушание Церкви. Когда-то очень давно, когда у нее была возможность чуть ли не ежедневно попадать на беседу к приснопамятному отцу Кириллу (Павлову), из многих ее талантов — она там хотела быть филологом, она прекрасно поет, она могла стать регентом и немножко она училась в художественной школе, меньше, — вдруг неожиданно ей сказал, что ты давай, пиши иконы. Она была совершенно ошарашена. Но вот это призвание церковное, благословение старца, духовника, оно вот до сих пор действует — у нее получается образ, на который хочется молиться. А это главный результат. Я ездил в Варницкую школу недавно по приглашению, там встречался с учениками, и у меня было полдня для того, чтобы походить по Ростову Великому. И я попал в музей иконописный, где был лет 30 почти назад. И я снова увидел икону одну, которая меня тогда потрясла. И это икона Одигитрия, конца XV начала XVI века, которая там прямо в самом первом зале. Она не является такой прославленной какой-то вот святыней или памятником, известно, из какого она села, храм, видимо, не сохранился. Но для меня эта икона — икона-откровение. Понимаете, я стою перед ней, так же как 28 лет назад или 30, и понимаю, что вот, вот Матерь Божия такая. Понимаете, и я, и мне легко молиться, молитва сама рождается, душа поет, понимаете, сердце ликует. А это безымянная икона, понимаете. Вот что такое икона — это икона, перед которой ты встаешь как вкопанный и понимаешь, что это окошко туда, в то Царство, это откровение Бога тебе. Но это не может написать человек, который не знает Матерь Божию. Это может написать только тот, кто Ее любит и Ей молится, для кого Она родная и знакомая. Иначе ты не можешь изобразить Ее, ты с Ней не знаком, ты Ее не знаешь.
А. Ананьев
— Ой, у меня был очень похожий опыт. В Иордании, в каком-то неизвестном мне храме за полгода до крещения мне вот так же в душу запала одна икона. Она была темная, она хранилась там где-то в подвале какого-то храма. Я помню, около нее простоял час, даже сфотографировал ее. И вот я сейчас о ней вспомнил, надо будет выяснить, что это за икона и да, просто выяснить вообще все про нее. У меня еще есть несколько вопросов про тех, кто пишет иконы, и я их задам вам ровно через минуту.
А. Ананьев
— Вы слушаете «Светлый вечер» на радио «Вера». Меня зовут Александр Ананьев, я продолжаю удивительно интересную беседу, в которой мы сегодня, так получается, затрагиваем практически все — и строительство храмов, и создание икон, и судьбу новомучеников. И мне еще хочется поговорить о вообще процессе причисления к лику святых, как это происходит и кто это делает, и кто может, а кто не может. И на мои вопросы сегодня отвечает настоятель московского храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Федор Бородин. Отец Федор, я, признаться, тоже немножко рисую, вот да не даст мне соврать моя жена. И все что есть, конечно, в Фейсбук (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) выкладываю отчаянно, простите меня, мое позерство. И я восхищаюсь иконами. И мне очень хочется, давно хочется взять кисточку, холст, и скопировать икону, но не поднимается рука. Я понимаю, что вот так это делать нельзя. Этому надо сначала учиться, потом получить благословение. Потому что нельзя вот так взять и начать писать икону, потому что вот у тебя какой-то досужий интерес скопировать. При этом я могу вполне начать копировать каких-то известных мастеров — не для того, чтобы продать за те же деньги, а просто, чтобы раскрыть секрет их мастерства. То же самое касается икон. Могу ли я — бездарный, не получивший благословения художник-самоучка дома для себя начать срисовывать икону?
Протоиерей Федор
— Вы знаете, наверное, надо идти немножко другим путем.
А. Ананьев
— Так.
Протоиерей Федор
— Вам надо найти мастерскую, куда будут готовы вас взять в обучение. Потому что все-таки обучение иконописанию это долгий процесс. Сначала там мальчик попадал в эту бригаду, его отдавали за то, что будут кормить. Кого-то отдавали там к сапожнику, кого-то отдавали к иконописцам.
