«Писатель Федор Абрамов». Исторический час с Дмитрием Володихиным

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, поэт Сергей Арутюнов.

Разговор шел о личности, судьбе и литературном творчестве писателя Федора Абрамова, одного из основоположников жанра деревенской прозы в Советском Союзе. О том, какой в своих произведениях он показывал жизнь в деревне в послевоенные годы, о тяжестях и горестях этого времени, а также о свете в людях и сохранении веры.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин

—Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это — светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире «Исторический час», и в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы с вами разговариваем об одном из знаменитейших писателей советского времени — и, как ни странно, этот человек — один из тех немногих, кто говорил на максимуме правду, насколько её можно было сказать, о жизни в советской стране, и, в особенности, в советской деревне. Он был возвышен советской властью, и одновременно получил от неё огромное количество издевательств, травли, боли, то есть, это одновременно великий человек, хорошо известный, и человек, которого нещадно били на протяжении десятилетий, фигура для послевоенной советской литературы огромная. Итак, давайте его, наконец, назовём — Фёдор Александрович Абрамов, основатель той почвы, из которой потом выросла деревенская проза. Его нельзя с полным правом назвать деревенщиком — он шире этого понятия, но он стал основателем того поколения литераторов, которых потом стали адекватно называть деревенщиками. У нас в гостях замечательный поэт, писатель, литературный критик, главный редактор портала «ПравЧтение», доцент Литературного института Сергей Сергеевич Арутюнов. Здравствуйте.

С. Арутюнов

—Здравствуйте.

Д. Володихин

—Собственно, он и будет сегодня нашим проводником, нашей нитью Ариадны по сложной и запутанной судьбе Фёдора Александровича. Давайте начнём, по традиции, с визитной карточки этого писателя.

С. Арутюнов

—Судьбу Фёдора Александровича я бы запутанной вообще не назвал. Весь путь прямой и ровный, как стрела, никаких отклонений ни вправо, ни влево, прочерчена с 1920 по 1983 год, как полёт стрелы, которую младший братик Иванушка посылает прямо в болото и попадает прямо в лягушку, прямо в царевну.

Д. Володихин

—То есть, царевна была убита?

С. Арутюнов

—Нет, стрела по назначению пришла, и счастье пришло, только пришло оно уже после. Вот, когда мы с вами сидим и разговариваем о Фёдоре Александровиче — это и есть то самое счастье, которое опоздало лет на 40.

Д. Володихин

—То есть, счастье пришло, когда Фёдора Александровича не стало. Ну, это печальная история.

С. Арутюнов

—Нет, она не печальная, а очень светлая. У нас и радио светлое, и история эта светлая. Потому что, родившись в 1920 году, Фёдор Александрович не мог бы рассчитывать ни на что, ни на малейший пункт своей биографии.

Д. Володиин

—Ну вот, разбираясь с Фёдором Александровивем, всё-таки хотелось бы услышать пару фраз о тех чертах его творчества, его личности, о его текстах, которые надо знать в первую очередь и которые должны всплывать на устах и в головах нашей аудитории, когда заходит разговор о Фёдоре Абрамове.

С. Арутюнов

—Тетралогия, условно названная «Пряслины» — это четыре романа, которые нужно читать последовательно, от начала и до конца — это и емть тот становой хребет, на котором всё коренится. Вообще, надо сказать, что профессионального образования именно писательского Фёдор Александрович не получал. Он был критиком всю жизнь, литературоведом, он учился на литературоведа, а остался писателем. Но, когда он увидел, что творится в литературе, он не мог не сделаться литератором, писателем. Не мог не сделаться, потому что он решил своим делом доказать, что литература советская может быть куда лучше, чем она была.

Д. Володихин

—Ну, отчасти получилось. Что ж, давайте попробуем начать с азов. Итак, Фёдор Александрович Абрамов, по рождению крестьянин из крестьян, причём с Севера, из небогатых крестьян Архангельской области, из глухой деревни — даже не из села. И, действительно, это человек, которому ничего не светило в этой жизни, но кое-что он изменил в ней.

С. Арутюнов

—Он родился в 1920-м году, в совершенно обычной крестьянской семье, в деревне Веркола — вы чувствуете, что это — не совсем обычное русское название, потому что это такой край северный, где и финны, и угро-финны проживали. Веркола Архангельской области. Школа находилась за 45 километров аж, пришлось мальчика — по 45 километров каждый день не набегаешься, он уже смолоду был вне деревни Веркола — и что случилось с ним, какое взросление ожидало его? Взросление страшное, такое же, как у Ивана Сергеевича Шмелёва — ранняя смерть отца. Почему, можно сказать, погиб его отец? Сделалась непогода, и пошёл он в своей худой обуви куда-то по своим крестьянским делам, и сумел вернуться после этого, но почувствовал, что плохо ему, отвезли его в райцентр, что-то пытались сделать, а тело его забирал уже старший брат Фёдорэ, забрал тело отца, а были они совсем мальчиками. Исток печальный. Вот исток. Вы знаете, все в деревне говорили их матери — огромная семья — что придётся ей их в детдом отдать. Она — женщина, воспитанная в старой вере — сказала, что никаких детдомов для её детей не будет. Она подняла всех, всех подняла до единого. Всем было дано образование, все выросли.

