«Родители и дети — путь понимания». Светлый вечер с Анастасией Коваленковой

У нас в гостях была Анастасия Коваленкова — писатель, художник, иллюстратор.

Наша гостья рассказала о своей семье, о выстраивании отношений с сыном и о взаимной поддержке в непростых жизненных ситуациях.

Ведущие: Константин Мацан, Анна Леонтьева, Алла Митрофанова

---

---

А. Леонтьева 

– Добрый светлый вечер. С вами в студии Анна Леонтьева... 

К. Мацан 

– И Константин Мацан. Добрый светлый вечер. 

А. Леонтьева 

– У нас в гостях сегодня Анастасия Коваленкова – писатель, сказочник, художник. 

А. Коваленкова 

– Добрый вечер.  

К. Мацан 

– «В гостях у сказки» – была такая передача. А сегодня сказка к нам в гости пришла. 

А. Леонтьева 

– Я очень давно хотела поговорить с Настей. Можно я буду обращаться к тебе как в жизни – Настя? Хотя это, может, не так солидно. 

А. Коваленкова 

– Нет-нет, это совершенно нормально, потому что, как детский писатель, я Настя Коваленкова. 

К. Мацан 

– У вас в руках книжка под названием «Полосатый» – такое название, сказка для больших и маленьких. Мы, кстати, уже однажды говорили о ней в нашем эфире с Настей. И там именно написано «Настя Коваленкова» на обложке. 

А. Леонтьева 

– А, ну тогда все в порядке, все канонично. Я хочу сказать, во-первых, быстро два слова. Я узнала Настю Коваленкову, прочитав четыре строчки какого-то ее рассказа, который она поместила в Фейсбук (деятельность организации запрещена в Российской Федерации). С этих четырех строк началось мое восхищение, а потом такая заочная дружба. И я очень давно хотела с тобой поговорить, вот почему-то мне кажется, что очень много чего есть тебе сказать о нашей сегодняшней теме – о семье. И, Костя, мы с тобой вопросы сегодня будем задавать очень быстро, потому что мне кажется, что мы в этот час должны уместить просто вселенную. Потому что у Насти есть что рассказать о родителях, о детях, о женах... 

К. Мацан 

– И концентрация в мыслях необыкновенная. 

А. Леонтьева 

– Да. Поехали! Ну Настя, наверное, начнем хронологически, сначала – я хотела спросить тебя о твоем детстве, о твоих родителях. Я знаю, что тебе есть что об этом рассказать. Вот какое было твое детство, твои отношения с родителями? 

А. Коваленкова 

– Анечка, мое детство было очень счастливым. Притом что с точки зрения всех окружающих – ну не родителей, а окружающих нашу семью – я должна была быть несчастный ребенок, потому что у меня очень рано умерла мама от лейкоза, Татьяна Макарова, сказочница и поэт. Мне было всего 5 лет, а ей 33 года. Но она меня очень любила, и я успела вот перехватить эти пять лет. Потом у меня были замечательные бабушки. Одна из них была мама моей мамы – поэт Маргарита Алигер, вторая была актриса Елизавета Коваленкова (Фохт). Потом у меня был мой папа, художник Сергей Коваленков, и великий придумщик, который для меня строил из бумаги дворцы, закапывал клады, устраивал мне «грязевой понт» – это когда ну нужно подпрыгнуть, распластаться – и всем это называлось: как не надо делать. То есть он говорил: «Хотите, я вам покажу грязевой понт?» А такая лужа перед рекой, там еще коровы погуляли, то есть не просто грязь, а еще с коровьим наполнением. «Я вам покажу, как не надо делать – называется это «грязевой понт». Потом все повторите, чтобы запомнить, как делать не надо». Он подпрыгивал, так распластывался параллельно земле и весь туда брякался. 

А. Леонтьева 

– Ого! 

А. Коваленкова 

– Представляете, какое счастливое детство у такого ребенка? 

К. Мацан 

– Это я сейчас вспоминаю, какое-то видео было такое в интернете, с заголовком: «Почему дети – ну полемический заголовок, – дети больше любят пап, чем мам?» И там такой ребенок, который купается в грязи, наслаждается этой лужей, а папа стоит рядом и так, ну в общем-то, не возражает и не мешает. Видимо, вот это пример того, о чем ты говоришь. 

А. Коваленкова 

– Ну там потом был и такой момент. Потому что, например если мы ехали в какое-нибудь путешествие велосипедное, где можно было уделаться по самые уши в этой грязи, то перед возвращением (а мамы и бабушки ждали на холме у деревни) мы в ближайшем поселке мылись на колонке. Вы знаете, что такое колонка, да? Вот это так вот давишь такую ручку металлическую, и оттуда льется ледяная вода.  

А. Леонтьева 

– Да-да. Я не знаю, знает ли Костя... 

К. Мацан 

– Я понимаю, что речь не о бензоколонке идет. 

А. Коваленкова 

– Мы мылись, не раздеваясь. Ну то есть папа говорил, что надо помыться, ну потому что ты такой грязный, ты весь в глине – и мы все честно мылись, и я, и брат. Вот так. Детство было счастливое. 

А. Леонтьева 

– Скажи, пожалуйста, а когда ты создавала семью, ты можешь сказать, что ты как-то вспоминала свое детство, шла по какой-то такой вот, по тому же пути что ли? Вот какие-то у тебя были с собой... 

А. Коваленкова 

– Когда я уже растила сына – да, я сейчас к этому вернусь. Но дело в том, что я все равно чувствовала, что у меня неправильная семья, у меня самой. Потому что когда у меня мама умерла, папа остался один, и он полюбил замечательную женщину, Лену Васину, которая стала моей мачехой. И мы по сей день, хотя папа уже умер, мы с ней друзья близкие. И я очень хотела, чтобы он на ней женился. Но пока все это происходило, вот это вращение романтическое, моя бабушка уже взяла меня к себе, и отнимать меня оттуда нельзя было. И я все время разрывалась – я очень хотела жить с родителями, то есть с папой и с Леной, а жила с бабушкой, которую тоже очень любила и которая меня любила. Но я чувствовала, что это не семья – я и бабушка. И поэтому – вот мы с тобой говорили на эту тему давеча, – когда я выросла, я не могла никем стать, потому что меня просто колотило, пока я не создала семью. У меня был внутри такой гон или тремор, дрожь. Я не могла стать художником, я не могла нормально учиться в институте. Это не то, что было какое-то любовное помешательство, нет, я искала семью. И вот когда я встретила Алексея, моего первого мужа, и мы поженились, и родился Сашка, я стала самой собой. Вот с этого момента я стала писать картины, потом сказки. То есть вот так как бы наоборот получилось. 