А. Ананьев
— Он два года растирал камень.
Протоиерей Федор
— Больше. Да, растирал, ставил леса, готовил обед, убирал, мыл.
А. Ананьев
— Ну я неплохо готовлю.
Протоиерей Федор
— Вам есть с чего начать. Я спрошу потом у супруги, так это или нет. Вот вы знаете, а потом ему доверяли какие-то простые вещи. Например, раскрыть некоторую плоскость вот этой краской. Дальше ему доверяли рисовать, допустим, горки, деревья, животных, архитектуру. Потом следующий этап это одежда, пробела на одежде. Потому, уже через много-много лет человек мог начинать писать лично́е. Обычно лично́е писали там два-три человека, лично́е —имеются в виду руки и ноги, и лики. А заканчивал лики мастер — самый главный, самый духовно и художественно опытный человек, имя которого и носила бригада, скажем так. И вот этот период возрастания мог длиться 20 лет, 15, 25. Сейчас все это значительно проще. Сейчас краски и кисти можно купить, не надо вязать кисти, как раньше эти мальчики делали. Можно купить доску, можно купить все краски и попасть куда-то, где вас научат. Главный критерий такой: если вы приходите в мастерскую, где сидит несколько учащихся людей и там стоит треп — то вам надо идти в другое место. Потому что хорошо иконы пишут там, где люди разговаривают, но редко, а в основном молятся. Вот это, я вам скажу, такой критерий. То есть когда пишущие икону не забывают о том, что это духовный подвиг и труд, тогда там Господь помогает. То что вы имеете дар Божий к рисованию, вполне возможно является призывом Божиим к вам писать икону. Это хорошо.
А. Ананьев
— А нету в этом чего-то неправильного, если я в этом вижу какой-то призыв, знаете, сейчас я попробую сформулировать... Вот мне это нравится и я хочу это писать. То есть в этом нет какого-то стремления служения, а вот ну зачем люди начинают писать? В этом они хотят получить какую-то восхищенную оценку. Вот я пишу картину, я думаю: вот сейчас закончу, мне интересно, что скажет жена. А что скажут друзья, они скажут что-нибудь доброе, и мне на сердце будет хорошо. А потом я подарю эту картину кому-нибудь, и мне опять же будет хорошо. То есть все, что я делаю, я делаю для себя, получается.
Протоиерей Федор
— Ну вы знаете, надо отделить одно от другого. Надо тщеславные помыслы отсечь и решить, что эту икону вы учитесь, эту икону вы учитесь, а дальше вы пишете для какого-то для своего храма. Вы подойдете к духовнику и скажете: батюшка, я бы хотел написать икону. Вот какую, какая вам нужна? А первую икону напишите святой вашей супруги, подарите ей.
А. Ананьев
— Ну на самом деле, насколько я понимаю, вот у нас в храме Александра Невского при МГИМО, там есть такой список висит возле свечой лавки, список икон, которые настоятель хотел бы, чтобы были в этом храме. Все эти иконы, насколько я понимаю, пишет какой-то конкретный иконописец, который в едином стиле...
Протоиерей Федор
— В едином стиле, очень разумно. Вообще отец Игорь мудрейший человек.
А. Ананьев
— О да.
Протоиерей Федор
— Спаси его Господи, дорогого.
А. Ананьев
— Да, и там прямо галочки ставят: вот эту икону заказали, вот эту заказали. А вот эту не заказали, и если вы хотите, чтобы эти икона была в храме, вы можете посильное участие в этом принять. То есть другими словами, я что хочу сказать, я-то не могу прийти и сказать: а можно я вам икону напишу? Мне скажут...
Протоиерей Федор
— Почему? Я думаю, что если вы принесете образец своей второй или третьей иконы, которую вы напишете домой своим любимым и скажете: отец Игорь, вот я бы хотел написать эту икону сам, дайте мне образец, с которого я напишу. Это не икона, которая будет висеть на стене, потому что она разобьет стиль. А, допустим, икона святого, которого вы почитаете, и которая будет выкладываться на аналой в день его памяти.
