«Путь к священству». Светлый вечер с прот. Максимом Первозванским

о. Максим Первозванский

У нас в гостях был клирик московского храма Сорока Севастийских мучеников, главный редактор молодежного портала naslednick.online протоиерей Максим Первозванский.

Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.

---

К. Мацан 

— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья! В студии моя коллега Кира Лаврентьева — 

К. Лаврентьева 

— Добрый вечер! 

К. Мацан 

— И я, Константин Мацан. Сегодня у нас в гостях в этом часе «Светлого вечера» протоиерей Максим Первозванский — клирик храма Сорока Мучеников Севастийских в Москве. Добрый вечер! 

Прот. Максим Первозванский 

— Добрый вечер 

К. Мацан 

— Отец Максим, у нас сегодня такая с вами, может быть, не вполне обычная беседа, в том смысле, что мы хотим поговорить со священником о его пути к вере и в вере, и о пути к священству. Обычно священников просят давать  советы, какие-то оценки жизни — это тоже, наверное, в той или иной степени будет. Но вот есть такая фраза, казалось бы, очевидная — «священниками не рождаются, священниками становятся». Но если так психологически честно разобраться, нам кажется, что священник — это человек, который, ну, должен был стать священником в любом случае. Вот он родился, вот ему было предначертано, вот он стал священником, вот он в такую статую духовную превратился — вот он в некоем статусе. И развивается он дальше или нет, сомневается или нет — вот об этом всём хотелось бы сегодня с вами поговорить. Но первый вопрос я, честно, давно вам мечтаю задать, хотя вы у нас далеко не в первый раз на радиостанции, но я никогда не имел такой возможности: как вам живётся с такой евангельской фамилией? Вот как раз к вопросу о том, предначертано ли было человеку с фамилией Первозванский стать священником — просто апостол Андрей Первозванный, вот сразу какая-то библейская мифология вокруг этой фамилии возникает. 

Прот. Максим Первозванский 

— Сейчас мне живётся с этой фамилией хорошо. Люди только удивляются — те, которые не знают меня или не слышали: «Это ваша настоящая фамилия?» — потому что, знаете, это какие-то ассоциации вызывает: «Крутицкий и Коломенский», «Московский и всея Руси» — или что-нибудь в этом духе. 

К. Мацан 

— Да-да, титул такой! 

Прот. Максим Первозванский 

— А вообще-то, это священническая фамилия, хотя в детстве я об этом не знал, мне об этом никто не говорил, и как только не склоняли: я был и Первомайский, и Первозвонский — кем только... Хотя и в советские времена, на которые пришлось моё детство, всё равно были люди, которые, если впервые слышали мою фамилию, говорили: «О, да — апостол», — или ещё что-нибудь такое. То есть страдать мне за мою фамилию не приходилось, были только сплошные дивиденды. А так, да, фамилия священническая, и род получилось так, что у нас священнический, с перерывом на отца и деда — собственно, на советские времена. Мой прадед был священником, соответственно он сам из священнического сословия, но узнал я об этом, по-моему, только тогда уже, когда сам стал священником. 

К. Мацан 

— Вот это да! То есть не говорили об этом в семье, вообще тема под спудом была? 

Прот. Максим Первозванский 

— Тема никак не вытаскивалась. И больше того, несмотря на то, что у нас в семье хранились фотографии прадеда, в том числе в священническом облачении, нам, детям, показывали его фотографии периода семинарской молодости, где он выглядел, как народоволец: в таком воротнике стоечкой, всё такое. То есть у нас были фотографии его, о нём говорилось, но вот что он, кто он, как он — не говорилось вообще ничего. Я уж не знаю, почему, до конца, наверное, сейчас об этом я уж и не спрашиваю родителей, почему. Наверное, просто для них самих это была не тема... может быть, оберегали ребёнка. Вообще, у нас в семье есть несколько таких моментов на уровне преданий, некоторые я сам слышал. Вот в семье моего прадеда Вячеслава Первозванского было восемь детей тоже. 

К. Мацан 

— А у вас девять — напомню радиослушателям. 

Прот. Максим Первозванский 

— А у меня девять, да. И я по-настоящему — так, чтобы поговорить, уже во взрослом, сознательном возрасте, застал младшую — бабу Таню. Я уже был священником, я и её исповедовал, и она мне много чего порассказала по своё детство, про молодость, и про страх, который был в 20-30 годах, связанный с тем, что вот они были из семьи священника, она сумела мне по-настоящему передать. Рассказывала, как однажды она встретила знакомую из того села, в котором мой прадед был священником (её отец, соответственно), она вынуждена была тогда вообще бежать из Москвы в Санкт-Петербург — в одну ночь собраться и бежать. И второй эпизод она мне рассказывала — уже это было где-то в середине 90-х, — и помню, мы с ней сидим в большой её квартире, такой светлой, весенний день, мы вдвоём, никого больше нет, и она мне чего-то рассказывает. Она говорит: «Знаешь, от чего такой-то наш родственник помер-то?» Я не понимаю, я не знаю, о ком речь идёт, просто говорю: «Отчего, баба Тань?» И вдруг она понижает голос до состояния тихого шёпота и говорит: «Он Горбачёва ненавидел!» А время уже — середина 90-х, никакого Горбачёва, ничего ещё что-то... И тут я понимаю, под каким страхом они жили, связанным с политикой и с высказыванием на любые политические темы. Мне вот этот эпизод... все разговоры про гонения, про ещё что-то — именно этот её шёпот, собственно, мне этот страх и передал. А так — да, у меня и отец, и дед уже священнослужителями не были. 

К. Лаврентьева 

— Отец Максим, но религиозного воспитания у вас не было? 

Прот. Максим Первозванский 

— Нет, большего того: я крещение принял в 21 год, на пятом курсе института. 

К. Лаврентьева 

— А можете рассказать о своём вот этом к вере пути? 

Прот. Максим Первозванский 

— Вообще, как мы уже тут с вами сказали, в детстве эта тема просто отсутствовала. У нас не было ни специального атеистического, ни специального религиозного воспитания, но поздние советские времена действительно характеризуются, на мой взгляд, тем, что Бога в жизни, в общем, не было — Он как бы был за скобками. Поэтому даже какую-то специальную атеистическую работу проводить не требовалось. Но при этом интерес к религиозным вопросам, так вот эпизодически, у меня лично всплывал. Я, например, хорошо помню, как как-то у бабушки на полке я нашёл Библию с гравюрами Густава Доре. Ничего не помню, ни одного слова, но эти гравюры врезались в детскую память, и всё. А потом, собственно, уже учась в институте, я не могу сказать, почему, — вот правда не могу сказать, почему, это какой-то, может быть, мистический момент, — я поступил на факультет общественных профессий, на отделение научного атеизма. То есть учился я в МИФИ, то есть это такое сугубо прагматичное физико-математическое образование и всё такое прочее, но можно было получить второе высшее вот по какой-то гуманитарной специальности. Примерно так же, как сейчас в том же МИФИ есть кафедра богословия, или теологии она называется. И я почему-то вдруг туда записался и начал... правда, интерес мой был больше к буддизму, нашими кумирами того времени были Цой, Гребенщиков, Майк Науменко — они, конечно... Поэтому дзен — это было самое интересное, что могло быть, я погрузился в изучение сначала дзена, потом ислам меня крайне заинтересовал, но и, собственно, мы Евангелие читали, и всё это было таким интересным... 