Д. Володихин

—Ну, хорошо. Это, действительно, подвиг, подвиг матери, но давайте посмотрим: даже получив среднее образование, на что-то большее претендовать в советской жизни было сложно. Фёдор Александрович должен был учиться как сумасшедший, чтобы подняться над уровнем сельского образования, и куда-то из этого круга, очень небогатого, и очень, скажем так, для подъёма на верха культуры не перспективного, всё-таки выйти.

С. Арутюнов

—Он ещё до войны поступает на филологическое отделение Ленинградского государственного университета с лучшими характеристиками из всех школ, где он только побывал. Его выделяли за отличные успехи в учёбе в тех местах, где понимание того, что значит, хорошо знать литературу и знать её вообще, достаточно размыто. У мальчика могли от зубов отскакивать все эти имена, но как понять, что он достаточно одарён? Такие учителя были тонкие, они заметили что ребёнок одарён выше среднего, они дали ему эти характеристики. Он был награждён отрезом ткани, тем, чем деревня могла вообще награждать талантливого ребёнка. Ну, что же, получается так, что в детские годы, в юные годы Фёдор Александрович, не имея никаких связей и никакой среды, которая могла бы его поднять, за счёт собственного огромного ума и трудолюбия вышел, скажем так, в птицы более высокого полёта, чем вся сельская и деревенская культура, находившаяся в 1920-1930 годы в плачевном состоянии. Ну, чтобы следовать пути грубых аналогий, я скажу: это всё равно, что в 16 лет поднять в толчке или рывке над головой килограммов 140-150. То есть, это из тяжёлой атлетики термин, но выжать над головой такой вес вчерашнему подростку кажется чем-то нереальным, из области фантастики. И вот, он попадает в ЛГУ, до войны он ничем не успел обосновать своё творчество и честно ушёл ополченцем в 1941, по-моему, получив два тяжёлых ранения. Сентябрь 1941 года — это ранение в руку, причём настолько серьёзное, что его отправляют в месячный отпуск. Он успевает немного поработать учителем в сельской школе, он не может оправиться, но как только там что-то заживает и что-то зарубцовывается, он мигом отправляется на фронт и получает уже такое ранение. Ситуацию опишу: штурмовая группа должна была разрезать многоярусное проволочное заграждение фашистов. Первые десять человек — это смертники, он был то ли восьмым, то ли десятым. Крупнокалиберный пулемёт работает по ним каждую секунду, очередь не прерывается. Фактически, это одна длинная очередь. Падает один, второй, третий, прикрываясь телами товарищей — это единственная защита. Он успевает что-то подрезать — и получает перебив крупным калибром обеих ног. Его спасает чудо, потому что весь этот завал русских тел, этот холм конечностей и голов считается просто мёртвым местом, братской могилой, не присыпанной землёй. Санитары поздно ночью, в общем-то, вот эта похоронная команда, он собирает все оставшиеся силы, чтобы подать голос. Ему открывают глаза, видят, что они не закатились, выволакивают из груды тел и успевают подлечить. С 1942-го года он мог бы уже не работать в этой отрасли, но он находит себе место и сперва становится следователем, а потом — и старшим следователем.

Д. Володихин

—А вот до того, как он стал сначала следователем, а потом — старшим следователем в СМЕРШ, потому что к строевой службе он не был уже пригоден, он успел побывать ещё в осаждённом Ленинграде, едва живым был оттуда эвакуирован, он имел огромное количество наград: медалей и орденов, и, пожалуй, самой драгоценной его медалью была медаль «За оборону Ленинграда». И он имеет возможность не служить, но всё-таки служит в СМЕРШ.

С. Арутюнов

—Да, это архангельский СМЕРШ, это огромный участок Северного фронта, где происходят, может быть, не какие-то осевые события, потому что, если отсечь Север, казалось бы, опасность только для Ленинграда здесь, и всё рассматривается с точки зрения блокады, которая была снята в 1944 году. И идёт война в Заполярье, которая осуществляется при помощи авиации и флота — иначе там было нельзя. И вот, он мобилизуется из СМЕРШа только в 1945 году, он прошёл войну от начала до конца.

Д. Володихин

—Дорогие радиослушатели, Фёдор Абрамов — человек из народа. И обсуждение его творчества будет сопровождаться песнями, которые вышли из народной почвы. Сейчас вы услышите Лидию Гаврюшину.