К. Мацан 

– Это удивительно. Потому что бытует мнение, что творческому человеку семья мешает. 

А. Леонтьева 

– Я тоже хотела, ты снял с языка прямо. 

А. Коваленкова 

– Хотя они ревновали ужасно. Леша говорил, что я же вижу, что ты весь день ждешь девяти вечера. Ну потому что я все делала, укладывала Сашку, а он очень хорошо засыпал в девять вечера – ну такой был маленький. Я заваривала себе чашку кофе и уходила в кабинет рисовать. С девяти до часу ночи было мое время. Первые три года, пока он в сад не пошел. И муж ревновал.  

А. Леонтьева 

– Ревновал тебя к творчеству, к твоему кабинету. 

А. Коваленкова 

– Да. «Ты весь день ждешь этого момента».  

К. Мацан 

– А мне кажется, что тяжелее вот дожить до вечера в такой ситуации. Вот у нас тут недавно буквально была программа с Арменом Поповым, он говорит (помнишь, Ань?), каждому известна ситуация, когда тебе нужно написать там пять страниц текста, но здесь рядом ребенок, и ты не можешь его как бы от себя сейчас куда-то отправить, ты должен ему уделить время. И как тяжело взять, себя от работы оторвать: так, все откладываю, вот сейчас я занимаюсь только ребенком. 

А. Леонтьева 

– 15 минут только уделить ребенку. 

К. Мацан 

– Это на самом деле, я думаю, каждый родитель знает – это трудно. А если этого не делаешь, то возникает какой-то психологический перекос в голове – ты и не с ребенком, и не на работе... 

А. Коваленкова 

– А вот этого не было. 

К. Мацан 

– А как было у тебя? 

А. Коваленкова 

– А у меня было так: я наслаждалась весь день. Правда, наслаждалась. Потому что я очень хотела родить друга. Я даже когда была беременна, в ванной вот как-то наедине, да, с животом разговаривала и представляла себе, что вот он родится, и с ним будем все обсуждать, и при нем можно будет делать глупости, и дурачиться. И когда он родился – это было счастье, вот все вот это дураченье. Ну например, мы с ним ходили гулять, ему было разрешено во все лужи нырять, у нас были суперкомбинезоны такие, просто как скафандр. 

К. Мацан 

– Вот оно, папино воспитание-то сказалось! 

А. Леонтьева 

– Да, да. 

А. Коваленкова 

– Я вот иногда его домой... А просто это все происходило, наш дом в Лаврушинском переулке, писательский дом, выходит подъездом ровно на Третьяковку, и там пост, там стоит милиционер, который все это наблюдал. А там лужи – там еще не очень хорошо было организовано, еще перестройка, разруха, да. И вот, значит, мой сын из лужи в лужу. И я его иногда так вот за шкирку к подъезду несла, потому что даже за руку взять нельзя было... 

А. Леонтьева 

– Стекала вода. 

А. Коваленкова 

– Да. А зимой мы прыгали по сугробам. Причем, например, я ему говорила: «Хочешь, я тебя воткну в снег головой?» – то есть повторяя, копируя папино предложение, как меня втыкали. Он говорил: «Да!» – я брала его за ноги и втыкала в сугроб и рядом втыкалась сама. И вот мы так вот развлекались. И однажды я смотрю и вдруг вижу... А мы перепахали вообще весь этот газон перед Третьяковкой, то есть все, что там было разгреблено дворниками. И я вижу – идет милиционер к нам. Я думаю: ну все... убегать... 

К. Мацан 

– Сейчас вас воткнут головой в сугроб. 

А. Коваленкова 

– Да, куда надо. Он подошел, сказал: «Вы знаете, я хотел вас поблагодарить». Я говорю: «За что?» Он говорит: «Это такое счастье – за вами наблюдать. Я никогда не думал, что у кого-то может быть такая мама».  

А. Леонтьева 

– Ничего себе. 

К. Мацан 

– Потрясающе. 

А. Коваленкова 

– «Мне так весело, когда вы выходите гулять. Я так скучаю. А когда вы выходите – это так весело, это такое счастье! Спасибо вам большое». 

А. Леонтьева 

– Ого! 

А. Коваленкова 

– Представляете? 

А. Леонтьева 

– Ничего себе, рассказ про милиционера.  

К. Мацан 

– А вспоминал ли потом об этом сын? Вот об этом времени. И как? 

А. Коваленкова 

– Да. 

К. Мацан 

– Как у него это отпечаталось в голове? 

А. Коваленкова 

– Ну во-первых, он помнит... По-разному бывало, потому что иногда это бывало, когда... Ну вот это он прекрасно помнит, все сугробы. Или, например, как мы ехали в метро, ели мандарины. Но корки-то кидать некуда, и я его учила не сорить. И поэтому корки мы клали на голову, вот так, сверху... 

К. Мацан 

– Кому? 

А. Леонтьева 

– Так... 

К. Мацан 

– И дальше фишка была в том, чтобы ехать в метро с коркой на голове, не уронив – тем самым он научился не стесняться людей.  

А. Леонтьева 

– Вообще просто какое-то, знаешь, это какое-то задание для ГИТИСа, мне кажется, да: попробовать покататься с коркой на голове. 

А. Коваленкова 

– Он очень расположен к людям. Он мог заговорить с бомжом. Когда его останавливает милиция, потому что у него так же, как у меня, блестят глаза, и они иногда думают, что мы наркоманы – через десять минут милиция с ним дружится, ну как тот милиционер. С корками на голове он помнит на всю жизнь историю, как мы ехали и весь вагон улыбался. А еще он очень хорошо помнит историю, как мы с ним, значит, куда-то очень спешили, на какую-то выставку. И я быстро крашусь, крашусь там перед зеркалом. Ну еще параллельно он одевается, я его тороплю, значит. И вышли, и пошли. Я смотрю – идут прохожие навстречу, улыбаются так. Думаю: интересно, как настроение такое у всех хорошее? Потом я чувствую: как-то слишком. Подхожу – а там такое темное стекло было, как раз у Третьяковской галереи, у Инженерного корпуса, – и вдруг вижу, что у меня вот так вот на скулах два мазка помады. Я быстро красилась, хотела румянец на бледные щеки, чирканула два раза, и он меня отвлек. И у меня, как у индейца. Я говорю: «Шурик, ты-то чего молчишь?!» Он говорит: «А мне понравилось, – говорит – круто так». Ему было там лет пять. 

