Светлый вечер с Еленой Дорман (эфир от 11.12.2014)

В программе "Светлый вечер" мы беседовали с Еленой Дорман, переводчицей трудов священника Александра Шмемана.
Наша гостья рассказала о своем личном знакомстве с отцом Александром, как общение с ним повлияло на неё, почему она занялась переводом и изданием его трудов.
В программе прозвучат записи рождественских бесед отца Александра Шмемана на радио "Свобода".

Ведущие: Денис Маханько и Елизавета Горская

Д. Маханько

— Здравствуйте, дорогие друзья, на радио «Вера» программа «Светлый вечер», программа не о событиях, а о людях и смыслах. Меня зовут Денис Маханько, со мной здесь Лиза Горская.

Л. Горская

— Здравствуйте!

Д. Маханько

— И мы представляем нашу гостью — это Елена Юрьевна Дорман, сотрудник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына, переводчик и человек, который особо связан с протопресвитером Александром Шмеманом, день памяти которого 13 декабря — это день его смерти в 1983 году. И мы предлагаем поговорить с Еленой Юрьевной о наследии и трудах протопресвитера Александра Шмемана.

Е. Дорман

— Здравствуйте. Наше досье

Елена Дорман, родилась в Москве, более 20 лет прожила в Нью-Йорке, где закончила «Куинс-колледж», в настоящее время живёт и работает в российской столице, заведует отделом музейного и архивного хранения в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына, занимается переводами и редакторской деятельностью.

 

Д. Маханько

— Расскажите, может кто-то не знает, о каких-то жизненных вехах в жизни Александра Шмемана, потому что ведь всё-таки человек был необычный, человек мира, можно сказать, жил на разных континентах, в разных странах; и почему-то повлиял не только на американскую культуру, американскую Церковь, но и по всему миру распространил своё такое влияние.

Е. Дорман

— По всему миру — не знаю, но он был человек трёх культур, как говорил о себе сам. Потому что он родился в Нарве, в семье офицера Семёновского полка и вырос в русском окружении, учился во французской школе, и Франция для него страна родная, он туда переехал, по-моему, ему было лет пять, и там вырос, и там учился в Свято-Сергиевском Богословском институте...

Д. Маханько

— В Париже. Е. Дорман

— Преподавал в Париже, потом был там же рукоположен, служил, а потом переехал в Америку, куда его пригласил Георгий Флоровский.

Д. Маханько

— Богослов, известный нам.

Е. Дорман

— Вслед за ним поехали другие известные богословы, например...

Д. Маханько

— Отец Иоанн Мейендорф.

Е. Дорман

— Совершенно верно! С которым они дружили, он был его учеником в институте — Мейендорф у Шмемана. И Шмеман стал ректором Свято-Владимирской семинарии и превратил её в то, что сейчас она есть — то есть крупнейшее богословское академическое учебное заведение...

Д. Маханько

— В Северной Америке.

Е. Дорман

— ...православное в Северной Америке. Во всей Америке, на самом деле.

Д. Маханько

— А ну да, в Южной, наверное, тоже нет больше семинарий.

Е. Дорман

— Нету. И Америка стала для него тоже родной страной, и её культура для него тоже стала его культурой — он прекрасно говорил по-английски, он много читал и по-английски, и по-французски, и по-русски, то есть это был действительно человек трёх культур.

Д. Маханько

— А думал он на каком языке?

Е. Дорман

— Не знаю!

(смеются)

Д. Маханько

— Может быть, вы расскажете, Елена Юрьевна, о вашем личном знакомстве с отцом Александром? Как это произошло?

Е. Дорман

— Моя семья — мои родители, я и моя сестра, мы эмигрировали из России в 72-ом и в 72-ом же приехали в Америку, в Нью-Йорк. И мой отец стал подрабатывать на радиостанции «Свобода», как это делали почти все, кто попадал в Нью-Йорк. Д. Маханько

— И кто мог говорить более-менее.

Е. Дорман

— Ну хотя бы писать более-менее. Не все сами себя начитывали, так что говорить — это другой вопрос. И там, как вы знаете, вёл беседы Шмеман. И Шмеман, и Фотиев, и кто только не вёл. И очень быстро познакомились и просто подружились семьями. И так вот все годы до его смерти дружили. Он меня крестил, меня и моего мужа.

Д. Маханько

— То есть вы, когда приехали в Америку, были ещё не крещённой?

Е. Дорман

— Я и моя сестра — нет. Родители были.

Д. Маханько

— И он вас... собственно, это таинство совершал над вами?

Е. Дорман

— Да. Прямо в семинарии.

Д. Маханько

— Здорово! А есть какие-то у вас, может быть, воспоминания об отце Александре? Он же совершенно особенный был. Я, забегая вперёд, скажу — мы услышим сегодня его голос дважды в нашей программе. Но когда его слушаешь, чем-то таким веет совсем необычным. То есть сейчас так не говорят.

Е. Дорман

— Что значит — сейчас так не говорят? В эмиграции так немножко говорят.

Д. Маханько

— Манера речи. Ну видите, у нас нет возможности проверить.

Е. Дорман

— Это культурная эмигрантская речь. На которой действительно в России давно уже не говорят, наверное, начиная с 17 года. А они говорят так, как учили их родители, что они слышали вокруг.

Д. Маханько

— А, возможно, до этой какая-то и французская в то же время школа?

Е. Дорман

— Нет. У него ничего французского в речи не было. Он очень строго различал языки, он их никогда не мешал. Был он человек невероятно остроумный, едкий иногда, общительный, очень любопытный к людям. Так доброжелательно-любопытный к людям. И вот эта третья эмиграция, когда вдруг появилась на горизонте, а потом уже просто вот — протяни руку, она ему была очень интересна, он пытался понять современную Россию через третью эмиграцию.

Д. Маханько

— А сам он в России так и не побывал?

Е. Дорман

— Он в России никогда не был, и он принципиально не хотел при коммунистическом режиме ехать туристом. Сын его был, и жена была. Но сын работал здесь журналистом «Нью-Йорк таймс». Когда он здесь работал, его жена сюда приезжала с дочерью, а сам он — нет. Хотя он Россию очень любил, о ней писал, для неё писал, потому что у него есть работы, которые он писал на русском. Вот книгу о Евхаристии...

Д. Маханько

— «Евхаристия. Таинство Царства»

Е. Дорман

— Да, он специально писал по-русски для русского читателя.