К. Мацан 

— То есть вы пошли как бы изучать веры на кафедру атеизма? 

Прот. Максим Первозванский 

— Да, я до сих пор пользуюсь учебными пособиями — у меня на полке стоит, допустим, «Атеистический словарь» или «Энциклопедия атеиста» — там прекрасная статистика, там замечательные основы каждой веры изложены, причём достаточно беспристрастно. Да, с такой религиоведческой, культурологической точки зрения, ну а где об этом ещё-то было узнать? В семинарию поступать? Я не знал о существовании семинарии, я вообще не знал, что попы живые есть на свете, что Церковь есть Христианская — просто не знал. Это было настолько за скобками, что в сознании молодого человека того времени это отсутствовало. Если бы мне об этом кто-нибудь рассказал, да, я бы знал. Может, я и знал, но, знаете, как вот есть какое-то периферийное знание — я, например, сейчас знаю, что есть там какие-то веганы, но я никак их не касаюсь — какое отношение к моей жизни это имеет? Да никакого. 

К. Мацан 

— Как на кафедре атеизма рассказывали о Христианстве? Что-то врезалось в память? 

Прот. Максим Первозванский 

— Нормально, позитивно, положительно. И я никогда не слышал ничего такого богохульного. Единственное, что потом, когда я уже стал священником, я однажды, посещая свой родной вуз просто с частным визитом, скажем так (у нас всякие встречи выпускников были, помню, что это было в начале нулевых), я встретил свою преподавательницу с этой самой кафедры, и она назвала меня «Иудой». То есть оказалось, что они действительно были... в общем, они были атеистами — вот такими именно людьми с позицией. Но в наши головы вкладывалась ими просто информация. И я уже потом, в качестве такой общественной нагрузки, вёл кружок «Юный атеист» в одной из библиотек Орехово-Борисово, и мне приводили школьников и так далее. Но мы с ними, опять-таки, разговаривали просто: а вот, знаете, есть такие-то люди, у них вот такие-то представления. То есть это было чисто на уровне, не знаю, лекций общества «Знание», которые я вот, например, вёл. То есть мы им не рассказывали, что это плохо или хорошо, это было безоценочно — чисто вот такая информационная работа просветительская. 

К. Мацан 

— Но если вы там рассказывали и о Буддизме, и об Исламе, то почему, если так можно сказать, душа среагировала на Христианство, на Православие? 

Прот. Максим Первозванский 

— А она в тот момент никак не реагировала, ещё раз говорю. Я размышлял, скорее, на тему «Что такое беззвучный звук» или «Хлопок одной ладони», то есть такие классические коаны дзена были мне очень интересными. Кстати говоря, мне кажется, что, во-первых, это, и, во-вторых, квантовая механика, которую мы очень плотно изучали, она помогла и сформировала представления, которых у очень многих людей, в том числе религиозных и искренне верующих, нету — это то, что любая религия парадоксальна, что она сочетает несочетаемое, что противоречие, содержащееся в одном и том же даже высказывании, это никакое не противоречие, а это просто язык такой; что вообще язык веры — это язык противоречия и парадокса. Поэтому моё естественнонаучное и, собственно, изучение того же дзена очень помогло. А потом получилось так, что, уже работая (у нас эта система и МИФИ и Физтеха, когда мы на старших курсах уже продолжали, с одной стороны, учиться, а с другой стороны, уже были распределены и работали в тех институтах, в которых нам предстояло потом работать уже научными сотрудниками), я встретил верующего человека — Володю Чурсина, который был кандидатом наук, на 20 лет меня старше. И оказалось, что он — человек верующий, больше того, что он ходит в баню вместе с ребятами (тогда они были именно ребята) из общества «Радонеж». И он позвал меня в баню. А дальше всё, как в классической античности. Собственно, античность ведь знала не много образовательных институтов, одним из мест, где юноши получали образование, была баня. Диалоги Сократа некоторые — они в бане происходят. И я встретил этих чудесных людей: Александра Григорьевича Коропова, покойного, Евгения Андреевича Авдеенко, ныне здравствующего Евгения Константиновича Никифорова, архимандрита Амвросия (Юрасова), который тоже в баню ходил — приезжал из своего Иваново, и время от времени можно было сходить с ним в баню. Мы ходили в Селезнёвские бани на «Новослободской», причём в татарский день, потому что там был очень хороший банщик, который делился: тут вот эти ходят, тут те ходят. А потом мы к кому-нибудь на квартиру заваливались... да, шли сначала на шведский стол в гостиницу «Москва», и можно было за пять рублей от пуза поесть на шведском столе — это очень маленькие деньги по тем временам, если говорить про ресторан, про ресторанную кухню. А потом мы заваливались к кому-нибудь на квартиру, к тому же Александру Григорьевичу или ещё к кому-нибудь, и беседовали о вере, о том, о сём. Вот то, что я до этого знал просто как, условно говоря, образованный уже человек, оно вдруг вот легло на сердце, то есть когда я встретил верующих людей. До этого они мне не попадались, просто их не было. Это потом уже я узнал, что, оказывается, у нас в институте на кафедре ядерной физики был целый православный кружок — как-то мимо меня это всё прошло. Там был какой-то скандал, каких-то профессоров уволили, ещё чего-то, а оказалось, что это люди, которые впоследствии тоже преподавали в институте Александра Меня, ещё у кого-то. Это было, но это всё было мимо меня, а тут раз — и живые люди. И вот тут вот он человек, но он — верующий. Соответственно, им даже не пришлось меня ни в чём убеждать, это как-то вот одномоментно. Я даже помню этот день, число не помню, я помню, что я проснулся верующим человеком, при этом я был некрещённым ещё в тот момент. 

К. Мацан 

— Потрясающе! 

Прот. Максим Первозванский 

— И я буквально в течение двух недель побежал креститься. А ещё потом вдруг оказалось, что у меня прямо под окном (а я жил на, ныне, Гончарной улице, а тогда — улице Володарского) была церковь Успения Божией Матери в Гончарах, которая не закрывалась — Болгарское подворье. Там каждый день звонили в колокола, но я их не слышал — вот просто не слышал. А тут я вдруг услышал, что у меня каждое утро звонят колокола. Я пришёл в эту церковь и принял крещение, крестил меня отец Фёдор Соколов. Ну и дальше понеслось — дальше много чего можно рассказывать. 

К. Мацан 

— Протоиерей Максим Первозванский, клирик храма Сорока Мучеников Севастийских, сегодня с нами в «Светлом вечере». А вот в одной из наших предыдущих бесед, ещё давно, по какой-то другой теме, у нас в студии вы рассказывали о том, кого вы могли бы каким-то образом назвать для себя таким вот учителем, авторитетом, наставником в институте. И я помню, что это был какой-то едва ли не пропойца — вы рассказывали про какого-то профессора, очень умного, очень странного, который вас как-то интеллектуально даже поразил. Помните об этом, кто это был? 

