В этой программе вместе с доктором исторических наук Дмитрием Володихиным попробуем разобраться, как приживалось на Руси празднование Рождества Христова, как и какие праздничные традиции возникали вокруг этого дня.
Ведущий: Дмитрий Володихин
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я... и ни одного гостя, так что сегодня я, можно сказать, наедине с вами, двумя с половиной миллионами радиослушателей радио «Вера». И накануне Рождества я поздравляю вас с наступающим праздником. Самое время поговорить о том, как этот праздник родился и каковы древние традиции, связанные с ним на Руси, да и, пожалуй, ещё и до Руси. Так что, начнём с начала.
Итак, Иисус Христос родился в 748 году от основания города Рима. Это сейчас мы говорим «от Рождества Христова», «Новая эра», «до Новой эры», некоторые говорят «наша эра», «до нашей эры» — вот всех этих понятий не существовало до того, как произошло это событие в 748 году, повторяю, от основания Рима, в правление императора Августа. Евангелист Лука сообщает, что Дева Мария и её обручник Иосиф направлялись тогда в город Вифлеем, где происходило что-то вроде переписи населения. Они происходили из иудейского племени, из рода царя Давида, и по правилам тех времён должны были пройти перепись у себя на родине. В городе была масса народа, единственная гостиница оказалась занята, разного рода постоялые дворы, иные помещения, которые можно было снять, оказались не по карману чете Иосифа и Марии — они были людьми небогатыми и не смогли найти себе другого пристанища, кроме как пещеры, куда пастухи загоняли скот. В этом месте и произошло рождение Младенца Иисуса. Мария спеленала Новорождённого, положила Его в ясли, поэтому на огромном количестве икон можно увидеть, как рядом с Младенцем Иисусом стоят разные зверушки, косит на него любопытным глазом корова или овца. И от этого, знаете, как-то веселее на душе становится. Тем временем пастухи, которые пасли стадо на поле восточнее Вифлеема, увидели светлых Ангелов. Ангелы возвестили им, что в городе родился Мессия-Спаситель и связали Его рождение с великой божественной славой, которая отныне является людям с миром и благоволением всему роду человеческому. Пастухи находят пещеру, входят в неё и с простодушной верой поклоняются Младенцу. Вслед за ними приходят люди совсем не простодушные: восточные мудрецы, философы — волхвы. Они узнали о Рождестве Христовом по появлению в небе необычной звезды — она-то и привела их к пещере.
Вот поэтому с праздником Рождества связано множество сюжетов, родных для нашей культуры — это и появление Рождественской звезды, символическое изображение которой можно сейчас увидеть на половине ёлок, и тех, которые находятся на улице, и тех, которые стоят у вас дома, дорогие радиослушатели. Конечно, кто из вас не слышал о поклонении пастухов и о поклонении волхвов, но, понимаете, какая сложность? Всё это стало ясным, прозрачным, легко излагаемым совсем недавно, всего-то, может быть, полтора тысячелетия назад. В наши дни Православная Церковь отмечает множество больших праздников: первейший по значению среди них — Пасха, то есть Воскресение Христово; двенадцать, как их называют, великих двунадесятых праздников, ещё пять великих не двунадесятых; кроме них с большой торжественностью празднуются дни поминовения особо почитаемых святых. Для каждого торжества твёрдо установлен день, форма богослужения, иногда установлены ещё и бытовые детали, например, какого цвета должны быть одеяния духовенства, какая пища позволительна за праздничным столом, а какая неуместна.