Д. Маханько

— Я помню, в 90-е годы эти книги шли в огромных количествах, по храмам распространялись, учебным заведениям: «Евхаристия», «Водою и Духом».

Е. Дорман

— «За жизнь мира».

Д. Маханько

— «За жизнь мира», да. Е. Дорман

— И ещё что-то было... «Исторический путь Православия»! Это то, что он писал, как докторскую диссертацию в институте.

Д. Маханько

— Я знаю десятки людей — это я только знаю десятки, которые на этих книгах выросли. Е. Дорман

— Я тоже. Сотни.

Д. Маханько

— Вот в буквальном смысле, когда они входили в Церковь, они сталкивались с наследием отца Александра, и он очень многое сделал для их становления, вот этих людей. Это как-то чувствуется, скажите? Вот вы знаете этих людей. То есть он что-то смог нам объяснить, чего мы не знали раньше?

Е. Дорман

— Малому стаду смог.

Д. Маханько

— То есть можем сказать, что его идеи не стали массовыми, да?

Е. Дорман

— Нет. Но я не думаю, во-первых, что массовость идеи свидетельствует о ценности этой идеи. А малое стадо, я думаю, на его идеях выросло очень качественное.

Д. Маханько

— А вот расскажите нам, пожалуйста, про дневники. К нам приходил музыкант Дмитрий Озерский с Лизой, в эту же программу «Светлый вечер». Такая особенность — он всегда носит с собой книгу «Дневники».

Л. Горская

— Всё никак не может прочитать уже много лет.

Д. Маханько

— Он три года уже носит... или два. И всё время, он говорит: «я постоянно что-то открываю, чуть-чуть прочитываю, потом опять возвращаюсь». Он её читает вот уже несколько лет и говорит: «я черпаю из этого очень много всего, но до конца ещё не дочитал».

Е. Дорман

— Он не один такой (смеётся). Я уже тоже таких встречала, которые всё время ходят и открывают.

Д. Маханько

— Так ещё книга-то увесистая!

Е. Дорман

— Да, увесистая.

Д. Маханько

— И он её таскает с собой. Мы как-то вот тоже с ним пересекались где-то в гостях...

Е. Дорман

— Надо её в электронном виде всё-таки издать.

(Все смеются.) Д. Маханько

— Ведь там совершенно удивительная история. Он предстаёт перед нами человеком.

Е. Дорман

— Да, конечно. Иногда даже противоречивым человеком, то есть живым. Но вы знаете — то, что он вёл дневник, не знал никто до его смерти? Д. Маханько

— У нас в эфире звучат эти дневники сейчас.

Е. Дорман

— И он даже дома их не держал.

Д. Маханько

— А как это? А где же он их держал?

Е. Дорман

— А так это — он дома дневники не держал. Его жена Ульяна Сергеевна не знала про эти дневники. Когда разбирали его кабинет после его смерти, уже даже после похорон, в семинарии, то нашли там эти 7 тетрадок.

Д. Маханько

— Вручную, да, писал?

Е. Дорман

— Да-да. Конечно.

Д. Маханько

— А на каком языке они были написаны?

Е. Дорман

— На русском.

Д. Маханько

— Всё было по-русски?

Е. Дорман

— Там было очень много цитат на французском и английском, потому что он невероятно много читал и очень широко. И когда он что-то читал, он это в дневниках обсуждал и приводил цитаты. Все пришлось перевести на русский.

Д. Маханько

— И вы работали над изданием этих дневников, переводили?

Е. Дорман

— Просто когда Ульяна Сергеевна нашла эти дневники и отошла от шока этой находки, совершенно неожиданной, встал вопрос, что это надо перепечатать. И она дала нам с семьёй — сначала начала печатать моя сестра, потому что я в тот момент родила второго ребёнка, мне было даже не до дневников Шмемана. Но как-то у неё это не очень пошло, ей было трудно разбираться, она меня младше, в итоге напечатала их я тогда.

Д. Маханько

— На машинке?

Е. Дорман

— Это был какой-то вид компьютера, в общем, что-то это было. Но, естественно, сохранилось это только в машинописном виде. И когда уже решили издавать здесь, то я это заново... я делала набор с копии того, что я когда-то печатала.

Д. Маханько

— Как восприняли книгу в России?

Е. Дорман

— Я боялась, и я никак не могла понять, как её вообще воспримут. Но в итоге у нас, по-моему, она покупается до сих пор. У нас, по-моему, 6 или может 8 изданий, переизданий было за эти годы, то есть точно больше 20 тысяч в общей сложности. Её до сих пор покупают. Но знаете, что после дневников в том же издательстве, это издательство «Русский путь», вышел и ещё более увесистый том — это собрание всех его статей, которые он написал и по-русски и по-английски.

Д. Маханько

— Правда?

Е. Дорман

— Правда. Я его сделала. Я его два года делала. Тоже уже третье издание, то есть его тоже покупают. Конечно, оно не прогремело так, как «Дневники», хотя я считаю, что очень важное издание.

Д. Маханько

— Ну, и, наверное, нельзя не сказать о книге «Литургия смерти».

Е. Дорман

— «Литургия смерти» — это вообще очень интересная история. После того, как я её издала, уже не в «Русском пути», мне позвонили из «Русского пути» и сказали: «Лена, у тебя нет чего-нибудь новенького Шмемана?» Я говорю: «Знаете, нет» (смеётся). А в «Дневниках», когда я их печатала, я обратила внимание, что... ну, я знала, что у него был курс лекций, который он называл «Литургия смерти», и об этом он так и пишет в «Дневниках». И кроме этого он читал ещё какие-то отдельные лекции на эту же тему. Л. Горская

— На английском языке?

Е. Дорман

— На английском, да. И в какой-то момент там стало: «пишу Литургию, пишу Литургию смерти, хотел бы успеть написать до своей смерти «Литургию смерти»». То, что он писал, не сохранилось — я видела архив, никаких записей на эту тему не было. Но я попыталась найти хоть что-нибудь, и всё время всех спрашивала, это ж сколько лет прошло, сколько лет я спрашивала! И, по-моему, года три назад в Париже я встретилась с отцом Алексеем Виноградовым, Павлом Мейендорфом — они все приезжали туда на конференцию, как раз по Шмеману. И я к ним опять пристала — не слышали ли они что-нибудь про «Литургию смерти». И вдруг они мне говорят: «Ой, а — да! А у нас тут один студент много лет назад писал работу выпускную, и он писал как раз о смерти, и он расшифровал аудиозапись лекции Шмемана и приложил эту расшифровку к своей работе. У нас в семинарии лежит».