А. Ананьев
— Спасибо вам большое. Вы на самом деле вот сейчас сделали великий подарок мне, вы дали мне надежду на то, что действительно можно пойти в школу и провести какое-то время и отдать часть себя этому. И кто знает, если Бог даст, может быть, действительно из этого может что-то получиться. Однако я хочу вернуться к теме новомучеников, потому что это то, чего я не до конца понимаю. В частности, давайте начнем с простого. У нас есть вот этот вот удивительный врач с военным прошлым, человек великой чести, человек огромного достоинства, большого таланта, самоотверженный, Евгений Сергеевич Боткин, который, несмотря ни на что, остался до последнего мгновения с тем, кому он дал слово...
Протоиерей Федор
— Присягу.
А. Ананьев
— Да, дал присягу. И получается, это стало причиной того, что он был причислен к лику святых. Однако я считаю, что каждый солдат, от рядового до офицера, кто отдал свою жизнь в Великой Отечественной войне, там в мировой войне, он сделал в сущности то же самое. Он отдал свою... он знал, что, наверное, можно уйти, он знал, что это приведет вот к тому, к чему это приведет. Он был готов пожертвовать свою жизнь ради присяги, ради друзей и ради родины ради того, во что он верил, и он это сделал. Почему Евгений Сергеевич причислен к лику святых, а они нет?
Протоиерей Федор
— Вы знаете, Евгений Сергеевич сказал, что это мой христианский долг. Это был глубокий христианин. И он остался с Государем и прежде всего его сыном больным именно из своей верности Христу. То есть его верность Николаю II рождена из его верности Христу, тому служению, которое он нес. То что вы говорите — ну наверное, мы действительно с очень большим уважением относимся к военным. Да, потому что человек поступающий, допустим, в танковое училище сейчас, он очень быстро узнает, что там по расчетам средняя продолжительность жизни танкового экипажа со своей боевой машины в современном бою это там пять — семь минут. Пятнадцать, если повезет.
А. Ананьев
— А подводники?
Протоиерей Федор
— Вот такие средства поражения. Да, вот подводники. То есть это люди, которые в принципе готовы умирать за свой долг. Они выбирают, и это формирует их характер. Отсюда, между прочим, какое-то удивительное сочетание, когда духовенство общается с военными, вот мы друг друга понимаем. Человек в рясе, он почти всегда находит общий язык с человеком в погонах. Не только потому, что у нас есть присяга и устав есть, понимаете, а вот потому что есть у военных есть вот это. Память смертная, она совершенно меняет жизнь. А они живут, часть их профессии это память смертная.
А. Ананьев
— Мы не так давно общались с протоиереем Василием Гелеваном, удивительным человеком, священником. А он служит как раз в храме, официальном храме ВДВ России. И в беседе с ним мы сформулировали, что девиз десантников вполне мог бы быть девизом священников: «Никто кроме нас».
