«Путь к священству». Игумен Лука Степанов

У нас в гостях был настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря в Рязанской области игумен Лука Степанов.

Наш гость рассказал, как и почему, будучи выпускником института театрального искусства, оставил увлечение театром и выбрал для себя путь монашества, а также как стал священником.

Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева

---

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона моя коллега Кира Лаврентьева —

К. Лаврентьева

— Здравствуйте.

К. Мацан

— И я, Константин Мацан. А в гостях у нас сегодня игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря, это в Рязанской области, в Рязанской епархии. Добрый вечер.

Игум. Лука (Степанов)

— Приветствую. Очень рад вашему приглашению, возможности пообщаться.

К. Мацан

— Я напомню вам и нашим радиослушателям, что в этих беседах, которые мы с Кирой ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере и о том, какая цепь событий привела к тому, что человек решил стать священником. Если так можно выразиться «решил стать священником» — ведь надо еще, чтобы Бог решил, чтобы он стал священником. Вот, вы киваете. Значит, в тему мы попали. Сегодня об этом поговорим.

К. Лаврентьева

— Отец Лука, совершенно удивительная история у вас. ГИТИС, опыт уже в каких-то серьезных театральных постановках, с детства вы уже и радиоведущим побывали в «Пионерской зорьке», и с известными ныне актерами и режиссерами в этом актерском одном котле варились. И что-то происходит, как вы говорите, вы открыли для себя слово Божье, и в 27 лет, даже, прошу прощения, при наличии невесты, вы делаете выбор совсем в другую сторону — в сторону монашества. Как так получилось, отец Лука? Смотришь на вашу жизнь и думаешь: вот это да! Ведь можно было священнослужителем, например, стать, если вы для себя открыли православие, но жениться. Но вы отвергли для себя всю эту историю. Я прошу прощения, сразу вопрос такой очень женский, очень прямой. Но вся ваша биография на всех сайтах она пронизана удивлением. Может быть, женщины как раз ее и писали.

Игум. Лука (Степанов)

— Знаете, сам я не нахожу в ней яркого противоречия. Разумеется, наша жизнь до крещения и после крещения, для тех, кто принимал его в зрелом возрасте, это разные этапы. Хотя лично у меня это произошло исподволь. И тем, кто не был осведомлен в этом событии, существенном в моей жизни, скорее всего, не замечалось никаких серьезных перемен в те 22 года, о которых я сам задумался еще в юности, читая Маяковского: «Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний». Думал я, это что же такое? Когда быть уже в соку, сил таких уже, что может быть в 22 года с внутренним самочувствием человека, который так себя позиционирует — красивым двадцатидвухлетним, огромившим своим голосом мир. Тем более что, стремясь в искусство, стремясь на подмостки к театральному служению, мы, конечно, были не чужды, думаю, не я один, но и мои ровесники, коллеги по этому творческому цеху, не чужды помыслов о славе, о земном влиянии, о творчестве, которое могло бы производить впечатление на многих. И вот, собственную душу и собственные таланты, мы думали как раз ими осчастливить человечество. Но оказалось, что, действительно, Господь для меня к 22-летнему возрасту приберег некоторые ответы на этот вопрос. Но они оказались в другой плоскости — в духовной. И так вот постепенно, узнавая законы жизни, знакомясь с грехами земными и покаяние переживая по поводу них, открыв Священное Писание Нового Завета, по Промыслу Божьему мне подаренного моим другом-католиком, поляком, потом уже ставшим доминиканским священнослужителем. И сейчас, кстати, проходящим служение в Санкт-Петербурге в Базилике святой Екатерины. И мы после многих лет расставаний не так давно друг друга нашли и были по этому поводу очень счастливы. Так вот, прочитав, говорю я, полученное от него в подарок Евангелие, я для себя, в общем-то, к этому возрасту — это был 3-й курс ГИТИСа после двух лет обучения, двух лет срочной службы в рядах Вооруженных Сил, и еще некоторых успевших мне выпасть на долю опытов жизни, — я вполне почувствовал, что ничего меня с Русской Православной Церковью не разделяет, кроме моей некрещенности, кроме моей безблагодатности, кроме моей отчужденности пока что от жизни в Боге. И в ближайший к ГИТИСу храм я устремился, где...

К. Мацан

— Какой это был храм?

Игум. Лука (Степанов)

— Это храм Воскресения Словущего на — тогда она называлась улица Неждановой, Брюсов переулок. Есть еще одно чудо, которое, конечно, послужило решительной силе действия крещения в моей жизни, так что исподволь, но существенно изменилось всё впоследствии — это то, что я наткнулся на крестящего священника. Он еще год не был священником, которого звали просто и ясно — отец Артемий. Этот батюшка, который еще год к тому времени не был священником, был еще совсем молод, но уже вызывал восхищение современников, уже его проповеди записывались на тогда еще довольно громоздкие ручные магнитофончики. И батюшка, к которому я попал не по выбору, а самотеком, потому что он оказался. Просто я думаю, окажись на его месте любой другой священник, который не проявил бы такого пастырского внимания к приблудшему актеришке...

К. Мацан

— Вы прямо в его терминах выражаетесь, в его стилистике.

К. Лаврентьева

— Да, как будто он говорит.

К. Мацан

— Приблудшему актеришке...