Прот. Максим Первозванский 

— Вообще, мне очень везло на людей, с которыми я в жизни встретился. Я понимаю, что я оболтус, я это говорю без всякого такого вызова, что называется. Но люди, которые мне в жизни встретились, они вот радикально на меня действительно влияли. То, о ком вы сейчас напомнили, это как раз человек, который меня принял на четвёртом курсе уже не в институте, в котором я учился, а в котором я работал, и впоследствии тоже потом работал по распределению. Это Вадим Павлович Володин. Он действительно был пьяницей, прости, Господи, поскольку он уже упокоился, поэтому мне не хочется о нём как бы говорить так... Он абсолютно не ставил перед собой никаких целей в карьере, поэтому он был просто ведущим научным сотрудником. Он даже не защитил кандидатскую диссертацию, хотя был на самом деле научным руководителем фактически у всех профессоров этого института, поскольку был человеком пожилым — ещё с Гусевым и Курчатовым работал в 40-х годах. Ему было интересно заниматься наукой, при том, что институт, в который я был распределён, он был такой достаточно прикладной — это институт приборостроения, то есть мы занимались разработкой и созданием новых дозиметрических приборов для военных, в частности для подводных лодок, ещё для чего-то. Казалось бы, уже ничего нового, научного там почти и придумать-то было нельзя — в основном техника, а наука там 50 лет назад уже закончилась такая высокая. А ему всё интересно было какие-нибудь научные задачи поставить. Вот когда я пришёл к нему студентом, он сел и неделю со мной разговаривал, задавая и открывая горизонты и перспективы, что вот этим надо заняться и этим, а вот это вообще тема на «Нобелевку», а это вот на то, а это на сё. При этом, да, у него не было ни одного зуба, которые он не лечил, а просто выдирал. Он каждый день в конце работы стакан спирта в себя опрокидывал с 20-ю кусками сахара, называя это... не помню, как, он это называл. 

К. Мацан 

— Допингом? 

Прот. Максим Первозванский 

— Да, допингом. Но он был совершенно живой человек, понимаете. Все остальные люди, которые там мне встречались, они — кто-то защищал диссертацию, кто-то решал какие-то технические задачи, составлял какие-то проекты, выбивал деньги, ещё что-то, то есть они были людьми системы. Он был абсолютно несистемным человеком. При том, что я с уважением отношусь к системе, считаю, что это очень нужно, я всю жизнь, наверное, под его таким неосознанным влиянием, стараюсь быть не очень системным человеком. 

К. Лаврентьева 

— Отец Максим, а как после крещения изменилась ваша жизнь? Вот вы сказали, что проснулись верующим человеком. А в чём это проявилось практически? 

Прот. Максим Первозванский 

— Во-первых, я побежал креститься — может быть, не в этот день, но в один из самых ближайших дней я принял крещение. Во-вторых, я попытался обновить свою литературу, которая у меня дома есть, тогда это тоже было возможно. Мама отца Фёдора Бородина из храма на Маросейке, она держала всё книгоиздательство самиздатовское Москвы тогда православное. И у неё можно было купить практически любую книжку, стоило это сумасшедших денег. Если вот на шведский стол в гостиницу «Москва» можно было сходить на пять рублей, то за 50 рублей я купил у неё Иоанна Лествичника. Потому что это где-то надо было на ротаторе размножить, надо было это всё переплести, надо было это куда-то распространить по своим каналам. И я очень быстро (вот в масштабах своей жизни, не помню, сколько времени это потребовало) решил, что я не смогу больше работать тем, кем я работаю, что мне нужно обязательно каким-то образом потрудиться ради Бога, Его Церкви. Благо, в тот момент как раз из этой нашей банной компании начало формироваться общество «Радонеж». И я пошёл тогда работать в первую школу — в гимназию в Ясенево. И мы тогда на этом фоне за два или за три года три или четыре школы новых создали с Евгением Андреевичем Авдеенко, покойным. То есть я включился, сразу туда бросился, ушёл из института достаточно быстро, прям бросив всё, как есть. Помню эпизод, что у меня в один день была ещё предзащита диссертации, хотя я уже знал, что через два дня я... Вот тоже интересно, я молодёжи всегда говорю: «Никогда не бросайте ничего, пока вы ещё не знаете, что будет завтра». То есть я знаю людей, которые говорят: «Вот я хочу быть тем-то и тем-то, поэтому то, что сейчас, у меня будет спустя рукава» — не надо! Вот я говорю, что у меня была предзащита, а через два дня я подал заявление об уходе. Я же не знал: уйду я или не уйду. Не то что это на всякий случай, а вот — сегодня я вот это, а завтра я уже другое... Собственно, благодаря Евгению Константиновичу Никифорову, он мне даже зарплату какую-то дал, то есть я не на улице оказался, и работой загрузил, я сразу начал работать в такой церковной среде. 

К. Мацан 

— А вот сейчас, изнутри уже вашего нынешнего опыта и положения, вы те ваши поступки, ту вашу резкость решений оцениваете как? — это было нормально и естественно или это был неофитский перегиб? 

Прот. Максим Первозванский 

— Конечно, это был неофитский перегиб, но по-другому я не мог, это было просто невозможно. И, к сожалению, я знаю, что мне в этом отношении, выражаясь светским языком, повезло (а можно назвать это «милостью Божией»), что я нашёл себе сразу же применение, то есть Господь мне сразу дал какие-то применения. Знаю множество людей именно того периода, которые примерно то же самое делали и оказывались нигде, то есть реально, потому что всё-таки Церковь не предоставляла в тот момент... Знаете, другая крайность: сейчас у нас везде ищут и готовят катехизаторов, социальных работников на каждый приход — прям это на уровне решений Синода и высших церковных органов. А тогда как-то применить себя в Церкви было очень проблематично, почти невозможно. Ну, в сторожа, в кочегары — но и то в Церкви не нужны особо кочегары. То есть я знаю многих людей, которые, к сожалению, вот так никак не реализовались — ни в Церкви, ни... бросив светскую работу. Поэтому я всегда и всем говорил: «Ребята, не торопитесь!» Несмотря на то, что я пошёл по-другому, никуда торопиться не надо — зачем голову-то снимать? Но я тогда по-другому не мог поступить — это было для меня немыслимо и невозможно. То есть это период и ещё таких, как вы правильно говорите, неофитских перегибов, максимализма: да — да, нет — нет. Как можно Христом и Велиаром выбирать? Конечно, я со Христом, а всё остальное неважно. 

К. Мацан 

— Может быть, я сейчас как-то забегая вперёд, но не с этой ли вообще социальной ситуацией того времени связано в том числе, допустим, ваше решение стать священником? Я что имею в виду? Действительно, а как себя мужчине в Церкви применить? Если ты муж одной жены, если ты крещённый человек, если никаких канонических препятствий нет, казалось бы, куда ещё? Ну, конечно, если я верующий, значит, должен быть священником. 