Протоиерей Федор
— Ну я, как сержант ВДВ в прошлой жизни, этот девиз люблю, но он мне кажется, он мирской хороший, а как христианский немножко в нем есть какое-то возношение. А то что касается военных всех, действительно нет больше той любви, если кто положит душу свою за други своя. Когда человек умирает, отдает свою жизнь за то, чтобы другие жили, это действительно подвиг. Насколько он верующий, насколько в его жизни есть Христос — вот в этом вопрос. Потому что если это атеист, если это человек, который, допустим, кощунствовал, перед войной разорял храмы или там сжигал иконы, понимаете, это... Ну я вообще, наверное, не хочу говорить на эту тему, потому что мне надо тогда брать на себя суд Божий. Дай Бог всем помощи Божией и прощения. Потому что действительно этим, может быть, они искупали свои какие-то грехи. Вот я, например, знаю историю, не могу сказать место, где это точно произошло, в белорусской деревне, когда один молодой немецкий солдат отказался расстреливать местных жителей во время борьбы с партизанами. Ему его командир, офицер сказал: тогда положи автомат и встань с ними. Вот у него был выбор: или стреляй в неповинных, либо умереть. У молодого парня. Он встал и погиб. Понимаете, вот это да, вот это святой человек. То есть у него были убеждения, он знал заповедь «не убий», и он за эту заповедь умер, за ее выполнение. А в остальном мы не знаем. Трудно сказать очень. Все-таки спасает не только смерть за других. Может бандит умереть за свое бандитское братство, защищая своих друзей на стрелке. И сколько этого было в 90-х. Все-таки спасает Христос людей, которые в Него веруют. Но большинство из людей, которые погибли на войне, они все-таки были крещены. Очень многие проходили закон Божий, постарше кто поколение. И, наверное, война, у нас нет об этом многочисленных свидетельств, но я думаю, что приближение смерти, которая может настать в любую минуту, она этих людей возвращала к Богу.
А. Ананьев
— Время идет, а вопросов, такое впечатление, что становится все больше. А все благодаря удивительному собеседнику, настоятелю московского храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерею Федору Бородину, которого мы сегодня пригласили для того, чтобы помочь ему собрать деньги на икону доктора Боткина для его храма. Но как выясняется, эта сумма собрана. Но я думаю, что есть еще немало икон, которые также были бы необходимы этому храму.
Протоиерей Федор
— Да, безусловно.
А. Ананьев
— Кстати, каким образом можно принять участие в сборе средств на эти иконы?
Протоиерей Федор
— Ну у нас на сайте есть наш номер. У нас, помимо написания икон, почему еще я не смог этот сбор объявить в храме. Дело в том, что мы на лето ушли с очень большими долгами. То есть вопрос о благоукрашении храма даже невозможно ставить, когда у тебя долги по коммунальным платежам, по жалованью. И действительно это очень серьезно, потому что прихожане разъезжаются на лето. У нас существенную часть прихожан составляют многодетные семьи, так получилось. Они, во-первых, все сейчас в очень большой бедности...
А. Ананьев
— И этот храм в самом центре Москвы?
Протоиерей Федор
— Ну там как раз много храмов и мало кто живет. Так что, наоборот. И вот так вот, и прихожане собирали средства для того, чтобы, мы объявляли сбор для того, чтобы закрыть вот эти нужды. И в Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) я когда у себя написал, я выложил несколько направлений, по которым нужна помощь: это иконы, это помощь в организации приходского похода воскресной школы на байдарках, который мы ежегодно устраиваем, и где есть семьи, которые сами не могут собрать необходимую сумму и это вот эти долги прихода. И люди откликнулись и помогли. И вы знаете, это было для меня таким утешением. Потому что иногда настоятель это человек, который после общего пира на воскресной литургии остался один, вот он, все уже остыло, в смысле затихло, он стоит перед престолом, и он знает, что завтра ему надо заплатить вот за это, за это, за это. А заплатить нечем, понимаете. И он стоит и молится. И иногда плачет.
А. Ананьев
— Помоги вам Бог, отец Федор. Друзья, гуляя по летней субботней, воскресной Москве, загляните помолиться в храм святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке. Это очень красивый храм и там, правда, очень хорошо. Тем более что сегодня я узнал, что этот храм напрямую связан с именем Евгения Сергеевича Боткина. И я вот этого не знал, и для меня это стало теперь действительно особенным храмом. Я сейчас вдруг, знаете, осознал. Ведь у Евгения Сергеевича было военное прошлое, и когда императрицу спросили: а какого Боткина? В Москве два равно известных Боткина. Она сказала: тот, который служил в армии, она ответила. И вот это вот, тот факт, что он служил в армии, он же тоже был важен. Это как-то...