Игум. Лука (Степанов)

— Но вот да, он произвел очень благодатнейшее впечатление сильное. И все-таки зацепился я за церковную жизнь. Вполне могло произойти так, я ведь не планировал посещать с тех пор еженедельно храм Божий, исповедуясь и причащаясь, я об этом понятия особого не имел, но понял, что я все-таки верую во Христа и ко Господу стремлюсь, это есть идеал совершенства и православие есть основа жизни отечества нашего, духовная его основа и так далее. И в русской классике именно православие сияет в главных и прекраснейших героях. Но при этом собственную жизнь изменить настолько, чтобы через 5 лет после крещения уже поступить в монастырь, конечно, я не планировал. Только благодаря тому, что батюшка ненавязчиво, но со всей этой палитрой моей христианской жизни меня ознакомил и в нее привел своей молитвой и попечением, и примером, образом. Надо же было, чтобы я, достаточно самолюбивый и самодовольный студент того времени, ну, у меня более-менее всё получалось, у меня не было «4» в ГИТИСе, кроме марксизма-ленинизма, по-моему, который был в изобилии.

К. Мацан

— Это хороший признак — «4» по марксизму-ленинизму.

Игум. Лука (Степанов)

— Я недопонимал в марксистко-ленинской этике, как-то не укладывалась она во всей полноте. А в остальном, были счастливые дни, конечно, мы жертвенно служили с сейчас очень известными моими бывшими однокурсниками: Женя Добровольская, Андрей Звягинцев, Аня Терехова и другие, более или менее известные, или параллельно обучавшиеся, как замечательный сейчас деятель и творческий, и теперь уже и политический, Дмитрий Певцов. Вот эта была компания.

К. Лаврентьева

— Вы и спортом занимались ведь, отец Лука. Довольно профессионально.

Игум. Лука (Степанов)

— Спорт, Кира, для меня камертон всей моей жизни. Счастливым образом меня не приняли в мой класс «Б», 6-й, после трех лет отсутствия, в Монголию родители уехали. И я, попрощавшись с друзьями, даже не столько с друзьями, сколько с одной очень милой девочкой, которая ответила на мой вопрос о любви, очень памятно. Я попросил, всегда есть в каждом классе такая активистка, крупненькая девочка, как правило, которая умеет находить общий язык и с мальчиками и с девочками, и между ними служит таким примирителем. Ну, не скажешь сводней, но каким-то коммуникатором. И я помню такую девочку, у нас была, я просил ее: «Спроси, пожалуйста, у той самой, как она ко мне относится, рассматривает ли серьезно мое к ней особое расположение?» 3-й класс, начало его.

К. Мацан

— Ответственный вопрос.

Игум. Лука (Степанов)

— Она долго не давала ответа — то некогда, то я не видела, некогда было поговорить.

К. Мацан

— Ужасно.

К. Лаврентьева

— Невыносимо.

Игум. Лука (Степанов)

— Я говорю: «Ну, когда же?» Вот она наконец говорит: «Да, узнала». — «Ну?» В общем, ответ ее был не безусловный, условный, но все-таки положительный: «Когда причесан — нравишься». (Смеются.) Ну, со временем я свою шевелюру убрал под резиночку монастырскую, но тогда меня все-таки меня это вдохновило, конечно, пользоваться почаще щеткой, расческой. (По-моему, я в таких подробностях никому не рассказывал, кроме вас.) И поэтому, когда я вернулся из заграничной этой командировки родительской, а школа была престижная, московская приличная, переполненные были два класса, где в том числе продолжала учиться эта милая девочка. Мы и потом дружили, общались, как добрые одноклассники. Но мест не было. Было место только, вдруг сказал директор, снисходя к просьбе моих бабушки, дедушки, который пришел уговаривать директора московской школы, депутата Моссовета. Он, надев ордена, со всем усердием за меня пришел просить. Но мест нету. И она говорит: «Единственное, что могу для вас сделать — у нас сформирован спорткласс „В“. Но он такой пестренький — там те, кто спортом занимается, кто не очень успевает». В общем, особенно способных спортивно и не очень способных учебно. Ну, может быть, это наложило на меня печать, я сейчас признаюсь и раскаиваюсь в своей большой ограниченности. Много чего я должен был бы узнать в юности, но не узнал, не получил я систематического какого-то образования, такого энциклопедического или базового, хорошего, с языками, как должно было бы быть, как мы сейчас рассматриваем, какой должен быть человек. К тому же даже на меня производили впечатление. я помню, слова Умберто Эко, сверхпопулярного писателя...

К. Мацан

— Говорит человек без широкого кругозора. (Смеются.)

Игум. Лука (Степанов)

— Он говорил, что Дон Жуан конца ХХ века это интеллектуал, это человек, который, конечно же, легко... Сейчас, конечно, это айтишник, наверное. Сейчас для мужчин мощного обаяния, наверное, надо все-таки владеть уже максимально технологиями, тогда ты в тренде и так далее. Понятно, что я говорю о стороне светской, о популярности, светской известности или флера, такого обаяния сообщаемого. Но это было для меня небезразлично. Так вот, это приглашение оказаться в спортклассе мы приняли, семейство приняло, и я стал тренироваться два раза в неделю.

К. Мацан

— Вы сказали, что это камертон жизни. В каком смысле?

Игум. Лука (Степанов)

— Я вошел в тренировочный ритм. Я стал легкоатлетом, стайером, бегуном на длинные дистанции, для себя невольно. А потом прочитал античную пословицу: хочешь быть сильным — бегай, хочешь быть красивым — бегай, хочешь быть умным — бегай! Потому что это всё живая практика, которая научает тебя терпению, научает тебя постоянству, научает верности, научает преодолению своей...

К. Мацан

— Что-то монашеское, в общем.

Игум. Лука (Степанов)

— Очень монашеское. И монашеское. И армейское. Всё, что у меня было потом... И творческое, я бы сказал. Вы знаете, когда я получал свои главные роли, то я понимал, что это не потому, что я особенно одарен, как комик или как трагик, или как какой-то перевоплотитель, я понимал, что я постоянстве моего труда, самоотдачи такой в этом деле, действительно, побольше всех буду трудиться. И это было для меня и камертоном в творческом моем деле, эта самоотдача.