К. Мацан 

– Анастасия Коваленкова, писатель, сказочник, художник, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». 

А. Леонтьева 

– Анастасия, скажи, пожалуйста, Настя, вот когда сын стал подрастать, я почему-то, что-то мне подсказывает, что он вырос в какого-то нестандартного человека. 

А. Коваленкова 

– Да. 

А. Леонтьева 

– Вот как проходила его жизнь – школа, вуз, карьера?  

А. Коваленкова 

– Нет, непросто. Был момент подростковый, когда все было хорошо, мы уже вместе путешествовали, куда-то уезжали. И даже были моменты, когда он начал вот пошел момент стеснения. Например, мы приезжаем на курган сосновый, у реки зимой, ну в нашу деревню, разжигаем костер, жарим сосиски там. Я, значит, мой муж – его отчим, и Сашка. И я выбегаю на это поле, бегаю и кричу: «Я люблю это место!» Громко кричу: «Я люблю это место! Тут так здорово! Я это люблю!» Шурик мне говорит: «Мама, ну прекрати кричать! Ты что?!» Я говорю: «Мы сюда ехали, чтобы кричать. Для этого сюда и приезжают». Немножко был вдруг момент, когда начал стесняться. Я поняла, что вот уже с корками на голове ездить не будем. Потом началось взросление, он у меня порос шипами. Он одел куртку с шипами, и был период, он стал панком – на голове появился ирокез. Причем высотой в локоть, и он был покрашен, как у зебры: черное – белое, черное – белое. Это все он утюгом ставил. Я страдала. Ну ужасно страдала. Это был 10–11 класс. Он начал...  

К. Мацан 

– Прости, а страдала почему? 

А. Коваленкова 

– Страдала, потому что... 

К. Мацан 

– Вот что в этом такого вот, казалось бы? 

А. Коваленкова 

– Было ясно, что поступать он, даже если поступит, учиться вряд ли будет. Вот какой-то другой посыл, посыл такого протеста против... Не меня. Дело в том, что у него погиб друг близкий. И у него случился юношеский срыв и он снял крест. Он поссорился с Богом. 

К. Мацан 

– А вы тогда уже были такой церковной семьей?  

А. Коваленкова 

– Ну мы как и были, так и есть верующие, но не очень правильные. Ну в общем... 

К. Мацан 

– К этому мы вернемся. 

А. Коваленкова 

– Да. Короче он снял крест, сказал, что потому что... Он молился за друга, пока тот лежал в коме. И когда друг все-таки умер, и начался вот этот вот протест против системы. На самом деле это был, конечно, срыв еще такой внутренний, и сошлось воедино. И он попал в компанию панков, которые все против системы. Началась вот эта как бы война. Потому что он начал проверять, как львенок льва, на прочность, да. А так как все-таки семья моя, в силу моей ну греховности, неумелости, менялась, и мы с Сашиным папой расстались – мы остались друзьями и дружим, и вместе дни рождения встречаем, но все-таки мы жили с отчимом уже, с моим мужем, – то я была, роль папы вообще исполняла в семье я. Потому что мой муж не решался вмешиваться, чтобы не занесло. И вот начались пробы, типа: «Я приду домой в два ночи». Я сказала: «Нет, в двенадцать часов квартира будет заперта». «А я вызову милицию», – он мне. «Вызывай». Не пришел ночевать. Вот ты спросила, чего я страдала. На следующий день пришел вовремя. То есть он поскребся-поскребся, я его не пустила. Ну потому что я понимала, что вот если я... А мне объяснил тогда очень умный один священник, что, говорит, вот есть границы, они в этом возрасте их начинают терять. И если ты границами своими не удержишь, вот как молекула, да, которая потеряла границы, она сейчас рассыпется. Если соседние молекулы своими границами не удержат – она погибнет. Потом что еще было – печалилась я, – он бросил учиться. Он очень удачно поступил в фотошколу к Свибловой. И вдруг бросил учиться. И не хотел работать. И я понимала, что здесь опять надо держать границы. Я сказала: «Значит так: или ты учишься или ты работаешь». Он сказал: «А я не буду работать в этой системе» – ну то есть типа... 

А. Леонтьева 

– Ну понятно, да, система отвергалась во всех вариантах. 

А. Коваленкова 

– Да. Сказала: «Хорошо. Вот Бог, вот порог». Он ушел в бомжи на полгода. Он ушел из дома. 

А. Леонтьева 

– Каково тебе было это пережить? 