К. Лаврентьева 

— Ещё и колоссальная нехватка священников в 90-х была. 

К. Мацан 

— Была такая логика? 

Прот. Максим Первозванский 

— У меня не было. Больше того, я, как я уже вам говорил, в некотором смысле оболтус был и остаюсь, и наивный человек в каких-то вопросах — это я сейчас говорю не как плюс, честное слово, а просто как факт. Это, может быть, я сейчас смотрю и в некоторых своих детях подобные черты характера вижу, поэтому, глядя на себя назад, понимаю, что, да, наверное, я таким примерно и был, хотя точно оценить, конечно, невозможно. И точно так же, как я не знал, что есть верующие люди или как-то это было мимо моего внимания в предыдущий период моей жизни, о котором мы с вами говорили, так и тут мне в голову не могло прийти, что я могу стать священником. Потому что священники — это не люди, а какие-то эльфы, они питаются пыльцой... и по-другому никак. И поэтому я для себя подобных планов не строил вообще, то есть у меня отсутствовала какая-то видимая дорожка, которая могла бы привести меня к священству, и поэтому я и планов никаких не строил. Больше того, так уж получилось, что у меня-то как раз применение было. И в некотором смысле я Евгения Константиновича Никифорова кинул в какой-то момент, когда в священники пошёл: он на меня рассчитывал, и даже в какой-то период, когда уже окончательное решение было, что я буду священником (даже не моё, я потом расскажу, как это происходило), я ещё продолжал у него зарплату получать. Евгений Константинович, если вы меня слышите, я вам должен — я это помню! Он семью мою как-то поддерживал, даже зарплату платил — по тем временам очень неплохую. А начало 90-х — это когда, собственно, на столе была какая-нибудь чечевица американская зелёная крупная — это было за счастье, потому что зарплаты... Хотя, когда я уходил из института, это было не от того, что там... там была работа и была зарплата, то есть это был не уход из института, который... он до сих пор существует и всё там нормально как бы. 

К. Мацан 

— Но вот этот период после ухода из института и до рукоположения — вот этот период работы в школе, где-то в этих служениях вокруг образовавшегося в те годы общества «Радонеж» — что он вам дал? 

Прот. Максим Первозванский 

— Во-первых, я познакомился с двумя потрясающими, ныне покойными, людьми: Евгением Андреевичем Авдеенко и Александром Григорьевичем Короповым. Евгений Андреевич, кроме всех его заслуг как богослова, писателя и так далее, он совершенно потрясающий ритор. И его светская манера общения (это не проповедь) с аудиторией, умение говорить, убеждать и прочее, интерес к античности, к классической литературе, он меня буквально заразил. И мы с ним вместе... он был директором курсов усовершенствования православных педагогов (были такие курсы — ни много ни мало при Российском фонде культуры), а я был его ответственным секретарём, то есть, условно, мальчиком на побегушках; звучит громко: ответственный секретарь курсов, — но все курсы были из нас двоих. То есть я имел возможность с ним непосредственно работать, видеть, как он общается с самыми разными людьми, с самыми разными аудиториями: с чиновниками, не с чиновниками, со школьниками — как он ведёт уроки. То есть это такая прививка — я вот прямо при нём оказался. А Александр Григорьевич Коропов был психологом с психологического факультета МГУ, соответственно, таким душеведом, который соединял в себе православное мировоззрение и психологию как науку. Собственно, тогда же он меня заразил и этим тоже, поэтому я интерес к психологии в себе до сих пор несу и пытаюсь как бы соединять это всё. 

К. Лаврентьева 

— Напомню: сегодня в «Светлом вечере» на светлом радио протоиерей Максим Первозванский — клирик храма Сорока Мучеников Севастийских в Москве. В студии я, Кира Лаврентьева, и мой коллега Константин Мацан, мы вернёмся к вам после маленькой паузы. 

К. Мацан 

— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, ещё раз здравствуйте, дорогие друзья! В студии моя коллега Кира Лаврентьева, я — Константин Мацан. И сегодня с нами в этой студии протоиерей Максим Первозванский — клирик храма Сорока Мучеников Севастийских в Москве. Мы говорим о пути отца Максима к вере, в вере, и вот, мне кажется, подходим сейчас, собственно говоря, к тому, может быть, такому узловому моменту для нашей беседы. Вы нас заинтриговали, сказав, что это было не ваше решение — то, что вы всё-таки приняли сан. Вот как эта тема возникла, если вы об этом вообще не думали? Как это произошло? 

Прот. Максим Первозванский 

— Как я уже сказал, мне везло и везёт до сих пор на встречи с удивительными совершенно людьми, с которыми так вот и захочешь, но не встретишься. Вот в моей жизни оказалась ещё один потрясающий совершенно человек — это архимандрит Алексий (Фролов), впоследствии епископ Костромской и Галичский, наместник Новоспасского монастыря. К нему я попал тоже совершенно удивительны образом. Новоспасский монастырь тоже рядом с Таганкой находится — мы тогда жили на Таганке — он на «Пролетарской». И мой младший брат Антоний оказался первым послушником Новоспасского монастыря, когда вот только-только в 91-м году Новоспасский монастырь отдали, он туда пришёл, и сразу его там взяли в оборот, отняли сигареты, надели стихарь, и он на послушании там начал трудиться. И период его неофитства, при всём моём неофитстве, проходил гораздо более бурно, чем мой. Мне казалось, что это перегиб, но, видимо, порода такая Первозванских. И я пошёл к наместнику Новоспасского монастыря выяснять отношения на правах старшего брата — Антоний мой младший брат. Мне казалось, что вот у него перегибы какие-то, что он всё-таки слишком ударился в эти все... поскольку он ещё в монастыре и монашествующий, я-то всё-таки уже семейный был человек. И я думал, что сейчас буду ругаться с наместником, чтобы он моему брату Антонию мозги прочистил. И, встретив его, я попробовал ругаться, он мне что-то ответил, и с тех пор сердце моё навсегда осталось с владыкой Алексием и с Новоспасским монастырём, где я, собственно, рядом и подвизаюсь до сих пор, и в нём самом тоже. Поэтому вот этот человек, отец Алексий, стал моим духовником и духовным отцом. И одним из первых таких дел, если не говорить про ту работу, которую он с моей душой каким-то образом производил, он сказал: «Ага, ты в школе работаешь? Давай-ка помоги нам тут устроить воскресную школу в Новоспасском монастыре». И, наверное, с 92-го года я занимался 10 лет воскресной школой Новоспасского монастыря. 

К. Мацан 

— Ещё не будучи священником. 