Но во времена ранних христиан всё было совсем иначе: всех этих праздников помимо Пасхи долгое время не существовало. А позднее они, что называется, «бродили» от одной даты к другой, то сливались друг с другом, то оказывались разделены, традиции их отмечаний сильно отличались в разных местах. Проще говоря, церковные праздники устоялись и приняли современную форму далеко не сразу. Большинство из них рождалось медленно, в спорах и согласованиях, и порой общины ранних христиан утопали в диспутах. Эти диспуты могли тянутся десятилетиями, даже веками — относительно того, как отмечать то или иное христианское торжество, тот или иной христианский праздник. Всё это происходило главным образом между четвёртым и десятым столетиями в огромной, давно исчезнувшей стране. Её именуют иногда Восточно-Римской империей, иногда Византийской империей, иногда Константинопольской империей, но для её жителей она была просто Империя — безо всяких добавлений. И они именовали себя «ромеи» — это значило «римляне», хотя подавляющее большинство в городе Риме не родилось и никогда там не жило, даже не посещало этого города. Но тем не менее империя ромеев была величайшим государством того времени, и причислять себя к её гражданам было большой честью.
Так вот, именно там происходило, что называется, постепенное формирование твёрдых представлений о том, когда какой праздник празднуется и как. И именно оттуда церковные установления по поводу праздников расходились в разные концы громадного христианского мира. У праздника Рождества Христова сложная судьба. Праздновать Крещение Господне, заметьте, что именно Крещение, стали очень быстро — ещё при жизни апостолов, как полагают историки Церкви. Но в ту пору оно по-другому называлось и имело другой смысл. Вот эта история с Крещением Христовым, она, можно сказать, близко родственно связана и с историей Рождества. Ученики Христа и ученики Его учеников предавались воспоминаниям о том, как в мире людей появился живой Бог. Смысл Рождества Христова в том, что в нашем земном мире воплотилось Божество истинное, и Оно вочеловечилось, то есть предстало перед людьми в человеческом теле. В момент Крещения Оно проявило свою Божественную сущность, поэтому получалось так, что, когда Иисусу Христу, Младенцу, поклонились волхвы, Он ещё не проявил суть более высокую, нежели человеческая — она была подсказана, угадана. Вот именно поэтому три принципиально разных события: воплощение Бога в теле человека, то есть Рождество; поклонение Ему волхвов; и первые признаки Его истинного происхождения, Его Божественной сущности, которые проявили всё-таки себя в нашем мире, а это произошло в момент Крещения в реке Иордан, — смыкались, в представлении ранних христиан, во едино. Три разных, по нынешним понятиям, праздника составляли как бы единое торжество. Первоначально общее название этого торжества было «Эпифания» — по-гречески «Явление». Позднее возобладал другой, ныне всем известный вариант «Теофания», то есть «Богоявление».
Во время Крещения произошло чудо: на Христа снизошёл Дух Святой в обличье голубя, и, цитирую: «Был глас с небес глаголящий: «Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Моё благоволение», — как говорится в Евангелии от Луки. Так всему народу было явлено, что Иисус Христос не только Сын человеческий, но ещё и Сын Божий, поэтому праздник именно и получил другое название — Богоявление.
Сейчас, конечно, признаки древнего единства Рождества и Крещения едва различимы. Например, у обоих праздников есть Навечерие, которое называют иначе «Сочельник». В обоих случаях Сочельник сопровождается строгим постом, есть некоторое сходство в богослужении. И напоминаю, что Рождественский Сочельник длится до первой звезды, которая, знаете ли, не как в рекламе: «Звезду Александру Васильевичу», а есть символ той великой святой Рождественской Звезды, которая появилась при рождении Иисуса Христа. Однако по сию пору некоторые Церкви, например, Православная Эфиопская Церковь или, скажем, Армянская Церковь, по-прежнему отмечают единый праздник — это просто-напросто торжества, которые уходят корнями тех традиций, которые сопровождают празднования, в очень древние времена. Совсем непростой вопрос: когда Рождество и Крещение стали самостоятельными праздниками. Это произошло по всему огромному христианскому миру не одновременно, но уже со второй половины пятого века Крещение почти повсеместно отмечают как отдельный праздник, слово «Богоявление» становится его синонимом и уже никак не касается Рождества, которое тоже празднуется отдельно. Один из церковных Соборов середины шестого века официально именовал 12 дней между Рождеством и Крещением праздничными: с 25 декабря по 6 января, но два этих великих торжества уже различал. Вот сегодня для того, чтобы история Рождества была украшена не только моими корявыми словесами, но ещё и великим художественным стилем замечательного православного писателя Ивана Шмелёва, я буду зачитывать небольшие кусочки из его чудесной книги «Лето Господне». Все эти кусочки посвящены празднованию Рождества, вот первый из них:
«Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче. Увидишь, что мороженых свиней подвозят, — скоро и Рождество. Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче — белугу, осетрину, судачка, наважку; победней — селёдку, сомовину, леща. У нас, в России, всякой рыбы много. Зато на Рождество — свинину, все. В мясных лавках, бывало, до потолка навалят, словно брёвна, — мороженые свиные окорока, так и лежат рядами, — снежком запорошило».
