«Протоиерей Дмитрий Дудко — священник в Советском Союзе». Светлый вечер с о.Михаилом Дудко

У нас в гостях был главный редактор газеты Православная Москва, настоятель храма святителя Иннокентия Московского в Бескудникове протоиерей Михаил Дудко.

Наш гость поделился воспоминаниями о своем отце, одном из самых ярких и известных священников, служивших во второй половине 20-го века, протоиерее Дмитрие Дудко.

Ведущие: Алексей Пичугин, Ксения Толоконникова.

---

А. Пичугин 

— Здравствуйте, дорогие слушатели. «Светлый вечер» на светлом радио. И эту программу мы делаем совместно с музеем «Советский Союз: вера и люди» — музей и исследовательский центр. Ведём мы её совместно с директором этого музея Ксенией Толоконниковой. 

К. Толоконникова 

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели. 

А. Пичугин 

— Сегодня в этой студии вместе с нами и с вами протоиерей Михаил Дудко — настоятель храма святителя Иннокентия Московского в Бескудникове, главный редактор газеты «Православная Москва». Отец Михаил, здравствуйте, добрый вечер. 

Прот. Михаил Дудко 

— Здравствуйте. 

К. Толоконникова 

— Область нашего интереса — это 40-80-е годы двадцатого века. Это время, когда за веру уже не расстреливали, но тем не менее её исповедание могло быть чревато многими неприятностями и даже скорбями. И наш сегодняшний разговор о человеке, хлебнувшем этих бед сполна, о знаменитом, не побоюсь этого слова, пастыре — протоиерее Димитрии Дудко, отце нашего сегодняшнего гостя и собеседника. Отец Димитрий Дудко был ярчайшим проповедником, человеком высокого пастырского мужества, он привел в Церковь, привёл ко Христу, без преувеличения, тысячи людей. Его проповеди и беседы расходились в магнитофонных записях, в самиздате — он издавался за границей. Он говорил и действовал как человек, власть имеющий, хотя, по таким человеческим меркам, оснований у него для этого не было никаких. Как и все его коллеги, он ходил не только под Богом, но и под уполномоченным Совета по делам религии, от которого зависело дать регистрацию священнику или снять его с регистрации. А снятие с регистрации означало в то время конец пастырской и богослужебной деятельности. Но тем не менее, и я хочу здесь процитировать отрывок из книги О нашем уповании», которая вышла, как тогда говорили, в «тамиздате» в начале 70-х годов. Вот что говорил отец Димитрий: «Антирелигиозным пропагандистам выгодно религиозное невежество. А мы, священники, не стараемся его рассеять. «За религиозное просвещение» — под такой рубрикой открыть бы цикл лекций. Думаю, что без слушателей не остались бы. Хотя по секрету скажу, что меня уже предупреждают: «Смотрите, как бы чего не вышло». Ох уж это «как бы чего не вышло»! Как оно парализует нашу деятельность! Сразу отвечу на это предупреждение: такое предупреждение позорит священника — священник должен дерзать, он должен быть пастырем, который готов положить душу свою за овец своих. Священник крестом доказывает то, чего не может доказать словом и делом. Пострадать за убеждения, за веру, за дело Божие — что может быть выше и что может быть более убедительным аргументом? Так что, не надо пугать!» И вот у меня первый вопрос отцу Михаилу: как, вообще, в голову отцу Димитрию пришло, что не надо бояться? Весь его опыт: и опыт деревенский — а он родился в 20-е годы в Брянской области, которая была раскулачена под корень, — и опыт военный, и опыт лагерный, и опыт отчасти священнический — всё это говорило ему о том, что как раз бояться-то надо, во всяком случае не высовываться. И забегая вперёд, каково было домашним рядом с человеком, который ничего не боялся? — что, я уверена, в глазах многих граничило в то время с безумием. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, вот вы привели цитату его, и я вспомнил одно из любимых слов его, а именно «дерзновение» — дерзай. Он приводил и цитаты из Евангелия: «Дерзай, дщерь, вера твоя спасла тебя», — и говорил другим, что надо дерзать. И конечно, связанно с этим вот то, о чём вы говорите — не бояться. И это было довольно трудно, потому что, знаете, в возрасте подростковом, который тогда у меня был, или детском даже, легко не бояться. Легко по одной простой причине: нет опыта определённого. И человек без опыта не представляет себе, что может быть на жизненном пути, он представляет себе это по книгам. Но по книгам всё это романтично очень выглядит, а лагерь и война — это не романтичные вещи отнюдь. Но у ребёнка с этим связаны вещи, приблизительно представляемые. А отец, в отличие от меня, переживал и голод во время 30-х годов, будучи сам подростком, и знает, что это такое. Он переживал и войну, причём и войну в оккупации, и войну как солдат, который должен топтать поля битв, стрелять и быть раненным — он был ранен во время Великой Отечественной войны. И лагерь, в котором, конечно, людей топчут и унижают, и выжить там — это огромная задача. Всё это он знал, тем не менее это не уменьшило его смелости. Согласитесь, что вот эта информированная смелость и храбрость — это нечто иное, чем смелость такая романтическая, которая разлетается при первой встречей с реальностью. И смелость — это именно то, что его в большой степени характеризовало на моей памяти, и то, о чём он говорил другим. И многие действительно брали с него пример, потому что даже просто стать священником — а из его духовных детей около 30 человек стало священниками — принять решение такое — это было уже проявление храбрости, смелости, это был поступок с большой буквы. 