А. Коваленкова 

– Ну я сдала... Я квартиру закрыла. Тогда еще нет, не сдала. Я закрыла квартиру, потому что мне психиатр, наш очень хороший друг, объяснил, что то место, где вот этот срыв он переживал, должно быть закрыто, и туда нельзя возвращаться. Потому что ну чтобы начать с хорошего чистого листа. Я уехала в деревню, и каждый день я должна была быть там, потому что мама дома, мама ждет – он знал, что я его жду. И если он вернется, значит, он идет или учиться или работать. Он не возвращался. Периодически мне звонили все, к кому он появлялся, чтобы сообщить, что жив, что есть. Я понимала, что он успел попробовать многое за это время. К счастью, тяжелых наркотиков там не было, ну по дури всяко попробовал. Страшно было ужасно. У нас еще был не восстановлен храм до конца, у нас еще земляные полы были в деревне там, но у меня был ключ, и я утром ходила и молилась. И если я ездила в Москву, мне нужно было утром выехать в Москву, а вечером обязательно вернуться. И я иногда на рогах добиралась туда, потому что мама должна ждать дома. Я побрилась. Потому что в волосах, вот в этой моей гриве ниже плеч, кудрявой, скопилось столько боли этой, что в какой-то момент, когда стало лучше, когда он стал возвращаться, когда прошло это страшное лето... А собственно бомжевал он май, июнь – ему 18 исполнилось. Май, июнь, июль, август, сентябрь. К концу сентября он вернулся, ну почти, да, пять месяцев. Вот когда это лето прошло, я поняла, что если я сейчас не побреюсь, я просто погибну. Одновременно я случайно уничтожила, таким образом, его ирокез. Потому что когда друзья его... А он – да, он стал возвращаться. Он приехал ко мне, типа на день рождения друга моего, в деревню, остался ночевать. И я ничего не спрашивала. Потом я сняла... И мы тогда еще не купили другую квартиру. Лаврушинский мы сдали, мы до сих пор туда не вернулись. Мы купили маленькую квартиру, буквально потом там, в трех шагах. Но был период, когда надо было снять, ну чтобы как-то перекантоваться. И я ему предложила съездить вместе, посмотреть, понравится ли ему комната. Все это время он со мной не конфликтовал. Мы никогда не ругались. Он не общался, он исчезал, но ни оскорблений, ни ненависти – вот этого не было. Вот у нас весь подростковый конфликт уложился в эти четыре месяца – просто он ушел, а потом он вернулся. И вот когда мы уже сняли квартиру, как-то пришла, а на лестнице сидят его друзья-панки, которые уже тоже как-то так уже пообтесались, учиться пошли. Стесняются зайти без меня в квартиру. И Шурик с этим ирокезом своим, «зеброчкой» на голове. А я иду такая – с длиной шеей, худющая. Я похудела тогда ужасно. Я сейчас-то 50 килограмм вешу, тогда я весила 45, такой, как меня подруга звала: «марсианин на цыпочках» – на длинной шее еще и бритая голова. И как мне Сашка потом рассказал, я вошла в квартиру, а друзья говорят: «Слушай, Шурик, сбривай ирокез. Мама тебя сделала». 

К. Мацан 

– Сильно. Ну вот ты прямо, рассказывая эту историю, так или иначе возвращаешься или вращаешься вокруг темы веры, храма, снятого креста и похода в храм за молитвой. Я бы хотел, чтобы мы к этой теме вернулись после небольшой паузы. И поговорили не только о боли, которую человек проживает, но и о том, как преодолевается эта боль, и какую роль здесь играет вера. Я напомню, сегодня в «Светлом вечере» Анастасия Коваленкова – писатель, сказочник, художник. В студии моя коллега Алла Леонтьева, я Константин Мацан. Не переключайтесь. 

А. Леонтьева 

– У нас в студии Анастасия Коваленкова – писатель, сказочник, художник. И что сегодня нам очень важно, замечательная, удивительная мама. И жена. 

К. Мацан 

– Ты потрясающе глубоко и трогательно рассказала об этом эпизоде из вашей с сыном жизни, преодоления этого подросткового кризиса. И неслучайно, повторюсь, видимо, неслучайно упомянула, что тесно с этим было связано то, что он снял крест, как бы в рамках протеста против всего, против системы, видимо... 

А. Коваленкова 

– Как честный христианин он снял. Он снял не потому, что он не верит в Бога. Он сказал: я с Ним не согласен. 

А. Леонтьева 

– То есть это, прости, пожалуйста, что я тебя перебиваю. Мне кажется, что это нельзя назвать, ну как это, это не конец веры, это скорее как раз... 

А. Коваленкова 

– Это война. 

А. Леонтьева 

– Такой спор, да, горячий спор со Всевышним. 

А. Коваленкова 

– Да. Это война с Богом. 

К. Мацан 

– Ну а как он потом эти отношения с Богом строил? Он надел крест? 

А. Коваленкова 

– А дальше произошло следующее. Он был настолько в плохом состоянии, когда еще вот эти были проверки, типа не прийти ночевать, да, у него, он даже себя (как мне потом объяснили, это делают из чувства вины обычно подростки) несколько раз обжег – называется «аутогенная агрессия». И настала пора идти в военкомат. И он меня попросил, он еще тогда был дома – ну то есть вот было это ни шатко, ни валко, протестно. Он сказал: «Мам, сходи со мной». Это вот это вот – с ирокезом, в шипах, да, совершенно бледный, еще худее, чем я. И мы пошли на медкомиссию. Ну он вошел в кабинет, я сижу у кабинета. Через пять минут он вышел, сказал: «Тебя зовут». Ну я вошла. Говорят: «Анастасия Сергеевна, чем мы можем помочь?» Я говорю: «Чего?» А у меня не было решения, я не собиралась его отмазывать от армии, потому что я думала, что, может быть, даже армия поможет. Мне сказали: «Нет, ну что вы, мы его не берем, потому что он в срыве у вас. Чем можем помочь?» Я говорю: «Ребята, ну давайте этот горящий самолет тихонечко посадим. Вы можете помочь мне его обмануть? То есть вы от него отказываетесь. Но давайте ему скажем, что чтобы проверить, нужно экспертизу, что нужно лечь в психиатрическую больницу, в санаторное отделение». Ну потому что у меня сын уже не жил дома и жег себя каленым железом – мне надо было что-то предпринимать. Они сказали: «Давайте». И они мне помогли. Потом я ему сказала правду. Ну то есть уже когда прошло пару месяцев, я сказала, что я его обманула, он знает. И мы его положили в 15-ю больницу, в санаторное отделение. Чудом, Бог вел – врач оказалась, случайно, прихожанка нашего Свято-Тихоновского храма, Николы в Кузнецах. Я прихожу в кабинет, а там Никола, фотография. Она ему ни одной таблетки не дала психотропной. Он просто лежал там, в коробочке, что называется, в ватке. Ну то есть ему почистили почки, печень, бром, может быть, давали, как всем. Но в тот день, когда он, думая, что нужна экспертиза, знал, я его клала в больницу, он сказал: «Мама, где мой крест?! Я не могу туда без креста!» Я дала ему крест, значит, он одел. Там с него пытались снять, естественно, медсестры – вдруг он им себя зарежет, – так он его на руку, на браслет прицепил, потому что на шею не разрешали. Я потом сестер уговорила. Так он одел крест. 