Д. Володихин

—Дорогие радиослушатели,напоминаю вам, что это — светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире «Исторический час», с вами я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы обсуждаем судьбу и труды замечательного российского писателя Фёдора Абрамова. В гостях у нас Сергей Сергеевич Арутюнов, доцент Литературного института, главный редактор портала «ПравЧтение». И я хотел бы сказать, что, как пела Лидия Гаврюшина, такая жизнь была у него. Мало что он для аебя получил из области счастья, больше было трудов, ран, боли. Войну прошёл как честный русский солдат, получил много переживаний, едва жив остался, но, слава Богу, остался жив. За это благодарить надо Господа. Во второй половине 1940-х, после ухода из всех военизированных структур, в том числе, из СМЕРШа, Абрамов возвращается на стезю учёного и преподавателя в Ленинградский государственный университет.

С. Арутюнов

—Казалось бы, после войны жизнь должна просто быть райской. Это же замечательно, что студента талантливого, закончившего после войны университет, взяли преподавателем. Это же замечательно, ведь могли и не взять, могли распределить в какое-нибудь село. Фронтовик — и что, здесь все фронтовики. А он работает, фактически, в столичном городе, что же мы будем здесь преуменьшать! Преподаватель одного из лучших ВУЗов в стране, выходец из простых людей — казалось бы, счастливая судьба! Но как так? И вот, он — преподаватель, он читает лекции, принимает экзамены и зачёты. Ну, и живи себе ещё 30 лет, даже с тяжёлыми ранениями, спокойно живи! Но нет, что вызывает к жизни, какое борение его одолевает, что он вдруг пишет статью, после которой его готовы растерзать?

Д. Володихин

—Наверное, его одолевает взыскание правды. Он много чего в жизни видел и в своей деревне, и, после этого, на войне — и ему хочется говорить правду о жизни своего народа, чтобы эта жизнь выглядела такой, какой она была на самом деле. Ему этого не хватает.

С. Арутюнов

—В романах его встречаются два периода, которые очень хорошо характеризуют его отношение к современной ему, конец 1940-х — начало 1950-х годов, литературе.«А читал ли ты кавалера ордена Золотой звезды господина Бабаевского? Всё у него там — просто золото, я читал — и слезами обливался, это где же такие края? А смотрел ли ты фильм Кубанские казаки?» Это где так ллюди живут, и где такие места? Наверное, на Кубани, до неё ещё и не доедешь! Времени нет. То сев, то покос! " Он выступил со статьёй «Люди колхозной деревни в современной литературе», это 1954-й год. Прошёл год с того момента, как Сталина не стало, и, казалось бы, можно уже опубликовать статью. В этой статье он возмущается тем, как изображаются люди колхозной деревни. И вот одна из ярчайших цитат: «Такое впечатление, что наши люди, крестьяне только и думают — такая вот борьба хорошего с лучшим — как бы побольше добра нажить. А где оно, добро? Нищета сплошная, голод, лишения!» И вот он, тот самый Бабаевский, кавалер ордена Золотой звезды говорит:"Да кто такой этот Абрамов? Я его лично растерзаю, покажите мне его, пусть выйдет!" И начинает тявкать, простите уж меня за выражение, местная пресса, собираются какие-то дикие сходы крестьян, которые должны своего земляка осудить, дескать, зарвался он в своём Ленинграде, обалдел уже совсем, смотрите, что написал. Это что же, вся советская литература о деревне — неправда?!

Д. Володихин

—Ну, что ж. И у Фёдора Александровича очень правильная реакция: раз ругают — значит, сказал что-то важное, раз сказал что-то важное — значит, надо продолжать и идти до конца. И он, скорее, под влиянием критики, которая была высказана в его адрес — и критики, в общем, неадекватной, он — крестьянский человек, он деревню знает, в отличие от тех, кто на него вызверяется и в отличие от тех, кто пишет подложные письма от имени его земляков, на самом деле созданные в местной партийной организации с подписями некоторых деревенских людей, собранными насильственным образом. Он это знает. «Ну, что же?! Давайте покажем её во всей красе, как она есть. Статьи не хватило, значит, теперь нужно к чему-то большему переходить!» И тут начинаются романы — главное дело его жизни.

С. Арутюнов

—Да, шесть лет он пишет роман, первую часть тетралогии «Братья и сёстры», и в 1958-м этот роман выходит? Ну, как будто бы вышел роман, похвалили его за глубокое знание жизни, но, спустя несколько лет, пишет он ту самую повесть «Вокруг да около» , как люди не хотят выходить на замечательное колхозное поле, и приходится их подкупать, обещать им что-то, 30% от сбора, и тогда они выходят, избирают разные предлоги. И сперва она тоже рассматривалась снисходительно: ну, бывают отдельные недостатки в нашей жизни, отдельные родовые пятна капитализма, и так далее, а потом начинают гнобить: как вы можете! Повесть вышла за границей в переводе в 1963 году и названа была «Хитрецы». Был там такой филолог Флойд, перевёл с русского на английский, да ещё и опубликовал. Ну, тут, конечно, травля писателя — как это принято писать в торжественных некрологах — приобретает просто сатанинские масштабы. Его уже просто не отпускают вот эти самые отрицательные отзывы, критика со стороны партийно-хозяйственных органов, постоянные вызовы. А он какую вещь делает? Он приехал в свою деревню, жители которой якобы подписали возмущённое письмо и спросил, подписывали ли они его. На что ему ответили, что не подписывали.