А. Пичугин 

— Отец Михаил, вы родились в 1961 году. Это время как раз такой хрущёвской «неоттепели» по отношению к Церкви, когда и последнего попа по телевизору обещали показать. Понятно, что первые детские годы — наверное, у любого человека в это время в Москве довольно светлые воспоминания, даже не воспоминания, а ощущения какие-то от детства, об этом многие говорили, в том числе и священнослужители, с которыми доводилось общаться, которые начинали тогда служить, у которых дети росли. Но отец Дмитрий Дудко, действительно уже в то время прошедший через лагеря, через войну — то, о чём вы сейчас говорили, — вышел вот на эту общественную проповедь, и это, наверное, не могло не отразиться на семье, на каких-то ваших первых годах воспоминания о себе самом. Вот как выглядела ваша семья в то время... если посмотреть на биографию отца Дмитрия — в 60-м году он становится священником, служит в Москве. Но его жизнь вся наполнена столкновениями и с властью, столкновениями в плане общения, и какими-то такими довольно тяжёлыми моментами. Вот как вы вспоминаете своё детство, как оно выглядело, какой была семья, как отражалось на ней служение отца Дмитрия? 

К. Толоконникова 

— И о чём говорили в семье в связи с этим служением и столкновениями? 

Прот. Михаил Дудко 

— Конечно, всё это время у меня и у многих других окрашено в такие розово-голубые тона, которые характерны вообще для детства и для детей, которые растут в любящей и интересной семье. Это, конечно, очень здорово, когда у родителей, у отца, есть задача, сверхзадача, когда он идёт по выбранному пути, когда его люди окружают, когда его уважают, и когда он понимает, что он делает. Конечно, детям, да и всем вокруг, это очень интересно, это вдохновляющая такая атмосфера. И если речь идёт о разговорах, которые тогда были, если речь идёт об обстановке, которую я помню в те времена, то я могу её охарактеризовать, пожалуй, если одним словом, то такая вдохновляющая атмосфера, и вдохновляющая на понятную вещь: быть с Церковью. Церковь казалась не набором правил каких-то, не набором ограничений, как иногда это бывает у неофитов, а Церковь казалась путём, по которому можно идти с радостью, трудным путём, узким путём — об этом всегда говорили, — но путём, в конце которого Царствие Божие, и это очень-очень вдохновляло. 

А. Пичугин 

— А вы прямо с детства это впитывали? То есть вы уже в семилетнем возрасте, в конце 60-х годов, твёрдо могли про себя сказать, что наш путь такой, мы христиане, мне интересна Церковь?  

Прот. Михаил Дудко 

— Да, именно так, как вы говорите, это и было. Знаете, сейчас, может быть, можно пройти свой путь, просто не говоря о Церкви, о вере, даже если ты — ребёнок, отпрыск священника. Но тогда это было, конечно, абсолютно невозможно: уже когда я приходил в школу, просто принимали в первый раз, уже начали с интересом расспрашивать, есть ли у нас, например, радио дома или телевизор. Телевизора у нас не было никогда — все были поражены. Потом задавали странные вопросы, например: кто такой Ленин? Кто такой Ленин, я смутно себе представлял. Ответ был такой: «Большевик». Директриса помолчала несколько секунд, потом сказала: «Вообще-то, правильно. Что ты ещё про него знаешь?» Я больше ничего про него не знал, так честно и сказал. Это потом пересказывали, я думаю, в учительской довольно долго... 

К. Толоконникова 

— Притча во языцех. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, вот у нас воспитание в семье было такое, что мы не упоминали Ленина ни в положительном, ни в отрицательном контексте. И так получилось, что, придя в первый класс, и, надо сказать, имея лучшие показатели среди всех моих соучеников, тем не менее я умудрился вот до первого класса ни разу не слышать о Ленине чего-нибудь содержательного, кроме того, что он был большевиком. Потом, конечно, советская школа не дала возможности игнорировать эту фамилию, это имя. Но это, наверное, показатель атмосферы, в семье у нас были гораздо более интересные темы для разговоров даже для маленьких детей. Так что атмосфера и обстановка того времени с детства не давала возможности отвлечься от того, что ты верующий, и всегда испытывала тебя на прочность, начиная с самого раннего возраста. 

А. Пичугин 

— Напомню, что в гостях у светлого радио сегодня протоиерей Михаил Дудко — настоятель храма святителя Иннокентия Московского в Бескудникове. Программу мы ведём вместе с Ксенией Толоконниковой, директором музея и исследовательского центра «Советский Союз: вера и люди». 

К. Толоконникова 

— Я хотела спросить отца Михаила. Конечно, потрясающе вы говорите, что Ленина для вас до первого класса не существовало. То есть можно сказать, что ваша семья жила как-то параллельно советской действительности. Но потом же началась в школе несомненно вот эта октябрятская и пионерская история. Как вы через это горнило прошли? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, но тут были забавные истории. В пионеры меня решили принять пораньше, потому что учился я очень хорошо, и под этим предлогом решили сделать это рано-рано — не в третьем классе, как обычно, а во втором классе. Но предупредили, чтобы я ни в коем случае не говорил отцу и матери, чтобы сделать им приятный сюрприз. Я представляю себе, каким «приятным» был бы этот сюрприз, если бы эта затея дошла до логического завершения, но, к счастью... 

А. Пичугин 

— А вам не хотелось самому? 

Прот. Михаил Дудко 

— Сам я к этому относился как вот к сюрпризу такому, который обещали папе и маме. 

К. Толоконникова 

— Поощрительный приз такой. 

Прот. Михаил Дудко 

— Дети склонны верить взрослым, и учителям я действительно верил. И только когда в один из дней, когда закончилась подготовка — надо было учить «клятву пионеров», кажется, так это называлось, — в один из дней, когда я спустился и увидел внизу ожидающего меня отца, я немножко понял, что сюрприз не удался: отец пришёл разговаривать с преподавателями, с пионервожатой. И он сказал, что пионеры — это идеологическая организация, которая подразумевает, что человек, идущий по этой дороге, должен стать атеистом, поэтому для нас это неприемлемо. И эта эпопея с пионерами для меня закончилась. Впрочем, довольно счастливо закончилась, потому что, конечно, все эти нудные, скучные, неинтересные заседания пионерской дружины, на которых разбирались нудные вопросы, меня благополучно миновали, и все, конечно, мне завидовали. 