А. Леонтьева 

– Слушай, ты когда рассказываешь – вот уже вторая часть программы, а мне хочется сказать, все чудесатее и чудесатее вот все, что ты говоришь. 

К. Мацан 

– Ну у нас же сказочник в гостях. 

А. Леонтьева 

– Сначала милиционер, который с радостью смотрел, как Настя макает сына в снег, а потом военкомат, который помог ребенку одеть крест. 

А. Коваленкова 

– Ты знаешь, у нас всю жизнь – и у него, и у меня – кругом такие люди. И его так любили все больные в больнице. Кстати, как он ушел-то в бомжи. 12 мая, в день его рождения, его выписывали, я приехала за ним на машине и сказала: «Лаврушинский закрыт (ну то есть дом), я сейчас еду в деревню, наш дом до осени там. Или ты со мной – но тогда ты правила знаешь, – или чего» Он сказал: «Чего. Я пошел».  

К. Мацан 

– Ну вот мне хочется спросить, может быть, завершая уже эту тему с сыном. Но это очень важное и очень болезненное, я думаю, для многих наших слушателей, даже для тех, кто вот в такой степени остроты эту ситуацию не проживал. Но вот есть ребенок, вот он растет, он был маленький, вот он становится старше. Вот ты его воспитывала, ты в него, как принято говорить, вкладывалась, вместе играли... 

А. Коваленкова 

– Все страшнее и страшнее. 

К. Мацан 

– И вдруг он меняется. Вот я еще этого не переживал, как родитель, но говорят, что вот подростковый возраст – его как будто подменяют, и потом происходят какие-то странные метаморфозы с ним. А хотя потом, тоже опытные многодетные родители говорят: ну не переживайте, к 20 годам они возвращаются. Не знаю, не проверял. Пока. Но о чем мы можем говорить, это об этом внутреннем опыте твоем – что маме помогает в такие моменты держаться? Вера, вера в семью? 

А. Коваленкова 

– Вера. 

К. Мацан 

– А как это работает? Мы же часто слышим, что вера помогает в трудных ситуациях. А на практике? Как тебе помогла вера все это переживать?  

А. Коваленкова 

– Ну во-первых, я считаю, что Бог всегда... Что нас не двое – не я и сын, что нас не трое – я, муж и сын. Что нас четверо, как только мы об этом помним. То есть что Бог тут, в комнате. Это раз. Два – очень помогла вера в семью. Потому что я считаю, что и мужичине, и женщине изначально дано предназначение, одновременно являющееся и лекарством для каждого. То есть для мужчины – дело. Почему я так пихала его в дело? Потому что понимала, что он погибнет. У меня есть деньги его содержать. Но он погибнет, если он не научится быть мужчиной, если он не научится быть добытчиком. И он научился. Он живет сейчас самостоятельно, он живет отдельно. Хотя мы дружим. Мы вот только вчера приехали из деревни, он мне там навоз на грядки возил, потом мы с ним в «Scrabble» играли – ну, в общем, опять валялись в сугробах, короче. Вот. Мужчина должен держаться за свое мужское вот это, не должен становиться только няней, например. Как в какой-то момент Сашка сказал: «А я мог бы запросто варить супы, убирать дом, а ты бы вот...» Я сказала: «Не, не пойдет, мне так не надо». А женщина – вот вера в семью. Женщина должна держаться за семью, за то, что она хранитель – и это ее лекарство. Иначе разнесет по кочкам. 

А. Леонтьева 

– Насть, у нас такой был интересный... я что-то такое напечатала про то, что все очень ищут здоровых отношений. Сейчас такая фишка, все такие: о, это нездорово, это неврозик... А вот тут вот созависимость имеет место быть... 

А. Коваленкова 

– Зависимость вот эта. 

А. Леонтьева 

– Да, созависимость, зависимость. И вдруг очень горячо ответила Настя Коваленкова о том, что она должна быть эта зависимость. Потому что ну сколько можно уже этих здоровых отношений? К любви не имеют отношения. 

А. Коваленкова 

– Ну представьте: взять и отрубить. Вот плывет корабль, да? Он, во-первых, груз откуда-то взял, он куда-то его везет, да? Он зависит. Он зависит от лоции, он зависит от маршрута, с ним говорят по рации, его ждут на корабле, всех матросов. А теперь уберите все это – он вообще зачем? Он независимый. Как же может не быть зависимости? Если я люблю своего сына – конечно, я завишу, это моя связь. А я считаю, что Бог – это связи. Вот там, где связи. Например, я чувствую, когда у Сашки плохо. Я могу даже не звонить. Потому что он очень любит сам преодолевать и не пугать меня. 

К. Мацан 

– То есть Бог там, где ближний. 

А. Коваленкова 

– Бог там, где связь между мной и вами. А чем эта связь более любовна, более тесна, более горяча, внутри семьи, если эти связи есть – там Бога очень много, и Он, понимаете, Он смотрит на все это. И поэтому очень важно... И по твоим стараниям и дает. И поэтому жутко важно, если ты художник – варить супы, солить огурцы – обязательно. Копать грядки, мести пол. Чтобы на обед был суп, а не пельмени из пакета каждый день. Нет, все равно будут иногда пельмени, но... Чтобы были убраны постели. У меня такой смешной случай был. Я опаздывала, проспала и уехала куда-то в галерею. А Сашка из школы пришел, меня не было. И он мне звонит и говорит: «Мама, что случилось?!» – «А что случилось?» – «Я решил, что ты дома, – говорит, – с тобой все в порядке?!» Я говорю: «Со мной – да. А что?» – «Я пришел – а постель не застлана...» И, кстати, вы знаете, я хотела... Почему я думаю, что, вот к слову о вере, да, мне кажется, что Бог наблюдает каждого из нас, муравьев, и никогда не дает испытаний больше, чем мы можем. И более того, даже если дает испытания – вот все, что мы с Сашкой прошли, было нужно и полезно. И я в связи с этим хочу прочесть одно короткое свое стихотворение, которое так и называется «Муравей». Тут будет обращение... Ну вы поймете, к кому я обращаюсь, на самом деле, с первых строчек.  

Здравствуй, Хозяин миров,  

Я у подошвы Твоей,  

Не из числа муравьев, 

А все равно муравей.  