Д. Володихин

—Ну, а что касается его карьеры, теперь она очень своеобразная: уходит он из сферы образования и науки и вынужден теперь положиться на своё перо литератора. Довольно смелый шаг по тем временам: жизнь преподавателя была достаточно обеспеченной, а жизнь литератора — очень неровной.

С. Арутюнов

-Она неровная, но, когда ты вступаешь в Союз писателей СССР, к тебе могут быть применены различные планки, мерки, масштабные шкалы, могут быть и санкции, но всего-то не лишат. На каком-то половинном, четвертинном пайке ты, как член Союза писателей, всё-таки останешься. Будет что-то в жизни — и тут ты рассчитываешь только на свои силы: сколько напишешь — столько и будет. А это, как в крестьянстве, как с пахотой: что посеешь, то пожнёшь. Правда, тут бывают разные природные катаклизмы — ну, не хочет земля родить, начальство непогодится. Поэтому, конечно, на свой страх и риск, Фёдор Александрович к своей цели идёт, с 1958 года по самый 1983-й он этой стезе следует неукоснительно, хоть и горькая она.

Д. Володихин

—Ну, если говорить о первом его романе — напомним, что главный его роман — тетралогия «Пряслины» — и первая её часть «Братья и сёстры», в ней как-то очень умно, по-крестьянски с хитрецой построен. В сущности, глядя на крестьянскую жизнь 1942-го года — в самый апогей войны, самое несчастливое время — Фёдор Александрович рассказывает то страшное, что поразило деревню в те времена. Это было, во-первых, почти полное отсутствие мужчин, которые умирали в тот момеент на фронте. А во-вторых — какая-то страшная, дикая нищета, которая обрушилась на деревню нестерпимо: когда люди ничего не получали за трудодни, работали как сумасшедшие, на этой работе умирали от усталости и болезней. Их стращали и морили публичными наказаниями за то, что человек свыше своих сил не смог выйти на работу, и заставляли его работать на износ, как шестерёнку в токарном станке. Мы видим, что в деревне образца 1942-го года нищими были все, несчастными и обездоленными — все. И сообщество крестьянское названо «братья и сёстры» — это место в романе, где говорится об определённом братстве людей в сущности, которые имеют, в большинстве своём, нравственное чувство, заставляющее их заботиться друг о друге, и, одновременно, понимание того, что выжить в этом всём можно, только будучи братской общиной, как у ранних христиан. Их мучают — они выживают. Их поддерживает только то, что вокруг — такие же люди. Мучение это доходит до невыносимых пределов. Там есть кое-какие моменты, связанные с судьбой самого Фёдора Абрамова, в частности, подвиг Анны, которая спасает своих детей, будучи на пределе сил. И к семье приходит облегчение только тогда, когда старший из сыновей неожиданно рано становится мужчиной. Он, в сущности, подросток, по нынешним временам, совсем юный парень, а тянет уже, как сорокалетний мужик: хозяйство крестьянское и всю малышню обеспечивает, работает, ответственность на себя берёт. Как человек, который узнал о том, что его отец мёртв — и через мгновение превратился в отца.

С. Арутюнов

-Да, это преображение, наверное, многим непонятно будет, потому что: как это так, другой бы растерялся, накрылся бы полушубком — если полушубок хотя бы был, пролежал три дня, а после этого стал как-то вставать, спрашивать у мамы, где то, а где это. Нет. Люди 1942-го года были высылаемы — насильственно и добровольно — не только на поля — это считалось женской работой, мужчины работали в лесу, на лесоповалах, на сплаве потом. Кто видел, что такое сплав по северным рекам? Я видел. Я знаю, что такое боны — это сооружения для того, чтобы брёвна чуть задерживались, а потом с этих бонов, как с мысов таких, дальше уже направлялись по этапам, это как участки железной дороги: проходят брёвна, их собирают в плоты и гонят дальше. Вот, эта тяжелейшая работа по вырубке у Абрамова освящена традицией, он придаёт ей буквально мистический смысл — ведь это исконное ремесло. Он очень глубоко, как настоящий крестьянин, пишет об этой работе. Лес всегда был врагом, но и другом. Кормились с него, погибали в нём — это такая более чем дихотомия — но и жили с него, и благодарили его, и боялись, потому что лес лесными пожарами уничтожал всё, но, с другой стороны, он и кормил.

Д. Володихин

—Дорогие радиослушатели,напоминаю вам, что это — светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы буквально на минуту прерываем наш диалог, и вскоре снова встретимся в эфире.

