«Духовный путь П.И. Чайковского». Галина Сизко и Денис Фон Мекк

У нас в гостях были автор книги «Духовный путь Чайковского», старший научный сотрудник музея Петра Ильича в Клину Галина Сизко и основатель благотворительного фонда имени Надежды Филаретовны Фон Мекк — Денис Фон Мекк.

Разговор шел о духовном пути и духовных исканиях Чайковского и о том, как они раскрываются в музыке известного композитора.

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья. В студии Константин Мацан. У меня в руках книга под названием «Духовный путь Чайковского». Книга про величайшего русского композитора Петра Ильича Чайковского. И вот наша сегодняшняя программа в своей теме совпадает с названием этой книги. Мы поговорим про духовный путь, духовные искания, то, как они раскрываются в музыке Петра Ильича Чайковского с нашими гостями. У нас автор этой книги — Галина Степановна Сизко, добрый вечер.

Г. Сизко

— Добрый вечер.

К. Мацан

— Галина Степановна — старший научный сотрудник и методист дома-музея Чайковского в Клину, как я сказал, автор этой книги. И Денис Андреевич фон Мекк — исследователь жизни и творчества Чайковского, потомок родов Чайковского и фон Мекк и основатель благотворительного фонда имени Надежды Филаретовны фон Мекк. Добрый вечер

Д. фон Мекк

— Добрый вечер.

К. Мацан

— Ну для начала даже вот интригующий момент: известно, что Петр Ильич и Надежда Филаретовна не встречались никогда, только переписывались, а мы вас представляем, как наследника обоих этих родов, почему так?

Д. фон Мекк

— Да-да, меня тоже часто, Константин, спрашивают: как же так, они не виделись даже, не то, что не встречались практически, и вдруг у них какой-то есть наследник. Очень просто — это обсуждалось в огромной переписке, которую они вели на протяжении почти 14-ти лет, Надежда Филаретовна и Петр Ильич решили породниться, и эта обсуждалась тема в письмах, и план Надежды Филаретовны свершился: ее сын — Николай Карлович фон Мекк познакомился, полюбил и предложил свою руку и сердце племяннице Петра Ильича Чайковского Анне Львовне Давыдовой. Вот это мои прапрадедушка и прапрабабушка. Таким образом для меня генеалогически и фон Мекки и Чайковские имеют одинаковую степень родства.

К. Мацан

— Потрясающе, какое-то прикосновение к живой истории происходит через наших сегодняшних гостей, потому что Денис Андреевич наследник рода, а Галина Степановна, по-моему, человек, который знает все о Чайковском, наверное, больше, чем сам Чайковский о себе знал, потому что, знаете, еще много всего, что было после него и книгу написали не одну. Но вот смотрите: «Духовный путь Чайковского», с одной стороны, такое название и обязывающее, и интригующее. И мне кажется, что вообще о духовном пути гения очень интересно говорить именно потому, что он гений. Потому что человек прикасается в своем творчестве, как мне представляется, к каким-то таким глубинам и тайнам, которые, если он человек умный, а Чайковский таким, безусловно, был, понимает, что это немножко не от него, не до конца его, что в него, не знаю, вливается какое-то высшее содержание. Ему кто-то диктует, не все, не подряд, но какие-то озарения происходят не без участия того, кто дарует вдохновение, кто это вдохновение посылает. Я думаю, что просто в силу своего творчества гений не может не задумываться о такой вот, не материальной стороне жизни, о духовном каком-то бытии человека. Я думаю, что все это присутствует в жизни Петра Ильича, правда?

Г. Сизко

— Вы абсолютно правы. К Чайковскому все это относится в высшей степени. Каждый день приходят в музей люди, каждый день задают вопросы и буквально вчера у меня был разговор — посетители оказались музыканты: как Чайковский писал музыку? Как это происходило? Почему именно он писал музыку столь гениально, что она окутывает всю нашу планету, спасая ее от ритмического токсикоза — однажды прочитала такой страшный диагноз, который был поставлен планете Земля. А музыка Чайковского звучит каждый три-пять минут, и кто бы ее не слушал, хотят слушать и играть, кто как может, еще, еще и еще. Что это за феномен такой? Почему священник, инок Оптиной пустыни, Царство ему Небесное, говорил тоже, который закончил в Москве Гнесинское училище на первой же экскурсии по Оптиной пустыни в ответ на мое высказывание: — А что известно о пребывании братьев Чайковских в Оптиной пустыни в 1863 году Петра Ильича, а в 93-м году Модеста Ильича? Он сказал: — Ничего. И тут же добавил: — А вы знаете, что священники считают музыку Чайковского самой христианской в мире? Парадокс: оперы, балеты, симфонии, концерты, романсы, симфонические сочинения на отнюдь не религиозные, а сугубо литературные сюжеты — парадокс. И еще — на лекции по физике, которая была в музее я слышу: достаточно одного аккорда из музыки Чайковского, чтобы возникли обертоны такой чистоты и силы, что зашкаливает всю измерительную космическую аппаратуру. То есть музыка Чайковского идет намного выше.