К. Мацан

— Игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Я бы хотел вернуться к моменту вашего крещения, раз мы уж мы сегодня говорим о вашем пути к вере и в вере. Вы подробно рассказали внешнюю канву, как это было. Но если сегодня пытаться вспоминать и давать себе отчет о внутреннем опыте, ну, до той степени, до которой он выразим — что вас поразило, какой смысл открыло Евангелие? Что это за встреча, встреча с чем это была? Что внутренне изменилось для вас?

Игум. Лука (Степанов)

— Прежде всего, покаяние. Вы знаете, оно мне оказалось практически знакомо. Сейчас уже, преподавая догматическое богословие и говоря о естественных путях богопознания, которые состоят в космологическом умосозерцании, признании тварного происхождения всего сущего, от Господа сотворенного, Господом сотворенного. И второй аспект — это признание нравственного закона, от которого несвободен никто из людей и при этом, несомненно, мы признаем, признав этот закон, и законодавца, источник этого нравственного закона, который сам есть любовь, совершенство нравственное и источающее это благо, этот свет свой и на свое свободное разумное творение, на человека. И оно, это признание вот этих двух очевидностей Божественного бытия, порождает в человеке — сейчас я уже как технолог рассуждаю — покаяние. А без этого покаяния все остальные шаги, в том числе и знакомство с Писанием или чудеса, или какие-то другие убедительные доводы божественного бытия, тем более намерение и решимость подчинить Ему, Господу, свою жизнь, неблагонадежны. И мало того, да и невозможны. Поэтому базовое основание для обращения к вере, к Богу — это покаяние. И я его чувствовал. Я во многом покаялся, в тех ошибках юности, в отношении противоположного пола, в отношении своих амбиций и тщеславия, гордыни моей, напыщенности и стремления к этому самому огромлению мощью голоса человечества, я почувствовал ясное раскаяние во всем этом, хотел жить без этого. И видел в Господе Иисусе для этого все основания — и как идеал любви и как могущественное начало для жизни и для нашего преображения.
Но, конечно, я тогда об этом всем рассуждать не мог, но я помню интересный аспект. Накануне крещения, крестился я в воскресенье вечерком, узнав, что там крещение тогда-то, пришел самотеком, и батюшка меня встретил, принял. А накануне в ГИТИСе сдавали кровь. Сдавали кровь обычно по стаканчику, по 200 грамм, за это давали не помню, что. В днях отпуска мы не нуждались, нас еще надо было отодрать от возможности репетировать, поэтому какая-то там льгота была, но я даже не помню. Но я помню, что я вместо 200 грамм накануне причастия сдал 400, потому что, думаю, никакая благодать мою дурь не перезаквасит заново, поэтому, чем больше сейчас дурной крови сдадим, тем, может быть, больше доброй потом выработается. В общем, какая-то жертвенная мысль. А точно сказать, вообще, святоотеческая формулировка: дай кровь и прими дух. Как-то в моем случае осуществилось.

К. Лаврентьева

— Отец Лука, я хотела бы вернуться к своему первоначальному вопросу про ваш жизненный выбор. Но, вы знаете, и для вас и для радиослушателей хочу пояснить, что ни в коем случае не из любопытства вас об этом спрашиваю и ни в коем случае не прошу каких-то подробностей. А мой вопрос про монашество вот о чем: как молодому человеку, который открыл для себя слово Божье и Христа, который действительно просветлен благодатью, ну, и неофитский период, ясное дело, тоже имеет место быть — как ему сделать правильный выбор? Ведь вы, получается, оставили сети и пошли за Христом — вы оставили вообще всё хорошее с точки зрения светской, мирской, что у вас было на тот момент. Когда думаешь об этом, начинаешь невольно домысливать: что могло настолько сильно вас привлечь? Понятно, что для верующего человека и так ясно, что Христос. Но что могло вас настолько сильно привлечь, что все остальные блага, в том числе супружество, они померкли перед лицом этого. И самое главное, отец Лука, к чему я это спрашиваю — к тому, что отец Иоанн Шанхайский сказал, что если ты выбрал быть священником, ты должен быть уверен на 100 процентов, а не на 99, потому что в случае искушений этот 1 процент станет 99, и 99 станет 1. И вполне логично допустить, что с монашеством та же история. И как человеку, знаете, который находится в состоянии внутреннего кризиса, не подумать, что именно к монашеству призывает его Господь? Или к священству призывает его Господь? Вполне возможно, что так и есть, вполне возможно, что к чему-то такому его Господь действительно его призывает. Но как на этом острие кризиса не сделать ошибки? Вот уже сейчас после стольких лет после вашего пострига, вы оборачиваетесь назад, наверняка можете ответить на этот вопрос.

Игум. Лука (Степанов)