Л. Горская

— И молчат.

Е. Дорман

— Я много чего сказала тогда, да, не очень уважительного (смеются). Они мне дали имя этого человека, он сейчас священник в Канаде. Я через знакомых в Канаде этого священника нашла, и он мне прислал это вообще в компьютерном варианте — просто он уже куда-то загнал. То есть у меня просто был файл, огромный файл. Но вот как он его расшифровал, из этого я уже сделала русскую книжку. То есть это действительно новая книга Шмемана, которую он при этом не писал (смеются).

Д. Маханько

— Но рассказывал.

Е. Дорман

— Но вот это его лекции на летнем семинаре, 4 большие лекции на летнем семинаре в Свято-Владимирской семинарии.

Л. Горская

— А куда же всё-таки рукопись делась, интересно?

Е. Дорман

— Я не знаю. И была ли она? Сколько он там успел написать? Просто не знаю.

Л. Горская

— Тем не менее, книжка вышла. Большой тираж?

Е. Дорман

— 6 тысяч в общей сложности. Она два раза вышла, два раза по три. И сейчас она уже вышла в Сербии по-сербски, вот мне написали недавно и уже сделан польский перевод и обещают после нового года книжку. И, к сожалению, до сих пор нет по-английски.

Д. Маханько

— По-английски нет?

Е. Дорман

— Нет.

Л. Горская

— Парадокс.

Е. Дорман

— Парадокс.

Д. Маханько

— Наверное, будет.

Е. Дорман

— Надеемся.

Л. Горская

— Специально для нашей сегодняшней программы мы попросили отца Максима Первозванского, священника московского храма 40 мучеников Севастийских в Спасской слободе, сказать несколько слов о своём отношении к отцу Александру, и предлагаю послушать.

 

Отец Максим

— Я познакомился с трудами отца Александра Шмемана в самом начале 90-х годов. Это были ещё книги издательства «ИМКА-Пресс». Это, конечно, его классические труды «Евхаристия» и «Исторический путь Православия». Обе эти книги оказались для меня крайне важными, при этом они были, конечно, не первыми книгами для меня ни по истории Церкви, ни по православному Богослужению. И именно в этом качестве, в качестве дополнительной литературы, они помогли мне сформировать такой цельный взгляд как на Богослужение, так и на историю Церкви. Мне кажется, именно этим они особенно ценны. Если взять, например, книгу «Исторический путь Православия» — это труд, который в лёгкой, доступной и популярной форме излагает всю историю Православной Церкви в стиле доступном для чтения не профессионала. Конечно, в жертву приносятся многие вещи и, в частности, личный взгляд автора на некоторые исторические моменты — он подаётся там как некая объективная данность. И поэтому, конечно, для людей, изучающих или интересующихся историей Христианской Церкви, эта книга ни в коем случае не может быть единственной. То же самое касается и собственно классических трудов отца Александра о Богослужении. Они очень хорошо помогают увидеть Богослужение в целом, они дают особый взгляд, помогающий совершенно чётко собрать из различных отрывков, из различных кусочков, которые, как правило, возникают в голове у начинающего постигать Богослужение человека, собрать целую картинку. Которая тоже, безусловно, не является абсолютно единственно точной и правильной, которая задаёт, как я уже сказал, некоторую целостность. И именно в этом качестве эти книги, конечно, не заменимы. Ну, например, в той же одноимённой книге «Евхаристия» Киприана Керна собрано множество исторических и практических подробностей — как развивался той или иной момент Богослужения, вот всё-всё-всё. А в книге отца Александра ничего подобного нет, но есть общий взгляд. И поэтому, конечно, я думаю, что ни один человек, интересующийся православным Богослужением или историей Церкви, не может и не должен мимо этих книг проходить. Д. Маханько

— С вами программа «Светлый вечер» на радио «Вера». Лиза Горская, Денис Маханько. И мы беседуем с Еленой Юрьевной Дорман. Елена Юрьевна — сотрудник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына, переводчик и, наверное, такой хранитель наследия протопресвитера Александра Шмемана.

Л. Горская

— Поклонник.

Д. Маханько

— Нет, она его знала лично, как же?

Л. Горская

— Поклонники мы.

Д. Маханько

— Поклонники — это мы, да. И я вот о чём хотел сказать — я уже упоминал, что в 90-е годы мы могли читать книги протопресвитера Шмемана, зачитывались ими. Как-то формировали себя, благодаря им, не побоюсь этого слова, действительно так и было. Но ведь ещё раньше, это, скажем, мой папа, например, помнит, когда по радио «Свобода» он выступал, были беседы отца Александра. И ведь действительно это тоже имело колоссальный эффект на то поколение, которое чуть старше. Ну не чуть старше...

Е. Дорман

— Включая Солженицына.

Д. Маханько

— Расскажите об этом!

Е. Дорман

— Я-то не слушала! Поэтому, что я могу рассказать?

Д. Маханько

— Вы уже были потому что в эмиграции.

Е. Дорман

— Я вообще радио почти не слушала, потому что в Москве у нас его было просто не слышно. Нам только рассказывали те, кто слышал в деревне. Например, Солженицын, который всё время слушал передачи отца Александра и, попав на Запад, и узнав, что это Шмеман, захотел с ним познакомиться. Именно вследствие бесед.

Д. Маханько

— Я читал какие-то их воспоминания, где они где-то там гуляли в сельской местности.

Е. Дорман

— Это как раз «Дневники», потому что когда он был в Цюрихе, Солженицын, то Шмеман к нему ездил знакомиться.

Д. Маханько

— То есть и вот эти проповеди из-за океана на Александра Исаевича...

Е. Дорман

— На него произвели очень сильное впечатление, да.

Д. Маханько

— Это удивительно! И нужно сказать, что, я уже упоминал, совершенно удивительная подача, энергетика, с которой он говорит, я думаю, никого не оставляла равнодушным. Потому что ведь и темы он поднимал, планку очень высоко. У нас есть возможность сейчас услышать одну из вот этих проповедей, буквально так, как будто это сейчас отец Александр с нами.

Е. Дорман

— Замечательно!