И я думаю, что будет правильно, если сейчас в эфире прозвучит «Вальс цветов» Петра Ильича Чайковского. И мне кажется, никому не нужно объяснять, почему эта мелодия ассоциируется с Рождеством.
(Звучит музыка.)
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, после этой мелодии мне отрадно напомнить, что это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. Не за горами Рождество, и сегодня мы говорим об истории этого праздника. Я буквально несколько минут назад, что официально Церковь в большинстве районов империи стали отмечать этот праздник как отдельный от Крещения, от Богоявления, в пятом-шестом веках. Однако, первые признаки того, что Рождество отделяется от вот этого триединого праздника, были видны уже в четвёртом веке, по церковному преданию при Римском папе Юлии. Собственно, напоминаю, что раскола Церкви ещё не наступило, и в четвёртом веке это ещё единая, общая Церковь. Так вот, в одном из римских календарей, составленном не позднее 354 года, 25 декабря уже показано, как день рождения Христа в Вифлееме. Заметьте, что ещё далеко не всё решено, ещё продолжаются споры, когда именно праздновать этот день.
И поэтому особенно важен вопрос: а почему, собственно, был избран именно он? С одной стороны, конечно, понятно: языческий римский культ с особенной торжественностью чествовал зимний солнцеворот, который происходил около этого времени — не точно в это время, но недалеко от него. И в римском календаре четвёртого века именно на 25 декабря приходится этот самый языческий праздник. Чтобы христианин мог отвлечься от него, в Риме церковные власти перенесли на этот день воспоминание Рождества Христова — рождение духовного вечного Солнца. Ведь Иисуса Христа называли издревле «Солнцем правды» — Он принёс на землю свет истинного познания Бога, и Его свет незримый должен был в какой-то степени отучить язычников от их празднества, а христиан отвадить от участия в торжествах людей, которые Христа не знают или даже просто не хотят знать. Примеру Римской Церкви постепенно последовали Церкви христианского Востока. Тут проблема в том, что вообще в Древней Церкви не был точно известен день рождения Христа, более того, оспаривался даже месяц Его рождения. По словам святого Климента Александрийского, это третий век, одни полагали, что это событие случилось 20 мая, другие 6-го или 10 января, по третьим свидетельствам, относящимся ко второму-третьему столетиям, Рождество Христово приурочивается к 25-му или 28 марта. То есть здесь была невиданная пестрота мнений.
Но уже в четвёртом веке Церковь, как вы видите, пришла к единодушному решению этого вопроса — именно в пользу 25 декабря. Соображения здесь касались не только того, что надо как-то в общем перебороть эти языческие празднества. Дело не в этом, если бы только одна эта причина существовала, наверное, она была бы недостаточно веской, но было соображение иное, гораздо более серьёзное. В Церкви издавна было распространено убеждение, что Христос должен был находиться на земле полное число лет, как число совершенное. Отсюда следовало, что Христос был зачат в тот же день, в который и пострадал, то есть в еврейскую Пасху. Еврейская Пасха в тот год приходилась на 25 марта. Отсчитывая от этой даты девять месяцев, получили для Рождества Христова дату 25 декабря. И эту дату уже принимает святой Ипполит — третий век; её защищают святой Иоанн Златоуст и блаженный Августин, в четвёртом веке она входит в календари, в шестом веке она распространяется постепенно. Таким образом, мы видим, что праздник Рождества Христова имел достаточно сложную судьбу, и совсем не сразу установилось торжество на определённый день и определённые формы празднования.