— Пожалуй. Конечно, есть какие-то действующие силы. Действовавшие тогда. И я их могу немножко систематизировать. Из святоотеческих или православных книг, которые особенно подействовали. Но, во-первых, хочу немножко снизить накал ответственности шага в монастырь. Ты, вступив в монастырь, вовсе не имеешь закрытые для себя ворота и сожженные мосты. Поступая в монастырь, ты еще 5-10 лет находишься в состоянии самоопределения, послушничества. И даже иночество, это такой послушник в клобуке, как говорят, это еще не дача необратимых обетов монашества. Обет монашества тогда, когда, по определению одного из наших великих исповедников ХХ века, уже становится человек монахом, а потом уже он может это и зарегистрировать. Это в супружестве надо сначала зарегистрировать отношения, а потом в них вступать. А в монашестве нужно сначала состояться, а потом это можно, в принципе-то, и не регистрировать постригом, который, хоть и является таким торжественным обетом вечного союза с Богом вопреки всем мирским привлекательным сторонам жизни, но тем не менее это происходит ведь с процессом монастырской жизни. И многие не остаются в монастыре, поступив туда на каком-то этапе. Поэтому здесь, во избежание ошибки, нужно, прежде всего, довериться времени. Время в данном случае лучший обнаружитель серьезности намерений твоих и призвания твоего собственного на этот путь. А вот непосредственно в этом моем приходском существовании, я стал прихожанином у духовника, у батюшки, который вскоре получил и свой собственный храм, и началось развитие Красносельского храма Всех святых, впоследствии ставшего Алексеевским женским монастырем. Я там являюсь прихожанином несколько лет. Очень полюбил богослужение православное.
Батюшке свойственно ежедневно служить Литургию, и я стремился уже свою жизнь так построить, чтобы быть почти всегда на службе. Иногда и на вечерней и на утренней. Богослужение для меня, богослужебный суточный круг стал для меня тем добрым основанием жизни и источником самых светлых чувств и действований в моей душе и на мою душу, которые для меня со временем заменили всё остальное. И это было непонятно. У меня был замечательный наставник, не только у меня, многие о нем с большим благодарением и воодушевлением воспоминают — и Андрей Звягинцев, и Татьяна Догилева, и многие другие ученики, Юрий Стоянов и все, кто учились у этого педагога, вспоминают его с любовью. А он, когда я его разочаровал своим уходом из искусства, был, конечно, сильно огорчен, потому что некоторым именовал меня чуть ли не любимым из учеников и надежды такой своей по будущему развитию. И когда он меня спрашивал: «Ну, и чем ты живешь?» — «Ну вот, служба, читаю на клиросе». У меня не было другой профессии, у меня не появилось, кроме прежде полученной. Я говорю, что занимаюсь с детьми в воскресных школах. У меня не одна была школа, по благословению батюшки я и в интернате и в художественном училище развлекал детей, сообщая им при этом интересную и полезную церковную информацию. Он говорит: «Ну, с детьми я еще понимаю. А насчет стояния в храме...» Он не был религиозным человеком, он не был даже крещеным человеком, тот педагог, о котором я говорю. И вот эта с его стороны полная холодность в отношении того, что я ему вполне искренне говорил: «Я участвую в богослужении». — «Я этого не понимаю». Для него это мертво́ было. К сожалению, он до конца жизни так и не принял крещение и не обратился. «С детьми, — он говорит, — я что-то понимаю. Это может быть какая-то живинка, но и только». А для меня именно богослужение, именно богослужебный суточный круг и стал тем деланием, о чем Феофан Затворник, потом я узнал, говорит «есть дела, а есть приделки по жизни».
И вот делом жизни участие в богослужении я уже вполне серьезно воспринял. И поэтому переход с прихода московского в монастырь московский для меня и в этом случае не стал какой-то большой и резкой переменой в жизни. Я дышал московским воздухом и продолжил им дышать, но только в ситуации уже полной привязанности к храму, к тому благословенному Афонскому подворью, которое по милости Божьей избрал. Из напряженного делания того времени я поделюсь только одним воспоминанием. Во-первых, кроме духовника хочется от какого-то суперстарца благословения. Думаю я, куда доедешь? Ну, видел я отца Иоанна (Крестьянкина) и как-то просил его молитв, но при этом какого-то такого ясного: давай, идти в монахи, когда уже чувствуешь, что для тебя этот путь Господь приуготовил, тебя на него призывает... Думаю я, если для тебя у Бога все живы, как читаешь ты в книжках в книжках и в Священном Писании, то чем тебе маленький сонм старцев, Оптинские старцы — вот читай им. проси их. Вышел к тому времени акафист всем Оптинским старцам. Я говорю сам себе: тебе, наверное, мало одного кого-нибудь — вот тебе весь собор. Они же у Бога, ну, уж как-нибудь слышат тебя — молись им, проси. И я просил, молился, читал каждый день акафист, ожидая именно ответа. И ответ был получен. А ответ даже от самого великого и просвещенного духовника состоит в том, что у тебя на сердце опускается ясность твоего собственного призвания.
Чем мы стараемся помочь теперь уже в качестве священника тем, кто к нам обращается — мы молимся о том, чтобы человеку самому стало ясно, ведь не грешно и в миру остаться, не грешно и в монастырь идти. И здесь вопрос не между грехом и добродетелью, где всегда говоришь понятное: ну давайте бороться, давайте сопротивляться, это вам не полезно, а к тому, что доброе потихонечку надо у себя как-то по мере сил располагать. А здесь и то и другое. Но когда сердце скажет тебе очевидно и ясно — вот они, братья идут, и твое место только там и никакого другого пути у тебя по жизни нет. И скажи вместе с апостолом Павлом: «Аз бо уже жрен бываю, и время моего отшествия наста». Ты чувствуешь, что настало время. Когда-то я получил повестку, будучи студентом второго курса ГИТИСа. Всё думали, что, может, как-то минует. И художественный руководитель и звезда Театра Советской армии обещала какие-то решения этих вопросов. Но получилось так. Тогда был Афганистан, 1985-й год. И повестку ты получил, подписался за нее, и есть дата своего призыва, когда ты, хочешь не хочешь, а будешь в армии. И это наводит какую-то простоту и ясность на сердце. Так и здесь — со временем ты получаешь эту совершенную ясность в сердце, что ты только туда хочешь, такая будет твоя жизнь будущая, и за это уже благодаришь Господа.