Д. Маханько

— Я думаю, в день его памяти это очень важное событие, которое мы сейчас сможем подарить нашим радиослушателям.

Л. Горская

— Давайте.

Е. Дорман

— Прекрасная идея.

Д. Маханько

— Да, спасибо! Давайте.

 

Звучит проповедь отца Александра Шмемана: — Ещё одно Рождество, ещё одно свидетельство, одно доказательство, что не забыт и не предан в мире Тот, Чьё пришествие в мир навсегда связано с удивительными словами ангельской песни: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение». Слава, мир и благоволение — три мечты, три жажды человека, всегда остающиеся неутолёнными. Слава — то есть радость, вдохновение, полнота жизни; мир — то есть отсутствие вражды и борьбы; и благоволение — то есть любовь, близость друг к другу, доверие и единство. Увы, ни славы, ни мира, ни благоволения нет на земле, или, если есть, то так мало. Их подменяют чем-то другим, но от этой подмены еще страшнее, еще холоднее и бесчеловечнее делается жизнь. Славу подменяют грубой силой, мир — бряцанием оружия и угрозами, благоволение — насильством всеобъемлющих, но изнутри пустых идеологий. И всё-таки люди ждут, верят и надеются. Если действительно что-либо торжествует на земле, так это вера — неистребимая, неумирающая вера в то, что такая жизнь не настоящая, что можно устроить её по-другому, можно влить в неё свет подлинной славы, подлинного мира, подлинного благоволения. Люди по-разному понимают, по-разному формулируют эту веру, но они не могли бы жить без нее. Они не соглашаются, иными словами, на то снижение образа человека, которое им навязывается извне, на то сведение человека и его жизни к одним только внешним достижениям, о которых твердят скучные, казённые идеологии. Человек верит, ждёт, надеется. И символом, средоточием, вспышкой этой веры является Рождество. Оно приходит каждый год в тишине и в темноте зимы. И в этой тишине и темноте оно зажигает свет таинственной, необъяснимой радости.

Рационалист может сказать: «Какая чепуха! Неужели люди всё еще верят в вертеп, в ангелов, в звезду, в пастухов?» И он это говорит печатно годами, десятилетиями; и всё думает, что ещё немного и люди перестанут, наконец, верить в это и займутся серьёзным делом. Но вот, выходит так, что люди верят во всё это и не верят этому скучному, всё знающему рационалисту. Он, этот рационалист, не только хотел бы изгнать Рождество из мира, он хотел бы и поэзию, и музыку, и художество — всё подчинить своим рациональным планам. И ничего из этого не выходит. Как тысячу лет назад, люди смеются и плачут, любят и молятся, страдают и радуются, и обо всём этом им говорит, во всём этом им нужна поэзия, музыка, искусство; и больше всего, выше всего — таинственное слово «Бог». Ибо, если бы Рождество было бы только сказкой, только поэтическим мифом, оно бы не выдержало страшного напора и умерло бы. Но за этой «сказкой», и люди знают это, стоит что-то другое. В Младенце, безмятежно лежащем на руках у Матери, окружённом пастухами и зверями, мы вдруг провидим Человека, распятого на кресте. И слышим Его слова: «Отче, прости им, ибо они не ведают, что творят», мы слышим вопли: «Распни, распни Его!», мы ощущаем весь мрак этого одинокого страдания. На славу, мир и благоволение люди отвечают предательством и распятием. И неужели ли же можно думать, что кто-либо когда-либо сумеет вытравить из памяти человеческой этот ни с чем, ни с кем не сравнимый образ, этот единственный путь от Вифлеема к Голгофе, от пещеры Рождения к пещере смерти и затем к всё побеждающей радости Воскресения? Когда-то в древности праздник Рождества тоже назывался Пасхой, а слово «пасха» значит «переход». И вот Рождество тоже о том же — об этой пасхе человеческой, об этом вечном шествии к славе, полноте, победе, о Боге. Пора понять, что Бог — это не философское утверждение и не математическая выкладка; и что все споры о Нём при помощи научных рассуждений — потерянное время. Пора понять, что Бог — это Тот, Кто является мне, говорит мне всей правдой, всей силой, всем светом Рождества, Пасхи, Вифлеемской звезды и Голгофской ночи, Креста и Воскресения. Дух дышит, где хочет. И с тех пор, что вошёл в мир этот Младенец; с тех пор, что мы знаем о Нём всё то, что мы знаем; с тех пор, что мы следим за Ним веками и слышим Его голос, и видим Его идущим и учащим с такою силой, с такой любовью; с тех пор Бог для нас — не доказательство и не вывод, а опыт — воистину это Сын Божий. Воистину в мир пришёл, людям открылся Бог. И это Пришествие, это открытие мы празднуем на Рождество. И вот почему Рождество оказывается сильнее всех усилий уничтожить и выкорчевать его из памяти человеческой. «Издалече пришли мы». Да, как тогда эти таинственные мудрецы с Востока шли, шли и шли, и в ответ на всё это искание, на всю эту любовь им дано было увидеть таинственное событие, изменившее ход человеческой истории, так и нам дано идти и искать. И всякий, кто ищет; всякий, кто не удовлетворяется маленькими ничтожными ответами, что подсовывают ему дешёвой пропагандой; всякий, кто способен видеть шествие Звезды в небе, придёт туда же, к этой же ночи, когда засиял в мире свет славы Божественной; когда загремела над миром ангельская песнь: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!»; когда вошёл в мир Бог и нам, людям, указал божественный смысл, божественную цель человеческой жизни. Д. Маханько

— Мы только что слышали голос протопресвитера Александра Шмемана. Это одна из его бесед на радио «Свобода». В 70-е годы многие жители Советского Союза могли слышать этот голос, и может даже кто-то его помнит. Я напоминаю, что это программа «Светлый вечер». Лиза Горская, Денис Маханько. И сегодня с Еленой Юрьевной Дорман мы беседуем о наследии протопресвитера Александра Шмемана. Вернёмся буквально через минуту.

Д. Маханько

— Итак, это программа «Светлый вечер» на радио «Вера». Денис Маханько, Лиза Горская и сегодняшний наш гость — Елена Юрьевна Дорман, переводчик, сотрудник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына. И с ней мы беседуем сегодня о наследии протопресвитера Александра Шмемана, книжки которого Елена Юрьевна переводит, издаёт и просто бережно хранит. А какие-то жизненные вехи, день рождения отца Александра Шмемана, день его кончины как-то празднуются в Америке, в Свято-Владимирской семинарии?

