Поделиться

…Читая статьи поэта Юрия Казарина в журнале «Урал», где он заведует отделом поэзии, перелистывая составленную им и не имеющую аналогов антологию «Последнее стихотворение ста русских поэтов XVIII–XX веков», слушая его монологи на популярном видеосервере, – я все больше прихожу к мысли, что именно для него, Юрия Викторовича Казарина, как мало для кого из пишущих, мистическое вещество поэзии – есть почти «безостаточная» суть личной судьбы и жизни.
Иногда мне кажется, что даже когда он не пишет – а пишет Юрий много и часто – он все время думает о веществе поэзии, о рождающем её и растворённом в ней языке, о таинственной связи этих понятий с непостижимой Божественной гармонией.

Без нажима розой роза
лепит зимнее стекло.
С точки зрения мороза,
очень все-таки тепло.

Роза луковицы, хлеба,
соль в оконные кресты –
отпечатки прямо с неба
шестипалой пустоты.

Стужа – это просветленье:
всюду взор находит печь,
дабы тронула поленья
Господа прямая речь.

В недавнем предисловии Казарина к стихам поэта-собрата я прочитал такое: «Поэзия как Сердцевина Вселенной собирает наши середины, сердцевины, сердца в одно целое и не дает уменьшиться, рассыпаться и исчезнуть миру, мирозданию, космосу, душе, разуму и – позволю себе такую вольность – Богу. Стихи действуют медленно, очень медленно, слишком медленно… – то есть вечно. Они как огонь–кровь земли, всей Земли Вселенной, плодородной и животворной, – пронизывают нас и притекают к небу, – нет – востекают в него» Конец цитаты.
Насчет вольности, кстати, я думаю, замечено верно…
И хотя мало у кого из поэтов само слово «Бог» так часто встречается в словаре как у Казарина, я более всего ценю его лирико-философские поэтические этюды не за их духовно-смысловые ходы ( они и причудливо-дерзновенны, и простодушны, и живописны разом), – но прежде всего – за саму свежесть их морозной музыки, за чистоту дыхания, за самый хрустальный звук этих неповторимых миниатюр с их быстротечной переменой вида и рода:

Вон сорока пошёл. Куда пошёл,
кроме Бога, не знает никто.
У неё камзол, чёрно-белый камзол.
Нет, с зелёным подкладом пальто.
Под неё с небес нависает лес,
если крепко башкой мотнёшь.
Темноту во льду шевельнёт порез –
и теченье покажет нож.
Ах, по воздуху хорошо пешком.
Одинока – да не одна.
Синевы глотнёшь да заешь снежком,
и ещё раз – уже до дна.

«…Снежное поле – книга. Она открывается зимой и снегом – небом. Она листается метелью, зверем и человеком… В городе она превращается в грязь – поди поплавай в ней! Её убирают и рапортуют: пять тысяч снегоуборочных агрегатов и так далее. В деревне снежное поле – кровельное, огородное, заборное, столбовое, наличниковое, крыльцовое – любое – написано птицами и зверьём. Исписано или прочитано?
Сначала белизна и чистота, видимо, прочитывается, а затем сороки, синицы, вороны, сойки, снегири, свиристели, клесты, щуры и поздние дрозды, а также коты, зайцы, собаки, хомяки, волки, мыши и лисы (а в лесу кабаны, лоси и косули) пишут на снегу ответ. Что-то вроде: “Прочитанному, а также сей белизне и чистоте – верю”. И никому в голову не может прийти мысль запретить эту книгу. Или – отредактировать. Или переписать…»
Какая чудная поэзия, друзья мои!
…А прочитал-то я сейчас из очередной казаринской статьи.