Ибо с Твоей высоты,  

Да еще сквозь облака, 

Разница невелика, 

В сущности не различить. 

Как умудряешься Ты 

Поступью не раздавить? 

Двигая мир – не втоптать 

В почву меня, дурака? 

Значит, любой муравей, 

Шныркающей средь травы, 

В мелкой семейной судьбе, 

Важен вовеки Тебе? 

Истинно зорок Твой взгляд. 

К. Мацан 

– Спасибо огромное. 

А. Леонтьева 

– Спасибо. Насть, меня прямо как-то... Я подумала, и вправду, какое у Бога хорошее зрение.  

А. Коваленкова 

– На самом деле. Вот у меня иногда ощущение, что это что-то невероятное. Вот когда я везу своего сына в больницу, да, и думаю: Боже мой, ну ладно военкомат. Но как я сейчас этой психиатрисеобъясню, да, в «пятнашке», что у меня у сына срыв, и не надо его сейчас... 

К. Мацан 

– Это спецоперация сейчас происходит. 

А. Коваленкова 

– Да. А у него ирокез, да, еще несостриженный тогда, он весь в шипах... А на спине вот такие вот эти отпечатки прожженные... А кстати, должна оговориться: я вчера спросила разрешение у Саши, можно ли мне рассказывать о наших с ним историях. А он сказал: «Ну что я тебе... ты все равно ведь расскажешь...» Я говорю: «Нет. Но я могу тебе объяснить смысл – это может помочь людям. Все что ты прошел, ты прошел достойно. Мы достойно вышли из этой ситуации, мы вышли из нее любя и дружа. И очень может быть, что те, кто проживают, думают, что у них какой-то ужас-ужас – а у них не ужас-ужас». 

А. Леонтьева 

– Насть, я вот слушаю тебя и трепещу, потому что... Ну вообще-то от радости. Потому что я чувствую, прямо кожей чувствую, как передача уже приносит сплошную пользу, вот мне она уже приносит сплошную пользу. 

К. Мацан 

– С нами Анастасия Коваленкова, писатель, сказочник, художник, мать. Я бы сказала еще, актриса, потому что ты замечательно читаешь свои тексты. Я хотела спросить, вот в начале передачи я увидела у тебя записную книжку, в которую ты записывать телефоны, вместо того, чтобы в телефон их вносить. А сейчас еще я вижу листочек, и на нем отпечатаны на машинке – на машинке, не на компьютере. 

А. Коваленкова 

– Ты знаешь, должна сознаться, вообще-то нехорошо не любить что-то, я стараюсь любить все, я не люблю гаджеты – слово-то какое. Они меня любят, но не очень. Они меня любят больше, чем я их. Я, понимаешь, я фотографирую фотоаппаратом, ежедневник у меня здесь... 

К. Мацан 

– Бумажный.  

А. Леонтьева 

– В книжечке. 

А. Коваленкова 

– Свечу я фонарем. Я даже не знаю, как, иногда у меня случайно включается фонарь, и мне приходится звонить сыну, чтобы он мне объяснил, как его выключить из телефона. А интернет у меня в ноутбуке. Потому что я считаю, что мы все слишком сваливаем в кучу, и это теряется ценность. Но все-таки на машинке я сейчас уже не печатаю. Все-таки я набиваю на компьютере. Причем так бью по клавишам... Мне чем машинка хороша – вот этот ритм, понимаешь: тым, тым, тым-тым – особенно когда стихи. Мне Сережа предлагал купить специальный такой ноутбук, вот муж, в котором вот это. А я говорю, нет, знаешь что, не надо, я и так могу сильно брякать. Я брякаю. А вот эта рукопись, это мною, правда, напечатанная, но это не мои стихи. И я хотела тоже их сегодня прочесть. Они касаются семьи очень сильно. Во-первых, это много вам расскажет о моей семье – это стихи моей мамы. Во-вторых – я такие просто сейчас даю подводки, да, немножко, чтобы, когда будете слушать, было сразу понятно, – это немножко говорит о том, как надо обращаться друг с другом в семье. И со своим сыном тоже, и со своим папой, чтобы семья была семья. Ну вот, если позволите, я сейчас их прочту. 

А. Леонтьева 

– Конечно, очень нужно.  

А. Коваленкова 

– Это стихи Татьяны Макаровой, называются они «Тайный маленький дом». 

КАЖДЫЙ 

ДОЛЖЕН 

ИМЕТЬ СВОЙ ДОМ – 

свой собственный, 

тайный, 

маленький дом. 

И если вы согласитесь со мной, 

что надо побыть иногда одной, 

вы множество мест 

найдете кругом, 

где можно устроить 

свой собственный дом. 

Когда-то давно 

у меня был дом – 

собственный дом 

под большим столом, 

под круглым, дубовым, большим столом. 

Белая скатерть лежала на нём, 

и получался прекрасный дом – 

с белыми стенами, 

с потолком! 

Я там любила 

книжки читать, 

или играть, 

или просто мечтать... 

Главное – 

я там была одна. 

И не видна, 

и не слышна. 

Ведь каждому – 

и тебе, и мне – 

надо побыть иногда в тишине. 

Совсем одному. 

Совсем в тишине. 

Никто не мог меня там найти, 

не мог внезапно туда войти 

и даже не мог догадаться о том, 

что под столом – 

мой собственный дом. 

...Однажды я, 

как всегда, вечерком 

отправилась в собственный дом под столом. 

И вдруг увидала, 

что дом мой стал 

очень тесен 

и очень мал. 

Я выросла. 

Больше я жить не могла 

под круглой дубовой крышей стола... 

И я нашла себе 

новый дом – 

свой собственный, тайный удобный дом – 

на ветке, в листве, на дубу большом. 

И если бы вы посмотрели туда, 

не догадались бы никогда 

о том, что на дереве 

кто-то живёт, 

играет, мечтает и песни поёт. 

Знаете, что бы увидели вы 

Много зелёной густой листвы! 

А я – 

всё на свете видела я! 

Кота на крыльце, 

козу у ручья, 

видела папу, 

видела маму, 

дедушку, 

дедушкину панаму 

и гражданина, несущего булку 

по нашему узкому переулку... 

Меня же не видел 

никто на земле 

в зелёной густой-прегустой листве! 

В собственный домик 

вреди ветвей 

я иногда приглашала друзей. 

