Поделиться
У нас в гостях был Заслуженный художник России Иван Глазунов.
Мы говорили об особенностях и красоте Русского севера, о живущих там людях, о местном быте, архитектуре и творчестве, а также о проходящей в Коломенском выставке "Чары Русского Севера".
_____________________________________________
К. Мацан
— Христос Воскресе, дорогие друзья! Здравствуйте! На радио «Вера» программа «Светлый вечер», в студии Алла Митрофанова и я, Константин Мацан.
А. Митрофанова
— Добрый светлый вечер!
К. Мацан
— У нас в гостях сегодня человек творческого мышления, творческой профессии, человек очень радостный и светлый. Мы специально такого гостя нашли для сегодняшних светлых пасхальных дней — Иван Ильич Глазунов.
И. Глазунов
— Добрый вечер! Христос Воскресе!
К. Мацан
— Воистину Воскресе!
А. Митрофанова
— Воистину Воскресе!
Наше досье:
Иван Глазунов родился в 1969 году в Москве в семье художника Ильи Глазунова. Окончил Московский художественный институт имени Сурикова. С 1996 года — заведующий кафедрой композиции Российской Академии живописи, ваяния и зодчества. Позднее стал руководителем мастерской исторической живописи. Профессор, академик Российской Академии художеств, заслуженный художник Российской Федерации. Работы Ивана Глазунова находятся в государственных и частных собраниях в России и за рубежом. Женат, четверо детей.
И. Глазунов
— Очень приятно Вы меня представили. Я рад буду оправдать Вашу светлость и Ваше светлое представление.
К. Мацан
— «Вашу светлость» — хорошо звучит! (Смеется.)
А. Митрофанова
— «Нашу светлость» — это хорошо, да! (Смеется.) В эфире «Светлого вечера».
К. Мацан
— Прямо надо так к гостям обращаться в эфире: «Ваша Светлость, скажите, пожалуйста!»
А. Митрофанова
— «Ваша Светлость!» (Смеется.) И друг к другу тоже можно — «Ваша Светлость, Константин Михайлович, а давайте поговорим сегодня...»
К. Мацан
— Нет, так к гостям нужно обращаться.
И. Глазунов
— Светлости еще ходят среди нас!
А. Митрофанова
— Вы знаете, Иван, у нас же есть прекрасный инфоповод для нашей встречи. Вы-то знаете, наши слушатели — наверное, еще пока не все. В конце апреля открылась выставка, которую Вы подготовили, которая называется — магическое такое название — «Чары Русского Севера». Очень интригующе, и проходит все в Коломенском, в прекрасном месте. И в майские праздники это место, которое особенно, наверное, посещаемо в эти дни. И все лето она там будет проходить, и все лето там будут люди гулять, и могут туда зайти и посмотреть, что же там происходит. А там «Чары». Расскажите, что это за «Чары».
И. Глазунов
— Ну да, она открылась до Страстной еще, и в такое время сугубого Поста. И сейчас я всех, пользуясь случаем, приглашаю на майские, кто любит Коломенское. А Коломенское любят, я думаю, очень многие-многие люди, потому что там есть своя атмосфера, аура, все зацветет. Приглашаю совместить с прогулкой посещение выставки, потому что там много интересного для тех, кто любит русскую старину, русский народный костюм и так далее, включая... Есть и немного моей живописи.
Но выставка — она тем и выставка «Чары». Действительно, «Чары» — мы хотели сделать такую... воплотить идею, летающую в воздухе, потому что всегда выставки рождаются из воздуха.
А. Митрофанова
— Интересно, как это? (Смеется.)
И. Глазунов
— Где-то витает... Начинает витать интерес к Северу. И как-то совпадает вот так какое-то желание людей, может быть, что-то создать на эту тему, вместе с каким-то общественным полетом мысли. И я убеждался много раз, что это так оно и есть.
А чары — в том смысле, чем Север может завладеть, как и чем он трогает душу, и с какой стороны. Поэтому про Север сейчас много говорят и снимают фильмы, и есть прекрасные люди из «Общего дела», которые спасают храмы. Это все вместе создает какой-то такой резонанс.
Но Север в этом году, мне кажется, всплывает с довольно грустной такой вот ноты, что все более и более заброшенным становится этот прекрасный уголок Русской земли, И все больше и больше сокращается население. Но интерес, тем не менее, растет. И, конечно, я тоже когда-то поехал «за мечтами, за туманами» и за каким-то интересом писать этюды, собирать там что-то — прялки и все такое, но потом, когда пообщаешься с людьми, и когда тебя пустят в дом в какой-то глухой деревне, положат спать, отдадут лучшее место в избе, накормят и изольют вечером всю душу в разговоре... Это будет какая-нибудь бабушка одинокая, у которой муж еще погиб во время войны, или после войны где-нибудь инвалидом. Вот у меня таких много знакомых и друзей стало, которые связали меня с Севером. И становится немножко другой ракурс этого всего путешествия. То есть ты хочешь каких-то литературных таких, эстетических впечатлений, а получаешь очень много каких-то человеческих задушевных таких нот, которые и отношение делают немножко другим.
Север — он прекрасен еще тем, что это не какая-то замкнутая область — вот Север, медведи, тайга. Это все, конечно, есть. Но это часть такой вот... В нем есть какой-то дух Московского царства, я не знаю, деревянной Руси — вот той, которая ушла уже из Центральной России благодаря большим городам, индустриализации
А. Митрофанова
— То есть это не подход, что «Ты — мне, я — Тебе»? «Я вот Тебе тут сейчас поставлю обетный крест, а Ты мне, пожалуйста, чтоб корова поправилась»? А это именно движение навстречу Богу со стороны человека?
И. Глазунов
— Ну, да, это в нашем понимании, наверное, может быть, так бы и было. Но эта традиция намного древнее. Когда люди еще были наивнее, и у них вот такого договора с Богом не могло возникнуть, что «Ты — мне, я — Тебе». Они хотели что-то вот создать такое именно... И вот эти леса дремучие, которые... Кстати, всегда в монастырских пятериках, житиях святых и преподобных всегда лес не такой дружелюбный, когда строится первая обитель или поселение какое-то. Там всегда какие-то искушения, там надо, чтобы кладези появились, ночью пугают, воют, стрекочут. И для первых поселенцев, новгородцев, которые осваивали Север, наверное, это тоже так же и было. Они как бы делали... сакрализовали таким образом свою землю. Это удивительно.
Удивительны вот эти сохранившиеся до наших дней деревянные церкви — им по 300-400 лет иногда. Как это при таком общем каком-то забвении достояло все до нашего времени тоже?
К. Мацан
— А вот как? Я вот Вас слушаю, мне в голову вопрос приходит: почему все это сохранилось именно на Севере? Почему не в другом регионе? Просто так уж случилось, что туда не дошла индустриализация и урбанизация, или есть в этом регионе что-то особенное?
