Моя крёстная дочь атеистка. Наталья Разувакина

Чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю строки Цветаевой: «Легкомыслие — милый грех! Милый спутник и враг мой милый!..» И, анализируя события своей жизни, внутренне возражаю: нет, Марина Ивановна, совсем не милый грех — легкомыслие! Если грехи вообще могут быть милыми. А легкомыслие — откровенная опасность! В моём, по крайней мере, случае. Сколько раз я именно по легкомыслию пускала свою жизнь под откос! Господь спасал, я же лишь позже осознавала, что творила.

Но — ближе к теме.

Когда крестили Машу, дочь моего друга, ей было два года. Подружились мы с её папой в Екатеринбурге, а Машенька родилась уже в Москве, куда друг переехал вместе с женой, моей приятельницей. Я же осталась на Урале. Ребёнка решили крестить, хотя родители девочки — люди не церковные. Машиному папе, Глебу, очень хотелось, чтобы крестной матерью стала именно я — ведь я уже несколько лет ходила к тому времени в церковь, моя старшая дочь пела на клиросе! Я легкомысленно согласилась.

Машенька с мамой прилетела на Урал, мы пошли в храм... После крещения я подарила ей икону Божьей Матери и проводила крохотную крестницу с ее мамой в аэропорт. Да, я очень правильно отвечала на вопросы священника перед началом таинства. Говорила о спасении души, о своей ответственности за Машину душу перед Богом, и даже сетовала, что между нами — расстояние больше тысячи километров. И согласно кивала, когда батюшка советовал молиться за крестницу и непременно общаться потом, как подрастёт, в письмах. Я самонадеянно верила, что так и будет. Вот оно — легкомыслие!

Сейчас Маше 16, и за всё прошедшее время мы виделись считанные разы. Не переписывались вообще. Можно сказать, что меня в жизни девочки и нет. В моей жизни она тоже была лишь условно, строкой в помяннике. Если за своих детей молилась со слезами, горячо и всем сердцем, то крестницу лишь поминала по имени.

И что же? Я теперь рядом, в Переславле, — это два часа до Москвы — но я не вижусь с Машей. Хотя Глеб рассказал мне, что дочка стала неуправляемой, грубит родителям, у нее сомнительные интересы и друзья. А недавно она объявила себя мизантропом, атеистом и вдобавок надела шапочку с рогами. «Поговори с ней! — взывает ко мне Глеб, — У тебя есть последний шанс проявить себя как крестная мать!»

Я махнула рукой: поздно, поезд ушёл! Воспитывать надо было гораздо раньше и отслеживать влияния мира сего! А сейчас не станет подросток передо мной, чужой, фактически, тётей, душу распахивать!.. Как влиять? Только молитвой. Только просить Господа направить девочку на путь истинный, а самой каяться, каяться в том самом легкомыслии и безответственности.

Глеб, впрочем, не понял, о чем я говорю. Спросил с ехидством: «А к социальным нормам ты её тоже молитвой возвращать собралась?» И цитата из Феофана Затворника о молитве как о единственном данном каждому инструменте, способным изменить жизнь, не произвела на Машиного папу никакого впечатления.

...На исповеди меня утешил духовник. «Не жалей, говорит, что стала крёстной. Молись сердечно, а при встрече, если будет она, пусть слова найдутся верные... Главное — не отчаивайся! Пока мы живы тут, на земле, — всё поправимо милостью Божией».

А я уж было и правда к отчаянию близка была. Помню ведь очаровательную беленькую девчушку, которую держала на руках во время таинства крещения. Каким же трудным будет теперь её путь к Богу! Как много времени я упустила!..

Рассказала я вам об этом в надежде, что найдутся среди вас те самые умные, которые, в отличие от, скажем так, людей легкомысленных, умеют учиться на ошибках других. Мне же остаётся — молиться и бежать за уходящим поездом, чтобы он не рухнул с откоса.