Д. Володихин

—Дорогие радиослушатели, это — светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы разговариваем сейчас с замечательным поэтом, преподавателем Литературного института и главным редактором портала «ПравЧтение» Сергеем Сергеевичем Арутюновым о творчестве великого русского писателя Фёдора Александровича Абрамова. И вот, пока мы на конкретику не съехали, я хотел бы добавить: для советской критики, для критики партийной, эта книга была, по сути, как красная тряпка для быка. И, с другой стороны, хитрость Фёдора Александровича Абрамова состояла в том, что он, в каком-то смысле, прикрыл наиболее страшные вещи, связанные с деревней, тем, что это — война, военный быт, конечно, все должны впрячься и делать всё ради фронта, ради победы. И объяснение этой нищеты выходило из военного быта того времени. Можно было стараться сколько угодно, но не подкопаешься — война многое оправдывает, вроде бы. Нищета и неизбывномть горя, утомлённости, люди понимают, что, даже когда у них емть возможность получить немного счастья в виде свадьбы, счастливого брака, они, получив всё это, отщипывают всё равно от этого счастья маленький кусочек. Уж больно тяжела жизнь, они едва-едва могут радоваться каким-то светлым дням в своей судьбе. Абрамов на счастье не щедр, он всё больше показывает труд и горести. Но вот, роман о войне ушёл, а следующий-то роман — «Две зимы, три лета» — уже послевоенный, это 1945 год. И дальше романы, третий и четвёртый — это «Пути-перепутья» и «Дом» — они уже совсем далеки от реальности военной, это, скорее, реальность послевоенная. И здесь уже оправдаться Фёдору Александровичу нечем, а он честно пишет о том, что нищета-то не ушла.

С. Арутюнов

-Нет, конечно, а куда ей уйти? В том же 1942-м году ему самому всего 22 года, а он уже хозяйским взором смотрит на всё, как и его герой, Михаил Пряслин, окидывает всё это. Но тайный язык романа на поверхности. Не зря же, для внимательного читателя дважды повторяемые, неподалёку от деревни, видные из неё — а деревня-то, между прочим, на три версты протянулась — белые руины монастыря. И не зря название романа «Братья и сёстры», уверяю вас — это не Сталин обращается в 1941-м году, это — слова из проповеди. А по поводу белых руин я могу так сказать: понимающему достаточно того, что одна из старух говорит — да мы все от монахов пошли, мы все монастырские. Понимаете? А что же руины? Неужели какие-то страшные большевики пришли сюда и долбили из пушек по вот этим стенам? Да нет, что-то случилось, наверное, ещё и до них, это, может быть, аовсе и не их деяние? А как же допустили, что расшибленные эти руины... в них, кстати говоря, никто не живёт, и никто туда не ходит. Стыдно оттого, что произошла трагедия в XVIII или XIX веке, случилось оскудение веры. И все они — бывшие монастырские живут теперь гораздо хуже. В райкоме им говорят, что раньше они неплохо жили. Они отвечали, что неплохо жили, но с ними были мужчины. Это — тонкий язык этой тайной трагедии: что-то произошло, и они теперь живут на руинах, повсюду нищета.

Д. Володихин

—Насколько я помню, там появляются иногда носители веры, но они попадают под жесточайшую критику. Иначе и не могло быть в советской литературе послевоенного периода. Там ещё при Никите Сергеевиче Хрущёве была волна усилий антихристианской власти, поэтому просто и честно написать, как происходило всё на самом деле, было бы реквиемом для произведений Абрамова, но он аккуратно показывает, что герои, дельные и бездельные, нападают на персонажей, которые несут в себе веру, но каким-то чудесным образом правда оказывается на стороне последних. Вот, без особых лишних слов понятно, потому что они светлы. И, как до них не докапывайся, этот внутренний свет в них всё равно остаётся.

С. Арутюнов

-Да, через все эти проходит некий человек, осуждённый за свою веру, по имени Евсей Мошкин. Он приходит постаревшим после каких-то лагерей, ещё в конце войны его освобождают. Он пришёл, изба разрушена, и Михаил Пряслин, богатырь приходит к нему каяться, просит прощения и называет его дедушкой. Тот удивляется: какой же я дедушка, неужто он меня и не помнит совсем? А ему нет ещё и сорока лет, но он выглядит кесь измождённым, и говорит: у меня дома-оо не осталось, а ты мне говоришь, что три бревна вытащил, дома-то нет, жены нет, нет детей моих, а ты за три бревна пришёл каяться. И аот, там, у него люди уже такие собираются вокруг него, старухи, а ему всё грозят: не дай Бог, он староверческую молельню организует! Грозятся укатать его снова, несмотря на то, что он ужн отсидел десять лет за свою старую веру. А знаете, почему переходит в старую веру одна из довольно молодых крестьянок? А муж ей покойный привиделся, муж, которому она была проддана за соль — это же тоже миф какой-то могучий. Пришёл такой, знаете, измождённый мужичонка с туесом моли в её семью, и стал выпрашивать эту самую Марфу, тогда ещё молодую за этот туес соли. Это гигантская, необъятная женщина, способная работать от рассвета до заката, и после оного. И вот, он спрашивает её потом, как она пошла за такого? А она отвечает, что соль так нужна была в хозяйстве. И тут, тот, кто её спрашивает, тот самый Лукашин, будущий председатель этого колхоза потрясённо молчит и думает про себя: вот, без этой истории понять что-либо в русском человеке немыслимо. Ему показалось, что он многое понял. Это ведь, фактически, купля-продажа. Но она говорит: ну, нельзя было в хозяйстве без соли!