А. Пичугин 

— Завидовали, действительно? 

Прот. Михаил Дудко 

— Завидовали, потому что после уроков надо было оставаться и обсуждать эти темы нудные. 

К. Толоконникова 

— И при этом никаким изгоем из детского коллектива вы не стали? 

Прот. Михаил Дудко 

— Это бывало очень по-разному. Я лично не стал никаким изгоем, для меня, наоборот, это было интересно. Но разные люди и разные дети очень по-разному проходили вот этот этап. Это зависело во многом от личных характеристик того человека, которого пытаются сломать. Но вот у меня это получалось так, что другим детям со мной было интересно. 

А. Пичугин 

— То есть это не влияло на дружбу вашу со сверстниками абсолютно никак? Они не смотрели свысока на вас, не прорабатывали вас, не пропесочивали, как это мы, люди уже другого поколения, видим в «Ералаше» каком-нибудь или в детских фильмах 60-70-ых годов? 

Прот. Михаил Дудко 

— Конечно, это всегда было фоном практически любых отношений — детских или детей со взрослыми, с преподавателями. Конечно, я об никогда не забывал, но у меня это прошло довольно спокойно, потому что я и учился прекрасно, и язык был подвешен. Так что это было нормально, это было интересно для всех, даже для преподавателей — они любили со мной поговорить, это было им интересно действительно. И вот это ощущение стойкости и того, что надо свои убеждения отстаивать, их надо как-то артикулировать, проговаривать, надо уметь отстоять свои убеждения — это было для меня большой школой. И знаете, самое лучшее — это когда ты где-то в учебном заведении учишься что-то делать, а потом идёшь на улицу или на работу и на практике осуществляешь то, чему тебя учат. Вот школой у меня была семья, а школа была для меня таким полем применения этих знаний школы этой домашней, семейной, и в совокупности это было очень интересно, конечно. 

А. Пичугин 

— А вы жили в районе Преображенки где-нибудь, судя по тому, что отец Дмитрий служил сначала в снесённом храме на Преображенской площади, а потом на Преображенском кладбище? 

Прот. Михаил Дудко 

— Нет, знаете, наоборот. Эта практика, кстати, довольно долго существовала, до буквально последних  уже лет — священники, которые жили в одном районе Москвы, обязательно служили в противоположном районе Москвы. То есть мы жили на Речном вокзале, а отец служил на Преображенке. И практически каждый день дорога в одну сторону занимала полтора часа, но каждый раз мы ездили... 

А. Пичугин 

— А вы ездили к отцу всегда? Не в «Знамение» в Аксиньино, например, тоже открытый храм, а туда, на Преображенку? 

Прот. Михаил Дудко 

— Вечером мы могли пойти и в «Знамение», или если это был какой-нибудь праздник на неделе, то тоже это бывало — «Знамение» всё-таки гораздо ближе, там можно было пешком дойти, а туда надо было ехать. Но в воскресный день мама нас собирала, одевала, обувала, и с детских самых лет мы уже в метро ехали туда, на Преображенку, для того, чтобы не просто молиться в храме, но помолиться всей семьёй. 

К. Толоконникова 

— Отец Михаил, вот круг духовных чад отца Димитрия — он такой особенный круг. Нельзя сказать, конечно, что отец Димитрий ставил себя таким духовником для интеллигенции или тем более духовником протестно настроенной, диссидентствующей интеллигенции. Но тем не менее люди были очень разные, очень интересные, и насколько я понимаю, многих он крестил не в храме, а дома. Скажите, а общение с кем вам особенно запомнилось вот в те годы? Кто чаще других, может быть, бывал у вас в доме, в гостях, общался с отцом Димитрием? 

Прот. Михаил Дудко 

— Ну конечно. Кто-то был ближе, кто-то был дальше. Я очень хорошо вспоминаю покойного уже протодиакона Николая Поповича, который был частым гостем у нас дома. В те годы это был человек не в сане, он был юристом, он был фронтовиком, как и отец, и он был крайне интересным рассказчиком. Потом пути его и отца разошлись уже в более позднее время, но я прекрасно помню, как он рассказывал и о своём фронтовом опыте, и о том, как он нашёл веру, и по преимуществу о тех книгах, которые он прочитал, которые читал отец, потому что он был такой большой библиофил, любитель литературы. Он говорил, что если бы он не поступил в своё время в семинарию, то он обязательно попытался бы поступить в Литературный институт. Литературный талант у него был, несколько книг, именно художественных, а не публицистических, написал, для него это было интересно. И для Николая Петровича — так мы его звали, — а потом отца Николая, это было тоже интересно. Да, если совсем раннее какое-то детство вспомнить, то довольно многие люди из тех, кто потом оказался за границей, за рубежом, были частыми гостями у нас. В частности я помню известного исследователя обновленческого раскола Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина... 

А. Пичугин 

— И обновленческого дьякона. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да-да... который тоже крайне интересный собеседник был и крайне колоритной личностью, который тоже всегда разговаривал и с детьми... 

К. Толоконникова 

— А впоследствии, когда он эмигрировал, вы продолжали поддерживать отношения? Какая-то переписка могла существовать? 

Прот. Михаил Дудко 

— Это было очень сложно, конечно — поддерживать отношения любого рода. Потому что человек, который уезжал за границу, он уезжал в никуда, то есть связи прерывались. Приходили иногда из Люцерна открыточки — там он поселился в последние годы жизни. 

А. Пичугин 

— Он же недолго за границей прожил — он так трагично погиб, нелепо. 