А. Митрофанова
— Руки советской власти туда слишком поздно дошли.
К. Мацан
— Географически, культурно — что именно там все это сохранилось. Вот почему именно там?
И. Глазунов
— Ну, там, во-первых, царские крестьяне. Не было помещиков вообще. Они где-то... На Северо-Западе, за Вологдой заканчивалась линия последних усадеб, и там жили царские крестьяне. Вот Север заселен был людьми, в общем-то, свободными. А полморы — я уж вообще не говорю.
К. Мацан
— Какие царские крестьяне? Поясните, пожалуйста, для меня, несведущего.
И. Глазунов
— Ну, царские крестьяне, которые несли повинности непосредственно для царского двора.
К. Мацан
— То есть это не крепостные крестьяне?
А. Митрофанова
— Не крепостные?
И. Глазунов
— Не крепостные.
К. Мацан
— Там не было крепостного права, в этих местах?
И. Глазунов
— Крепостного права не было. Огромные территории, где такие люди довольно-таки свободолюбивые. Хотя из вот этих северных жителей, например, набиралась победоносная Русская армия всегда, и люди такие готовы были отдать жизнь свою за Родину.
А. Митрофанова
— Еще там Ломоносовы рождались и так далее.
И. Глазунов
— Ломоносовы рождались, и преподобные старцы уходили на Север. Не всегда дружелюбно, правда, первое время встречались с местными, но по-разному было. И по Соловецкому монастырю тоже интересны эти взаимоотношения с местными, и вообще святые такие, которые были строителями первых пустынь и монастырей. Но, тем не менее, какое-то единство, единение такое произошло. Вот эти новгородцы какие-то, и вятичи туда пришли, такие наши древние какие-то названия там слились, сплавились в какой-то вот... в этих северян.
И, кстати, последний архангельский губернатор пишет... Он очень много путешествовал — ну, это начало ХХ века, до революции... Пишет, что очень много путешествовал по России, и на Севере какая-то особая чистота в домах. Там люди любят аккуратно заправленные кровати, даже какие-то подобия сервизов за едой. Вот крестьянство так жило. И такие немногословные, но при этом с достоинством. То есть это такая удивительная порода людей. Их культура наследовала именно вот... Это прямой наследник Древней Руси такой. То есть у нас урбанизация — заводы, фабрики уже. Даже менялась мода сколько раз: помещики заставляли крестьян переодеваться иногда под... прованские или тирольские какие-то чепчики надевать.
А. Митрофанова
— (Смеется.)
И. Глазунов
— Мы сейчас смеемся, но это на самом деле было. То есть были даже запреты...
А. Митрофанова
— Ну, голландские чепчики — они очаровательные. Но, конечно, в аутентичной среде они должны быть.
И. Глазунов
— Они очаровательные! Они у себя очаровательные, мы их любим, знаем как бы, и надо изучать все это тоже.
А. Митрофанова
— Значит, в буквальном смысле «смесь французского с нижегородским» получается?
И. Глазунов
— Да.
А. Митрофанова
— Вы знаете, я, просто отвечая тоже на Костин вопрос, хотела бы поделиться своим впечатлением, когда оказалась однажды в Карелии у моих друзей и увидела, что по всей территории Белозерского национального парка сохранились часовни, задалась тем же самым вопросом — а как это возможно? Деревянные. Где-то они, условно говоря, приперты палкой стоят. На последнем дыхании, но стоят. У нас здесь каменные храмы стерты с лица земли, в Центральной России. Там — деревянные часовни в суровом климате почему-то еще более или менее имеют свой прежний облик.
И они мне объяснили, в чем дело. До 50-х годов ХХ века там сохранялась та крестьянская культура, о которой Вы, Иван, говорите. Дело в том, что коллективизация имела место, в основном, в нашем регионе, в Центральной России. А там, на Севере, как они это проглядели, я не знаю. Но, помимо того, что там люди продолжали жить тем видоизмененным несколько, но, в основном, тем укладом, который имел место в стране до 1917 года, там еще люди продолжали и в часовни ходить, и в храмы. Причем, в храмы уже в меньшей степени, потому что с этим было очень строго. Храмов там, надо сказать, на все Водозеро(?) было всего два. Считалось, что на грешной земле храм стоять не может, он может стоять только на острове, и до храма нужно еще доплыть, то есть определенную работу проделать — и физическую, и внутреннюю. А вот чтобы можно было куда-то пойти и помолиться в ходе обычного рабочего дня, для этого были часовни, практически, в каждой деревне. И вот эти часовни как раз сохранились, и люди туда продолжали ходить. И бабушки знали, как петь по крюкам, и так далее. То есть там на самом деле был какой-то микроклимат. И в 50-е годы до кого-то из руководства нашего государства дошло, что с этим надо что-то делать. И стали расселять оттуда крестьян. Их просто расселили, как... «Расселили нас, как орлов», знаете.
И. Глазунов
— Ну, да, это страшная история, да.
А. Митрофанова
— Это были чудовищные драмы человеческие. Людей срывали с привычных мест. Но, вместе с тем, часовни до какого-то момента были востребованы людьми. Поэтому там, действительно, какая-то совершенно своя атмосфера. Она гораздо дольше сохранялась — еще полвека сохранялась, по сравнению с Центральной Россией. Извините, это я так вклинилась со своей картинкой.
И. Глазунов
— Да-да, очень интересно. Так и было. Я, в общем, такие уже слышал истории тоже, хотя про Северо-Восток больше, про такую глубинку Архангельской области.
Но вот я еще помню, я в школе учился, и еще были какие-то... Когда излагали основы политики внутренней советской, была такая мысль и у Ленина, и у Сталина, что стирание границ между городом и деревней. И, наверное, в Центральной России это было наиболее... ну, хватко за это взяться можно было. Там, конечно, территории, бездорожье, и эти вложения усилий, может быть, не так эффективны, как в густонаселенной европейской части. А там чудом каким-то осталось, действительно, осталось... И отношения между людьми вот эти остались. Потому что местные, не переселенные никогда люди по-другому мыслят о своей малой Родине. А Центр весь, конечно, туда-сюда — стройки, Сибирь, Средняя Азия... Все это какие-то родовые связи в селе, да и в городах... Они вообще прерваны. А там осталось.
А. Митрофанова
— Очень интересно. Сейчас об этом подробнее поговорим.
Иван Глазунов — художник-живопис
Вы знаете, еще одну позволю себе такую реплику... Вы, когда говорили о том, что сейчас, к сожалению, там уже практически не осталось людей, я сижу и думаю: а как им там оставаться, если работы нет? Если у нас разрушена же жизнь от земли и возможность... Ну, кто-то занимается, конечно, фермерским хозяйством, но это единичные случаи.
И. Глазунов
— Единицы, да.
