Закладка Павла Крючкова. Евгений Носов «Усвятские шлемоносцы».

Поделиться

Фото: Lisa Px/Unsplash

«Мужики один за другим потянулись к невиданной книге. Обтерев о штаны лопатистые ладони, глянцевевшие мозольно-сухой кожей, в застарелых, набитых землей трещинах, от которых не могли распрямляться полностью, а лишь складывались пальцами в присогнутые ковши, они бережно и неловко брали книгу обеими руками под кожаный испод, как принимали по вечерам, придя с работы, грудного младенца, не научившегося еще держать головы.
И так же бережно, с почтительной предосторожностью, опасаясь учинить поруху, сделать что-нибудь не так, перекладывали ее алтарно пахнущие листы, вглядываясь в причудливо-кружевные заглавные буквицы, расцвеченные киноварью и озеленевшей позолотой».

Это был отрывок из повести Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы», дивной прозы конца 70-х годов прошлого века – о жителях деревни Усвяты, о самых обычных русских мужиках, бабах и ребятишках, которых в самом разгаре сенокоса (а на Руси это было особое действо, косили всем селом) застает известие о начале войны. Читал нам Владимир Топников.
Итак, вернувшись с покоса, герой повести Касьян, отправляется, искать по дворам своих односельчан – Лёху Махотина, Николу Зяблова, Афоню-кузнеца и других, чтобы вместе пережить страшную новость. И находит их в избе у деда Селивана, ветерана еще той войны. Утешая и ободряя ошеломленных известием мужиков, Селиван Степаныч достает из укромного места старинную книгу с толкованиями имен, и узнает наш герой, что наречение ему дано воинское, что «кассис» есть «шлем», «шелом».
«Вон как об твоем имени сказано, – говорил дед. – “Ибо несет оно в себе освящение... – понял? – ...и благословение к подвигам”. Во как! Это не важно, что ты птахи не стрелил. Наука невелика, обучишься. Но ежели тебе уготовано, – ты и не стрелямши ни в ково можешь такое сотворить, что и сами враги удивятся и воздадут хвалу и честь твоим подвигам, хотя и понесут от тебя урон и позор великий.
Касьян уже не перечил, а только сидел, нагнув голову, в усмешке терпеливо снося свалившееся на него стариковское празднословие…»
Но вскоре – это уже я от себя – мужикам усвятским стало не до усмешек.

«Было диковинно оттого, что их имена, все эти Алексеи и Николы, Афони и Касьяны, такие привычные и обыденные, ближе и ловчее всего под¬ходившие к усвятскому бытию – к окрестным полям и займи¬щам, осенним дождям и распутью, нескончаемой работной череде и незатейливым радостям, – оказывается, имели и другой, доселе незнаемый смысл.
И был в этом втором их смысле намек на иную судьбу, на иное предназначение, над чем хотя все и посмеялись, не веря, но про себя каждому сделалось неловко и скованно, как если бы на них наложили некую обязанность и негаданную докуку.
Так бывало еще в детстве, когда матери, обрядив на праздник в новую рубаху, наказывали не мараться, блюсти себя в чистоте, и хотя на душе делалось радостно и приятно от этой обновы, но в то же время, бегая на народе, надо было все время помнить родительский наказ и часом не выпачкать рубаху».

Есть, есть куда вложить здесь закладку: и как с детьми своими да с женою Касьян ладил, как понимал и растил лошадей, как ему хлеб на дорогу пекли, да как с мужиками на реку ходил – в последний помыв перед походом… Или как задержался в горнице перед бабкиным еще образком Николы Угодника, – мало ли куда!
Поэтичная, густая, искусная, живая как жизнь – гениальная русская проза.
Образ честной, работящей, уходящей России…
А я вот – про имена. Вспомнилось вдруг, как совсем недавно, после мучительной исповеди, сказал мне, сокрушённому своими безобразиями, наш священник: «...у вас ведь и имя-то как у апостола, подумайте и об этом …»
Светлая память Евгению Ивановичу Носову, его – вспомним-ка греческий – благородному имени. И низкий поклон его писательскому труду.
По судьбе своей он ведь тоже был из них – из шлемоносцев.