Прот. Максим Первозванский 

— Не будучи священником, будучи пиджачником. Вообще, у отца Алексия, впоследствии владыки, была такая мысль, что, вообще-то, всех надо пропустить через воскресную школу, имеется в виду иеромонахов, послушников, что все должны там попреподавать. И мы с ним даже тоже немножко воевали на эту тему: я считал, что нельзя допускать к детям людей, у которых педагогического дара или чего-то такого нет. Но сейчас речь даже не об этом, а о том, что, посмотрев, видимо, на то, как я в воскресной школе чего делаю, он мне буквально через год нашего такого знакомства сказал: «Тебе надо быть священником». Видимо, это было связано не с моими качествами, а с тем, о чём вы сказали — с высокой потребностью в священнослужителях, поскольку тогда, действительно, каждый настоятель или каждый наместник от Патриарха получил указание как бы присматривать пригодных мирян, и вот он меня присмотрел, то есть не я присмотрелся. Я сначала отнёсся к этому весьма скептически, опять-таки, потому что мысль эта казалась мне совершенно безумной. Образование у меня какое-то было, но оно было религиоведческое, а не духовное образование. Хотя, да, году к 93-му, 94-му, наверное, я уже перечитал всё, что можно было перечитать, и потом, уже учась на заочном секторе семинарии, по сути дела сдавал экзамены не готовясь. Но вот, опять-таки, это неофитский такой жар и желание всё прочитать, всё узнать, все семинарские курсы в том числе. И в 94-м году, да, меня рукоположили в дьяконы, а в 95-м — в священники. Поэтому это был опять внешне инициируемый процесс, собственно вот личностью отца Алексия. 

К. Мацан 

— Вы сказали, что сначала был некий скепсис. Это просто было некое такое послушание — раз сказали, значит, сказали — или всё-таки сомнения какие-то были? 

Прот. Максим Первозванский 

— Нет, когда я эту мысль принял, я страшно обрадовался, поскольку... Вот ты знаешь, что у тебя в классе есть девочка-суперзвезда, и ты даже о ней не мечтаешь просто потому, что ты понимаешь, что это не для тебя. И вдруг так оказывается, что она на тебя обратила внимание, сама позвала тебя на свидание. И ты, естественно, тут же растаял и уже воспринимаешь это, как максимально возможное счастье. В принципе, у меня и с женой такая же история была, когда я вдруг увидел, что эта девочка может быть моей женой, так и тут — я с радостью и с совершенным счастьем это воспринял. 

К. Лаврентьева 

— А жена как отреагировала на такие вести? 

Прот. Максим Первозванский 

— У нас был только очень небольшой период, когда мы с ней ходили в разные храмы. Вот до Новоспасского монастыря мы ходили в храм Петра и Павла на Яузе — ныне Сербское подворье — к отцу Аркадию, который впоследствии стал первым настоятелем Казанского собора на Красной площади — отец Аркадий Станько. И я помню Рождество 91-92 года, я пошёл в Новоспасский монастырь на ночную службу. А она сказала: «Ты чего? Я же не могу так просто метаться туда-сюда». В общем, у меня тогда Рождество было... а в храме Петра и Павла не было ночной службы. Мы сначала с ней сходили на Всенощную, потом я пошёл на ночную, пришёл под утро и с ней пошёл ещё раз на Литургию, то есть у меня такое Рождество оказалось — ух! 

К. Мацан 

— Ударное. 

Прот. Максим Первозванский 

— Да. Вроде как она тогда не пошла на это первое Рождество, но потом уже на Пасху мы были в Новоспасском монастыре, потому что есть такие всё-таки люди, что однажды прикоснувшись к ним, ты уже деться никуда не можешь. И вот таким человеком был отец Алексий. То есть она тоже, вот как-то с ним познакомившись, уже потом не могла не остаться там. 

К. Мацан 

— Вот Кира же спросила про матушку, мне кажется, не случайно, потому что, помимо того, что надо просто решение мужа принять — как-то к нему отнестись, — понятно, что вся жизнь переворачивается, жизнь всей семьи. Это ненормированный рабочий день, скажем так, это совсем другая вообще схема... 

Прот. Максим Первозванский 

— Но она тоже была в периоде неофитства, и в этом смысле, знаете, это такая ролевая игра для неофитов, в хорошем смысле этого слова, с полным погружением — что по-другому никак. То есть она была в тот период абсолютно послушной женой. 

К. Лаврентьева 

— А дети были уже? 

Прот. Максим Первозванский 

— Когда меня рукоположили в дьяконы, у меня было двое, а когда в священники — уже трое. И она это как-то принимала по-настоящему, полностью. Когда я употребил эти слова — ролевая игра — но именно с полным погружением, то есть для неё это не было никаким насилием, мне кажется, над собой, когда это всё так благодатью Божией покрывается и вариантов нет. И помню, когда в дьяконы меня рукополагали, отец Алексий её вызвал и с ней очень долго разговаривал, и спрашивал её разрешения. А потом, когда в священники, он опять её вызвал и сказал: «Вот твоего мужа будем рукополагать в священники, я год назад тебя спрашивал, а теперь не спрашиваю!» — что ты тогда уже согласилась на священство мужа, ставлю тебя в известность. 

К. Мацан 

— Назвался груздем — полезай в кузов. 

К. Лаврентьева 

— То есть между дьяконством и священством прошёл год? 

Прот. Максим Первозванский 

— Да, год. На Рождество 94-го меня рукоположили в дьякона, а на Пасху 95-го... то есть там год и Великий пост 95-го года. 

К. Лаврентьева 

— А какой был этот год? То есть был ли момент какого-то перерождения, подготовки к священству? 

Прот. Максим Первозванский 

— Самый счастливый. Это чувство совершенно уникальное... знаете, «тебя, как первую любовь, Отчизна, сердце не забудет», точно так же и здесь, то есть это удивительный период, когда Господь всё давал, всё покрывал... Я сейчас оглядываюсь: объективно были и сложности, и трудности, но они абсолютно не ощущались, то есть было полное ощущение того, что ты в раю, просто райское ощущение. Вот я уже священник, как бы священнослужитель, то есть я принимаю участие в богослужении непосредственно — вот я у Престола. А с другой стороны, никакой ответственности, поскольку дьякон не даёт никаких советов, не принимает исповеди — это служба с любимым духовником, возможность всё время быть рядом с ним и слушать его проповеди, задавать ему вопросы, получать от него ответы. Это одновременно возможность, фактически не ограниченная, для проповеди, я совершенно фонтанировал — вот то, что сейчас нас священноначалие заставляет делать и мы из-под палки делаем, тогда это просто фонтанировало... 

К. Мацан 

— Проповеди вы имеете в виду? 

Прот. Максим Первозванский 

— Нет, я имею в виду социальную работу. Мы создали тогда храм в институте Герцена и в психоневрологическом диспансере, который до сих пор существует, и та же самая воскресная школа, и продолжение сотрудничества со школами «Радонежа». И в тот же период... но это уже чуть позже... то есть этот период такой погружённости прям в благодать, он, конечно, не только 94-95-й год, а, может быть, до конца 90-х, когда мы создали школу-пансион. То есть желание... как это? — «я пью, всё мне мало, уж пьяною стала», — так и тут: я пытаюсь ещё, ещё, ещё... и дети рождались один за другим, и всё было хорошо. 