К. Мацан

— А вот те христианские смыслы или шире: христианские измерения музыки Чайковского, как вы совершенно, мне кажется, очень точную грань проводите, они же выражаются не просто в обращении к религиозной тематике, вспомним «Всенощную» Чайковского, да? И это такое как бы прямое обращение композитора к религиозной теме. Но ведь эта религиозность чувствуется и во всех его, скажем так, светских произведениях. Вот в чем она, как она там проявляется? Через что — через мелодику, через какие-то внутренние смыслы? Что считывается и познается, как христианское содержание в музыке?

Г. Сизко

— Ну, когда Семен Степанович Гейченко в Пушкинских горах сажал новые елки вместо погибших, раненых войной, он пригласил музыкантов, которые играли квартеты Моцарта, кстати, самого любимого композитора Чайковского. И во всех рейтингах первый стоит Чайковский, его больше всего играют, а потом за ним идет Моцарт, за Моцартом Бах, потом, как это ни парадоксально, Прокофьев.

К. Мацан

-По-моему, даже в Клину в вашем музее показывают собрание сочинений Моцарта, несколько таких томов, которые у Чайковского были.

Г. Сизко

— Не несколько, а семьдесят один.

К. Мацан

— Много.

Г. Сизко

— Да, много, в которых очень много помет, сделанных рукой Чайковского, они закапаны свечным воском, то есть допоздна он засиживался за этими нотами, а на развороте одного из томов вдруг — готовые темы будущих пьес, которые будут написаны вслед за шестой симфонией. Но я хотела сказать чуть о другом: я слушала из утра в утро передачу по «Радио России» — это «Музыкальная аптека»: вот какую музыку слушать, чтобы поправить то или иное настроение, что дает тот или иной композитор, жанр, стиль и так далее. Музыкой Чайковского, оказывается, можно останавливать сердечные приступы — это какой заряд доброты, гармоничности, той самой ритмичности всей нашей человеческой жизни. Почему мы так любим вальс? И почему все танцы трехдольны? А у нас сердце бьется на три четверти: раз-два-три, раз-два-три — это биение сердца. А дышим мы на две четверти, ходим на две четверти. А времена года маршируют на четыре четверти: зима, весна, лето, осень. Все гармонично, все ритмично. А если из-за глупости ли агрессии или еще от чего-то человек начинает сам сбивать эти ритмы — это в конце концов накручивается, получаются катастрофы душевные, духовные, катаклизмы природные. А музыка Чайковского все это гармонизирует, вот в такой он попал поток. Так вот, у меня спрашивали: а как Чайковский начал сочинять музыку? Есть интервью, которое он дал в 1892 году в Петербурге неизвестному корреспонденту. И среди вопросов есть такой: — С каких пор вы начали сочинять? Седовласый Чайковский, это последний год его жизни, в 93-м году его не станет, отвечает: — Сколько себя помню.

К. Мацан

— То есть лет с четырех, обычно мы помним себя

Г. Сизко

— Ну вы знаете, гении помнят себя намного раньше.

К. Мацан

— Толстой говорил, что с двух себя помнит.