А. Митрофанова
— А чем там людям жить? Естественно, что люди оттуда уезжают. А та культура, о которой Вы говорите, она же не может просто в законсервированн
И. Глазунов
— Да, правильно совершенно! У них, кстати, много было таких предсказаний в дореволюционные времена от каких-то странников и калик перехожих, что, например, «зарастет Ваша Пинега ельничком да березничком» — вот на Пинеге рассказывали. Да, мы не можем это... не в наших силах это удержать. Потому что молодежь, естественно, хочет работать.
А. Митрофанова
— Естественно.
И. Глазунов
— И жить как-то, да. Ну, понятно. И там невозможно это себе устроить. Там работы никакой нету. Были в 90-е годы еще какие-то по остаточному принципу сохранившиеся какие-то комбинаты мелкие — там масло и молоко лучшие в мире, с медалями. Но все это вываливалось в лес куда-то, продать это было невозможно, а только угостить можно было случайно заехавшего туриста, художника из Москвы...
А. Митрофанова
— То есть Вас?
И. Глазунов
— Ну, да. Ну, все, кто там побывал, так вот знают это — это чудесные какие-то продукты, которых уже не купить в магазине, конечно. И все: как же так, почему нельзя вывезти? Дороги убитые, машины, все это дорого... В общем, какая-то полная бесперспективнос
Потом были вот эти неперспективные деревни, конечно, дотационные районы. Это все уже при советской власти появилось, в эти времена. И когда-то Север сам себя кормил. Кстати, в петровское, в ранне-петровское время, ну, и вообще, и в XIX даже веке были связи с Европой через Северную Двину, Белое море. Там плавали всякие голландские шхуны, норвежские. Норвегия Северная питалась овощами, через архангельскую ярмарку туда попавшими. То есть были очень такие хрупкие, но наработанные связи, которые очень просто было устранить, естественно. Но народ этим жил — промыслами. Лес, там, отхожие промыслы — в Петербург ездили, собирались мастера-плотники
Сейчас этого ничего нету. То есть сейчас работы, конечно, нет, и перспектив как-то я не вижу, как это можно сохранить. Можно механически как-то делать там какие-то экодеревни, гостиницы, туризм, и, наверное, это, может быть, единственное пока что спасение. Потому что...
А. Митрофанова
— Ну, это лубок такой немножко, разве нет?
И. Глазунов
— Поколения уходят, брошенных домов каждый год все больше, больше, больше. Для кого это освобождается территория? Тут надо как-то ее брать, что-то там придумывать — вот эти проекты, может быть, делать с теми...
Ну, монастыри — понятно. Кстати, появляются маленькие монастыри сейчас, даже на основе приходских церквей, на Севере. Но это тоже единичные такие ростки какой-то жизни. Кто-то уезжает — иногда такие маргинально настроенные люди. Иногда просто кому надоел город, уезжают. Но это единицы. На сто деревень, может быть, один дом такой, где из Москвы пара приехала, с детьми даже, они живут, они как-то там наслаждаются вот этим всем — своей такой дикой жизнью с природой. Но на это нельзя рассчитывать, это не та сила, которая способна поднять Север.
А. Митрофанова
— Детям нужно ходить в школу. Должна быть больница где-то рядом, потому что мало ли что.
И. Глазунов
— Все сокращается. Вот в настоящее время все это сокращается. Люди съезжаются в большие села из маленьких деревень, потом из этих сел еще в райцентр. И, в общем, все это... Отток очень сильный. Ну, я не политолог и не знаю, как это уберечь. Не знаю. Мне дорого вот это... Я могу какую-то уходящую натуру поймать, я могу поскорбеть и поделиться со зрителем тем, что я страдаю, что это уходит. Мне больно, что села, ярмарки, дома... Иногда стена уже спилена одна на дрова, и интерьер дома весь под дождем вот так — через... просто на улице, как сцена открытая, стоит. Там застеленная кровать, истлевшая, выцветшие фотографии людей, которые жили там 30 или 40 лет назад. Там бесконечные вот эти жестяные звездочки, прибитые на фасад — это значит погибшие во время Великой Отечественной войны люди, мужчины из этого дома. Женщины, которые трудились в тылу, причем, таким очень тяжелым трудом — лесоповал, и какие-то они заготавливали для фронта...
Но это уже прошла эта волна. Вот сейчас наше время другое. Мы видим совсем уже... Мы это поколение видим мало. Мы видим то, что молодежь там жить не может и не хочет, и невозможно. И даже попытается там остаться, но как бы все против. Людям нечего делать там. И уезжают...
Ну, школы — да, еще есть какие-то школы, даже дети родятся. И там кто-то и учится. Но, конечно, для таких — не побоюсь даже — роскошных мест таких природных каких-то, где можно действительно другим человеком себя почувствовать... Они пустуют.
А. Митрофанова
— А Вы своей выставкой что в этом смысле пытаетесь изменить?
И. Глазунов
— Я хочу посодействовать, по мере сил, какому-то интересу к Северу. Может быть, люди туда поедут. У меня вот была выставка в Вологде — там такие были отзывы, для меня очень дорогого стоящие. Например, женщина пишет: «Я побывала на Вашей выставке»... А там тоже были костюмы народные, подлинная вот эта у меня коллекция северных костюмов, какие-то народные вещи из обстановки домов и работы на эту же тему. И вот она говорит: «Я на Вашу выставку пошла, посмотрела. Сейчас пойду помолюсь за всех своих предков, потому что они тоже из таких же мест — из глубинки Вологодской области. И в моей жизни уже ничего не изменить — я живу здесь. Но хотя бы я могу помолиться о них пойти и вспомнить». Я думаю: Боже, значит, я достучался как-то до того, что хотел. Потому что больше я не могу ничего сделать. Но если человек хотя бы вспомнит свою вот эту малую Родину, своих предков, которые там столетиями жили, и даже пойдет помолится, может быть, что-то переосмыслит. Может быть, вернется... Ну, вернется вряд ли, конечно... Но какая-то волна вот этого интереса и оттока обратно туда, на Север — хотя бы такая интеллектуальная
К. Мацан
— Вот Вы произнесли уже сегодня эти слова — «интерес к старине». Я думаю, что найдутся люди, которым вообще суть этого интереса покажется непонятной. Зачем нам, современным, продвинутым людям, старина? Чем отличается интерес к старине, о котором Вы говорите, от просто такого интереса к какому-то лубку, от такого желания, чтобы все было по-старому, чтобы что-то такое, далеко от нас ушедшее, но такое милое... Но какое отношение это к нам имеет сегодня?
И. Глазунов
— М-м... Ну, это такой вот самый тяжелый вопрос, кстати. Какое отношение имеет к нам... Ну, конечно, можно согласиться, что никакого. То есть это какие-то прошлые поколения, все сменилось, XXI век, технологии, другая логистика совершенно. Даже вот раньше по рекам жили и соединялись все пароходами и лодками, а сейчас — трассами и фурами. И изменилась даже вот эта вот населенность мест — она к дороге тяготеет больше, чем к воде, допустим. Это тоже реальность наша...