К. Мацан 

— А это чувство, что вы как будто в раю... 

Прот. Максим Первозванский 

— У Христа за пазухой, да. 

К. Мацан 

— Это чувство потом утихло, как-то ушло, чем-то сменилось? Невозможно, наверное, на этой ноте жить постоянно было? 

Прот. Максим Первозванский 

— Да, невозможно. И, к счастью для меня, этот период был растянут во времени. То есть у некоторых людей он как кризис какой-то переживается резкий, как удар об стену, то есть ты летел, летел и тут бах в стенку, как муха в лобовое стекло. У меня он оказался растянут, возможно, это связано с тем... знаете, как психологи говорят, чем разнообразнее у человека ресурсы, тем устойчивее он ко всяким внешним и внутренним кризисам. Поскольку я одновременно был и священником, и преподавателем, и отцом большого семейства, и любимым и любящим мужем, и журналистикой занимался активно — тогда ещё создали в 98-м году православную юношескую газету, которая впоследствии стала журналом «Наследник». То есть и там, и там, и здесь — просто это кризис более мягко развивался и связан он был просто с каким-то постепенным трезвением. Я с ужасом, например, обнаруживал, что я в чём-то не могу согласиться со своим духовником, то есть возникали внутренние споры, иногда даже внешние споры какие-то, если... В 90-е я жил вообще на полном послушании, вот его слово было... не в смысле даже внешним законом, а оно тут же становилось внутренним самоощущением. Тут уже мы как бы выросли действительно, надо дальше... И я сам сейчас удивляюсь, с каким тактом тогда уже владыка Алексий отпускал нас как бы в свободное плавание, видимо, даже, может быть, зная, ожидая или нет, не знаю, потому что он вообще уйдёт из этой нашей земной жизни. Я видел, как многие люди прямо вот действительно с его смертью последующей, они просто как со стеной столкнулись. У меня этого всё-таки не происходило, потому что он вот реально в какие-то моменты даже выталкивал, что «давай сам, давай здесь решай, давай ещё что-то». То есть вот он, видимо, видя, что ты должен дальше сам, заставлял расти. Я даже не знаю, с чем это сравнить — с влюблённостью, наверное, когда влюблённость перерастает в любовь. Любовь от влюблённости отличается, в первую очередь, реальным видением того, что есть, а с другой стороны, таким трезвым принятием. Допустим, влюблённость не видит прыщика на лице любимой, а любовь его видит, при этом это не страшно, это не смущает: ну прыщик, ну ещё что-то. Но при этом это не значит, что... знаете, как в одном еврейском анекдоте: что проблем не существует — есть задачи, а их надо решать. Так и тут: да, есть проблемы, которые на самом деле задачи. У владыки Алексия была любимая фраза, по крайней мере для меня, наверное, для каждого у него была своя, но вот эту он мне часто говорил: «Ты должен чётко понимать границы своего рая, который ты возделываешь». То есть, переводя на русский язык, это звучит так: ты должен понимать, за что ты отвечаешь, а за что не отвечаешь. И за что ты не отвечаешь — ты не парься, это бессмысленно и совершенно непродуктивно, и тебе не нужно, и ничего, кроме отъёма сил у тебя не вызовет. Поэтому я стараюсь жить по его заветам, поэтому я никогда не думаю, как должен поступить Президент, Патриарх, например, или даже вы на радио «Вера» — это не моя ответственность: меня позвали — я рассказываю, а отвечать вам за то, что меня позвали. 

К. Мацан 

— Протоиерей Максим Первозванский, клирик храма Сорока Мучеников Севастийских в Москве, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Вот один мой знакомый священник, закончив семинарию и академию, много лет преподавал тоже в духовной семинарии, не будучи священником. Причём он был проректором даже, очень крупным преподавателем, очень любимым, но он был мирянином, и тому были у него свои внутренние причины. И потом в какой-то момент он всё-таки рукоположился, тоже, опять-таки, внутренние причины изменились, и вот человек принял такое решение, его благословили. И он очень интересно рассказывал, что «будучи мирянином, я не понимал этого, а как только рукоположился, буквально чуть ли не в первый же день понял, как, грубо говоря, работает (такое грубое слово — «работает») благодать на тебе. То есть к тебе обращаются с вопросом как к священнику, ты думаешь о том, что ты будешь отвечать, и вдруг что-то отвечаешь. И ты понимаешь, что это не совсем ты, что Кто-то тебе помогает здесь и сейчас это делать». Я, наверное, очень грубо пересказываю, мне, понятно, недоступны его переживания — мне, мирянину, — но было ли что-то похожее у вас, вот этот вот водораздел какой-то, может быть, когда ты понимаешь, что «теперь я священник и что-то поменялось во мне»? 

Прот. Максим Первозванский 

— Он у меня был, я очень хорошо понимаю, о чём вы говорите. У меня было два таких момента. Первый из них — когда я был ещё дьяконом. Как я вам уже рассказал, я был руководителем воскресной школы Новоспасского монастыря, в том числе и взрослого его отделения. Но я был молод совсем: мне было 28-29 лет тогда, когда я был дьяконом. И ко мне стали обращаться за советами — ну просто вот. И я, по своей наивности, начал их давать. И как я дам совет, так у меня жуткие головные боли, а я до сих пор не страдаю головными болями. Я прихожу к своему духовнику, говорю, что вот такая история, что это значит? А он говорит: «А ты же не священник, чего ты советы даёшь? Ты же дьякон, а дьякон может рассказывать общие вопросы — вот как надо вообще жить, даже о семейной жизни, ещё о чём-то. Не как тебе поступить конкретно — Ивану с Марией, — а как вообще должны жить муж с женой, например. Что сказал апостол Павел, что ещё что-то... А ты взялся давать конкретные советы, и поэтому у тебя болит голова». Это не значит, что у каждого человека, который даёт такие советы, начинает болеть голова, но, видимо, в отношении меня такая была интересная у Господа тактика. И я тут же так окстился и советы давать перестал, а потом, когда я стал священником и стал давать советы, голова у меня больше не болела. А со священством — я же в монастыре был, а борода-то у меня до пупа, длиннее всех монахов, поэтому, несмотря на очень юный возраст 30-летний, а ещё тогда этот период, когда все же действительно искали духовного руководства, меня тут же сделали прихожанки всякие старцем и стали спрашивать моих духовных советов.  

И у меня был потрясающий пример (я даже не знаю, стоит ли об этом рассказывать а радио), а буквально я год или два служил: пришла одна женщина и говорит: «У меня дочка бесноватая, батюшка, надо отчитать». Я говорю: «Да нет, вы чего? Это вот куда-нибудь в лавру, к отцу Герману, ещё к кому-нибудь...» — «Нет, вот мне Господь открыл, что это должны сделать вы. Я про вас не знаю, никогда про вас не слышала, не читала, но мне Господь открыл, что это должны сделать вы». И уговаривала меня, упрашивала, и девочку свою привела такую хорошенькую. И я её пожалел, а в гордыне своей: «Ну, раз Господь сказал, что ты сейчас...» — ну и сказал: «Давайте!» Пошли мы в собор Новоспасского монастыря, встали перед мощевиком, я открыл Требник, а напомню вам, что в каждом Требнике содержится этот самый чин изгнания бесов Василия Великого, и начал читать молитвы. И через пять минут эту девочку начало трясти, я думаю: «Ага, хорошо! Сейчас мы погоняем тут бесов!» И потом она заорала страшным голосом, и у неё парализовало лицо. Это было ужасно, на этом мы закончили. И с тех пор я не только не занимался изгнанием бесов, но я однозначно понял, что я ни разу не старец.  