Е. Дорман

— Да, конечно. Мало того, что празднуются даты, но каждый год приглашается — обычно не на дату, как раз, летом — какой-нибудь известный богослов, то есть читаются такие лекции имени Шмемана. То есть и Каллист Уэр, из тех, кого тут могут знать, очень многие читали.

Д. Маханько

— Это такое ежегодное событие?

Е. Дорман

— Ежегодное событие, да.

Л. Горская

— А ещё мы попросили священника Сергия Круглова также сказать несколько слов об отце Александре. Предлагаю сейчас послушать эту запись.

 

Отец Сергий Круглов

— Когда-то Флоренский высказал мысль о том, что все наши человеческие изобретения служат в этом падшем и несовершенном мире одной цели: продлить во вне наши немощные органы — зрение, слух, осязание. Писание книг из этого же ряда. Это способ общения с людьми, отдалёнными от нас во времени и пространстве. Именно таким способом я, как и многие мои знакомые, и общался с отцом Александром Шмеманом — через его книги. В 1996 году крестившись, а вскоре, в 1999 году уже став священником, я тогда жадно поглощал всё, что написано о христианстве и Церкви. И книги Шмемана «За жизнь мира», «Водою и Духом», «Исторический путь Православия», «Евхаристия. Таинство Царства» и другие стали для меня и путеводителем в этом сложном и многообразном мире, и своеобразным «антидотом», прививкой живой и глубокой веры, чистоты, мудрости, здравого смысла против предрассудков, нелепости, фарисейства, которые нередко сопровождают тех из нас, кто делает первые шаги на пути своего серьёзного воцерковления. Я очень благодарен моим друзьям, которые много лет прожили в Америке, были дружны с семейством Шмеманов, редактировали выходящие книги отца Александра. Именно от них, из первых, можно сказать, рук я получил когда-то и прочёл «Дневники» Шмемана. Судьба этой книги и её значение для современной российской культуры уникальны. Книга расходилась, что называется, буквально как горячие пирожки. Ею зачитывались читатели не только церковные, но и светские. И не удивительно, всю жизнь проведший за границей отец Александр, как мало кто, знал и любил русскую культуру, русскую и мировую поэзию и прозу. В строках его дневников светская культура предстаёт вовсе не антагонистом церковности, как это иногда считается, но её неотъемлемой частью, той необходимой ступенью, которая в ряду прочих ведёт нас к Небу. И цитаты из Пушкина, Лермонтова, Солженицына звучат в унисон с раздумьями отца Александра, нередко горькими, но всегда радостными и полными любви о судьбах Православия. Схожим по значению видится мне и недавний выход в свет книги отца Александра Шмемана об отношении христианства к смерти и заупокойном богослужении. Это сборник его лекций в Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке, который был переведён на русский и получил название «Литургия смерти и современная культура». Отношение к смерти и смысл нашего земного существования, современного общества потребления и общества церковного — предмет заботы автора. И хотя всё это было сказано добрых четыре десятка лет назад в Америке, мысли отца Александра Шмемана актуальны и для нас, современных россиян. Мне посчастливилось быть год назад на презентации этой книги в московском культурном центре «Покровские ворота». И там прозвучало написанное мной по этому случаю стихотворение: О, благослови именословием Христовым Храм и всех входящих в oнь Сахарного клёна лист багровый, Пятипалая ладонь! — Миром ставший, но не узнан миром, Возвращаясь в вечный дом, Перед смертью, как перед Потиром, Руки на груди сложи крестом. Русь, Америка, чужбина ли, отчизна — Хором Сил небесная взорвётся тишина: Литургия смерти, литургия жизни, Вечная весна.

 

Д. Маханько

— А здесь, в России как-то будет почтён день памяти отца Александра?

Е. Дорман

— По крайней мере, наверняка, мы, конечно, будем служить панихиду на Подворье Православной Церкви в Америке — это храм Великомученицы Екатерины на Большой Ордынке.

Л. Горская

— А вот эта книга, последняя из изданных, о которой мы говорили — «Литургия смерти», почему такое название, о чём она вообще? Название интересное, для тех, кто не читал — наверняка.

Е. Дорман

— Да. Даже некоторых смущает.

Л. Горская

— Как оксюморон в чём-то звучит.

Е. Дорман

— Меня даже просили, чтобы я изменила это название. Но это название авторское, он говорил, что пишет такую книгу. Ну, потому что он использовал слово «литургия» не в узком понятии... Д. Маханько

— Не в богослужебном смысле.

Е. Дорман

— Вот как мы сейчас используем, что Литургия — это одна единственная служба утром. А как использовалось в древней Церкви? То есть это такое общее дело, в которое входит всё, которое объемлет всё, включая смерть. Потому что без смерти и всё остальное, в общем-то, бессмысленно. И он как раз ратовал за возвращение смерти в её должный литургический контекст.

Д. Маханько

— У нас ведь принято как-то вообще на эти темы не говорить. Смерти либо нет, либо её все очень боятся. Е. Дорман

— Да, это очень жаль.

Д. Маханько

— А какова точка зрения отца Александра?

Е. Дорман

— Что она есть, и что её не надо бояться. Д. Маханько

— Это вот, такой...

Е. Дорман

— Да. После того, как он уже узнал свой диагноз смертельный, он ещё прожил, в общем-то, полтора года, но почти ничего не писал в это время. Писал очень мало и в какой-то момент написал в дневниках: «У меня есть очень много, что сейчас сказать. Но я поднялся на такую невероятную высоту, что я боюсь с неё упасть». И когда он умер, а умер он дома. Его там оберегали, пытались не пускать студентов, друзей и так далее. А когда уже стало понятно, что он вот-вот умрёт, то Ульяна Сергеевна распахнула двери и сказала: «Идите все и смотрите на нашу Пасху». Д. Маханько

— Но это надо так чувствовать.

Е. Дорман

— А она чувствовала. Она была очень хорошей женой. У них была прекрасная семья. Она жива до сих пор.

Д. Маханько

— Расскажите нам о детях отца Александра. Что там?