Д. Володихин

—В сущности, что говорит Фёдор Абрамов? Жизнь была чудовищно тяжела, и все бы погибли, если бы не было в людях внутреннего света, если бы он не сохранялся вопреки всему этому. Но вот, тем не менее, ещё раз: ведь следующие романы — это такая же тяжёлая, бнзотрадная и абсолютно правдивая картина крестьянской жизни. Второй роман просто как будто лишает всех надежды. Только что прогремела победа, оставшиеся в живых люди возвращаются домой, а счастья всё равно нет, и тяготы не уменьшаются, им жизнь не возвращает никакой обеспеченности или порядка, ни малейшей зажиточности — они бедуют и бедуют. Ну, вот, в общем, простить всё, что сказано в романах уже о послевоенном периоде, ему не могли.

С. Арутюнов

-Нет, потому что там голосом нового председателя Анфисы — тоже, в общем-то, героическая женщина, про которую говорили потом: а что это мы её честили, почему ты мне рот затыкаешь, когда я начинаю её чистить? Только она выйдет из избы, сразу слышит: что ты такая гордая, куда ты ушла. Почему её честить нельзя, неужто она святая. А она — святая. И вот устами этой святой женщины говорится наверх, в партийные органы: что же вы нам жить-то не даёте, что мы бедуем-то всё время?Ну, вы у нас всё так же отбираете, как и в 1930-е- 1940-е годы, всё подчистую выгребаете. Была война — но война-то кончилась. А вы всё отбираете, как же так?

Д. Володихин

—Существуют в нашей культуре некие табуированные периоды, события, истории, и среди этих историй — 1946-й год. Табуирован он в человеческом сознании, рричём в массе своей, в огромном многомиллионном пространстве. И вспоминали этот 1946-й год скорее не потому, что мама с папой или бабушка с дедушкой рассказали, а потому, что источники донесли. Послевоенный период — это голодовка хуже, чем была даже в военные годы. Огромное количество людей от голода и недоедания просто умерло. Не осталось этих людей: они работали-работали, воевали-воевали, отпраздновали Победу — и лишились жизни, потому что страна находилась на грани вымирания во многих районах. Преодолели, конечно, крепка русская комть. Но осталось в голове, что говорить об этом не надо, помнить об этом не надо, думать об этом не надо. Потом появятся монографии, которые расскажут о том, как это было и с чем это было связано? Но сначала всего два-три человека в огромном писательском мообществе Советского Союза, всё-таки, хоть что-то из этой послевоенной реальности показали так, как оно было. Сильнее всех к правде приблизился именно Фёдор Александрович Абрамов. Его ругали за то, что он мазал грязью колхозную реальность. А он был добрым человеком, ещё много извинялся затем. Дорогие радиослушатели, это — светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях Сергей Сергеевич Арутюнов, доцент Литературного института, главный редактор портала «ПравЧтение», замечательный поэт. Именно Сергей Сергеевич предложил песни, которые мы с вами сегодня слушаем, потому что Фёдор Абрамов — это плоть от плоти народа. Сейчас прозвучит русское многоголосие в исполнении замечательного мужского хора. Послушайте.

Д. Володихин

—Дорогие радиослушатели, мы продолжаем разговор о творчестве Фёдора Абрамова. Что вам сказать о Фёдоре Абрамове и его книгах о русской деревне? Это соединение сырой правды, гнева, в какой-то степени, обвинений, но более всего — плача о том, как сложилась судьба русской деревни в XX веке. Читая его, вы приближаетесь к пониманию этой правды, потому что даже он, осень правдивый человек, о многом не хотел рассказывать. Но вы должны знать: если вы прикоснётесь к романам Фёдора Абрамова, к упомянутой нами тетралогии, вы откроете дверь, за которой — море страданий. Сергей Сергеевич, давайте скажем, что Фёдор Абрамов за свою правду хорошо получал: у него выходит один роман за другим, вся страна его читает, огромное количество народа им восхищается, и огромное количество его ругает, и, как бы сейчас сказали, травит. Как это происходит, что происходит? Первый роман вышел — ну, ничего, нормально, второй — хуже, а потом что?