Чтобы вы понимали, что я имею в виду под словом «старец» — вот то, что вы рассказали про этого священника: что это не я даю советы, а Господь через меня... Вот у меня нет никаких иллюзий, как раз наоборот: я не считаю, что Господь через меня... То есть как бы вроде я, наоборот, должен как священник размышлять, что это не я. А я очень чётко понял здесь границы своего рая, и это впоследствии привело меня к такой очень радикальной перестройке даже моей манеры работы с людьми. Я либо говорю как дьякон, вот то, что я вам говорил — как надо; либо я говорю как психолог. То есть это тоже область некой профессиональной такой, вполне материальной деятельности, где я могу разложить отношения тех же самых людей — где кто косячит, и я могу им рассказать, где они ошибаются, что им поправить. То есть я не беру на себя... Хотя я очень чётко понимаю, кто такой алтарник — это плечи для стихаря; кто такой дьякон — это плечи для ораря; кто такой священник — шея для епитрахили. Да, с одной стороны, мы носители благодати, которую Господь нам дал, а с другой стороны, я понимаю, что благодать, которую я транслирую, это благодать совершения таинств. Я могу вас покрестить, поисповедовать, причастить могу — приходите, пожалуйста, я — простой поп. А ещё я как психолог могу вам что-то ещё такое посоветовать. А вот от Господа — это у нас есть Новоспасский монастырь, есть иеромонахи, и в нашем храме, это вы к ним, пожалуйста, обращайтесь. А я уже зарёкся с тех самых пор думать, что я могу чего-то от Господа людям такое сказать. Простите, это мой личный опыт, я поэтому и сомневался, стоит ли об этом говорить. 

К. Лаврентьева 

— Батюшка, но есть же в молитвослове молитва о духовном отце. И вот там совершенно чётко сказано — я не могу сейчас процитировать, но смысл в том, что, Господи, открой Свою волю моему духовнику, помоги ему меня направить. То есть есть вот этот момент — так или иначе мы идём за волей Божьей к духовнику. 

Прот. Максим Первозванский 

— Это происходит сколько угодно — приходит человек, которого я не помню, и говорит: «Батюшка, я вам тогда сказал, вы мне сказали, и всё чудесным образом совершилось». Но я об этом не думаю и я этого не чувствую — вот то, о чём был перед этим вопрос у Константина. 

К. Лаврентьева 

— То есть такой момент всё-таки есть: не всегда вы только как психолог и не всегда только как... 

Прот. Максим Первозванский 

— Это уже не я. Знаете, говорят: хочешь узнать волю Божию? — пойди спроси младенца или первого встречного, и Господь тебе через него откроет. Вот в этом смысле — да, конечно. 

К. Мацан 

— Ну, я пример привёл... я думаю, что мой собеседник, скорее, рассуждал так же, как вы, в том смысле, что для него, если я правильно понял его мысль, вот это вот некое внутреннее состояние после рукоположения лишний раз и как-то очень особенно подтвердило, что я не один; меня в этом служении, на которое меня поставили, Господь не оставил, не бросил — выкручивайся сам, Господь сказал: «Я с тобой буду». 

Прот. Максим Первозванский 

— Это другое немножко, с этим я, конечно, полностью согласен. Больше того, в первый год моего священства совершались вообще непрерывные чудеса, не в смысле, что я чудотворил, а вокруг меня совершались постоянные чудеса — так, что даже библиотекарь Новоспасского монастыря, тоже, к сожалению, уже ныне покойная, Татьяна Владимировна Пасхалова мне сказала: «Отец Максим, вам надо книжку писать «Записки молодого священника», надо всё записывать», — тогда как раз вышла книжка записки пожилого священника. Я рукой махнул и, конечно, ничего подобного писать не стал, о чём сейчас очень жалею, потому что большую часть я забыл, а то, что не забыл, уже невозможно воспроизвести с той самой свежестью восприятия, которое тогда было. То есть действительно то состояние, о котором я говорил — вы его назвали состоянием эйфории — оно сопровождалось ещё и действительно непрерывными чудесами, вокруг меня совершаемыми. Совершаемыми не мной, ещё раз повторю, но вот именно я становился постоянным свидетелем чудес... Меня тогда одна мудрая женщина предупредила, что это надо сейчас писать — потом этого не будет. И точно: потом то ли я замечать перестал, то ли действительно это как-то исчезло, но вот тогда чудеса совершались непрерывно. Понятно было, что это Господь вот тут вокруг нас присутствует. Не то что даже через меня — ну да, я... 

К. Лаврентьева 

— Ну вот неофитский период закончен, чудеса как-то тоже истощились, годы идут. Был ли момент, когда возникали какие-то такие мысли, что, может быть, зря, а, может быть, не надо было? 

Прот. Максим Первозванский 

— Нет, у меня никогда не возникало. Это вообще, наверное, свойство какого-то моего характера, я вот слова апостола Павла «блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает» — у меня, пожалуй, не было в жизни ни одного эпизода, ни с чем связанного, чтобы я себя осуждал за то, что я что-то избрал. Я не имею в виду грехи, а я имею в виду какие-то события в жизни. Я ни о чём не жалею — вот реально. Я понимаю, что, наверное, это просто какое-то врождённое свойство характера — не добродетель, а именно вот что-то такое: что я удивительным образом благодарен Богу за всё, что Он мне посылал. Хотя особых испытаний, которые я вижу на некоторых людях, — жизненные трагедии — у меня ничего подобного не было. Ну, были всякие неприятности, конечно, но я очень чётко вижу и понимаю, и чувствую, самое главное — ведь понимать-то мало, надо именно чувствовать — я очень остро чувствую, что это всё проявление милости Божией и благодати в моей жизни, поэтому жалеть не приходилось. 

К. Мацан 

— Вы сказали, что для вас до рукоположения священники были эльфами с другой планеты. А сейчас вы уже много лет священник, но для многих из тех, кто смотрит на Церковь со стороны, священники по-прежнему эльфы с другой планеты. Вот вы всё-таки себя как ощущаете: вы такой же, как мы, или всё-таки вы понимаете, что священник немножко другой, немножко отстранён, что-то есть в нём не совсем такое же, как во всех остальных людях? 