Я говорила – 

Я жду вас в четыре 

на пятой ветке, 

в своей квартире. 

Ровно в четыре я их встречала, 

чем-нибудь вкусным их угощала, 

я их рассаживала на ветвях, 

и мы говорили 

о разных вещах... 

Но никто б 

не посмел никогда 

без приглашенья явиться туда. 

...А как-то мне дедушка выстроил дом 

с маленькой дверцей, 

с круглым окном, 

с красною крышей, 

с синей трубой 

и с занавескою голубой. 

И он никому не сказал о том, 

где он построил мне этот дом. 

Он даже сам позабыл потом 

дорогу в мой тайный маленький дом. 

Но крыша и дверь 

не так уж нужны 

для тайного домика, 

для тишины. 

Даже под старым большим зонтом 

можно устроить уютный дом. 

Когда ты у папы сидишь на коленях – 

это твой собственный дом, без сомненья. 

Мама в твой домик тебя увела, 

если она тебя 

обняла. 

Можно устроить домов немало! 

Где же я только их не встречала! 

В ящиках даже бывают дома! 

Я в них нередко жила и сама 

Знаешь, как все удивятся вокруг, 

когда ты из ящика 

выпрыгнешь вдруг! 

Но жить в своём доме 

Всегда 

одному 

не нужно ни мне, 

ни тебе – 

никому. 

Ведь сколько на свете 

весёлых детей! 

Ведь сколько на свете 

весёлых затей! 

Воздушные змеи! Жмурки! И салки! 

Прятки! 

Мячи! 

Чехарда! 

И скакалки! 

Нельзя в эти игры играть одному 

ни мне, 

ни тебе – 

никому-никому! 

И как будет грустно 

тебе и мне 

есть мороженое в тишине. 

Есть мороженое одному 

невкусно ни мне, 

ни тебе – 

никому! 

Ты в зоопарк не пойдёшь один 

или в игрушечный магазин. 

Рассказывать сказки 

себе самому 

не интересно совсем никому! 

Вот папа закрылся газетным листом. 

А значит, он тоже 

ушёл в свой дом, 

в свой собственный, 

тайный 

маленький дом. 

Неважно, что дом его – 

из газеты. 

Важно, что собственный домик это. 

Важно, что надо побыть ему 

совсем в тишине, 

совсем одному. 

И если мама 

вдруг задремала, 

важно, чтоб ты всегда понимала, 

что мама ушла 

в свой собственный дом 

и окна и двери 

закрыла в нём. 

Ведь надо и маме 

побыть порой 

в собственном доме 

совсем одной. 

И вокруг наступать должна 

полная-полная тишина... 

Но раз ты решил 

завести свой дом – 

ты должен помнить 

и о другом: 

у тех, кто имеет свои владенья, 

тоже есть 

правила 

поведенья. 

Мама тревожить тебя не хотела. 

Но у неё к тебе 

срочное дело. 

Пусть тихо она 

подойдёт к нему, 

к тайному домику 

твоему, 

и стукнет негромко 

в дверцу, в окно – 

это ведь, собственно, всё равно, 

главное, чтобы она постучала – 

по шляпе, 

по маске, 

по одеялу – 

и тихо сказала 

несколько слов: 

«Можно? 

Ты дома? 

Обед готов». 

И ты пообедаешь с ней за столом 

и снова вернёшься 

в свой собственный дом. 

А если тебе 

на пути твоём 

встретится чей-то 

собственный дом, 

помни, 

на что бы он ни был похож – 

не разрушай его, 

не тревожь. 

Чей бы он ни был 

и где б ни стоял, 

и из чего бы ни состоял: 

из чьей-то скамейки 

в зелени сада, 

из чьей-то улыбки, 

из грустного взгляда – 

помни, 

что рядом шуметь не надо. 

Помни, 

как просто разрушить его 

достаточно даже хлопка одного... 

Ты сохрани 

на пути своём 

чей-то секретный 

собственный 

дом. 

Всё. 

К. Мацан 

– Потрясающе. Вот правы поэты, что в стихах многие вещи выражены точнее, ярче, и все понятно главное. И даже, в общем-то, уже спрашивать практически нечего. 

А. Леонтьева 

– Да, это тоже, знаешь, какой-то урок, стихотворение-урок, я бы так сказала. 

А. Коваленкова 

– А вот теперь вы понимаете, какое у меня было счастливое детство? 

К. Мацан 

– А вот я как раз хочу кое-что спросить, и мне это вправду очень важно. Потому что как-то это очень в меня лично попадает, особенно в последнее время. Вот даже это стихотворение – это все-таки эмоция ребенка, это вот то, что обращено к сердцу ребенка взрослым, взрослым поэтом. 

А. Коваленкова 

– Который остался вот этим ребенком. 

К. Мацан 

– Вот это самое для меня как раз таки и интересное... 

А. Леонтьева 

– Взрослый остался ребенком. 

К. Мацан 

– И именно про это и хочу спросить. А как? Как это? Вот я иногда вспоминаю какие-то свои детские щемящие воспоминания, какие-то моменты предельной радости, вот того уюта, и какой-то ну какой-то наполненности Богом, хотя тогда я так не называл, вот которые выражены в этом стихотворении. Это очень похоже на наше детство, у каждого, наверное, такие моменты были. Но вот сейчас прошло время, и с трудом в себе побарываю скепсис в отношении этого. Я понимаю, что как бы я не могу уже чувствовать так же, хотя, наверное, хотел бы. А, может, и не так же, а может быть, похоже, но по-другому. А, может, и невозможно это возродить, но надо что-то из этого сохранить. Ведь сказано же, будьте как дети, в Евангелии. Вот что такое для тебя оставаться ребенком, будучи взрослым? Как не впасть вот в этой взрослый излишний скепсис, как разрешать себе быть ребенком? Но при этом... 

А. Коваленкова 

– Как разрешать себе орать, бегая по полю: я люблю это место? 

К. Мацан 

– Да. Но при этом чтобы это, скажем так, ведь очень тонкая грань между вот этим, наивностью и открытостью ребенка ко всему и просто ну такой какой-то глупой дурашливостью, которая... 

А. Коваленкова 

– Сентиментальностью, да, такой... 