Что же касается Руси, то туда оно пришло на несколько веков позднее. Русь знала Большое крещение — Крещение святого Владимира, которое приходится на конец десятого века, и знает, и знало Малое крещение — иногда его называют «Фотиевым крещением», оно произошло во второй половине девятого века, то есть в конце девятого века, на протяжение десятого века на Руси уже существовали христианские церкви, уже отмечались христианские праздники, звучали молитвы Иисусу Христу, естественно, праздновали Рождество Иисуса Христа. Поэтому на Руси Рождество установилось в девятом-десятом веках, точнее сказать нельзя. Издавна это был праздник тихий, спокойный, и канун Рождества, то есть Сочельник, справляли, как правило, скромно: справляли и во дворцах князей и царей, справляли скромно и во дворцах, палатах великих князей Киевских, Владимирских, царей Московских, императоров Всероссийских; и так же скромно в избах крестьян. Но вот зато на следующий день начинались Святки. А Святки — это веселье и разгул: с песнями ходили по домам, устраивали хороводы и пляски, рядились медведями, свиньями, пугали детей, девушек, устраивали гадания. И Святки притягивали какие-то древние, ещё дохристианские традиции, между тем, Рождество — это, прежде всего, Рождественское богослужение, это воспоминание о том великом событии, от которого отсчитывается новая судьба для всего нашего мира. В Российской империи Рождество стало праздником пышным, в какой-то степени даже не очень церковным, то есть для верующего человека Рождественская служба — ось всего, что происходит в этот день. Ну а для человека, который не столько верит, сколько «поверивает», то есть придерживается определённых общественных норм, важнее было другое. Конец декабря, начало января превращались в крупных городах России в непрерывную череду гуляний, балов, маскарадов, пиров и так далее и тому подобное. Все радовались тому, что Рождественский пост исчерпан и можно, скажем так, отметить это событие с шиком. Здесь я прерываю своё повествование и вновь привожу цитату из Ивана Шмелёва, из его книги «Лето Господне» — она как раз об этом:
«Перед Рождеством, дня за три на рынках, на площадях лес ёлок. Стоят, в снегу. А снег повалит — потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в ёлках — будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбом. Сбитенщики ходят, аукаются в ёлках: «Эй, сладкий сбитень, калачики горячи!» В самоварах, на долгих дужках, — сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С мёдом, с имбирём — душисто, сладко. Стакан — копейка. Калачик мёрзлый, стаканчик сбитню, толстенький такой, гранёный, — пальцы жжёт. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар — клубами, как из паровоза. Калачик — льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в ёлках. А мороз крепчает...»
Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», в студии с вами в я — Дмитрий Володихин. Мы обсуждаем историю праздника Рождества Христова. Буквально на минуту мы прервём нашу беседу, чтобы вновь скоро встретиться в эфире.
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. Мы обсуждаем историю празднования Рождества Христова. И настало время рассказать о том, как Рождество и Новый год стали «толкаться» в праздничном календаре нашей страны. Ведь передача наша выходит 6 января, она пришлась как раз в промежуток между гражданским Новолетием, то бишь Новым годом, и Рождеством Христовым. И одни до сих пор с большей пышностью справляют Новый год, другие Рождество Христово. Ну, а те, кто веселее всех, налегают и на тот и на другой праздник с равной энергией. Ну так вот, собственно, Новый год в допетровской России отмечался первого сентября, и он приходился на так называемый Семёнов день, то есть поминание Симеона-летопроводца. И этот праздник в сущности ничем особенно не выделялся, скорее, можно говорить о том, что закончился год административный, финансовый, происходит смена должностных лиц на крупных должностях, происходят отчёты разнообразные финансового характера. Может быть, ещё бывает так, что на любимом детище государя Фёдора Алексеевича и Церкви нашей, в Типографском училище, происходит некое торжество: собирают наиболее талантливых учеников, отправляют их выступать перед Патриархом, они поют песни, они читают стихи, и за это Патриарх жалует их пряниками, а учителей — отрезами сукна на платье. Но вот, собственно, и всё.