А. Митрофанова
— Кстати говоря, это справедливо. Раньше водные артерии — это был самый важный транспортный ресурс, а теперь...
И. Глазунов
— Да, самые богатые села — на реках, а сейчас самые бедные на реках.
А. Митрофанова
— Автострады.
И. Глазунов
— На автострадах более-менее жизнь идет какая-то, включая какие-то кафе...
А. Митрофанова
— Что касается смещения плотности населения от рек, от каких-то прибрежных вот этих вот зон в сторону автобанов, это факт. С этим уже вряд ли мы сможем что-то, действительно, поделать. Но что касается такого интереса... Ну, как сказать... Понимаете, «этнографический музей» есть такое выражение. Кость, наверное, ты об этом тоже задавал свой вопрос, да? Этнографический музей как нечто законсервированн
И. Глазунов
— Это не очень какая-то картина, да... (Смеется.)
А. Митрофанова
— А то, что делаете Вы, чем это принципиально отличается от такого этнографического музея?
И. Глазунов
— Не, мне всегда хотелось эту традицию сделать, ну, как сейчас говорят, актуальной для людей современных. И эта актуальность на самом деле есть. Она в таком даже, может быть, большом смысле есть... Я часто вспоминаю, как на меня произвело большое впечатление, как привозили, например, Урбинскую «Венеру» Тициана в Пушкинский музей, и какая выстроилась очередь на одну картину. Зима была, мороз. Но это же то же самое — людям... Да а чего там — набрал в Интернете, можно посмотреть. Хотя тогда только начинался еще, наверное, Интернет. Но в альбоме раскрыл, посмотрел, закрыл. Что-то людям надо получить от картины, вот постоять рядом. И это не то, что интерес какой-то от рекламы и пропаганды выставки. Это такой тет-а-тет с мастером, тет-а-тет со временем. И наша вот эта вся этнография, конечно, в этнографическом музее должна быть законсервирована
А. Митрофанова
— Расписные грабли?
И. Глазунов
— Да. Палка расписная, с цветочками, чтобы сходить...
А. Митрофанова
— Рабочие, не декоративные?
И. Глазунов
— Рабочие, рабочие. Это все было... На Севере украшал каждый бытовую вещь свою, хозяйственную, пытался... Во-первых, там символика какая-то есть — древняя сельскохозяйстве
А. Митрофанова
— А где водораздел? Почему это не то?
И. Глазунов
— Потому что это формализовалось все. Это стало на потребу такому выхолощенному немножко вкусу — вот там на холодильник поставить какой-то ковшичек, какой-то... Я не знаю, как это произошло.
К. Мацан
— А грабли расписные на холодильник не поставишь.
А. Митрофанова
— Не поставишь!
И. Глазунов
— Граблями работать надо, да. На расписных санях, которые у меня на выставке стоят, надо ездить — там для парочки как раз сделано, для молодоженов, может быть, такие саночки сзади расписаны цветочками и виноградом. Вот они поженились — так зыбка была жизнь. Можно было первыми же родами умереть. Не было никакого центра репродукции. В солдаты можно было загреметь, могла начаться эпидемия — ну, что угодно. Мне кажется, жизнь была оторвана от этого... Как сейчас у нас есть все-таки такие гарантии какие-то, страховки, медицина, мы продлеваем, а тогда все было более, что ли, в жизни эфемерно. И вот такие важные события этим народным искусством отмечались, и оно участвовало в процессе жизни. Никаких гаджетов, естественно — все же это было... Это и был, собственно, круг интересов в этом народном творчестве.
И был вот Иван Яковлевич Билибин, который путешествовал в 1903 году. Он писал: «Давайте ж копаться в сундуках старых, тащить к себе в мастерские и домой все эти ценные предметы» (ну, я почти цитирую), «а потом народ скажет: «Верните нам наши орнаменты, мы хотим опять жить среди этого». И вот задача художника — он так на пафос такой выходит некоторый — вернуть в таком лучшем, не извращенном, не сувенирном виде это народное творчество, а как бы его впитать, сохранить, может быть, даже переработать слегка и опять вернуть в народ. Но это была некоторая утопия, потому что, что потом произошло, Билибин не знал — что будет дальше и с его любимым Севером, где он путешествовал. Кстати, тоже фотографировал церкви, тоже писал, что они уже в плачевном состоянии, что все уходит, что в сарафанах больше не ходят, что город побеждает. Это все сто лет назад. Сейчас бы его взять, туда отвезти...
Но, тем не менее, была какая-то... Был некоторый русский Ренессанс в те годы. Появились художественные мастерские, где делали уже...
А. Митрофанова
— Неорусский стиль, модерн. Русский модерн.
И. Глазунов
— Да. Иногда он выходил... Я лично осторожно к нему отношусь, но иногда он выходил на какие-то очень интересные вещи, такие прозрения национального стиля такого. Иногда это тоже было спорно, но, во всяком случае, движение было, интерес был большой. И война 1914 года тогда внесла такой дух патриотизма в общество.
А. Митрофанова
— Первое время.
И. Глазунов
— Да, первое время. Что люди очень увлеклись этим. И он дал, естественно, свои плоды.
К. Мацан
— Иван Глазунов, заслуженный художник России, сегодня в гостях в программе «Светлый вечер». В эти светлые пасхальные дни в студии Алла Митрофанова и я, Константин Мацан. Мы прервемся и вернемся к Вам через несколько минут.
А. Митрофанова
— Еще раз добрый светлый вечер, дорогие слушатели! Константин Мацан, я — Алла Митрофанова, и в эти пасхальные светлые дни «Светлый вечер» с нами проводит Иван Глазунов, художник, живописец, профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской Академии живописи, ваяния и зодчества.
Вы очень интересно рассказываете про Русский Север, и, конечно, история про расписные грабли меня зацепила...
К. Мацан
— Ой, меня тоже. Абсолютно так сразу их визуализируешь..
А. Митрофанова
— Визуализируешь сразу, как они... (Смеется.)
К. Мацан
— И думаешь: что же было у людей в голове, в сердце и в душе, что они вот именно так жили, что им нужно было именно так...
А. Митрофанова
— Заполнить красотой каждую минуту своей жизни.
К. Мацан
— Себя выразить.
А. Митрофанова
— Ты идешь в поле — в огород, фактически, даже...