К. Мацан 

– Которая, может быть, и не красит особенно. 

А. Коваленкова 

– Экзальтированность такая. 

К. Мацан 

– Что такое вот эта детскость? Я видишь, как много вопросов сразу задал, они все в одно. 

А. Коваленкова 

– Я понимаю, да. Знаешь, наверное, все-таки, ну я не знаю, как надо. Дело в том, что – я подозреваю, что и мама так чувствовала, – я себя не совсем сознаю взрослой. То есть я делю все как надо вроде, мне кажется. Но иногда у меня ощущение, ну что я как бы, как будто бы я выполняю эту роль. Потому что я запросто могу вот, гуляя, выйти на холм... В детстве было такое замечательное развлечение: лечь на холм и вот так вот колбасой катиться по траве. И я могу это сделать сейчас, понимаешь? Я, наверное, не сделаю это при людях, которые там внизу дороги, да, чтобы их не смущать. Но предложить сыну – могу запросто. Или там, ну понимаешь, вот какие-то вещи, я не знаю, как там, вот мы уезжали позавчера из Яропольцев, я говорю: «Шурик, а давай сейчас картошку со сковородки поедим?» Да мне не лень на одну тарелку больше помыть. Но это здорово же – со сковородки, да еще вот это, вилками друга у друга... 

К. Мацан 

– Горячая такая. 

А. Коваленкова 

– Ну вот эта вот война вилок, да, немножечко? Или, например, походить на руках по участку или покорчить рожи – кто дурашливее корчит. Но не с каждым можно это себе позволить, конечно. Понимаешь, я вот даже спектакль свой «Полосатый» начинаю со слов о том, что мы все, ощущение, что мы все играем во взрослых. Мы очень часто себе не позволяем. Вот я однажды видела, как шел человек по улице и он увидел какую-то монетку или что, я не знаю, что он увидел, но ему ужасно хотелось нагнуться, поднять поковыряться. А он взрослый дядя в шляпе, и он так косился... Я специально скорей прошла, потому что переулок почти пустой, Рождественский. И потом уже, далеко-далеко обернулась, смотрю – слава Богу, все-таки он наклонился. 

К. Мацан 

– Вот у нас, к сожалению, камер тут нет, но вот сейчас, когда я тебя спрашивал и так вот упомянул, что эта атмосфера, которую это стихотворение передает, это то, что мы, наверное, можем как-то назвать наполненностью пространства Богом. Хотя тогда, в детстве, понятно, никто так этого не называет. 

А. Коваленкова 

– Доверием таким, понимаешь. 

К. Мацан 

– Вот как ты это чувствуешь?  

А. Коваленкова 

– Вот этот момент доверия Богу – ты знаешь, это ощущается в какие-то моменты, как... Опять вспоминаю – буквально два дня назад. Вот мы с сыном, да, в деревне. Вот какое-то ощущение, что мы у Него за пазухой в это время. Вот я лежу... Мы любим когда читаем, грызть семечки. Я ему, кстати, читала до 17 лет, да, я дочиталась до Довлатова. Там когда пошла лексика, он смутился. Я говорю: а что? Сам не читаешь – так будь добр слушать. Потом он начал читать сам. На Гришковце он уже все. И он так же, как я, любит грызть семечки, когда читает. И мы вот лежим вечером, да, – печку натопили, такса спит в ногах. Он на своей кровати лежит, я на своей. Семечки грызем, книжки читаем. Я, значит, Тургенева, а он «Дэвид Копперфильда» – первый раз читает, я ему подкинула. И полное ощущение, что мы, все трое – Шурик, я и Иосиф, моя такса – у Христа за пазухой. 

А. Леонтьева 

– Какой прекрасный аккорд! 

К. Мацан 

– Прямо Обломовка какая-то... 

А. Леонтьева 

– Прекрасный аккорд. 

К. Мацан 

– Такой рай.  

А. Леонтьева 

– Ну ты знаешь, вот... 

А. Коваленкова 

– Ну знаешь, между прочим, кирзовые сапоги стоят его мокрые на печи, да, и он только что, час назад, возил овечий навоз на грядки. 

А. Леонтьева 

– Настины рассказы – во-первых, слушать их просто невозможно остановиться, хотя время подходит к концу. И я просто хочу сказать, что сегодня, как это мы говорим, что наша передача, она для пользы. Я сегодня получила какую-то огромную порцию сплошной пользы в такой очень художественной форме. Мы говорили о такой крамольной вещи, что созависимость или зависимость людей друг от друга – это очень хорошо, а не невроз, как говорят психологи, а что это вообще-то любовь. 

А. Коваленкова 

– И, прости, а можно я еще одну вещь скажу? 

А. Леонтьева 

– Да, скажи. 

А. Коваленкова 

– Я сейчас вспомнила, потому что я в какой-то момент, это чуть не испортило вообще всю мою судьбу с Сашей. Меня в какой-то момент некоторые люди напугали. Стали говорить (Сашке было тогда года три), что он вырастет хулиганом, двоечником, что он невнимательный. Кстати, он очень внимательный, и талантливый, и очень трудолюбивый человек. И я испугалась. И вместе того, чтобы заниматься ребенком, любить его, я стала заниматься ребенком – заниматься его воспитанием и все время бояться, что вот сейчас что-то будет – это чуть все не испортило. Детей нужно любить и верить им. И с ними не надо заниматься. С ними надо жить – вместе колоть дрова, читать книжки, все остальное – и тогда получается. Вот тогда получается. 

А. Леонтьева 

– Отличное завершение. 

К. Мацан 

– Мне нравится соседство: колоть дрова и читать книжки. 

А. Леонтьева 

– Да, колоть дрова и читать книжки. Настя, спасибо тебе огромное. Не просто мы провели программу, просто провели время каким-то чудесным образом – заворожено тебя слушали, смотрели на тебя. Спасибо тебе, Настя Коваленкова, писатель, сказочник, художник, мать и жена. 

А. Коваленкова 

– Спасибо вам. Простите, если меня было слишком много. 

К. Мацан 

– Нет, Насть, тебя нам всегда мало. Спасибо огромное. В студии была моя коллега, Анна Леонтьева, я Константин Мацан. До свидания. 

А. Леонтьева 

– До свидания. 

А. Коваленкова 

– До свидания.