Прот. Михаил Дудко 

— Вот, к сожалению, жизнь на Западе оказалась для многих сюрпризом, и к сожалению, не самым приятным сюрпризом. Поэтому те, кто уезжал тогда на Запад, а выезжали многие, те оказывались уже в другом мире и отрезанными от России. В свою очередь те, кто оставались в России, были отрезаны от них. Ну и отец, надо сказать, несмотря на то, что ему делали намёки, я имею в виду власть, что, может быть, вы соберётесь уехать куда-нибудь, и головную боль снять у соответствующих... 

К. Толоконникова 

— Мы вас выпустим... 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, это было довольно просто, и в общем, возможно, даже планировалось некоторыми органами... 

А. Пичугин 

— А в семье не обсуждали возможность отъезда? 

Прот. Михаил Дудко 

— В семье это обсуждали, но в негативном контексте. То есть отец всегда говорил, что для него это неприемлемый абсолютно выход. 

К. Толоконникова 

— То есть это не рассматривалось как выход вообще? 

Прот. Михаил Дудко 

— Это рассматривалось как нечто недопустимое, невероятное.  

А. Пичугин 

— А какие были взаимоотношения между отцом Дмитрием и его сослужителями? Потому что мы читаем про то, что в Никольский храм на Преображенском кладбище в воскресные дни порой невозможно было зайти — так было много народу, которые пришли пообщаться, послушать проповеди отца Дмитрия и пообщаться с ним после службы, если была такая возможность. Как на это смотрели те, кто с ним служил — не обязательно в одном храме, но вообще московское духовенство. Потому что, например, есть воспоминания отца Вячеслава Винникова, к сожалению, покойного, тоже известного московского священника, который рассказывал, что один из известных московских протоиереев, я не буду называть его, ещё до тысячелетия Крещения Руси говорил: «Нам нужно знать, кто приезжает к твоему настоятелю», — настоятелем был митрополит Нифон, собственно он до сих пор сейчас настоятель в храме в Архангельском переулке. Понятно, что это был некий элемент сотрудничества в своё время этого протоиерея с органами. И за это отцу Вячеславу обещали крест с украшениями. Понятно, что всё было, и зависть в том числе, наверное, такого рода, что к отцу Дмитрию приходит такое количество народа. И то, что он говорит, возможно, входило в противоречие взглядов этих священников с... ну противоречие какое-то их личное. 

К. Толоконникова 

— И вообще, мне кажется, он был такой белой вороной на фоне московской поповки, да? 

А. Пичугин 

— Вот как выглядело это общение? И была ли зависть какая-то? 

Прот. Михаил Дудко 

— Во-первых, я должен сказать, что не было такой ситуации, что у него полным-полно народу, храм забит, когда он служит, а у других священников храм полупустой. По одной простой причине: храмы тогда в Москве вообще все были забиты до отказа. Поэтому, что у одного священника, что у другого — разницы особой не было. Храмы были полны — их было мало, а людей, которые желали хотя бы свечку поставить, просто помолиться, было очень много. Поэтому в этом смысле тут разницы не было. Была разница в работе с людьми или во время службы, или после службы. Сейчас даже трудно себе представить, но в храмах Москвы в то время услышать живую проповедь было очень сложно. То есть служили люди, священники говорили отпуст, и на этом дело заканчивалось — всё. Трудно было просто поговорить со священником. 

А. Пичугин 

— Простите, можно и сейчас услышать в некоторых храмах, когда священник выходит после отпуста и произносит вот эти сакраментально-советские слова: «Дорогие братья и сестры, следующая служба состоится в нашем храме через неделю, в субботу, в 17 часов». 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, наверное, тоже так бывает. Чаще бывает другая, довольно печальная, на мой взгляд, картина, когда священник выходит, и его невозможно остановить, хотя то, что он говорит, известно подавляющему большинству прихожан в большей, может быть, степени, и они могли бы об этом лучше рассказать, чем сам священник. Так что тут тоже есть определённые сложности и трудности. Но тогда проблема была в том, что живого слова не услышишь, и трудно было просто поговорить с любым батюшкой даже на исповеди. Сейчас исповедь всё-таки это норма абсолютная, а тогда была так называемая общая исповедь — тоже нормой была. И священник выходил где-нибудь к «Херувимской», читал молитвы перед исповедью, а потом очень быстро вслух произносил те гипотетические грехи, которые могли быть у каждого. Люди вслух отвечали: «Грешен, батюшка!» — подходили очень быстро, такой ручеёк устраивали, под епитрахиль и уже шли на Причастие. Это так называемая общая исповедь практиковалась. 

К. Толоконникова 

— А отец Димитрий как относился к этой практике? 

Прот. Михаил Дудко 

— И вот он к этому относился как раз крайне отрицательно. И главной, может быть, чертой его было очень серьёзное отношение к исповеди. Всегда, особенно когда это стало возможным уже не в Москве, а под Москвой, он всегда перед самым Причастием выходил и начинал исповедовать. Увы, разрыв между окончанием Литургии и началом Причастия иногда доходил до часа, то есть это довольно долго всё было, но он всех исповедовал, в это время читали поучения, читали молитвы. И потом была длительная проповедь, очень даже иногда длительная, иногда до часа, но которая выслушивалась всеми предстоящими, как какой-то глоток живой воды. 

А. Пичугин 

— Мы сейчас подробнее, я думаю, про это поговорим, потому что это интересная тема как раз в рамках нашего разговора. Сейчас небольшой перерыв, буквально минуту. Напомним, что протоиерей Михаил Дудко, настоятель храма святителя Иннокентия Московского в Бескудникове, гость программы «Светлый вечер». Я — Алексей Пичугин, и моя коллега Ксения Толоконникова, директор музея и исследовательского центра «Советский Союз: вера и люди», здесь. 