Протоиерей Федор
— Безусловно. Она с ним познакомилась, прочитав его книгу о войне с Японией 1905 года. По-моему, она называется «Свет и тени войны», вот я сейчас могу ошибиться. Вот и прочитав эту книгу, заглянув в эту душу, она поняла, что этому человеку можно доверить и дочерей, и сына. Поэтому да, вот это военное прошлое и стало причиной, почему он был выбран. Хотя его отец был лейб-медиком, то есть они был известнейшим человеком, это семья была такая.
А. Ананьев
— Я вдруг осознал, что и ваше военное прошлое, о котором я узнал тоже сегодня, роднит вас как-то с вот этим удивительным врачом. Вы вдруг, что-то чувствуется общее между вами.
Протоиерей Федор
— Не знаю, я никогда не был врачом, я служил.
А. Ананьев
— Не врач, но служил.
Протоиерей Федор
— Ну служил, да. Вы знаете, в мое время, когда я поступал в семинарию, это было в 88-м году, туда вообще даже не брали документов у тех, кто не служил в армии. Это был редчайший случай. И как бы считалось, что или у тебя что-то с совестью не в порядке, или с головой. И в том и в другом случае...
А. Ананьев
— А вы отправлялись служить, зная, что станете священником?
Протоиерей Федор
— Нет.
А. Ананьев
— Вы после службы это поняли.
Протоиерей Федор
— Ну это было очень лично и индивидуально. То есть я хотел быть художником, но закончив 9 класс и поступая в училище 1905 года, я попал к одному такому прозорливому старцу, отцу Герману (Красильникову), который служил в Шеметово. Это человек святой жизни, прошедший лагеря, который, увидев меня и сестру, назвал нас по имени сразу, в лицо никогда до этого не видев и не слышав о нас. И он мне сказал, вот сестре он сказал, что да, ты поступишь на филфак, а мне что нет, это не твоя дорога, твоя дорогая другая, ты будешь священником. Чем меня совершенно огорошил. И я даже, то есть я это услышал, но я об этом не думал. Я думал, что ну он пошутил человек. Это было как-то для меня, я тогда причащался, я ездил в храм, я считал себя христианином, я читал Евангелие. Но это было как-то, в роду никого нет, это запредельные требования тогда для меня были. И вот возвращаясь к этому в армии, к этим словам, я понял, что да, это так и будет.
А. Ананьев
— Поэтому я хочу задать вот этот вопрос именно вам. Я много думал об этом. Едва ли он имеет отношение к нашей беседе, но он короткий и, в общем, понятный. Как автомат в руках солдата соотносится с заповедью «не убий»?
Протоиерей Федор
— Вы знаете, нас готовили служить в армии еще на таких призывных курсах при ДОСААФе, мы прыгали с парашютом в Подмосковье. И вот нас было там допустим 35 человек с одного района. И когда нас призывали в армию, меня одного отпустили первый раз. То есть моя фамилия на «Б», на «А» никого не было, и я был один лишний, допустим, надо было 30 человек, нас было 31. Мы уже сели в автобус, зашел капитан, взял списки в руки и сказал: «Бородин на выход». И меня призвали через несколько дней еще раз. Все эти люди попали в Фергану — это место, где готовили в Афганистан. И потом они все попали в Афганистан. А я не попал в Афганистан. Ну помимо того, что это страшно опасно и я остался жив, хотя мне отец мой говорил, что ничего, все служили, Чаадаев, простите, Грибоедов служил там, и ты там послужи. Нормально, если надо будет, послужишь. Я не убил никого. Понимаете, священником не может быть человек, который после крещения кого-то убил. Вот это очень важно. Вот если на руках кровь, даже если он выполнял свой долг. Поэтому я этого миновал, я не стрелял в живое существо. И очень интересный вопрос вы задали. Знаете, у меня тесть мой покойный, он был рыболовом и охотником, у него было охотничье ружье. И примерно лет 20 назад, уже будучи священником лет пять там или семь, приехав к нему в его далекий загородный дом под Талдомом, он мне дал ружье и говорит: ну вот выстрели в сосну просто. Я говорю, я не хочу стрелять ни в какое животное. Ну в сосну. И я нажал на курок и выстрелил. До этого я стрелял из автомата по мишени в армии много достаточно. А тут я почувствовал, вы знаете, я почувствовал какое-то омерзение. Вот я почувствовал полное несоответствие того сана, в который я, недостойный, облечен и вот этого, самой вещи вот этой, понимаете. Просто мне хотелось просто выкинуть ее и вымыть руки. Даже несмотря на то, что я стрелял не в живое существо, а просто выстрелил. То есть действительно это как-то совсем несовместимо. Несовместимо, потому что это все-таки оружие, пролитие крови. А священник это тот, кто приносит бескровную жертву. И поэтому ваш очень хороший вопрос, я могу его так проиллюстрировать. Вот моя душа почувствовала, что это несовместимо.