К. Лаврентьева

— Игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря, проводит сегодня с нами и с вами этот «Светлый вечер». Мы говорим о пути к священству, о пути к монашеству отца Луки. У микрофона Константин Мацан и я, Кира Лаврентьева. Мы вернемся после короткой паузы.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. В студии моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. В гостях у нас сегодня игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря в Рязанской епархии, в Рязанской области. Мы говорим о пути отца Луки к священству и к монашеству, о пути к вере и в вере. А насколько было трудно прощаться вот с этой театральной жизнью? То есть понятно, что есть вот то, о чем вы сейчас рассказываете, ясность на сердце. Я при этом предполагаю, что в сердце есть и привычки, и привычки не только к чему-то тщеславному или к дурному, то, что вы считали дурным, а просто, ну, вот к этому образу жизни, к творчеству, в конце концов, к искусству, к общению такого рода. Ведь много времени с самого детства этому было уделено вами. И вот, прощаясь с этим, прощаешься со всей прежней частью жизни. А вдруг, что всё это было зря, ну, не то что зря, ни к чему — просто этапом, эпизодом. Вот, насколько все-таки были, если не сомнения в выборе, то какое-то такое, не знаю, сокрушение на сердце, может быть, в чем-то?

Игум. Лука (Степанов)

— Оно отмирало постепенно.

К. Мацан

— Все-таки было?

Игум. Лука (Степанов)

— Постепенно. Конечно, это было единственное дело, которое я успел освоить как профессиональное служение, творческое служение. Этому было посвящено как минимум 10 лет прежде, если считать 1983-й год, поступление в ГИТИС, хотя и до этого, конечно, к этому всё шло, и всякие опыты и практика творческая имела место в жизни школьника, то получается, до начала 1994-го года, когда я поступил в монастырь, это постепенное расставание. Вы знаете, как мать отучает младенца от груди, помазывая ее чем-то невкусным для него, и так постепенно отвращается ребенок и уже не просится, когда ему уже надо переходить к другой пище. Так и Господь мудро отводил меня от театра. Например, получил я две главных роли в двух больших московских театрах по завершении театрального моего образования. Являясь преподавателем в ГИТИСе, преподавал «Мастерство актера» у этого самого моего любимого преподавателя, педагога. Так что завидная была ситуация после института. Например, в Театре имени Гоголя, там тогда был такой очень активный главный режиссер Яшин, со своими какими-то проявлениями творческой индивидуальности, и одной из новаций того времени был мюзикл. Мюзикл по «Вию», назывался спектакль «Панночка», и там я должен был, как молодой танцующий артист, танцевать нечистую силу, на что мне духовник любимый сразу сказал: «Игорь Ильич, это для христианина не годится. Ростки духовной жизни, которые могут у вас все-таки являться, будут вытоптаны таким образом. Сейчас уже не те времена гонений, и вы уже вправе, я думаю, в этом определиться и сформулировать свое неучастие, невозможность участия». Ну, это вызвало скандальную такую реакцию.
Я был не против романтической роли капитана Ромашова в «Поединке» Куприна, роскошная роль, роскошная инсценировка для сцены этой повести Куприна — такие поиски скорби молодой души, ищущей чего-то прекрасного, и среди пошлости офицерской жизни не находящей. Трагическая такая роль и очень, конечно, интересная. Но я вместе с отказом от плясок бесовских вынужден был отказаться и отказаться от другого сотрудничества в этом театре. А в другом Театре, в Ермоловском, где тоже была очень теплая встреча и прекрасная роль молодого князя в пьесе Толстого «Касатка», тоже роскошная роль, можно сказать. Спившийся, прогулявший князь со своей любовницей, который в полном разочаровании и огорчении приезжает к тетеньке в деревню и встречает прекрасную целомудренную светлую девушку, в которую влюбляется, а она готовится замуж за того барина, который в спутнице, в любовнице князя узнает свою первую любовь, когда та сама была начинающей певицей. Ну, такая комедийно-лирическая ситуация, в которой меняются парами. И в результате всё прекрасно заканчивается. Замечательно красивый спектакль. Он шел потом. И этого князя играл Зайцев, известный такой артист. А мне пришлось уйти, вместе с моим нежеланием участвовать во многих постановках дополнительных, как молодой артист я должен был играть в детских сказках. Театр этим зарабатывает, надо было. И я вдруг на Страстную и Светлую седмицу загремел куда-то на гастроли с этими детскими сказками, когда было самое время молиться день и ночь в храме Божьем, а я должен был что-то, совсем душе моей несродное изображать на сцене. И в результате чисто организационно я выпал и из этого прекрасного и перспективного вагона. И постепенно уже и не искал возвращения в театральные круги. То есть для меня эта жизнь молитвенная, жизнь церковная, жизнь богослужебная стала занимать гораздо бо́льшую часть души. Так что, хотя я не расстался с изящной русской словесностью и сейчас иногда у меня бывают не встречи с людьми для проповеди или какого-то пояснения Священного Писания или уроков по догматическому богословию, это есть, но и для озвучивания русской поэзии: Александр Сергеевич Пушкин, Пастернак, Мандельштам...

К. Лаврентьева

— А что вам ближе всего из русской поэзии? Кто из поэтов?

Игум. Лука (Степанов)

— Вы знаете, я тут тоже не отличаюсь энциклопедической или всесторонней просвещенностью. Те книжки, которые мне подарили в этом убогоньком нашем советском детстве, те я и успел полюбить. А это был Мандельштам, полученный в подарок там же в Польше, это был Борис Пастернак. Конечно, есть и другие прекрасные великие поэты, которых я, конечно, узнал, но вот такую первую любовь я сохранил именно к ним. Еще есть советский поэт замечательный, тоже его книжка ко мне попала, Юрий Левитанский. Интересно, что они все семитских кровей, они все родились в феврале. И когда я сделал программу «ХХ век», где первая треть олицетворялась Мандельштамом, вторая треть Пастернаком, а последняя треть этим замечательно правдивым и мастеровитым, прекрасным поэтом Юрием Левитанским, который, к сожалению, тоже умер некрещеным. У него были свои поиски, но он был советский человек, и говорил «моя религия это Литературный институт в городе Москве, он создал мою систему ценностей, в том числе религиозных». Так что особенно, конечно, эта изящность, словесность, ну, я не беру наших гениев общепризнанных — Александра Сергеевича Пушкина, по которому тоже делал отдельные программы, уже будучи игуменом монастыря...