И вот при Петре Первом, в 1700 году, происходит невиданное: Новый год начинают отмечать первого января. Мало того, отменяют счёт лет от сотворения мира — от сотворения мира Новый год был бы 7208. Разница с календарём от Рождества Христова — приблизительно 5508 лет. Но и это ещё не всё: царь Пётр повелевает первого января подданным праздновать смену одного года другим и праздновать пышно. Я даже, пожалуй, зачитаю небольшой кусочек из указа государева: «В знак доброго начинания и нового столетнего века в царствующем граде Москве, после должного благодарения Богу и молебного пения, по большим и проезжим знатным улицам знатным людям и у домов нарочитых перед вороты учинить украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых». Украшения следовало изготовлять по образцам, которые специально для такого случая выставили на Гостином дворе и у аптеки. Ну, а тем, кто победнее, дозволялось при воротах или на крыше своего дома поставить простое деревце из лесу. Но нет денег даже на деревце? — хорошо, подойдёт несколько ветвей елового лапника. И пусть стоят всю неделю! Конечно, Пётр не мог обойтись и без большой огненной затеи — царь испытывал от неё детский восторг. Когда-то зимой с 1697-го на 1698 год он праздновал со своими соратниками, друзьями Рождество в Амстердаме. Представьте себе великолепное зрелище: русский государь плавает на лодке по каналам, вспыхивают в ночи огненные фейерверки, всё это отражается в водах, все трактиры и таверны открыты, все шумно чокаются, и весёлая толпа зовёт необычно одетого высокого путника к себе — попраздновать вместе. Ну вот, собственно, Петру захотелось своего, домашнего русского Нового года. Москва, древнерусская столица, Амстердамом не стала и стать не могла — климат, понимаете ли, не тот; лодочки по январскому тяжёлому льду Москвы-реки не пустишь. Вот когда восстанет из чухонских болот Санкт-Петербург — там, да, царь и каналы получит, и лодки, и совершеннейшую Голландию во всём, кроме языка. Государь учредил особый новогодний фейерверк и пушечный салют — сначала в Москве на Красной площади, одновременно в домах знати, дворян, купцов, предписывалось палить из малых пушчёнок и ружей, пускать пороховые ракеты, а по ночам с первого по седьмое января жечь костры и смоляные бочки. Но это в Москве. Чего не хватает? Не хватает отражения всего этого, скажем так, — «светопреставление» — слово не то, светопредставления, — скорее, вот так, (сейчас бы сказали «светового шоу») — в водах речных или морских.
И в Санкт-Петербурге, уже в совсем другой обстановке, под звуки канонады, вдыхая ароматы свежей хвои, Пётр Алексеевич мог каждую зиму мысленно оживлять весь восторг амстердамских ночей, пережитых в Великом посольстве зимой с 1697-го на 1698 год. С празднованием Нового года, в общем, конечно, вышло не очень удачно, потому что Рождество какое-то время потерпело младшего брата рядом с собой, да и выкинуло его из русской жизни. Всё-таки этот праздник выглядел у нас как нечто совершенно ненужное — как своего рода блистательная царская прихоть. Скончался Пётр, и скоро все забыли о новогодних торжествах, ёлочки пропали. Ёлочки к Рождеству годились, а к Новому году-то зачем, если они — рождественские деревья? Стрельба из ружей пропала, смоляные бочки, пороховые ракеты и прочие небезопасные в пожарном отношении мероприятия также исчезли — ну, не всем нужна Голландия посереди России. Другие государи — другие причуды. Однако, в середине девятнадцатого века у нас вновь стали отмечать Новый год — это уже при государе Николае Первом, — но уже не как свистопляску огней и буйство грома, а как тихий детский праздник, заново введённый с лёгкой руки немецких принцесс, которые становились российскими императрицами. Собственно, Новый год заново импортировали из Западной Европы, но он был скромный, он не буянил, он вёл себя осторожно, он имел, что называется, детский формат и ни в какое сравнение не шёл с Рождеством — оно первенствовало в России до 1920-х годов. Запретили его уже большевики, и то не сразу: церковное законодательство ударило по Рождеству на исходе этого десятилетия, если память мне не изменяет, то в 1929 году праздновали последнее официально разрешённое Рождество.