А. Пичугин 

— Возвращаемся в студию светлого радио. Напомню, что сегодня здесь в гостях протоиерей Михаил Дудко — настоятель храма святителя Иннокентия Московского в Бескудникове, главный редактор газеты «Православная Москва». Программу эту мы ведём совместно с Ксенией Толоконниковой — директором музея и исследовательского центра «Советский Союз: вера и люди». 

К. Толоконникова 

— Мы сейчас начали, как мне кажется, очень интересный такой разговор о богослужебных и пастырских практиках, затронули исповедь. А меня интересует такой вопрос: не секрет, что советское благочестие такое предполагало очень редкое причащение — один, два раза в год, предположим Великим постом и Рождественским постом. А каков был взгляд отца Димитрия на этот счёт? 

Прот. Михаил Дудко 

— Он был, в общем, довольно традиционный для священника — традиционный в том смысле, который вкладывался тогда, в те годы. То есть он не старался причащать всех на каждой Литургии, на которую люди приходили. Это было связано в том числе и с его очень серьёзным отношением к исповеди. Каждый раз, когда люди приходили, он исповедовал подолгу каждого человека. Но во много он, конечно, тоже дитя своего времени, не ломал он в этом смысле традиции, хотя и каждый раз во время проповедей призывал причащаться почаще. Но что значит «почаще»? Вот я потом исследовал этот вопрос, старался, по крайней мере, исследовать, например у Амвросия Оптинского, который тоже без сомнения дитя своего времени — он тоже говорил, скажем, о причащении постами и на День Ангела, то есть получалось где-то 5-6 раз в году. Приблизительно, может быть, то же самое говорил и отец. В среднем люди, которые ходили к нему, причащались раз в месяц, и тогда это считалось частым причащением. 

А. Пичугин 

— Да, очень частым для советского времени, конечно. 

К. Толоконникова 

— А вот причащение на Пасху — не секрет, что в это время в московских храмах прихожан на Пасху не причащали практически. Причащали алтарную братию, может быть, в алтаре, а к Чаше миряне не подходили. А как это было в вашем случае? 

Прот. Михаил Дудко 

— Дело вот в чём: он никогда не был ни в одном приходе за всю историю своей жизни настоятелем. Поэтому вводить какие-то свои порядки на приходе он не имел возможности. Но в общем этот вопрос никогда особенно и не вставал. Иногда бывало, что он прорывался и причащал всё-таки кого-то и в большие праздники, в том числе и на Пасху. Но это всегда было исключением, потому что, конечно, при таком огромном стечении народа и при очень ограниченной возможности человеческой для священников, которые там вдвоём, редко втроём, проводили весь Великий пост в исповедях, в каких-то требах и так далее, конечно, для них это было крайне сложно и крайне трудно — причастить всех. 

К. Толоконникова 

— Физически просто тяжело.  

А. Пичугин 

— То есть вот это непричастие на Пасху напрямую никак не могло быть связано с противодействием со стороны властей. Казалось бы, да? А с другой стороны, может быть, это какая-то более ранняя традиция — ещё дореволюционная. Вот я, например, ничего не знаю о дореволюционной традиции причастия или непричастия на Пасху, но я помню, что, к сожалению, даже ещё в 2000-е годы, совсем недавно, я сталкивался с тем, что старые священники до сих пор своих прихожан — ну, может быть, не до сих пор, но по крайней мере ещё 5-6 лет назад, на Пасху не причащали. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, это было. И я запомни, даже в начале моей пастырской практики, а это всё уже 90-е годы, одного старого батюшку, который на Светлой седмице вышел на исповедь и увидел огромную очередь людей, которые желали исповедоваться, значит и причаститься, соответственно, и начал свою проповедь перед ними с таких слов: «Смотрю я на вас и противно мне. Всё у вас наоборот: постом вы не причащаетесь, а вот когда Пасха вы все пришли сюда причаститься!» Это было немножечко забавно, я думаю, некоторые даже и обиделись люди. Но вот у него в голове был такой патерн, был образ такой, что постом надо готовиться, поститься, причащаться. А после того, как пост закончился, нужно радоваться, но радость эта не связана с Причастием. 

К. Толоконникова 

— Разговляться надо, словом. 

Прот. Михаил Дудко 

— Разговляться, радоваться и забыть про всю эту подготовку к Причастию, все эти религиозные обязанности, которые обязан каждый верующий исполнять, как... ну не страшный сон, но оно в прошлом — всё, сейчас время радости, а радость никак почему-то с Причастием не связана была. Да, это было обычно, и в те годы, конечно, это тоже было довольно обычно. Конечно, были в этом подходе и определённые плюсы. Плюсы какого рода: сейчас по какой-то причине, я не знаю, это для меня тоже тайна, но общение с Богом, Богообщение, почему-то во многом сейчас связывается именно с Таинством Причастия. Конечно, Таинство Причастия — это великая благодать, великое Таинство, но тем не менее просто о молитве, которая очень важна и которая и дома, и в храме составляет сердцевину делания любого верующего человека, она сейчас отодвинулась как-то сейчас на второй план: первое — это Причастие, всё остальное — второстепенное. Вот тогда на первый план, конечно, выходила молитва, качественная молитва, правильная молитва, молитва во время службы, независимо от того, причащался ты или не причащался. И надо сказать, что качество этой молитвы во многом было лучше, чем сейчас. Я могу даже объяснить, почему лучше, чем сейчас. Потому что, знаете, когда со стороны есть серьёзное, очень сильное давление, и когда многие люди, идя в храм, прекрасно понимают, что им приходится чем-то жертвовать: хорошим образованием, например, или работой на какой-то работе, на которую верующих, активно верующих, просто не берут и так далее. 