К. Лаврентьева

— Вы могли бы продекламировать что-нибудь?

К. Мацан

— Можно из Левитанского? Я просто как раз хотел спросить. Можно, пока вы вспоминаете, я буду вопрос задавать именно про Левитанского, потому что, раз уж мы на радио «Вера», христианские мотивы у Пастернака не нуждаются в обсуждении — они там есть и всем известны. У Мандельштама тоже. А вот Левитанский, с одной стороны, как вы сказали, поэт советский. При этом для меня, например: «Каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы каждый выбирает по себе». Это стихи, которые я в своих программах на радио «Вера» регулярно использую, потому что они бьют в самый нерв моего христианского мироощущения, если так дерзновенно сказать, что у меня есть какое-то христианское мироощущение. А вот для вас — что у Левитанского?

Игум. Лука (Степанов)

— Есть замечательное стихотворение, я его не так давно читал для курсантов нашего Воздушно-десантного высшего военного училища. Это прекрасное стихотворение, «Письма Катерине». Классическое стихотворение о том, как надо вглядеться и всмотреться:

«Всего и надо, что вглядеться, — Боже мой,

всего и дела, что внимательно вглядеться, —

и не уйдешь, и никуда уже не деться

от этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, — Боже мой,

всего и дела, что помедлить над строкою —

не пролистнуть нетерпеливою рукою,

а задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.

И все ж строка — она со временем прочтется,

и перечтется много раз, и ей зачтется,

и все, что было в ней, останется при ней.

Но вот глаза — они уходят навсегда,

как некий мир, который так и не открыли,

как некий Рим, который так и не отрыли,

и не открыть уже, и в этом вся печаль.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

за то, что суетно так жили, так спешили,

что и не знаете, чего себя лишили,

и не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело после было, после было дело,

и в этом дело все, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел —

покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

каких сокровищ под ногами не заметил,

каких созвездий в небесах не разглядел!»

К. Лаврентьева

— Браво, отец Лука! Талант никуда не уходит.

Игум. Лука (Степанов)

— Не пропьешь, да. (Смеются.)

К. Лаврентьева

— Я вспоминаю, как после одного какого-то известного спектакля, я сейчас не вспомню названия, но это не так важно, какие-то дети после этого спектакля, все кричат «браво, браво», а они «бис, бис». (Смеются.) Вот у меня сейчас было такое же желание.

Игум. Лука (Степанов)

— Это чудное стихотворение. Я не буду его длинно цитировать. «— Что происходит на свете? — А просто зима». Оно чудесное и так хорошо исполняемое, в ритме вальса прямо всех занимает. А «Письмо Катерине» необыкновенно трогательное, пронзительное. Он же был ветераном Великой Отечественной, воевал, дошел чуть ли не до Берлина. У Мандельштама есть неожиданные, блистательные тонкие стихи. Он принял христианство, хотя в протестантском крещении поучаствовал только. И у него, что о протестантизме, что о католицизме, что о православии есть удивительно пронзительные, настолько чудные строки. Если позволит формат передачи, я с удовольствием бы вам почитал. Но, может быть, не всё сразу.

К. Мацан

— Можно еще что-то прочитать одно.

Игум. Лука (Степанов)

— Тогда я уже сразу про православие. А то скажут, что ж батюшка про протестантизм. Хотя его стихотворение «Бах»: «Здесь прихожане — дети праха и доски вместо образов», — с одной первой строчки берет за живое и не отпускает в течение всех строк, что ни строка, всё шедевр. И по поводу католицизма «Notre Dame»: «Но чем внимательней, твердыня Notre Dame, я изучал твои чудовищные ребра, тем чаще думал я: из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам». Но я, если есть возможность стишок прочитать недлинный, я прочитаю его стихотворение о православной службе, стихотворение называется «Евхаристия»:

«Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе — великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.

И Евхаристия, как вечный полдень, длится —
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех Божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится».

К. Мацан

— Игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Спасибо огромное за чтение стихов, за эти стихи. Я бы вот еще о чем хотел спросить, у меня, честно говоря, давно вопрос зреет к вам в этом смысле. Даже два. Надеюсь, успеем до конца программы их обсудить. И первый вот в чем — мы с вами уже не первый раз встречаемся в жанре интервью, в программе «Не верю» мы с вами виделись. И тогда я обратил внимание, что в вашей аргументации, когда вы говорите о вере, описываете какой-то опыт верующего человека, и вы об этом сегодня тоже сказали, отчасти важна категория, грубо говоря, греха, греховности мира. То есть какая-то ценность веры рассматривается в противоположность как бы, через оппозицию греховности мира. Но ведь это может кого-то и отпугнуть. То есть получается, чтобы сказать о вере, нужно человеку сначала сказать «мир в грехе лежит, и ты в грехе лежишь». Это какая-то такая отрицательная мотивация. Вот вы и вправду так это чувствуете, что вера отстраивается в этом смысле именно от переживания греховности? Или нет?