Ну и после этого родители, зная страсть детишек к этому весёлому празднику, иногда потихоньку приносили им еловую веточку, игрушку, гостинчик, украдкой молились, но уже большого праздника быть не могло. Новолетие, новогодие, если угодно, до этого момента мыслилось как часть рождественских празднеств, как один из районов большого города, можно сказать, — собственно, детская комната в большой квартире, наверное, именно так. Вновь празднование Нового года, уже после Петра, после немецких принцесс, на третий раз реанимировал Совет народных комиссаров особым декретом от 1936 года. И с этого момента у нас новогодние ёлки, новогодние чудеса вместо чудес рождественских, и многие другие традиции, достаточно древние, порой, средневековые, порой, даже и старше средневековых, которые были механически перенесены с Рождества на Новый год.
Ну что ж тут поделаешь, понимаете, как тут вещь? Всё-таки праздник незлой, ну, не гневаться же на него? Хотят дети праздновать? — пускай будет у них праздник. Рождество всё равно главнее, чтобы кто ни говорил. Ну а Иван Шмелёв говорит следующее:
«В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с мёдом; взвар — из чернослива, груши, шепталы... Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто — дар Христу. Ну... будто Он на сене, в яслях. Бывало, ждёшь звезды, протрёшь все стёкла. На стёклах лёд, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Ёлочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрёшь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая... Стёкла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звёзд всё больше. А какие звёзды!.. Форточку откроешь — резанёт, ожжёт морозом. А звёзды!.. На чёрном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звёзды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мёрзлость, через неё-то звёзды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зелёный, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звёзды — звон-то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, — древний звон, степенный, с глухотцой. А то — тугое серебро, как бархат звонный. И всё запело, тысяча церквей играет».
Ну а теперь, дорогие радиослушатели, рождественский колокольный звон.
(Звучит рождественский колокольный звон.)
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, это светлое радио. Вот под этот звон даже говорится как-то колоколисто светлое радио. В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. И вместе с вами я предвкушаю скорое Рождество. Мы говорим об истории этого праздника, и ныне пришло время перейти к забавному. Понимаете, какая вещь: вот когда у нас стала восстанавливаться вера, стала восстанавливаться Церковь, многие вещи были начисто забыты, многое вещи воспринимались, как что-то странное, что-то абсолютно даже не естественное. И надо сказать, что сам я в 90-х годах, ещё не будучи верующим человеком, уже крещённым, но ещё по-настоящему не верующим, не воцерковлённым, маялся странным вопросом: ну вот Новый год — да, понятно, это когда родители ведут тебя на ёлку; на ёлке артисты или, допустим, спортсмены устраивают музыкальное представление, акробатику. А главное — тебе дарят небольшой такой пластиковый цилиндр или, например, на ёлках в Кремле, пластиковую Спасскую башню, и до самого верха эта тара набита конфетами. Особенно ценилось суфле, скажем, конфета «Стратосфера» или «Вечерний звон» — в общем, мечта советского мальчика, да и девочки тоже.