Г. Сизко

— У них все острее. Ну, если Петр Первый начал читать в два года. Музыка, которая окружала Чайковского — это было любительское музицирование мамы, Александры Андреевны. А в семье Чайковских была чудесная, любимая сказка «Ундина» ла Мотт Фуке в переводе Жуковского. Те самые романтические сказки, подобные андерсоновской «Русалочке», «Озеру лебедей» Музеуса, был такой немецкий писатель, который фольклорные сказки взял, да и пересказал более литературным языком, без каннибализмов. И эти сказки о том, что природа любит человека больше, чем человек ее, о жертвенности, о любви, которая всегда не для себя: вот я люблю, чтобы меня любили. А вот эта жертва: если я кого-то люблю, то я сделаю все, что угодно. И Ундина превращается в водный поток, чтобы не погиб ее возлюбленный, а он погибает, потому что он изменил ей. И точно также в «Лебедином озере» — сюжет для племянников, разыгранный в Каменке. Это вспоминал самый младший племянник Чайковского, Юрий Львович Давыдов со слов старших братьев и сестер, а потом, после этого домашнего балета с темой лебединых кликов, почему Чайковскому так близка была эта тема, почему она гуляет через все балеты? Может быть, он слышал ее из-под пальцев мамы Александры Андреевны, которая очень хорошо играла? И вот это семейное воспитание, когда ребенка застают в застекленной галерее — маленькие квадратные стеклышки, он играет свои внутренние музыкальные фантазии так, что разбивается одно из стекол, а ему всего лишь пятый год. И реакция родителей очень нестандартная: они тут же приглашают учительницу музыки. И в это же время Чайковский страшно обижается, что к старшему брату Коле пригласили учительницу, француженку Фанни Дюрбах и еще крестный приходит, занимается Законом Божиим, русской словесностью, а ему еще рано учиться, он маленький, ему четыре года. И он начинает горько плакать, и так горько, что Александра Андреевна сразу разрешает ему учиться.

К. Мацан

— Вы уже не раз упомянули маму Петра Ильича Чайковского. Знаете, это такая, для каждого, наверное, человека важная тема «мама». Но вот, если не ошибаюсь, в письмах как раз к Надежде Филаретовне фон Мекк, если это верная цитата, мной найденная, есть такое размышление Петра Ильича, и как раз-таки там упоминается мама, но оно как раз к нашей теме о духовном пути композитора. А цитата такая: «В результате всех моих рассуждений — пишет Чайковский — я пришел к рассуждению, что вечной жизни нет. Но убеждение одно, а чувства и инстинкт — другое. Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю, что моя мать исчезла навсегда и что уж никогда мне не придется сказать ей, что и после двадцати трех лет разлуки я все также люблю ее», такая цитата. Я хотел к Денису Андреевичу обратиться: вот с одной стороны, мы говорим о духовном пути, о вере, с другой стороны, человек, уже будучи в зрелом возрасте, четко видит в себе самом некое раздвоение, некое непримиримое противоречие, которое предстоит, наверное, как-то примирить в сердце. Но вот не верит человек в вечную жизнь с одной стороны, а с другой стороны, внутренне понимает, что она есть — это что такое за черта личности?

Д. фон Мекк

— Константин, я думаю, каждый радиослушатель может вспомнить какие-то свои размышления в жизни, похожие на подобные, и он может вспомнить, что это было с ним двадцать лет назад, тридцать лет назад, десять лет назад или полгода назад. Всякие мысли, они привязаны к моменту во времени и к тем обстоятельствам, которые в это время в жизни происходят. И человек так устроен, что он мало людей, кроме, может быть, монахов, которые постоянно сконцентрированы на одной теме, в одинаковой степени глубоки в каких-то мыслях, в каком-то внимании или в вере в данном случае. Поэтому подобная цитата...

К. Мацан

— Начнем с того: она верная, это не ошибка какая-то?

Д. фон Мекк

— Нет, это не ошибка.

К. Мацан

— А подтверждена исследователями, то есть вам она знакома?

Д. фон Мекк

— Конечно, это все в архивах музея Клинского находится, в подлинниках, которые хранились у нас в семье и перед войной после репрессий сына Надежды Филаретовны, моего прапрадеда всякими путями это попало в музей, слава богу, что это все сохранилось. Но я, Константин, что хотел пояснить на ваш ответ: что чем больше мы будем читать эту переписку и переписку с другими близкими людьми Петру Ильичу, тем больше разных мнений об одном и том же вопросе мы будем встречать, потому что жизнь, она долгая, событий в ней много, и у Петра Ильича, если вы поищите в той же переписке, а она, кстати, состоит из тысячи двухсот с лишним писем — это самое большое эпистолярное наследие вообще в истории России, мы увидим, и это очень четко у Галины Степановны отслеживается в книге «Духовный путь Чайковского», как внутренний мир Чайковского с его взрослением и как христианина, и как мирянина, и как композитора и музыканта, он менялся. И как какие-то трагические события в его жизни отражались на его понимании веры, на его понимание его личности в миру и это он обсуждает очень глубоко с Надеждой Филаретовной, потому как волею судеб оказалось, что у них было, наверное, может быть, самое глубокое доверие во взрослом возрасте друг к другу и их переписка, она очень откровенная. И тому есть много подтверждений, на тему религиозности очень много там у них обсуждений, и они меняются год от года, в общем-то, как у нас у всех, наверное, в жизни бывает.