А. Ананьев
— Я сейчас вдруг осознал, что после крещения я неосознанно, я сейчас это понял, раздарил все свою дорогую моему сердцу коллекцию ножей. Собирал-собирал, а тут возьми да раздари, не осталось. Я даже не понимаю, зачем я это сделал, но сделал зачем-то. К разговору о... Не могу опять вот не затронуть эту тему. Я вот о чем думаю. Есть Николай II, есть Евгений Сергеевич Боткин, оба достойнейшие мужчины. Есть за их плечами женщины и дети. И есть бандиты. Ну будем говорить прямо — бандиты, отморозки, то что они сделали и как они это сделали это абсолютно в духе каких-то бандитских разборок. У меня вопрос: почему они смирились с этим, почему они не сопротивлялись?
Протоиерей Федор
— Вы знаете, это очень тяжелый, очень пространный вопрос. Он увязает, особенно то, что касается Государя, в огромном количестве фактов, писем, воспоминаний, часто противоречивых, о личности Государя. Ну Евгений Сергеевич — с ним проще, он был все-таки врач, он лечил. Он, наверное, не мог организовать достойное сопротивление, так сказать, охране, да. А Государь это человек, ум и сердце которого жили в пространстве Евангелия. И услышав и поняв, сколько представителей элиты страны, да начальники всех штабов требуют от него отставки и сложения с себя императорского чина, он понял, что он не может навязываться. То есть монархия — это когда люди добровольно делегируют свою власть человеку. Понимаете, это для него, как для человека святой и праведной души, и сердца, и ума, для него это ну как жена и муж. Ты можешь очень любить свою жену, но если вдруг она сказала что все, я ушла к другому — ты ничего не сможешь сделать. Ты будешь страдать, ты примешь это, но ты не можешь навязать любовь. Вот для него, мне кажется, взаимоотношение с народом России, оно вот осмысливалось так. И отказавшись от власти, отдав ее тем людям, которые должны были заботиться о стране, он, конечно, не предполагал большевистского переворота. Если бы он знал, в какой кошмар ввергнут страну, сколько будет жертв от этих негодяев, наверное, он поступил бы по-другому. Он поступил вот так вот, по-рыцарски, как был воспитан, понимаете. А дальше это вот — ваше время и власть тьмы, — о чем мы говорили в начале.
А. Ананьев
— И вероятно это то, о чем мы продолжим разговор в нашей следующей встрече. Потому что вопросов еще очень много, а беседа с вами доставляет огромное удовольствие, я надеюсь, не только мне, но и слушателям радио «Вера». Сегодня на вопросы неофита отвечал настоятель московского храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке. Храм, в который мы с женой обязательно заглянем уже в эти выходные, и я очень надеюсь, что и вы, друзья, тоже зайдете помолиться в этот удивительный храм. Протоиерей Федор Бородин. Спасибо батюшка, большое за беседу.
Протоиерей Федор
— Спасибо за ваши прекрасные вопросы.
А. Ананьев
— Да ну что вы. Слава Богу за все. Меня зовут Александр Ананьев. Радио «Вера». До новых встреч.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!