К. Мацан
— И сразу думаешь: может ли быть что-то такое аналогом сейчас? У нас, современных людей, может быть, не может быть. А если не может быть, то почему? Чего мы тогда лишены, что мы потеряли, что мы упустили? Вообще, что, глядя на тех людей, которых Вы видите на Севере, тех, кто жил раньше, о ком Вы знаете, мы можем почерпнуть для себя сегодняшних? Помимо того, что мы обычно говорим, что они добрые, радушные в деревнях, они тебя обнимут, приласкают, а потом всю душу изольют, это понятно — теплота человеческого общения, которой нам в город не хватает. Ну помимо этого что-то о человеке мы можем узнать — через прикосновение к опыту этих людей Русского Севера, как современны, так и прошедших веков?
И. Глазунов
— Ну, конечно. Это видно даже по тем вещам, которые от них остались. У них была какая-то такая неподдельная и очень искренняя вера, конечно. То есть вот эти храмы деревянные, часовни, о которых мы уже говорили, — они свидетели этого. То есть каждая человеческая такая жизненная потребность сводилась к походам в часовню, а по праздникам, воскресным дням — в храм другой, в село в большое. И до сих пор эти часовни еще кое-где есть, и в них кто-то заходит еще. Там все убрано так трогательно — вот полотенцами... Оставшиеся иконы — все увезено уже много лет назад. Но какие-то бумажные сейчас там стоят.
Потом, по этим домам даже виден семейный быт. То есть семья была очень важной ценностью. Семья и много детей, и все трудятся. Чтобы выжить на Севере, надо очень много трудиться. А чтобы еще что-то произвести и сверх того, и свезти на ярмарку — так это сколько трудов! Это, я не знаю... люди руками делали... Бесконечный рабочий день такой вот.
А. Митрофанова
— Долгими зимними днями и вечерами...
И. Глазунов
— Да, и ночами.
А. Митрофанова
— И ночами.
И. Глазунов
— Даже когда покосы, говорят, вот так на лавочке кулачок под лобик подложит, вот так вот поспит там 25 минут, и уже надо опять бежать в поле. То есть... Потому что лето короткое северное. То есть все трудились, все были... Не было каких-то болтающихся людей. Ни про какую водку вообще даже... Считалось, женщина, может быть, один раз в жизни пригубливала что-то, и то неприлично считалось там. Пьяных мужиков никаких не валялось по огородам. То есть...
К. Мацан
— Некогда было пить.
И. Глазунов
— Да некогда было...
А. Митрофанова
— Незачем было.
И. Глазунов
— В том-то и дело — незачем и некогда. И такого пьянства, как сейчас, просто вообразить невозможно в те времена. То есть это опять миф такой о России, который, к сожалению, стал реальностью. Тогда не было этого.
Потом, была какая-то интеллектуальная жизнь, потому что...
А. Митрофанова
— Какая?
И. Глазунов
— Были деревенские библиотеки. Я имею в виду, не в советское время, а раньше были собрания книг крестьянами — ну, конечно, зажиточными. Но у них были и четьи-минеи, и разные патерики, и были даже книги какие-то простейшие, как учебники по науке географии. И обязательно история, которая была, наверное, в виде лицевого свода что-то такое, переписанное в XIX веке, но она тоже занимала свое место на полке. То есть они хорошо знали о благочестивых князьях, о святых. Там были, естественно, и Дмитрий Ростовский... Ну, Север — такая среда, там много было старообрядцев. Там книги были разного характера, но, тем не менее, люди читали.
Потом, вот эта жажда творчества, что ли, она не покидала. Бытовые вещи все расписные. Это взгляд на мир такой, это...
А. Митрофанова
— Это и есть самое удивительное, мне кажется.
И. Глазунов
— Свое слово миру, да.
А. Митрофанова
— Это потребность в красоте и потребность в том, чтобы создать и умножить красоту вокруг себя. Если у тебя обычные грабли, они не могут быть обычными граблями, они должны быть такими, чтобы это были...
И. Глазунов
— Это да...
А. Митрофанова
— Они должны быть прекрасны. Их должно быть приятно брать в руки.
И. Глазунов
— Все прекрасно, да. И все так вот по традиции, по старинушке, как завещано — праотец, все это, с курицами и конями на крыше дома, с обязательным набором приданого, и одевались так же, и все это... Ведь этой традиции много-много сотен лет. Она в один момент как-то вот, в столетие в одно вся ушла. Но она...
А. Митрофанова
— Потому что жизнь ушла.
И. Глазунов
— Она не вернется. И в огромном северном доме невозможно жить сейчас, потому что он... Там все рассчитано на многодетную семью и на хозяйство, которое в этих широтах именно таким может быть. Этот дом нельзя использовать, допустим, перевести его на юг куда-то — он будет неудобен для южной жизни. На Севере он вот такой стал. Он абсолютно гармоничный там, но, конечно, никто не будет уже заниматься хозяйством, как им занимались в XIX веке, но задача — сохранить как некую национальную идентификацию. Код какой-то заложен. Мы, конечно, так жить уже не будем, но это наследие — оно должно питать нас, наши творческие и вообще умственные и другие силы в будущем. И без этого, я думаю, не получится. Или мы должны превратиться в какое-то непомнящее поколение, которое растворится в потребительском каком-то мире, и все.
К. Мацан
— Мне кажется, этот пример с расписными граблями — это что-то такое важное, на самом деле, в отношениях Человека и Бога. Потому что человек живет и понимает, что Бог — во всем, и все мое творчество, вся моя жизнь — она вот для Бога. Я живу, это делаю для себя, для ближних и, значит, для Творца. Для Творца я не могу делать наполовину — я должен делать до конца прекрасно. Поэтому если это грабли, я их еще и распишу, потому что каждый сантиметр моей жизни должен быть максимально по высшему разряду, потому что я это делаю для Бога. Для Бога нельзя сделать хуже, чем я могу. Я могу только до конца творчество проявить, до самого-самого конца, поэтому ни миллиметра не оставлю вот таким неосмысленным и не одухотворенным в творчестве.
А что бы это могло быть сейчас у нас, я вот так уже думаю? У нас есть в жизни поле для такого творчества?
И. Глазунов
— (Смеется.) Ну, я не знаю. Пытаются люди как-то это применить непосредственно к современным вещам, но пока это все так забавно...
А. Митрофанова
— Мне кажется, что это вполне возможно, потому что, в принципе, Кость, то, о чем ты говоришь, это же потребность... Если человек — это образ и подобие Божие, то в чем это выражается? Понятно, это выражается в свободе выбора, в каких-то там еще вещах, в том числе в том, что мы можем заниматься творчеством осмысленно, красиво, хорошо. И то, как на глубине 5 тысяч метров где-нибудь в океане, где вообще нет никакого света, можно обнаружить какие-то потрясающе красивых живых существ, разноцветных, с невероятными формами и прочее, прочее... Для кого они там такие? Все равно никто никогда не увидит. Как один исследователь сказал: «Когда я увидел... спустился туда и высветил...» Я уже рассказывала в эфире эту историю, но не устаю ее повторять. Высветил фонарями своего аппарата, с которым он погружался туда, это дно и увидел, как это все красиво, он сказал: «Я в этот момент поверил в Бога. Потому что я понял, что это абсолютно беспричинная красота. Здесь этого никто не увидит. И она здесь может быть только потому, что тот, кто все это придумал, не мог придумать иначе».