Игум. Лука (Степанов)

— Конечно, именно это сознание и является путем к Богу — путь блудного сына кающегося, путь мытаря, в грудь себя бьющего — это полное соответствие призыву сначала Предтечи Господнего, а потом и самого Господа: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное». Все блага земные и небесные, который Господь нам приносит, опосредованы человеческим покаянием. Поэтому вне покаяния нет обращения к вере. Как бы ни были убедительны доводы, мы все-таки стараемся что-то выстраивать, миссионерскую работу, у нас есть целый веселый миссионерский отряд межвузовский в Рязани, «Теограм» называется — словечко такое придумали для него. И как воздействовать, какова цель? То ли довести какую-то информацию, то ли своим веселым и добрым примером подтягивать современную молодежь? Нет, не обойдешь одного главного условия — это помочь человеку прийти к покаянию в своих собственных грехах, в своем собственном отчуждении от Бога увидеть главное зло своей жизни. «О, страшное чудовище — грех, ужасное чудовище — грех», говорит Иоанн Златоуст, прежде перечисляя, что земная красота и неблагоообразие — незначительно, богатство и бедность — незначительно, здоровье и болезнь — незначительно. Одно есть чудовище, одно есть ужасное зло, которое человек должен осознать как собственную язву, и от этого рождается его устремленность к источнику благ, к свету и святости, к Господу. И тогда он узнает в Иисусе Христе Спасителя. А как он иначе придет к Спасителю, если Он не погибает? И я вспоминаю регулярное напутствие со стороны духовника, когда он прощался со мной, говорил: «Ну, Игорь Ильич, с Божьей помощью спасайтесь. Спасайтесь». Чего «спасайтесь»? Я не тону, у меня всё о’кей. А он: «Спасайтесь». А потом, теперь-то уж понимаешь, что это главное пожелание человека, которого чаешь установить на пути в Царство Божье — это помочь ему пробудиться в сознании собственной погибаемости, о чем говорил преподобный Ефрем Сирин. Он говорил, что у нас не Церковь спасающая, а Церковь погибающих, и только те, кто себя осознают таковыми, те уже к ней приметаются, в нее, как в ковчег спасения, входят.

К. Мацан

— Одна наша знакомая приехала в монастырь. Рассказала, что так радостно с улыбкой спрашивает мать игуменью: «Как ваши дела?». И матушка с таким смирением отвечает: «Ну, погибаем». Моя знакомая удивилась, что так грустно-то? На что матушка спросила: «А вы что, спасаетесь?»

Игум. Лука (Степанов)

— Ну, конечно, Феофан Затворник советовал, имея в виду, как и преподобный Силуан Афонский: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся». И Феофан Затворник говорит, что покаяние покаянием, это главное наше внутреннее такое звучание, самоукорение, но все упокаиваются на милости Божьей. По преимуществу нужно в связи с покаянием видеть и милость Божью кающемуся и не ограничиваться только самоукорением возвращающегося блудного сына, но наслаждаться распростертыми объятиями любящего Отца, принимающего кающегося своего и возвращающегося со стороны далече младшего сына.

К. Мацан

— А вторая тема, конечно, связана с искусством. Мы об этом сегодня говорили, но я бы вот о чем еще хотел спросить. Понятно, что людям, которые занимаются искусством, особенно театральным, и вы сегодня об этом говорили, страсть тщеславия это их тема вечная. Но она для каждого человека, мы по христианскому учению знаем, что никто не застрахован и в сердце каждого может себе уголок найти. Но вот для людей, выходящих на сцену, наверное, это как-то особенно остро стоит. И мы понимаем, что это неполезно для человека. С другой стороны, можем ли мы тогда сказать, что вообще никому никогда этим заниматься нельзя, потому что неполезно, если мы в принципе всем хотим спасения. И тогда мы целую область человеческого духа, огромную часть человеческой истории просто ставим под вопрос. Вот что вы об этом думаете изнутри своих обоих опытов — и опыта профессионального театрального и опыта монашеского и, пастырского?

Игум. Лука (Степанов)

— Нельзя путать грехи и прегрешения. Иное дело — конкретно разорительные для души деяния, или расположение, которое мы именуем греховным. И другое дело — сопровождающее наши и добрые дела и служения прегрешения, некоторая небезупречность, некоторое примешивание к делу проповеди, общественного служения каких-то мыслей тщеславия для общительности нашей священнической, миссионерской, о которой говорит апостол Павел: «Не забывайте также благотворения и общения, ибо таковые жертвы благоугодны Богу». Трудно ее совершенно изолировать от каких-то моментов излишеств и в общении, особенно с прекрасным полом и с какими-то земными утешениями. Как говорили о Христе, что Он друг мытарей и грешников, ядца и винопийца. Поскольку не гнушался собраний тех людей, которые жаждали Его милости и искали с Ним общения, приглашая в дом свой, как тот самый возлезший на ягодичину, в доме которого с прочими мытарями Господь почивал. На Господа это никаким образом не оказывало впечатления, пребывание среди мира, а на людей, на нас, в каком бы сане ты ни был, все равно остается действие мира, которое, по опыту высоких великих аскетов, неизбежно бывает неполезное. И никогда, говорит, ты не войдешь в келью таким же, каким из нее вышел. Сидеть бы тебе да молиться, четку тянуть, как говорят.
А выходя куда-то на служение, для себя уж не рассматриваешь сценическое театральное, но все равно общение и прочее, конечно же, замечаешь за собой и есть, в чем себя укорять в отношении тех самых прегрешений, которые сопровождают твое служение. Но это не повод от него отказываться. И когда я, услышав от одного опытного духовника, он говорит, лучше всего, чтобы соблюсти монашеские обеты, уезжать как можно дальше в какие-нибудь отдаленные обители и там, при полной изоляции от мира, и соблюсти, сохранить данные обеты. На что духовник сказал: «А кто за вас будет делать всё это? Вся эта педагогика наша, всё наше служение, всё наше созидание, наша обязанность просветительская, которую мы себе вменяем в долг, не чая за это никакого материального воздаяния. Как говорил апостол Павел: «Горе мне, если не благовествую!».
И надлежит нам в этом словесном служении подвизаться. Я думаю, что в некотором роде это распростирается и на людей творческих — будучи призванными прекрасным, отражать жизнь человеческого духа на сцене, как ставил задачу Константин Сергеевич Станиславский. И возвышение этого духа обеспечивать и для исполнителей и для зрителей. И вместе с Антоном Павловичем они этой цели добивались довольно успешно. И в искусстве во всяком — исполнительском, словесном, вокальном — можно преследовать высокие цели, отражая совершенство Божества и Его призыв к человеку и, отражая суетность и гибельность человеческих страстей и попечений века сего, конечно, всё это можно и нужно для наставления, для утешения, для просвещения почтенной публики. И примешивающиеся к этому какие-то детали греховные, ну что же, надо следить за этим. Надо каяться, надо продолжать литургическую жизнь, надо быть бдительным к своему сердцу, своевременно исторгая из него плевелы и гордыни и самодовольства и гнева и тщеславия и похотей плотских. Всё это, конечно, преступает, и до последнего дыхания будет преступать ко всякому. А уж сугубо к человеку, занимающему какую-то заметную позицию среди современников, то... Тем не менее молитва нам дана, как нить Ариадны, которая, сохраняемая в сердце и при исполнении своего творческого служения, тем более при исполнении своего священнического служения, помогает оставаться в чувстве правды, в чувстве служения полезном.