С. Арутюнов

-Потом — третий, а потом — четвёртый. Вот, так вот. И никаких послаблений он аебе не делает, никактх поблажек до самого конца. И вот этот воз, который он тянул считайте что с 1952-го года по 1983-й — 30 лет, а роман «Дом» выходит уже в 1978-м году. Этот воз он вытянул в гору, одрн, как тот самый певец, который сейчас запевал, а потом его уже подхватывали. Вот, также подхватили это знамя плача по своим родным, по своим близким другие писатели: и Распутин, и Можаев, и Белов, и Астафьев в какой-то мере, и многие-многие другие подхватили это знамя. Они поняли этот самый главный нерв, за который нужно взяться — это плач. Иногда — поминальный, иногда — по живым ещё, по уходящим на войну. Это — писатель-фронтовик, который о войне практически не сказал ни слова, потому что ему важнее всего было не то, что делается на западных, южных, восточных границах, ему важнее было то, что происходит дома. Ведь потрясающая же фраза: ой, скоро ль на Русь пойдём, а то бабы в поле. Будущий председатель колхоза Лукашин оглядывается и спрашивает: а мы что, не на Руси, сто ли? Да нет, какая это Русь, это Суземье, неведомая, сюда мы на работу ходим, а Русь — это дом. После этих слов всё становится ясно. И четвёртый роман называется так именно потому, что там звучит фраза: главный дом не здесь созидается, а в сердце человеческом, когда ты выходишь, как ошпаренный кипятком с ног до головы от уровня правды, это — Евангельская правда, она звучала все эти годы, когда доламывали то, что не успели сломать в 1920-е — 1930-е, когда рёв мотоциклов заглушал грохот полевых работ, когда испохабленная земля сочилась кровью — эти слова говорит тот самый старообрядец, неведомо когда живший. . Пряслин, мужик, прошедший огонь и воду, воспринимается как солдат, как символ земли. Он приподнимает слой глины и видит семена, которые при слишком глубокой вспашке легли и никогда больше не разродятся — они даже ростков не дали, эти семена, потому что более чем на полметра глины вспаханной между ними и солнцем. Они не разродятся. Такой вот символ, знаете ли.

Д. Володихин

—Они их так и положили в борьбе за более выгодные сроки окончания сева, кажется, так?

С. Арутюнов

-Да, сеятель из леспромхозы, все эти совхозы почему-то, согласно произведениям Абрамова, сгорают от случайной искры. Все эти начинания власти на выселках, в дальних местах — и семена не родятся, и земля болью исходит к 1970-м годам — вот его вывод. Ну, как же ему голову-то не оторвали?! А притча о коммуне? Или притча о комиссаре, когда его хоронят торжественно всем селом, но требуют ордена и знамёна вперёд, а кто-то отвечает, что орденов нет, ни единого. Это человек, который начал свой боевой и трудовой путь ещё в революционные годы, и прошёл всё: и Магнитки эти, и ДнепроГЭСы, и в Киргизии был, и в Казахстане. И что вышло? Поработал — и прощай, товарищ. И вот, его хорончт, и знамёна вперёд — не положено знамёна вперёд, но кто-то командует — и агитаторы замолкают, и выносят все знамёна, которые только есть, и несут его, и спрашивают: зачем грузовик пригнали, разве такого человека на руках не отнесут? И несут его, несут мужики, потому что полны уважения к мысли о воле, которую он тогда воплощал мальчишкой, ещё в 1910-е годы, когда спорили они о воле, о земле.Вот так.

Д. Володихин

—Ну что ж, честно сказано, Сергей Сергеевич. С одной стороны, Фёдор Абрамов получил Государственную премию СССР. Что ещё можно было более высокое дать литератору, я не знаю. Но он же, получив эту премию как человек, который обрёл колоссальную преданность миллионов читателей, получил, в то же время, и разгромную критику.

С. Арутюнов

-Да, и она выходила регулярно, потому что, видимо, был какой-то тайный план — выйдет роман, подождут немного — и надо его побить по партийной линии и по литераторской. Пробовали подключать к этому и наших, так сказать, первых лиц государства, либо как-то ориентировать их на то, чтобы они, хотя бы ради приличия, сказали какое-то веское слово. Но не вышло ничего. Во-первых, после этого слова никто так сердцем и не восстал глубинно, не с возмущением, а с основаниями. Не сумели перешибить плетью. И вот Фёдор Александрович Абрамов, в общем-то, великий писатель по всем статьям, оказался тем самым обухом, который, сколько его ни колошматили, сколько ни били — а прожил он всего-то навсего до андроповских лет, 1983-й год — он так и не был перешиблен. Ещё 10-15 лет — сказали бы некоторые — дожил бы он до перестройки, уж как был бы он там зацелован и утешен! Ведь человеку было всего 63 года — с чего бы ему не прожить под 80?!

Д. Володихин

—Вот Кондратьев дожил — и что? Мало доброго он видел и испытал. Нет-нет, Абрамов — не человек перестройки, он человек почвы, постоянный, как и сама земля. Светлая память. Ну что ж, давайте посмотрим на то, как изменялись его романы. Это прямая линия — начал говорить правду, давай до конца эту правду говорить: как жизнь идёт в деревне, что там происходит, как народ себя чувствует. Но в последних романах, пне кажется, Абрамов не то, что начал отчаиваться, но с какой-то грустью начал констатировать, что под тяжестью этой чудовищно нищей, униженной жизни начинает тускнеть и ломаться то нравственное начало, которое в 1940-х точно у людей было.