К. Толоконникова 

— Защитой диссертации. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да. Всё это было где-то в стороне, люди жертвовали чем-то, и конечно, это качество молитвы поднимало на совсем другой уровень. И есть ещё чисто техническая сторона: всё-таки туда шли люди, которые могли, например, очень внятно, хорошо прочитать Шестопсалмие, например; или люди, которые прекрасно могли петь — качество хоров было прекрасным в Москве, качество чтецов тоже было очень хорошим. Вообще, служба была очень благолепной, красивой, замечательной, поэтому во многом люди, которые приходили случайно иногда в храм, они цеплялись вот за это — они видели благолепие церковной службы, они впечатлялись этим, чисто эстетическое впечатление было очень сильным, и многие оставались благодаря этому. 

К. Толоконникова 

— Да. Например, в Скорбященский храм на Ордынке люди специально ходили услышать Чайковского, например, или Рахманинова — больше ни где нельзя было услышать, ни в одном Большом зале консерватории нельзя было этого услышать. Но вот возвращаясь к качеству молитвы... 

А. Пичугин 

— Прости пожалуйста! Говорят же, что владыка Киприан (Зернов), настоятель храма, специальные проповеди готовил к этим дням, когда «Всенощная» Рахманинова, «Литургия» Чайковского, эти проповеди были специально скорректированы для пришедшей московской нецерковной интеллигенции. 

К. Толоконникова 

— Да, для меломанов. Как в этом отношении была устроена, так сказать, ваша домашняя, малая церковь? Как отец Димитрий — здесь-то он был как раз настоятелем — как он устраивал вот этот домашний, молитвенный, церковный быт? 

Прот. Михаил Дудко 

— Надо сказать, что дом у нас почти всегда был полон людей, двери были открыты и в переносном, и в буквальном иногда смысле. 

К. Толоконникова 

— «Двери на петлях не держатся» — есть такое выражение. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, это верно абсолютно, то есть людей всегда было много. И если на утренние молитвы, конечно, к нам люди не поспевали иногда, то когда мы, дети, становились на молитву вместе с родителями — а это всегда было обязательно, не было случая на моей памяти, когда бы отец вместе с нами, детьми, пропустил бы вечернюю молитву. Утреннюю иногда бывало, потому что в школу ушли или в институт и так далее, а вечерние молитвы всегда были вместе. 

К. Толоконникова 

— И даже когда он служил уже в Подмосковье, он всё равно приезжал... 

Прот. Михаил Дудко 

— Когда его не было дома, конечно, это была другая история. 

А. Пичугин 

— А вы не переезжали вместе с ним в область, нет? 

Прот. Михаил Дудко 

— Нет, мы не переезжали в область, он продолжал сам жить в Москве. И поездка на службу... 

А. Пичугин 

— В Орехово-Зуево или под Щёлково. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, если в первый период его служения поездка на службу занимала полтора часа, как я говорил, — на другой конец Москвы, на Преображенку, — то когда он служил уже где-нибудь в Черкизово, эта же самая дорога занимала уже четыре часа в один конец, поэтому там приходилось ночевать, приезжать — службы были не каждый день. Но это была целая история, целое испытание. 

К. Толоконникова 

— А машины не было? 

Прот. Михаил Дудко 

— Машины у нас никогда не было, поэтому всё это было довольно сложно. 

А. Пичугин 

— Это, простите, опять же тот же покойный отец Вячеслав Винников вспоминал: он служил в храме в Измайлове, а жили они на «Чертановской», что ли, на другом конце Москвы — как вы и говорите, по той самой практике. И когда у него была, скажем, Утреня, Литургия и Всенощная в один день и ещё куча треб, естественно, вот в маленький перерыв между требами он успевал съездить из Измайлово в Чертаново, пообедать — ему супруга готовила обед — и вернуться к остальным требам в Измайлово и к Всенощному бдению. 

Прот. Михаил Дудко 

— Если вернуться к практике молитвы, которая у нас была, как я уже сказал, неукоснительной, такой обязательной — это очень хорошо, кстати говоря, когда ребёнок не думает: будет молитва или не будет, например, нельзя ли улизнуть от этого — такое иногда бывает в детской голове, проскальзывает. 

К. Толоконникова 

— Да и не только в детской... 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, и не только в детской. Это было обязательно, это было нормально, поэтому молитва, в особенности вечерняя, иногда собирала довольно большое число людей, которые оставались до позднего вечера для того, чтобы поговорить о чём-то, поисповедоваться иногда — дома отец тоже исповедовал. Поэтому молитва была совершенно неукоснительным и важным элементом каждодневной жизни. И кроме обычных молитвословий, которые были в молитвослове, обычного правила вечернего или утреннего, молитва обязательно дополнялась. Дополнялась она так называемой ектеньей, но ектеньей её условно можно назвать, потому что отец, как священник, начинал её: «Помилуй нас, Боже...» — как обычно, просительная такая ектенья. А дальше уже каждый из тех, кто присутствовал, должен был обязательно добавлять своё прошение на этой ектенье. И просили действительно очень о многом, некоторые смущались. Я помню, молился о семье, кто-то о чём-то другом молился, но каждый присоединял к этой ектенье своё прошение. Это было практикой такой живой молитвы, которая не очень характерна, на самом деле, для Православия, молитвы своими словами. И поначалу, если неожиданно он просил кого-то произнести своё прошение, люди отказывались даже, то со временем, переосмысляя это и приходя второй, третий, четвёртый раз на молитву, они уже понимали, что им надо тоже что-то сказать, и это было интересной такой практикой. 

А. Пичугин 

— Мы напомним, что в гостях у светлого радио протоиерей Михаил Дудко, настоятель храма святителя Иннокентия в Бескудникове, главный редактор газеты «Православная Москва». А как изменилась ваша жизнь в 80-м году, когда отца Дмитрия арестовали? Вообще как это произошло, вы помните? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, в общем я помню. Я тогда был вне дома, за мной приехали, приехали ребята из соответствующих органов. У нас жизнь была такая довольно бурная, поэтому обыски у нас проходили по разным поводам довольно часто. И вот этот обыск, на который меня забрали, привезли, был третьим или четвёртым уже в моей жизни, поэтому я приблизительно знал, как себя вести. 