Прот. Максим Первозванский 

— Кроме вот той благодати, которую я как раз всё-таки на больше совершение таинств и требоисполнения в своей жизни отношу, конечно, появляется то, что называется «профессионализмом». Хочешь ты или не не хочешь... но вот врач отличается от обычного человека? Ну да, во взгляде на болезни, ещё во что-то он отличается. У него есть как положительные какие-то вещи, просто в силу того, что статистика другая и книжки соответствующие читал, не абстрактно, а постоянно применяя их. Можно же, да, открыть «Медицинскую энциклопедию» и выучить её, но без врачебной практики ты ничего особенного... вот в этом смысле, да, у священника такое профессиональное отличие — раз. Второе — это, конечно, зашкаливающий цинизм и синдром гробовщика, что называется. 

К. Мацан 

— У вас — как у священника? 

Прот. Максим Первозванский 

— Да, как у любого священника, на мой взгляд, начинающего. Потому что это такая защитная реакция тоже организма. Знаете, когда я поработал в ожоговом центре и посмотрел на людей без кожи, я стал гораздо проще относиться к порезам кухонным каким-нибудь. Точно так же, что, да, у меня девять детей, понятно, что я по-другому всё-таки отношусь к детям, чем, допустим, мужчина или женщина, у которой единственный ребёнок, может быть, да ещё когда его долго-долго не было — его выпросили у Бога, и он вот один. Да, для меня дети — это абсолютно привычная вещь. У меня вот это «сю-сю», «му-сю» отсутствует, я даже у жены роды принимал сам. То есть это вот такая какая-то включённость в это всё, она романтизма почти не оставляет. По поводу себя я тоже очень давно не испытываю никакого романтизма или иллюзий: достаточно пару-тройку раз дать совет, в результате которого семья развалилась... 

К. Мацан 

— У вас такое было? 

Прот. Максим Первозванский 

— Да сколько угодно. 

К. Мацан 

— А как с этим жить священнику потом? 

Прот. Максим Первозванский 

— А вот как с этим жить? Я говорю, что возникают некоторые защитные реакции. К сожалению, это зашито, профессионально зашито. Вот есть педагог, например, вот я, когда начинал педагогом... есть такое понятие «педагогический брак» — ужасное понятие — то есть то, что ты не сумел сделать, не сумел научить. У хороших педагогов он процентов пять, у очень хороших. У средних педагогов он 15-20%, то есть когда педагог не может достичь с 15-20% своих воспитанников целей — то, что он должен курс или ещё что-то — у людей как бы не вошло, не осталось. Это хороший педагог, у плохого педагога это ещё выше — этот самый «педагогический брак». Есть врачебный брак, вот гениальный хирург — это значит, что все 100% операций у него успешные? Нет, конечно, у него там 90% операций успешные — это прекрасный хирург. То же самое и со священником происходит. Конечно, когда это происходит первый раз, это вызывает шок, раскаяние или ещё что-нибудь. Дальше это вызывает просто... знаете, как говаривал один мой знакомый иеромонах, нынче настоятель Ипатьевского монастыря в Костроме, куда он уехал (а он был насельником Новоспасского монастыря, уехал за владыкой Алексием в Кострому, когда того назначили туда — игумен Пётр), он замечательную фразу говорил в период моей молодости, не знаю, сейчас он её помнит или нет: «От моих молитв в соседнем колхозе коровы дохнут». То есть вот такое вот несколько ироничное, скептическое отношение к себе. 

К. Мацан 

— Ну а всё-таки, несмотря на все эти трудности и этот цинизм, который появляется в священнике, как вы говорите, неминуемо, нужны же какие-то силы, какой-то позитив, чтобы держаться, служить и, как вы говорите, это служение любить и никогда не сомневаться в правильности этого выбора. Что даёт эту силу, эта радость? Это Христос? 

Прот. Максим Первозванский 

— Я боюсь так сказать. Нет, конечно, знаете, как говорят, что в конце всех победителей победит Христос, так и тут. Конечно, я искренне верю в Бога и в то, что Он это всё сопровождает, даёт мне силы, но в практической, вот приземлённой... я всегда стараюсь для себя — у меня уже такая привычка просто, простите — я стараюсь планку понизить. Я по первому образованию, как мы уже с вами тут выяснили, физик, и поэтому всё, что можно объяснить физическими явлениями, я объясняю без привлечения чудес. Мне не надо говорить, что молния происходит от того, что Илья-пророк ездит по небу на своей колеснице. Всё, что можно объяснить психологическими явлениями, я тоже пытаюсь объяснить без привлечения соответствующих чудес. Поэтому у меня уже привычка такая внутренняя, что я всё время на понижение как бы работаю, хотя я, как уже сказал, постоянно вижу и присутствие непосредственно Бога в моей жизни. Но я почему-то сохранил интерес вообще к жизни, и я не перестаю учиться, то есть я всё время читаю чего-то новое. Для меня это, видимо, как с детства тоже приучили — это раз, то есть я продолжаю жизнью интересоваться, мне интересно жить. Во-вторых, конечно, это люди, которые постоянно, и когда ты видишь, что ты помогаешь, просто конкретно ты помогаешь... Я уж не знаю, какой процент, скольким людям я не помог, а, наоборот, помешал, но многим-то людям я помогаю. Вообще, на мой взгляд, вот эти профессии такие базовые: священник, учитель, врач, военный, если это не период какого-то общественного или внутреннего кризиса, — это профессия, которая сама по себе себя питает. Вот как учитель... знаете, я помню мой первый выпуск. У меня тогда ещё дети маленькие были, а тут вот эти одиннадцатиклассники, эти девушки, эти парни, и у меня какой-то дикий прилив отцовских чувств: я всех убью, если их кто-нибудь обидит, вот прям порву. И сейчас они уходят, и я понимаю, что они уже не здесь, а они будут где-то там, а я рядом не буду, я не смогу их защитить, я не смогу им подсказать, помочь. И вот почему-то это вылилось в чувство, что я вот всех убью, если кто-нибудь их обидит. То есть вот эта вот отдача для педагога. Что-то похожее есть, естественно, и в жизни священника, только, может быть, даже ещё удесятерённое, когда ты видишь людей, которые отходят от исповеди действительно очистившиеся и просветлённые. Когда ты понимаешь, что семья, которая вчера разводилась, сейчас у них ми-ми-ми началось, и всё очень хорошо и так далее. То есть это, конечно, питает. 

К. Мацан 

— Потрясающие истории вы рассказываете и из вашего прошлого, и из вашего настоящего. И есть много вещей, над которыми мне теперь хочется пойти и подумать. Спасибо огромное, отец Максим! Напомню, что сегодня в программе «Светлый вечер» протоиерей Максим Первозванский, клирик храма Сорока Мучеников Севастийских в Москве, также отец Максим — главный редактор портала http://naslednick.online. 

Прот. Максим Первозванский 

— Да, он сейчас в основном в интернете. 

К. Мацан 

— Спасибо огромное за эту беседу, ждём вас снова у нас в студии. В студии была моя коллега Кира Лаврентьева, я — Константин Мацан. До свидания! 

К. Лаврентьева 

— До новых встреч! 

Прот. Максим Первозванский 

— Всего доброго!