К. Мацан

— Денис Андреевич фон Мекк, исследователь жизни и творчества Чайковского, потомок родов Чайковского и фон Мекк, основатель благотворительного фонда имени Надежды Филаретовны фон Мекк и Галина Степановна Сизко, старший научный сотрудник и методист дома-музея Чайковского в Клину, автор книги «Духовный путь Чайковского» сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Ну вот важная, мне кажется, очень вещь прозвучала, что человек менялся, менялся, в том числе, какой-то вектор духовного и религиозного поиска у Чайковского и связано это было, помимо того, что все мы меняемся и проходим в жизни этапы, видимо, с какими-то конкретными событиями. Какими на ваш взгляд, Галина Степановна, самые главные такие вехи, этапы в духовном пути Чайковского? Помимо детства, о котором вы рассказали.

Г. Сизко

— Помимо детства, вы знаете, мне хочется прежде чем расставлять вехи, дополнить к высказыванию Дениса Андреевича еще один существенный момент: Чайковский всю жизнь писал письма, с 8-летнего возраста до последних дней. 21 октября 93-го года он написал последнее письмо, а 25-го его не стало. Пять с половиной тысяч писем Чайковского известно. В середине XX века они были опубликованы и это самое роскошное жизнеописание Чайковского, сделанное его собственной рукой. Корреспондентов не счесть, творческая щедрость автора непостижима, об одних и тех же событиях одним и тем же самым разным людям он пишет самые разные письма в один и тот же день. Это, конечно, очень интересно и такая трепетность, она была взращена. В семье Чайковских рождаются близнецы: Анатолий и Модест, один из них станет основателем музея. Чайковский в это время учится в училище правоведения. А почему в училище правоведения? А потому что там самые лучшие учителя музыки. В Петербурге во всех учебных заведениях музыка — обязательный предмет. Но консерватория еще полтора десятка лет, ну почти полтора десятка лет. И Чайковский в каждом письме любимым папашеньке, мамашеньке обращается с такими словами: «Целую ваши ручки и ножки, прошу вашего родительского благословления, поцелуйте за меня этих ангельчиков, этих херувимов: Толю и Модю. То есть детей, которые родились на его глазах это не всегда самое приятное такое внешнее событие, он называет «ангельчиками, херувимами», он один из старших братьев в семье. Он потом, после смерти Александры Андреевны, которая наступит в 1854 году, ему будет четырнадцать лет, а малышам-близнецам по четыре года, через некоторое время он возьмет на себя заботы о них, чтобы, как он писал Надежде Филаретовне: «попытаться заменить им ласки матери, которых они, по счастью — я подчеркиваю это слово — не помнили». А ведь Александра Андреевна, ласки ее были очень своеобразны. Илья Петрович не пропускал ни одного малыша, чтобы не поцеловать в щечку, не погладить по головке, не посадить на ручки. Александра Андреевна этого никогда не делала, у нее всегда было расстояние, но благосклонный взгляд, радость матери по поводу того, что что-то получилось достойно, правильно и хорошо, было всегда лучшей наградой.

К. Мацан

— С каким теплом о маме пишет Чайковский, понятно, что там была какая-то любовь, которая даже через дистанцию передавалась.

Г. Сизко

— «С негодованием отвергаю чудовищную мысль, что такой прекрасный человек, как моя мать исчезла навсегда. И после долгих лет разлуки я не смогу сказать ей, что по-прежнему люблю ее». Эти вехи были безусловно. Ну, самое первое — это появление отца Василия в Леново в новом качестве в доме: он преподает русскую словесность и Закон Божий, а в это время французский, немецкий, арифметику, географию, история, и он первый ученик, его любят больше всего, он лучше всех. Что совершенно естественно, в общем-то. И вот семилетний ребенок начинает писать стихи: «О ты, бессмертный Бог-Отец, спасаешь Ты меня» — первое в жизни двустишие. Потом он пишет, через некоторое время молитву для Господа на всю Россию. То есть в этом возрасте ребенок думает о том, что «Господи, будь всегда-всегда над святой моей Родиной» слово «святой» пишется через букву «е», но это неважно.

К. Мацан

— Ему простительно.