Е. Дорман

— У него трое детей. Двое дочерей и один сын. Сергей Шмеман — журналист, довольно известный, у него Пулитцеровская премия, не помню за что. Сейчас он работает в Париже, два срока жил в Москве, был в офисе «Нью-Йорк таймс». Написал книгу о роде Осоргиных, потому что Ульяна Сергеевна — она Осоргина. Старшая дочь Аня замужем за протоиереем Фомой Хопко, который после Мейендорфа тоже был ректором Свято-Владимирской семинарии, сейчас на покое, священник. А Маша, младшая, замужем тоже за священником — отцом Иоанном Ткачуком, который все эти годы служил в Канаде и только в этом году уже вышел на пенсию и переехал поближе к Свято-Владимирской семинарии.

Д. Маханько

— Но вы как-то поддерживаете связь, остались эти отношения?

Е. Дорман

— Да, конечно. Д. Маханько

— И можно ли сказать, что именно благодаря отцу Александру как-то сложилась такая дружба у вас? Е. Дорман

— Ну, конечно.

Д. Маханько

— То есть он большое место занимает ведь?

Е. Дорман

— Конечно, мы познакомились в семинарии с ними. Потому что моя сестра даже училась в семинарии одно время, мы просто ездили слушать лекции, всегда ездили на Пасху в семинарию. Хотя мы жили довольно далеко, у нас была своя приходская церковь, но на Пасху мы ездили в семинарию, и даже дети мои это ещё помнят. И Масленица всегда была у нас дома, потому что Мейендорф и Шмеман очень любили блины.

(Смеются.)

Д. Маханько

— А с чем они их любили?

Е. Дорман

— Со сметаной... и селёдкой.

Л. Горская

— А как так получилось, что вы решили в Россию вернуться?

Е. Дорман

— В связи с представившейся, наконец, возможностью, как написал когда-то один человек, наоборот, при эмиграции. Ну, домой хотелось как-то. Хотелось детей вырастить более-менее себе подобными, чтобы было побольше общего.

Л. Горская

— То есть, несмотря на такое чудесное общество и общение?

Д. Маханько

— Там, в Америке.

Е. Дорман

— Но здесь тоже неплохое общество и общение оказалось. Но потом — это же уже совсем не то. Когда мы эмигрировали — это нас хоронили, на самом деле. Потому что было совершенно всем понятно, что мы не вернёмся, они не приедут, что мы никогда в жизни больше не увидимся и уезжаем навсегда. А, в общем-то, сейчас можно где угодно жить, вот мы и ездим туда-сюда, уже никого не теряем.

Д. Маханько

— А вы говорили, что отец Александр Шмеман не был в России, он не хотел ехать именно из-за того, что коммунистическая власть тут была?

Е. Дорман

— Он не хотел ехать туристом при советской власти.

Д. Маханько

— А иначе никак нельзя было поехать? Ведь как священник он не мог поехать.

Е. Дорман

— Вообще при советской власти он не хотел сюда ехать. Мейендорф ездил, а Шмеман не хотел.

Д. Маханько

— Елена Юрьевна, мы уже несколько раз упоминали Свято-Владимирскую православную семинарию, которая находится в Соединённых Штатах и которую основал, я так понимаю, отец Александр Шмеман?

Е. Дорман

— Нет-нет, его вызвал туда Флоровский.

Д. Маханько

— Чтобы он там возглавил...

Е. Дорман

— Чтобы... он был тогда деканом, отец Георгий, а позвал отца Александра, чтобы он там преподавал. Потом Флоровский ушёл, и Шмеман стал деканом. Нет, она существовала раньше.

Д. Маханько

— Насколько я понимаю, там ведь на всю эту школу отец Александр оказал огромное влияние, да?

Е. Дорман

— Он её, можно сказать, создал в том виде, в каком она есть. Потому что, когда он приехал, у них было две квартиры на севере Манхэттена, недалеко от Колумбийского Университета. В одной квартире они все жили, в другой квартире всем преподавали. А сейчас — это огромная территория, как поместье, в городке Крествуд на севере Нью-Йорка, с потрясающей часовней, прекрасно расписанной, Трёх Святителей. Очень уважаемое академическое учреждение, то есть уважаемое не только среди православных, но вообще в Америке. И вот чем она меня всегда... я очень любила эту семинарию, потому что вот там невероятно чувствовалась вот эта вселенскость Православия, которую так ценил отец Александр — отсутствие местечковости, отсутствие национального клуба по интересам. Это было абсолютно вселенское Православие, где преподавали на английском, а студенты были из Мексики, из Ганы — чёрные-чёрные, из Южной Африки, было очень много алеутов, были русские, были карпатороссы, приезжали сербы всякие, хорваты. То есть там были со всех континентов, всех цветов радуги, с детьми и без детей, женатые и не женатые, будущие священники и будущие учёные — и они потом это всё везли обратно к себе домой. То есть, я считаю, что это просто уникальный такой опыт в мировой православной практике.

Д. Маханько

— А сохранился до сих пор этот дух там?

Е. Дорман

— Дух, к сожалению, немножко не сохранился, не очень. Отец Александр писал, что он не любит «научное богословие», вот так вот — в кавычках. Сейчас это стало гораздо более академическим заведением, чем было при нём, не таким живым, не таким... Но оно всё равно существует и оказывает огромное влияние, и по-прежнему едут из всех концов туда учиться, пишут там докторские, защищаются, потому что теперь они, по-моему, даже дают докторскую, но это надо уточнить. И везут это обратно же к себе. Антиохийцы у нас учатся и греки, несмотря на то, что у них есть тоже греческая своя семинария, но просто их много — в Бостоне прекрасная греческая семинария. Так что — это совершенно прекрасное место, не говоря о том, что там безумно красиво.

Л. Горская

— Чего вот это стоило — пройти вот этот путь от двух квартир?

Е. Дорман

— Ему пришлось стать хозяйственником, ему пришлось искать деньги, спонсоров, заинтересовывать людей, то есть оказалось, что и это он умеет. Вот у него была вот эта мечта — почему он поехал в Америку, в Париже было уже душно, там они уже варились в собственном соку, в общем-то. А ему хотелось создать настоящую православную поместную Церковь, не Русскую, а поместную Православную Церковь. И об этом шли разговоры. Например, в Православную Церковь в Америке кроме нас русских, входят болгары, входят румыны — вот их диаспоральные Церкви вошли в Православную Церковь в Америке. И велись переговоры с греками и антиохийцами на эту же тему, чтобы создать одну. И, несмотря на прекрасные отношения, они, конечно, не согласились, потому что они очень богатые, а православные, мы — бедные очень. А те — очень, очень богатые.