И вот в этом смысле, мне кажется, человек, когда расписывает грабли, которыми он будет пропалывать грядки, это значит тоже: «Я не могу, чтобы было по-другому»...
И. Глазунов
— Да-да, как на дне океана красота вот эта.
А. Митрофанова
— Это должно быть... Действительно, жизнь так скоротечна — в ней все должно быть максимально хорошо и красиво.
А мы с Вами не идеализируем сейчас картинку?
И. Глазунов
— Да нет, конечно, было очень много мозолей, пота и крови — и болезней, и...
А. Митрофанова
— И соблазнов. И тираний.
И. Глазунов
— ...и соблазнов, и каких-то... Все это было. Все это вели учет статистические комиссии разные. Их почитаешь и думаешь, что не так уж все и радужно. Но все равно какие-то... Мы же о высоких проявлениях все равно говорим. Ну, что нам сейчас — эпидемиологию обсуждать конца XIX века или XVIII, да?
К. Мацан
— Мы говорим о культурной планке, которая была, и была очевидна.
А. Митрофанова
— Совершенно верно.
И. Глазунов
— Потом, Север сохранил... Вот, допустим, приезжаешь в Грецию... Я очень хорошо знаю, продолжаю изучать — не могу сказать, что знаю в совершенстве, — как выглядит греческий храм, например, снаружи и внутри. Вот его ни с чем не спутать. Он вот такой, так сложилось у них за полторы тысячи лет, вот такая традиция. Север сохранил, мне кажется, как должен выглядеть русский храм. То есть он похож на греческий, естественно, но с другими особенностями.
Но есть традиция. Вот что очень важно в таком искусстве, как, допустим, иконопись или храмовая резьба — благоукрашение храма... Меня всегда очень интересовала именно традиция. Если сейчас заниматься современными повторами старого, то надо опираться на традицию, как будто она не прерывалась. Вот это такая высшая, мне кажется, задача для художника в этом смысле. Можно заниматься полным, совершенно оторванным творчеством — я имею в виду, оторванным от каких-либо традиций и корней. Но все равно, когда есть вот этот наработанный какой-то вал такой, который все время катится, он все время рождает новое что-то, он прорастает какими-то прекрасными цветами на каждом обороте, но они всегда родственны друг другу. Вот это важно.
Для этого важны деревянные храмы. Не потому, что мы просто любим бревна и запах смолы, хотя нам это тоже приятно достаточно. Но это традиция. Это вот так, как сейчас попробуйте найдите плотника, который может повторить в таком качестве, который знает материал так хорошо. Редкость большая!
К. Мацан
— Иван Глазунов, заслуженный художник России, сегодня в гостях в программе «Светлый вечер».
А. Митрофанова
— Вы сказали сейчас про деревянный храм, и я сразу вспомнила, что есть в Москве деревянный храм, который Вы перевезли, — кстати, в Коломенском он стоит.
И. Глазунов
— Да-да-да.
А. Митрофанова
— А Вы могли бы рассказать об этой истории? Все-таки, Вас с этим местом связывает уже некая традиция определенная. Вы не просто так в Коломенском сейчас свою выставку организуете.
И. Глазунов
— Ну, да, это такое дружественное мне место, и я там дружественен, и с ними сложились у меня хорошие отношения, с музеем. И когда-то, наверное, в 2001 году, мы первый раз с женой поехали на Двину туда, в глубинку, потому что в Путеводителе было написано, что вот Верхняя Тойма — такой район. Это река Тойма там впадает в Двину, интереснейшие места там какие-то сохранились.
А. Митрофанова
— Красивое название какое!
И. Глазунов
— Да, древние какие-то амбары сохранились интересные, избы. Ну, поехали, поехали далеко, на каких-то перекладных, все это еще без машины собственной. Доехали — никаких амбаров не нашли, никаких... Уже две избы на этот поселок осталось. И в магазине женщина говорит: «Вот Вам надо в Семеновское поехать, я там работала продавщицей когда-то, 30 лет назад, у нас там церква была деревянная». Я опять листать — что за Семеновское? Нигде нету его в путеводителе. Ну, узнали у местных — говорят: «Да это тут рядом, километров двадцать». Ну, на тракторе каком-то поехали, на прицепе.
А. Митрофанова
— (Смеется.) Картина маслом! На тракторе поехали художники смотреть храм!
И. Глазунов
— Дороги нет туда, там (нрзб.). Все брошено, да. Оказалось, не двадцать, а сорок, а то и пятьдесят. Доехали к закату, и вот в оранжевых лучах заходящего солнца, августовский такой уже холодок вечерний, трава в рост — и вдруг храм стоит деревянный какой-то, который я не видел. Они все все-таки на учете. Все когда-то были сняты. И даже те, которые ныне погибли, от всех остались чертежи, фотографии, обмеры какие-то. А это какой-то — я не видел никогда, ни в одной книге. Ну, он такой, обит вагонкой был Николаевской эпохи, не современной, а такой вот...
А. Митрофанова
— Что такое вагонка?
И. Глазунов
— Ну, доска такая с желобками с такими. Это любили оббивать деревянные здания — они становились больше похожи на городские тогда. И это была мода в начале ХХ века, когда традиция стала покидать как бы северные все эти места. И оторвана часть — я отогнул, смотрю — зарубы вот этих бревен, где все стыки, они такие работы, насколько я знаю, храмы XVII века — вот они так же сделаны. Ну, пофотографировал
Но как-то осмысление пришло через года два. Меня жена, кстати, надоумила, что «чего ты, хватит этюды плодить — кроме этюдов, еще надо отдавать как-то, что-то сделать для спасения». Пошел я в Коломенское, предложил им такое: давайте... Как я наивно думал, что это как деревянный дом перевезти — сложить в машину, недорого, за свой счет, и привезти в музей. Но, оказывается, все не так. Надо обоснование, почему его привозят в музей. Они выслали через год туда — приехали люди, специалисты смотреть его. Я их встретил, повез туда.
А. Митрофанова
— На тракторе? (Смеется.)
И. Глазунов
— Да, опять. Да и пешком пришлось идти там много. И вот у Вас, по-моему, был в гостях Шургин Игорь Николаевич — такой вот специалист по деревянному зодчеству. Он сразу говорит: «Все, XVII век, без вопросов». А как же так? А в храме был ремонт в 1905 году, и он как-то по документам вот этого года и стал значиться. И для науки это как бы неинтересно. Вот как у нас было всегда, что, ну, начало века — кому надо? Это уже что-то такое... Новое время...
А. Митрофанова
— Новодел.