К. Лаврентьева

— Отец Лука, ваша история жизненная совершенно выбивает почву из-под ног у версий о рухнувшей жизни, как неизменной истории ухода юноши в монастырь. Вы, получается, ушли от очень такой, с точки зрения светской, очень яркой и интересной жизни. И, знаете, отец Лука, мы вам очень благодарны за то, что вы так поэтически, так тонко сплели сегодня вот эту ткань нашего разговора. И вот что хочется спросить, если мы еще успеем. Наверное, успеваем. Отец Лука, оборачиваясь назад, в первые годы вашего иночества, что бы вы сказали себе самому, от каких, может быть, ошибок и искушений предостерегли бы как себя, так и, может быть, тех наших юношей, мужчин, будущих монашествующих, кто слушает сейчас эту программу.

Игум. Лука (Степанов)

— Довольно...

К. Лаврентьева

— Довольно всё просто.

Игум. Лука (Степанов)

— Довольно просто. И опыт типовой, я бы сказал. Та первая ревность, которую ты имеешь в приступлении в обитель при первых годах своего приуготовления к монашеству, после монашеского пострига, вот их надо сохранять, как первую любовь, как камертон. Как советовал, Царствие Небесное, наш чудный пастырь, приснопоминаемый отец Димитрий Смирнов. Говорят, он говорил молодоженам, что как сегодняшние чувства ваши друг к другу при венчании, так и сохраняйте в таком же, какие они сейчас, в их свежести, в их взаимной жертвенности, в их взаимной нежности и благоговении, почтительности. И, может быть, я сейчас не помню точно формулировку, но мне запомнилась именно такая рекомендация. Так и в монашестве. И я потом уже встречал немало отзывов о самих себе, что, то ли я был, когда начинал, и много к чему притерся, много с чем подсмирился из того, с чем не надо было бы смиряться по ходу собственной жизни. А вот эта благодать Божья, с которой вы начали, о которой Константин спросил, ставшей причиной такой перемены по жизни, это же, действительно, великий дар. Сейчас осознаешь это, как Господнюю милость, которая в тебе и зарождает и раздувает это пламя ревности так, что для тебя жизнь по ее ценностям перемещается в пространстве и, действительно, бесценное, хотя и невидимое, становится главным, а то, что относится к временному и видимому, уходит на второй план. И ты живешь в соответствии с этой системой. И она, эта первая новая жизнь, является замечательно ясной, замечательно простой. Наша жизнь, эти 7 лет в монастыре нашем первом, в нашем, я имею в виду для многих моих собратьев, она была исполнена. Хотя это в центре Москвы находилось, это Афонское подворье, но это было такое искреннее поприще и трудов непрестанных ради Господа и богослужений бесконечных почти что, суточного круга, и внутренней ревности и какого-то...

К. Лаврентьева

— Горения.

Игум. Лука (Степанов)

— Да, и горения духа. И замечательной бдительности, трезвенности и недопущения вот этих повреждений, допускаемых из внешнего мира, из мира страстей. Слово «мир» обымает всё, так сказать, страстное пространство, которому причастна душа человеческая, уязвляемая и от мира, и от плоти, и от дьявола. Вот это время первой ревности надо бы хранить, надо бы его камертоном нести через всё время своего служения, оно прекрасно в этом смысле своей ясностью, простотой, чистотой. И думаешь о том, как возвращаться в это «детство». Видимо, такой путь и бывает, когда он правильно продолжается, и вместе со старением человека, видимо, со старением и монаха и священнослужителя, надлежит ему исполнить вот это возвращение в простоту, как говорил Борис Пастернак чудно: «В родстве со всем, что есть, уверясь и знаясь с будущим в быту, (что свойственно уже мудрости, старости), нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту. Но мы пощажены не будем, когда ее не утаим. Она всего нужнее людям, но сложное понятней им». Так вот, стремясь быть понятней, мы становимся несколько труднее, затруднительней и многообразней. Но в этом, может быть, уже многообразии, некоторой опытности, в меньшей степени пламенной, в меньшей степени детской верой, детским воодушевлением к Господу осиянны. Так вот, дай Бог вернуться к этому детскому осиянию. На что и Господь нам указывает, как на необходимость.

К. Мацан

— Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Я напомню, что сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» был игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря в Рязани, в Рязанской епархии. В студии была моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Спасибо. До свидания.

К. Лаврентьева

— Всего вам доброго.

Игум. Лука (Степанов)

— Благодарим вас, друзья.