Д. Маханько

— Греки?

Е. Дорман

— Греки и антиохийцы — ещё не известно кто больше.

Д. Маханько

— То есть у них остались национальные Церкви.

Е. Дорман

— Да.

Д. Маханько

— А Православная Церковь в Америке приняла русских и...

Е. Дорман

— В общем-то, да. Там есть Болгарская епархия, Румынская епархия, была Мексиканская, пока не стала Автономной, получившей автономию от Православной Церкви в Америке.

Л. Горская

— Как-то очень сложно всё.

Е. Дорман

— Почему?

Д. Маханько

— Потому что очень сложно бывает понять структуры этих автокефальных Церквей. Есть канонические, есть не канонические, есть...

Е. Дорман

— Нет, Православная Церковь в Америке получила автокефалию от Русской Православной Церкви. Л. Горская

— Что такое «автокефалия», для начала?

Д. Маханько

— Да, но она не признана.

Е. Дорман

— То есть кем? Де-факто признана, Вселенским де-факто признана, де-юре они там чего-то... нос воротят. А так, отношения, на самом деле, нормальные.

Д. Маханько

— Автокефалия — это самостоятельность.

Е. Дорман

— Да.

Д. Маханько

— Когда у тебя есть своя структура, свой предстоятель.

Е. Дорман

— Митрополит.

Д. Маханько

— Митрополит или Патриарх.

Е. Дорман

— И как раз Шмеман и Мейендорф, и будущий митрополит Феодосий, и отец Даниил Губяк — первый настоятель подворья, с помощью Никодима Ротова...

Д. Маханько

— Митрополита, приснопамятного.

Е. Дорман

— Митрополита Никодима, да, смогли добиться автокефалии.

Д. Маханько

— Это было в семьдесят... ?

Е. Дорман

— По-моему, в 71-ом. Сам Шмеман за автокефалией не приезжал, а приезжали другие. Вот, Губяк, в частности, приезжал.

Д. Маханько

— Да, я помню это из подшивок журнала Московской Патриархии.

Е. Дорман

— Там фотография есть такая.

Д. Маханько

— Да, там есть фотография.

Я напоминаю, что это программа «Светлый вечер» на радио «Вера». И мы сегодня вспоминаем о протопресвитере Александре Шмемане, который был богословом, проповедником, публицистом и учёным, и просто замечательным человеком. Елена Юрьевна, вы говорили, что будет в Москве панихида в день памяти отца Александра.

Е. Дорман

— Да.

Д. Маханько

— Давайте ещё раз напомним, если кто-то только что к нам присоединился и хочет почтить.

Е. Дорман

— К сожалению, мы пока не знаем, во сколько это будет, но будет это на подворье Православной Церкви в Америке, в храме Великомученицы Екатерины на Большой Ордынке.

Д. Маханько

— У Елены Дорман есть какие-нибудь планы по дальнейшему, может быть, изданию каких-то книжек отца Александра?

Е. Дорман

— Знаете, есть! (Смеётся.)

Д. Маханько

— А расскажите нам, если не секрет!

Е. Дорман

— Вот то, что вы не знали, то, что я сделала большое собрание статей — я там статьи разделила на разделы более-менее тематические. Так мы теперь с одним издательством, с издательством, которое издало «Литургию смерти», планируем издать вот эти разделы как отдельные тоненькие книжки, чтобы они больше расходились...

Л. Горская

— Чтобы легче было с собой носить?

Е. Дорман

— Чтобы легче их было с собой носить, чтобы легче было посылать по почте. Так что, мы сделаем такую серию статей.

Д. Маханько

— А вот вы говорите «по почте». Я недавно был в одном сибирском городе, и мне там люди рассказывают: «А вот нам прислали!» — и показывают книжку «Литургия смерти». Е. Дорман

— Кто?

Д. Маханько

— Кто-то прислал. Вы можете рассказать, что это за...

Е. Дорман

— Не я ли? (Смеётся.)

Д. Маханько

— Вот я, собственно, и спрашиваю.

Е. Дорман

— Я в Москве помогаю или представляю организацию американскую, которая называется «Религиозные книги для России», которая была создана в 70-х годах Екатериной Львовой, для того чтобы печатать религиозные книги, в частности Шмемана и Хопко. Тогда вот были сделаны «Основы Православия» Хопко...

Д. Маханько

— Белая такая.

Е. Дорман

— Да. И «За жизнь мира» Шмемана, и как-то передавать сюда. Когда я переехала сюда, то мы решили, что книги надо печатать здесь. Деньги там собираются, здесь я кого-нибудь уговариваю издать интересующую нас книгу и даю деньги на часть тиража, чтобы взять для бесплатного распространения. У нас есть склад, и мы эти книжки рассылаем. Кому даём из рук в руки, кому посылаем по почте. И не только, кстати, священникам и в воскресные школы, но и просто в сельские региональные библиотеки, за что они очень благодарны. Вот так мы рассылали и «Дневники», и «Литургию смерти», а до этого все книги отца Александра, и Хопко, и Мейендорфа, и других. И даже Сурожского.

Д. Маханько

— Замечательно! А так как же стать обладателем книги отца Александра Шмемана? Что нужно для этого сделать?

Е. Дорман

— Вообще, купить! В издательстве, издательство «Гранат», в интернете набираете «литургию», «Литургия смерти и современная культура» — и выскакивает.

Д. Маханько

— Можно найти. Е. Дорман

— К сожалению, не во всех церковных лавках можно встретить эту книгу, но в магазинах она есть, и уж точно — в издательстве.

Д. Маханько

— Замечательно!

Л. Горская

— Перед тем, как попрощаться, мы хотим пригласить всех желающих принять участие в панихиде, которая состоится в день памяти отца Александра Шмемана 13 декабря, в субботу, в 16.00, в храме Великомученицы Екатерины на Большой Ордынке.

Д. Маханько

— Ну, что же. Я предлагаю дать слово ещё раз самому отцу Александру. Одна из его проповедей, которые звучали в семидесятые года на радио «Свобода». Мы сегодня вспоминали известнейшего богослова, проповедника, священника, протопресвитера Александра Шмемана вместе с Еленой Юрьевной Дорман, которая переводчик, хранитель его наследия. 13 декабря — день памяти протопресвитера Александра Шмемана и дадим ему слово, пусть сегодня прозвучит его проповедь в эфире радио «Вера». Спасибо большое, Елена Юрьевна, вам!