И. Глазунов
— Да, какой-то, да. Забыли про него. Так он простоял, был он каким-то складом колхозного имущества. Чем только ни был этот несчастный храм трехглавый с редкой конструкцией — поперечные бочки на четверике. Это такая довольно редкая особенность, и не только, может быть, северная. Раньше, во времена деревянной Руси, так строили вообще, это был прием такой.
А. Митрофанова
— Поперечные бочки на четверике — мне сейчас даже сложно визуализировать, потому что слишком много непонятных слов на единицу времени! (Смеется.)
К. Мацан
— Даже произнести-то трудно, да!
И. Глазунов
— Да-да-да. Ну, я таких начитался, и, слава Богу, есть друзья из этого круга, что ли — как раз хранителей старины, реставраторов. Они так его как-то...
А. Митрофанова
— Надо пояснить, что, друзья, когда придете в Коломенское и увидите там деревянный храм — как раз тот, о котором сейчас нам рассказывает наш гость Иван Глазунов...
И. Глазунов
— Поперечные бочки на четверике, трехглавый...
А. Митрофанова
— ...вот там и увидите поперечные бочки на четверике! (Смеется.)
И. Глазунов
— Он трехглавый, и он оказался 1685 года. Потом Коломенское его захотело взять, но надо было бумаг собрать и согласований, которые, если от пола до потолка, вот столько документов сложить... То есть самое простое с местным приходом и патриархией, которые должны согласиться, благословить, естественно... Патриарх Алексий тогда был болен, было трудно взять у него согласование, но я его как-то получил. Но это все месяцы, месяцы. Естественно, что местный приход был только за, чтобы их спасли. Потому что очень многие местные считают, что надо увозить и сохранить.
А. Митрофанова
— Правда?
И. Глазунов
— Да. Они говорят: «Вы увозите в Москву, потому что у нас здесь все, — говорят, — погибнет». А там никакой жизни в этом месте не будет в ближайшее время.
Мне местные очень помогали осуществлять эту идею насчет...
А. Митрофанова
— А Вы по бревнам его разбирали?
И. Глазунов
— Приехали реставраторы. Как конструкторы, как «Лего», разобрали по бревнам» — каждое бревно с номерком.
А. Митрофанова
— Подписали.
И. Глазунов
— Это надо было делать зимой, потому что летом не доехать. И вывезти по зимней лесорубной дороге, пока она есть. Она в апреле размывается. Двина — как сейчас в Великом Устюге — потопы, наводнения. Вот так же Двина себя ведет. Потому что Двина — это продолжение Сухоны. То есть там такой зверский всегда этот момент, когда крушатся льдины, и все это начинает плыть, и навигация... В общем, тот берег становится изолирован на несколько недель иногда.
В общем, до ледохода надо было вывезти. Машина в апреле шла — уже колеса наполовину в воде, фуры эти вывозили. Его до трассы довезли — и все, мы так вот выдохнули. Георгиевский храм поехал в Москву. Его тут приняли в Коломенском, отреставрировали
А. Митрофанова
— Однодневный?
И. Глазунов
— Да.
А. Митрофанова
— Это значит, что он не так чтобы какой-то был выдающейся архитектуры? То есть не Кижи?
И. Глазунов
— Он именно этим... Ну, он такой... Естественно, Кижи — это огромная такая, колоссальная затея деревянная, просто гений деревянного зодчества. Но он родственник его. Он поменьше, естественно. И все приемы и время — все то же. То есть для Москвы это стало единственным образцом деревянного храма, который есть...
А. Митрофанова
— С поперечными бочками на четверике. Я теперь буду повторять, как мантру, это. (Смеется.)
К. Мацан
— Ну, в такой прекрасный пасхальный день после таких слов о Русском Севере у меня в голове эти две темы скрещиваются, и я не могу не спросить: а у Вас был опыт Пасхи на Севере?
И. Глазунов
— Всегда Пасха почему-то в Москве, и Пасха почему-то в Иерусалиме. Северная... Ну, Пасха — она везде, Пасха — она соединяет Север с Югом, Запад с Востоком...
А. Митрофанова
— Упраздняет пространство.
И. Глазунов
— Упраздняет пространство. И ты потом... Допустим, у меня было, действительно, потрясение — схождение Благодатного огня много лет назад, когда я первый раз, наверное, так вот на Пасху сознательно... Сознательно мы поехали в Иерусалим и все это вот прошли — Страстную неделю — в Иерусалиме. И когда потом видишь, допустим, икону Воскресения Христова северных писем где-то там на краю вообще света, бескрайней тайги, Белого моря, Двины, то понимаешь, как этот хрупкий мир — как связался он. Почему в этой глуши то же самое, что в Иерусалиме, тот же дух и та же радость. И абсолютно та же какая-то вселенскость Церкви — она в этом тоже есть. Именно и в храмовом искусстве, и вот в этой передаче духовного такого начала, от медвежьего угла до эпицентра событий — Иерусалима. Вот это удивительно.
К. Мацан
— В общем, Христос сегодня, вчера и вовеки Тот же, но еще он Тот же в любой точке мира.
И. Глазунов
— Да, да. Везде... Когда это сделано в каком-то контексте национальной культуры — греческой, русской, японской...
А. Митрофанова
— ...эфиопской...
И. Глазунов
— ...да, то оно не разъединяет, а еще больше сплачивает. Потому что эта традиция потомков Адама — она разная, но она очень, как сказать... Она дает такие сильные ростки, которые могут объединить людей.
К. Мацан
— Мне кажется, это пример, когда несхожесть в деталях лишь подчеркивает единство в главном.
И. Глазунов
— Да!
К. Мацан
— Что в главном — единство, во второстепенном — свобода...
А. Митрофанова
— ...и во всем — любовь.
К. Мацан
— И в остальном — любовь.
И. Глазунов
— И никакой самодеятельности
А. Митрофанова
— (Смеется.)
К. Мацан
— Да. На этой оптимистической ноте нашу сегодняшнюю беседу мы будем заканчивать. В студии были Алла Митрофанова и Константин Мацан, и общались мы сегодня с замечательным гостем — Иваном Глазуновым, заслуженным художником России, художником-живоп
А. Митрофанова
— ...сберегателем.
К. Мацан
— Сберегателем Русского Севера и представителем вот этой потрясающей северной культуры среди нас, простых городских жителей. Спасибо огромное за беседу!
И. Глазунов
— Спасибо Вам!
К. Мацан
— Еще раз Вас с праздником! Вас, дорогие радиослушатели, с праздником! Христос Воскресе!
И. Глазунов
— Воистину Воскресе!
К. Мацан
— До свидания, до новых встреч в эфире!
Тишина. Наталия Лангаммер
Поделиться
Вы когда-нибудь слушали тишину? — спросил нас режиссер в театральной студии, где я занималась в детстве. Мне было лет десять.