С. Арутюнов

-А я напомню, что это были монастырские люди, почему они и чувствуют себя общиной с 1942-го года по 1951-й включительно, уж точно как единое. И только в последнем романе начинаются буквально библейские сложности: то младшие братья-близнецы недолюбливать друг друга начинают, младший брат болен эпилепсией, этот мальчишка, который даже младше Михаила-богатыря, держащего деревню как столп световой. Это два брата — Пётр и Григорий, ведь они друг друга ненавидят. Один болен, буквально, как листок осенний, эпилепсией — это всё от нищеты, это всё от того, что их брат отдал маленькими в город, и они работали — и вот эпилептический синдром серьёзнейший. А тот его почему-то начинает недолюбливать. Может, потому как только у одного ребёнок, и он проговаривается: мы же части одного человека, просто разрубленного надвое. И он даже отпускает бороду, чтобы не быть похожим на брата. Сколько он муки ему приносит своим теневым, Авелевским существованием. И наступает катарсис — он бросается к нему, просит прощения и преодолевает эту стихийно сложившуюся неприязнь. Оба не женаты, у обоих нет семей и сломаны судьбы.

Д. Володихин

—Ну, у кого-то вот так всё закончилось, а у кого-то, в общем, всё продолжает ломаться.

С. Арутюнов

-И Чёрный омут там есть, в этой самой Пинеге, и в этом Чёрном омуте, осознав, что жизнь не сложилась, пропадает и настоящая возлюбленная Михаила Пряслина, и пара, не сложившая свою жизнь, красивейшая — ведь архетип деревенского романа не напишешь без Шолохова так уж, если говорить честно, без оглядки. Вот эти зачины, там ведь каждая глава начинается как песня отдельная — начинается с природы и заканчивается сюжетом. И вот пропадает там в этом Чёрном омуте Варвара, и пропадает там похабник Егорша, долго гулявший от своей жены, поняв, что ничего, кроме пела он на этих великих ударных комсомольских стройках не получил себе: такой хваткий, такой жадный до жизни, сколько он там женщин обесчестил — уже и подсчёту не поддаётся. Но облысел, попробовал какие-то там права свои через 20 лет после отсутствия заявить на деревне — да только дом его разрушился, дом его собственного деда — он сам, своими руками довёл его до того, что дом распилили и растащили, он ведь за него боролся — вот и получи пепелище. И в Чёрном омуте пропадает Егорша. И ещё очень многие, может быть, пропали бы похабники и непохабники, совестливые и бесстыдные, но дело-то вот в чём. В том, что счастье, будь ты хоть семи пядей во лбу, не просто в таких социальных условиях не получишь, а счастье, оно приходит... не знаю я, к кому оно приходит у Абрамова, но улыбается оно порой, как последний луч на закате, на рассвете порой. Михаилу Пряслину улыбается. Вот, выходит он на свои угоры и думает: сколько же горя они видели! А вот эти угоры как были хороши, так и будут. И счастье охватывает его на какой-то миг. А он ведь всё время мечется по деревне: там он нужен, Михаил — то, Михаил — сё, а тут он выходит и чувствует: не надо ни на сев, ни на жатву, ни на повал, ни на сплав не надо, и он чувствует, что вот это он и любит, никакая Москва не нужна. А в Москве он бывал, дочки его возили, там он неуютно себя чувствовал, а тут — вышел и понял, что любит именно это.

Д. Володихин

—И дочки себя начали иначе вести. Ну, что тут скажешь? Абрамов рассказывает, что дом деревенский ветшает и разрушается под натиском той жизни, которая ему уготованы свыше, но не со стороны неба, а со стороны власти. В этом доме появляются трещины, самое крепкое, что связует этот дом — это не брёвна и не балки, это люди и их нравственное чувство. Так долго оно испытывалось, но начинает уже и оно идти трещинами. Время нашей передачи подходит к концу, остаётся сказать немногое, дорогие радиослушатели. Кому не страшно — читайте Абрамова, кому страшно — всё равно читайте. Понимаете, как бы ни была страшна правда, знать её следует, потому что не стоит без правды наша жизнь.

С. Арутюнов

—На правде и стоит.

Д. Володихин

—Дорогие радиослушатели, мне осталось от вашего имени поблагодарить Сергея Сергеевича Арутюнова за его замечательную историю о Фёдоре Александровиче Абрамове и завершить нашу передачу обыкновенными словами: спасибо за внимание, до свидания.

С. Арутюнов

—Всего доброго.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Образы эпохи в романах Ф.М. Достоевского»
• «Современный русский историк Олег Куц»
• «Взятие Парижа в 1814 году»