А Рождество? Не очень понятно: да зачем оно, когда есть Новый год? Всё-таки за несколько поколений люди, кроме тех, кто был воцерковлён и передавал эту веру своим детям и внукам, так же, как получил её от родителей и от дедушек с бабушками, тот знал смысл Рождества. А все остальные воспринимали постольку, поскольку могли услышать что-то от кого-то, прочитать. Сейчас и вовсе воспользоваться, скажем, интернетом и нажать в поиске: «Рождество — смысл праздника», «Рождество — история праздника», «Рождество — традиции празднования», — и тут случается забавное. Понимаете, какая вещь: всё же людям, которые должны составлять на Рождество какие-нибудь журналистские советы для тех, кому не спится и кто по ночам шарит по интернету, в особенности для тех, кто должен продавать какие-то вещи, наступает пора трудная — надо придумывать что-нибудь про Рождество. Заметим, что именно придумывать. Я вот хотел бы предостеречь от некоторых не вполне забавных мелочей — они кажутся смешными, а потом, когда вдумаешься, веселье начинает рассеиваться. Вот, пожалуйста, я зачитаю кусочек с одного из сайтов, которые чуть ли не в первую очередь кажут себя по нажатию кнопок «Яндекс-поиск. История Рождества Христова»:
«В полночь, по традиции, все обменивались подарками, поздравляли друг друга и загадывали желания. Среди девушек были распространены рождественские гадания», — ну, святочные всё-таки, видимо. Гадания — это вообще вещь не христианская, к Рождеству Христову не имеющая никакого отношения.
«Считалось, что на Рождество небо раскрывается земле, и силы небесные исполняют всё задуманное, все загаданные на Рождество желания обязательно должны быть добрыми», — ну, это напоминает истории с туристами, которые приехали в какую-нибудь местность, где достопримечательностей нет, но есть большое дерево в два обхвата. И вот экскурсовод говорит: «Юноши и девушки, пожалуйста, встаньте с двух сторон и попытайтесь дотянуться друг до друга ладонями так, чтобы вы как бы обняли это дерево. Дотянулись? Отлично! Ваш брак будет счастливым!» — ну и прочие прибаутки в том же самом смысле.
Продолжаю: «На Рождество принято зажигать больше свечей, огней, камин, — если, конечно, камин у вас есть. — Свечи привлекают в ваш дом тепло и богатство». Ну, в общем, если кто-то хочет помолиться о тепле и богатстве, в этом смысл есть, потому что молитва верующего христианина обращена к Господу Богу, Который нас слышит и милостив к нам.
Ну а если закончить со всеми этими шутками и прибаутками, то, пожалуй, надо поговорить о вещах, гораздо более важных. В сущности, Рождество — это воспоминание о великом событии в судьбе всего нашего мира. В сущности, Рождество — это празднование коллективной памяти громадной, всемирной христианской общины, которая в этот момент пропускает через себя чувство восторга, надежды, упования. Ведь в этот день истинный Бог вышел в наш мир в теле человека — событие великое, доселе не повторённое. И этот Бог пришёл в мир людей для того, чтобы ради них быть принесённым в жертву — вот о чём следует думать в Рождество, не о свечах или о чём-нибудь в этом роде, а думать надо о высоких смыслах христианского бытия. А у кого есть дети — детям передавать эти мысли, детям передавать эти размышления, детям рассказывать о том, что такое Господь Бог, о том, как явились к Нему простодушные, наивно верующие пастухи; о том, как явились к Нему мудрецы, волхвы принесли свои драгоценные дары; о том, как косила любопытным глазом на великого Младенца коровка в этой пещере; о том, как сияла на ночном небе святая Рождественская звезда; и о том, что на Рождество надо прежде всего сходить на богослужение.
Ну и напоследок Иван Шмелёв расскажет о том, как до революции, сто лет назад, переживали ощущение Рождественской звезды, которая как будто каждый год вновь является в нашем мире. И дети, и взрослые задирают к небу головы, смотрят, смотрят, смотрят, отыскивая среди множества звёзд ту, которая, может быть, когда-то появилась на небе в ночь рождения Христа:
«Идёшь из церкви. Всё — другое. Снег — святой. И звёзды — святые , новые, рождественские звёзды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вот она: над Барминихиным двором, над садом! Каждый год — над этим садом, низко. Она голубоватая. Святая. Бывало, думал: «Если к ней идти — придёшь туда. Вот, прийти бы... и поклониться в месте с пастухами Рождеству! Он — в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне... Только не дойдёшь, мороз, замёрзнешь!» Смотришь, смотришь — и думаешь: «Волсви же со звездою путеше-эствуют!..»
Поздравляю вас, дорогие радиослушатели, с наступающим Рождеством, благодарю вас за внимание. До свидания!
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!