И мы решили послушать эту самую тишину. Замерли на минуту.
Вечер. Школа. Звуки уставших шагов учителей, которые задержались после уроков. Звук швабры, моющей пол. То ли звон, то ли шипение потолочных светильников. И тишина. Просто тишина.
Недавно слушала аудиобеседы владыки Антония Сурожского с прихожанами. Он рассказывал, что просит не беспокоить друг друга в храме, когда кто-то молчит, пребывает в тишине. Это очень важный момент. Момент погружения в себя, раздумий, молитвы. В конце лекции он предложил: «Давайте помолчим». И я вместе с владыкой и его паствой замолчала.
В детстве слушать тишину было любопытно. А сейчас?
Сейчас, в зрелом возрасте это, как глоток воды, как покой, как выдох усталости, как сладость.
Сейчас, когда я верующий человек, в тишине я слышу не звуки мира, я слушаю, я хочу услышать Бога. Я безмолвно молюсь. Кажется, мы оба молчим.
Как это нужно. Как это редко бывает. Просто остановиться и слушать тишину, а в ней — присутсивие Господа.
Автор: Наталия Лангаммер
Все выпуски программы Частное мнение
Игумения Таисия (Солопова) и её мать
Поделиться
Фото: PxHere
«Мать моя вложила мне в сердце любовь к Богу и ближним, и всё то, что подобает христианину», — говорила игумения Таисия (Солопова) настоятельница Леушинского Иоанно-Предтеченского монастыря. Будущая монахиня, духовная дочь святого праведного Иоанна Кронштадтского, устроительница храмов и монастырей, родилась в богатой семье дворян — морского офицера Василия Васильевича Солопова и его жены Виктории Дмитриевны, принадлежавшей к роду Пушкиных.
Супруги жили в одном из своих имений близ города Боровичи Новгородской губернии. Долгое время они оставались бездетными. Виктория Дмитриевна горячо молилась Божьей Матери о том, чтобы Владычица даровала ей дитя. И чудо произошло — 16 октября 1842 года на свет появилась здоровая, крепкая девочка. Малышку назвали Марией и окрестили в честь преподобной Марии Константинопольской. Василий Васильевич по роду своей морской службы редко бывал дома. С матерью же маленькая Маша была неразлучна. «Бывало, сидит она у окна своей комнаты, шьёт и рассказывает события из Священной Истории. А я примощусь на скамеечке у её колен и слушаю», — вспоминала игумения Таисия. Виктория Дмитриевна баловала дочь, покупала ей гостинцы и игрушки. Но, стремясь развить в девочке любовь к милостыне, часто говорила ей: «Видишь, Машенька, какая ты богатая, счастливая, сколько у тебя разных лакомств. А у других-то, несчастных, и хлебца нет, — ты бы поделилась с ними, а они бы за тебя Богу помолились». Девочка впитывала эти материнские уроки милосердия и всегда с радостью делилась тем, что имела. У неё была особая копилка, которую мама регулярно пополняла серебряными пятачками. Когда они с Машей выходили на прогулку, то брали копилку с собой и раздавали деньги всем нищим, которых встречали по пути.
В 1852 году Маше исполнилось 10 лет, и родители отвезли дочь в Петербург, в Павловский институт благородных девиц, где ей предстояло провести 6 лет. Разлука с домом, особенно — с нежно любящей матерью, плохо сказалась на здоровье девочки. Маша слегла и несколько месяцев провела в лазарете. Там, в помещении институтской больницы, она пережила несколько удивительных духовных видений, после которых ощутила призвание посвятить свою жизнь Богу и стать монахиней.
За 6 лет учёбы это желание только окрепло. И вот — выпуск из института, возвращение домой. Прошло немного времени, и Виктория Дмитриевна стала говорить о том, что девушке пора устраивать свою жизнь — прежде всего, найти подходящего мужа. Мария поняла: разговор о монастыре будет для матери неожиданностью. Но всё же решила открыть ей свою душу. Однажды, когда Виктория Дмитриевна пригласила домой портниху, Мария как бы между прочим попросила не шить ей много платьев. В ответ на удивлённый взгляд матери Маша, прижав руки к груди, взволнованно сказала, что не в состоянии жить светской жизнью; что она давно и всей душой стремится в монастырь. Виктория Дмитриевна оказалась непреклонна. «Если не хочешь раньше времени меня уложить в гроб, не повторяй больше никогда таких слов», — отрезала она.
Много дней и ночей провела Маша в слезах и молитвах. Но вот однажды матушка неожиданно собралась и уехала, не сказав, куда. А когда вернулась, обняла дочь и благословила на монашеский постриг. Виктория Дмитриевна рассказала, что во сне увидела Божью Матерь. Владычица укоряла женщину за то, что та не хочет отпустить дочь в монастырь. Проснувшись, она приказала заложить лошадей и поехала в близлежащий Иверский монастырь — помолиться перед иконой Царицы Небесной. «Там я дала обещание не удерживать тебя более», — со слезами сказала Виктория Дмитриевна.
Мария несколько лет прожила послушницей в разных обителях. 10 мая 1879 года в Тихвинском монастыре она приняла монашеский постриг с именем Таисия. Всё это время она вела с матерью постоянную переписку. А после её кончины узнала от родных, что последние слова Виктории Дмитриевны были о дочери: «Маша — вечная за нас молитвенница, сама Царица Небесная избрала её Себе».
Все выпуски программы Семейные истории с Туттой Ларсен
«Люди как деревья»
Поделиться
Золотая осень. Субботним утром я иду по дорожке парка, усыпанной листвой, и любуюсь деревьями, «одетыми в багрянец и золото». Вот пронзительно красные рябины. Вот дубы со светло-коричневыми листьями. Вот жёлто-золотистые берёзки. А вот сверкают на солнце ярко-зелёные иголки соснЫ. Небольшой ветерок, слегка колыхающий кроны деревьев, создаёт приятный шум. Деревья словно разговаривают друг с другом и обращаются к проходящим мимо людям.
А людей этим утром немного. Вот улыбаясь идёт девушка. Её длинные волосы оттенка мёда и платины будто сливаются с золотой листвой берёз. Да и сама девушка стройна, как берёзка. Навстречу девушке идёт юноша с ярко-красными волосами. В наушниках у него играет музыка, и он покачивается ей в такт. Юноша похож на рябину, такой же рубиновый, и качается как это дерево, только рябинка от ветра, а он под звуки музыки. Немного поодаль вышагивает крепкий широкоплечий мужчина. Невольно я сравниваю его с массивной сосной, мимо которой он проходит. Мужчина излучает уверенность и надёжность, он такой же сильный, как это дерево.
Я подумал, что люди, как деревья, разных цветов и оттенков. Они не похожи друг на друга, но в целом образуют красоту и гармонию. Как же прекрасен этот мир, созданный Богом!
Все выпуски программы Утро в прозе