К. Толоконникова 

— А что-то изымали при этих обысках? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, конечно, изымали в том числе и религиозные книги, но попадали книги и конкретно антисоветские просто: Авторханов какой-нибудь, Солженицын и так далее — это естественно, это изымалось всегда. Но религиозные книги считались, как бы сказать, неблагонадёжными, особенно изданные за рубежами нашей родины, Советского Союза, и изымались тоже. И вот в этом 80-м году, который мне памятен печально, я тоже сидел, помню, смотрел, как огромную библиотеку отца по книжке перебирают, смотрят, нет ли чего-нибудь между страничками, нет ли каких-нибудь тайников. И я не знал ещё тогда, потому что об этом никто не говорил, что отца уже арестовали, что он уже на Лубянке, мама оставалась в храме тогда — храм этот был уже «Гребневской» иконы Божией Матери. 

К. Толоконникова 

— А его арестовали в храме, его забрали из храма? 

Прот. Михаил Дудко 

— Его арестовали из сторожки прихрамовой, соответственно, никого не было, а меня привезли просто потому, что должен быть кто-то из проживающих в квартире для того, чтобы легально, так сказать, законно этот обыск осуществить. 

К. Толоконникова 

— А вы уже были совершеннолетним к этому времени? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, я уже был совершеннолетним.  

А. Пичугин 

— А как они общались — товарищи из органов? 

Прот. Михаил Дудко 

— Я не знаю, как они общались с другими людьми, но со мной общались крайне вежливо, хотя и немногословно, прекрасно понимая, что, в общем, многие вещи из тех, которые они делают, и то, о чём они говорят, будет известно довольно широко, потому что есть связи. 

А. Пичугин 

— В том числе и на Западе. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да. Поэтому общались очень вежливо, очень спокойно. 

К. Толоконникова 

— Образцово-показательно. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да. И я даже помню, чем до сих пор горжусь, что когда в процессе обыска дошли до икон, а за иконой у отца на всякий случай всегда стояли Святые Дары запасные, которыми причащают больных. И когда дело дошло до того, что надо смотреть, а что там есть, я тогда довольно твёрдо сказал, что я не позволю это сделать. И очень твёрдо это так сказал, это было, видимо, заметно, в том числе этим ребятам с Лубянки, и они отступили. Это был интересный такой момент, то есть они не стали... 

К. Толоконникова 

— Они не тронули дарохранительницу? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, они не стали её смотреть, не стали её открывать, несмотря на то, что это по правилам полагалось. Но вот твёрдость на самом деле в общении с органами всегда была очень важна, и люди, которые твёрдо на чём-то настаивали, часто оказывались в более выигрышном положении, чем те люди, которые шли на компромисс. 

К. Толоконникова 

— А когда вы узнали, что отец Димитрий арестован? 

Прот. Михаил Дудко 

— В тот же день я, конечно, это и узнал. Потом можно было послушать и Западное радио, которое следило за разными перипетиями людей, известных и на Западе и в России. Поэтому я узнал об этом довольно быстро, приехала мама. Мы пытались пройти туда, куда отвезли отца — на Лубянку. Но это, конечно, было невозможно абсолютно, мы с ним не общались ни по телефону, ни лично, конечно. 

К. Толоконникова 

— Всё то время, пока он находился в заключении? 

Прот. Михаил Дудко 

— Всё это время, конечно, это было невозможно. Передачи какие-то носили в Лефортово. 

А. Пичугин 

— А он несколько месяцев в итоге провёл в заключении, да? До лета — с января... 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, он провёл почти полгода в заключении — до июня. 

К. Толоконникова 

— В Лефортово, да? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, это было в Лефортово. 

А. Пичугин 

— После так называемого «покаянного выступления» многие рассказывают, что некоторые прихожане ушли, отвернулись, потом кто-то вернулся, кто-то остался. Но на самом деле ничего, насколько я понимаю, такого трагического в отношении с людьми не произошло, то есть как приходили, так и приходили, как был отец Дмитрий популярен среди своей паствы, так он и продолжал оставаться духовником. 

Прот. Михаил Дудко 

— Ну как сказать? Конечно, паства во многом поменялась. Это было вызвано очень простыми причинами: многие из тех, кто приходил к отцу, считали его не только религиозным деятелем и деятелем политическим... 

А. Пичугин 

— Диссидентом, в общем. 

Прот. Михаил Дудко 

— Религиозным диссидентом. И надо сказать, что некоторые поводы он, конечно, для этого давал. Тем более что религиозное диссидентство — это было особенной такой частью вообще диссидентского движения в то время. Тем более что один из лучших его друзей, который был моим крёстным даже, отец Глеб Якуни, он в конце своей жизни уже, пожалуй, в большей степени был диссидентом, чем священнослужителем. И конечно, очень многие воспринимали и отца точно так же, как, скажем, того же отца Глеба Якунина, как человека, священническое служение которого неразрывно связано с критикой советской власти, с критикой коммунистической идеи как таковой и так далее. 

К. Толоконникова 

— А сам он как себя воспринимал? 

Прот. Михаил Дудко 

— Отец всегда это подчёркивал, что он в первую очередь священник, во-первых. Во-вторых, он всегда говорил, что если он протестует против власти, то это не из-за каких-то особенностей социального учения коммунистического, а из-за того, что неотъемлемой частью коммунизма является атеизм. И вот атеизм — это и было то, против чего он всегда боролся, но это всегда воспринималось не только как борьба с какой-то идеологией атеистической, а как борьба с советской властью. 