Е. Дорман

— Спасибо вам!

Д. Маханько

— До свидания! Успехов вам в ваших делах.

Л. Горская

— До свидания!

Е. Дорман

— До свидания!

Д. Маханько

— Всего доброго, счастливо!

 

Звучит проповедь отца Александра Шмемана «Исцеление ума»

— «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияло миру свет разума» — этими словами начинается главная, основоположная молитва праздника Рождества Христова. Та молитва, которая повторяется в дни праздника бесчисленное количество раз, и как бы пронизывает собою и объединяет в себе всё рождественское празднование. Для верующих церковных людей словосочетание «свет разума» столь привычно, что о смысле его они уже и не задумываются. Для неверующих — если бы даже они и услышали его, это словосочетание непонятно и даже абсурдно. Что это за «свет разума»? И зачем разуму какой-то ещё дополнительный свет, когда сам разум и есть тот свет, при помощи которого мы живём на земле и без которого не обойтись нам ни в самом малом — в счёте денег, в мытье посуды; ни в самом большом — в прыжке в пространство или же в изготовлении атомной бомбы. Разум — это наука. Наука — это разум. Они — свет и никакого другого света им не нужно. И потому мы не знаем о чём это вы, верующие, говорите, когда упоминаете ваш непонятный «свет разума». А между тем, произнося, слушая эти слова рождественского песнопения «свет разума», мы, сами того часто не сознавая и не понимая, касаемся самого жгучего и самого важного утверждения христианской веры. И потому над ними, над этими словами, стоит задуматься. Мы знаем, конечно, что религия вообще и христианство в частности отвергаются и даже преследуются в наши дни как раз во имя разума. Разум через науку будто бы доказал, что вера — это, в лучшем случае, самовнушение, иллюзия, самообман; в худшем — орудие, которым пользовались сильные мира сего, чтобы держать в послушании людей. И вот, из-за этого религия, которая на протяжении всех средних веков почиталась высшей из всех наук, была постепенно, как бы вытолкнута из области знания, науки, из университета, школы, из образования. Согласно казённой терминологии религия осталась уделом тёмных, непросвещённых, отсталых людей, то есть людей, ещё не познавших настоящего, ибо разумного и научного понимания мира, природы и жизни. Но настанет время и наступит царство разума, царство научного подхода к реальности, когда сбросит человечество с себя последние остатки религиозных суеверий. Такова официальная схема господствующего в наши дни рационализма — от латинского слова «ratio», то есть именно «разум». Я должен сказать, однако, что неизмеримо более трагическим, чем это отрицание религии рационализмом, представляется мне своеобразный отказ от разума, который можно, увы, слишком часто наблюдать у самих верующих. Словно обиженные на разум, во имя которого неверующие отбрасывают и развенчивают религию, они, верующие готовы отдать, так сказать, разум дьяволу. В ответ на рационализм они, верующие, утверждают, что вера и не нуждается в разуме, ибо вера иррациональна, вера вне разума и его законов. Им, верующим, кажется, что таким отречением от разума они как бы спасают веру, делают её неуязвимой по отношению к нападкам на неё рационализма. Как часто в ответ на вопросы, касающиеся смысла того или иного христианского учения, того или иного религиозного догмата, приходится слышать: «этого понять нельзя, в это нужно верить!». На деле, однако, такая установка, такое развенчание разума, как месть за развенчание религии разумом, не только чужда христианству, она по истине противоположна ему. И об этом так хорошо напоминают нам слова рождественского песнопения: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияло миру свет разума». На деле подлинное христианское учение утверждает, что, как и всё в мире, разум затемнился, разум болен, разум грешен и требует исцеления, но, сам по себе в творении Божьем — человеке, именно разум есть высший Божественный дар человеку. Сам Христос в Евангелии от Иоанна называется «Логосом», греческим словом, означающим «смысл», «разум», «объяснение». И в самый главный момент, самого главного, самого священного из всех христианских богослужений — Литургии, мы произносим слова: «мы приносим Тебе разумную службу». И этими словами утверждаем Божественную разумность христианской истины. И слова рождественской молитвы о свете разума означают, что с пришествием Христа, с явлением в мире Высшей Мудрости, Разума, Смысла, начинается исцеление и просветление потемневшего человеческого рассудка, воскрешение разума во всей его силе и глубине. Поэтому так важно в эти предрождественские дни напомнить себе и друг другу, что нет в христианстве большого греха, чем вот эта уступка разума дьяволу и слугам его, чем отречение от разума во имя иррационализма, якобы присущего вере. Нет, дьявол не умён, а напротив — дьявол носитель некой метафизической слепоты! Ещё в древности с ужасом и с горестью воскликнул безымянный автор псалма: «Сказал безумец в сердце своём: нет Бога». Для автора слова «нет Бога» — был верх безумия, верхом неразумения. Как же мы можем, верующие, одновременно утверждать, что во Христе «воссиял в мире свет разума», воцарился подлинный разум и отрицать разум, уступать его врагам Божьим? Да не будет этого! Нас часто ослепляют внешние успехи рационализма, его удивительные технические, научные возможности. И если учёный, техник эти открытия делающий, за эти успехи ответственный, вместе с этим отрицает Бога, нам кажется, что лучше в вере спрятаться за тайну, за непонятность, за чудо, за иррационализм. Но не надо этого — разум от Бога! Но человек, в свободе своей, может оторвать его от Бога. И в этом отрыве разум остаётся разумом, остаётся Божественным даром. И то, на что разум направлен, чем занят, разум делает хорошо; но на глубине, в отрыве этом, разум уже не видит того, что за внешностью вещей, которой одной он занят. И разве не видим мы бессилие этого от Бога оторвавшегося разума? — всякий раз, когда он подходит к главным вопросам жизни, ко всему тому, что над и за внешностью мира. Вот почему мы верующие призваны благодарить Бога и за разум и за всё разумное, и вместе с тем молиться о просвещении разума Светом Христовым. Рождество Христово — радостное утверждение возможности такого просвещения. Рождество Христово воссияло миру свет разума. И рано или поздно разум человеческий не может не обратиться к Источнику разума и Источнику света — к Богу, пришедшему в мир для его спасения.