А. Пичугин 

— Вот меня потом, конечно, несколько удивило то, что действительно отец Дмитрий говорил, что Сталин — верующий человек, и призывал молиться как за Ленина, так и за Сталина. Но вот призыв к молитве я вполне себе понимаю и представляю, но вот сам посыл про верующего Сталина для меня в какой-то момент стал удивительным. 

Прот. Михаил Дудко 

— Знаете, всё-таки я — не отец, для меня многое из того, что уже на последнем этапе своей жизни говорил отец, не всегда является близким. 

А. Пичугин 

— Нет, а дело не в этом, дело в том, как он это объяснял. Потому что всё равно мне кажется, что это какой-то огромный жизненный опыт, в том числе пастырский опыт, опыт молитвы, наверное, привёл его вот к таким взглядам. 

Прот. Михаил Дудко 

— Я помню динамику его отношения, скажем, к тому же Сталину. Я могу вспомнить, как в 70-е годы он довольно часто рассказывал о том, что ему хотелось бы простить Сталина хотя бы за то, что, благодаря его правлению, он провёл несколько лет в лагерях сталинских. 

К. Толоконникова 

— Я, насколько знаю, отец отца Димитрия тоже был арестован в 1937 году, то есть семья пострадала, да? 

Прот. Михаил Дудко 

— Да и его отец был арестован на три года, он провёл их как раскулаченный за пределами... и вернулся, как он рассказывал, увы, человеком, уже сломленным и отнюдь не жизнерадостным, он уединялся, где-то читал Евангелие, но ему бы и в голову не могло прийти идти проповедовать, скажем, как это делал отец. Отец, после почти девяти лет отсидки под Интой, — это же при Сталине было — он вернулся очень жизнерадостным человеком, полным сил и желанием наверстать те годы, которые у него отняли. 

А. Пичугин 

— Его посадили в 26 лет. 

Прот. Михаил Дудко 

— Вот это тогда был, в общем, расцвет его фактически. 

К. Толоконникова 

— А за что его взяли? 

Прот. Михаил Дудко 

— Его взяли за стихи. Я сейчас не могу привести по памяти сами стихотворные строки, но приблизительно звучало это так, что он рассказывал о какой-то деревне, в которой все в голодное время, благодаря действиям советской власти вымерли, и вот он идёт по этой деревне, и только флаг над сельсоветом и висит — там кто-то сидит из тех людей, которые близки к власти. Вот приблизительно в этом стиле были выдержаны стихи, и он их сделал известными, кому-то читал, кто-то его выдал... 

К. Толоконникова 

— Я просто прочла, что, якобы, он опубликовал какие-то стихи в начале 40-х годов в газете, находившейся под контролем оккупационных властей. Но после этого он был призван в армию, служил, потом поступил... 

А. Пичугин 

— Воевал ещё... 

Прот. Михаил Дудко 

— Нет, он действительно был в оккупации некоторое время, какие-то стихи, возможно, он публиковал и в прессе тогда, но что-то такое совершенно лирическое, скажем так. Но уже обучаясь в семинарии и потом на первом курсе Духовной академии, он продолжал, разумеется, свою литературную деятельность, в том числе писал стихи. И кто-то из его собратьев-семинаристов всё-таки это сделал. 

А. Пичугин 

— Кстати, про лагеря он рассказывал в советский период? — в 60-е годы, в вашем детстве, в 80-е. 

Прот. Михаил Дудко 

— Да, конечно, он очень много рассказывал и фронт, и про лагеря, потому что понятно, что люди, которые приходили к нему, они интересовались этим периодом его жизни. И он довольно много рассказывал о том, как это было. Но мне запомнился один такой довольно короткий эпизод. С самого начала его пребывания там, как он приехал, точнее их привезли на это место, и когда он это увидел, это почувствовал — этот холод и голод, — то он понял, что здесь и недели не проживёт, это невозможно, это нечеловеческие условия абсолютно. И потом он всегда добавлял: «И я прожил там девять лет!» 

А. Пичугин 

— Я всё время вспоминаю стихотворение отца Глеба Якунина, написанное после выхода из лагеря, по переезду в ссылку. Сейчас я по памяти не приведу строчки из него, но тем не менее я всех призываю его найти — про ощущение священника, который сейчас находится... ему не нужны ни ордена церковные, ни награды, а вот само переживание близости Бога в таком состоянии. И вот да, я сейчас приведу маленький кусочек: «Но Ты, Господи, тогда меня помяни, одинок ордерок — бирку с именем увидав на моей груди. Ты возвёл меня Сам в высший — зековый сан, Царством Божиим награди», — такое стихотворение, да. Спасибо большое, нам надо уже заканчивать программу. 

К. Толоконникова 

— Увы. 

А. Пичугин 

— Да, увы. Час всего, а такое количество тем... 

К. Толоконникова 

— И столько ещё всего не договорено. 

А. Пичугин 

— Можем продолжить этот разговор. Я надеюсь, что отец Михаил придёт к нам ещё — поговорим об этом времени, о котором можно говорить бесконечно. Да у нас сама программа призвана, в рамках «Светлого вечера» вот этот цикл передач призван говорить о времени с конца 40-х, с послевоенного времени, до тысячелетия Крещения Руси, до 1988 года. Мы разбираем бытовую сторону жизни христиан этого времени, об этой стороне жизни говорится очень мало, к сожалению. 

К. Толоконникова 

— О быте и бытии мы стараемся говорить. 

А. Пичугин 

— Да, и об этом надо говорить. Спасибо. Протоиерей Михаил Дудко, настоятель храма святителя Иннокентия Московского в Бескудникове, главный редактор газеты «Православная Москва», был здесь с нами сегодня. Мы с директором музея «Советский Союз: вера и люди» Ксенией Толоконниковой прощаемся с вами. 

К. Толоконникова 

— До свидания! Доброго вечера! 

А. Пичугин 

— Спасибо. Счастливо.