Г. Сизко

— Да, естественно. Модест Ильич пишет, что наивность и некоторая уродливость сменяются умилением от потребности высказаться на такие глубокие темы. И эта потребность высказаться еще связана с тем, что он в том возрасте стучится не в ту дверь, он пишет стихи, стихи очень многие: Мамушкам, нянюшкам, на дни рождения, на именины, само собой разумеется, но и какие-то очень глубокие размышления, переводы каких-то стихотворений. И среди них вдруг стихотворение «Смерть» о том, что добрый человек не боится смерти, он знает, что душа его уйдет к Богу. Также и дети хорошие, умные, все они будут ангелами. Это совсем не взрослый, ребенок. Или Фанни рассказывает: читает книгу «Дети-герои» своим воспитанникам и особенно вдохновенно рассказывает историю Жанны д’Арк, она приехала из городка Монбельяр, неподалеку провинция Орлеан. Ей, Фанни, все это очень близко. И маленький Чайковский пишет стихотворение «Героине Франции», а потом он начинает писать на французском языке историю Жанны д’Арк, это все выливается в конце концов в оперу «Орлеанская лева».

К. Мацан

— Ну смотрите, вы рассказываете сейчас о детстве, это очень важно, все мы родом из детства. Но вот я сразу к еще одной цитате, найденной из переписки с Надеждой Филаретовной обращаюсь, которая сильно контрастирует с тем, что вы рассказываете, показывает, что человек и правда был в пути. Вот он пишет: «Мы одинаково с вами плывем по безбрежному морю скептицизма, ища пристани и не находя ее». Человек уже в зрелом возрасте, Чайковский, это года, когда в европейской культуре и в русской культуре активно в умах людей расцветает позитивизм, атеизм, материализм и Чайковский, видимо, естественно и для себя эти вопросы ставит и осмысливает, он сталкивается с этой культурой, он должен в ней найти свое место. Это настолько показывает, видимо, путь, пройденный этой наивной, светлой, впитанной с любовью родителей детской религиозности к какому-то уже осознанному выбору, осознанному решению, что такое вера, Бог и церковь вот через это море скептицизма.

Г. Сизко

— Море скептицизма возникло далеко не сразу. Был ужасный 1854 год, на глазах у детей в страшных мучениях скончалась Александра Андреевна. Это прозвучит потом в последней симфонии Чайковского, начинается разработка обвалом всего, что только что было: умиротворение, любовь, ласка, свет, сияние музыки и вдруг страшный грохот и «со святыми упокой» звучит. Вот после этого мужское закрытое учебное заведение, муштра, телесные наказания напоказ — это Училище правоведения. С одной стороны, самое престижное учебное заведение в Петербурге, самые лучшие учителя музыки учатся сливки общества, самые лучшие мальчики из самых лучших семей. Кстати, в Училище правоведения среди учителей Чайковского был очень хороший педагог Гавриил Якимович Ломакин — хормейстер, дирижер, который доверял Чайковскому во время архиерейской службы регентовать училищным хором, был такой момент, очень приятный. Так что Чайковский чувствовал себя, как рыба в воде, его приучили читать Священное Писание с детских лет

К. Мацан

— И смерть матери стала каким-то важным таким толчком к какому-то новому осмыслению веры

Г. Сизко

— Вы знаете, не новое осмысление.

К. Мацан

— Или к продолжению осмысления

Г. Сизко

— Нет, не продолжения, наоборот, все оборвалось. Все оборвалось, все разрушилось.

К. Мацан

— Обида на Бога была?

Г. Сизко

— Он ни разу не высказал эту обиду. Он только начал иногда иронизировать по поводу преждеосвященных и после освященных обеден. Вот вдруг мелькает такое подхихикиванье, и в этом нет цинизма, в этом есть какое-то школярство. Вы знаете, он не верит, но он не говорит об этом впрямую, еще очень невзрослый человек и очень воспитанный, вот это было прекрасно, конечно. И потом было двенадцать лет службы в Московской консерватории, где было все, что угодно. Москва ему сразу не понравилась. После Петербурга она показалась ему такой...очень много безделья, очень много разговоров, очень много едят, пьют и все такое прочее. Это все у Чайковского очень забавно выглядит в его письмах вместе с рассуждениями и вместе с огромным количеством уроков, обязанностей, когда нет ни одного учебника, он пишет первый учебник по гармонии, причем пишет, в том числе для церковных певчих в цефаутных ключах.

К. Мацан

— Денис Андреевич...

Д. фон Мекк

— А я хотел попросить Галину Степановну, если можно, Константин, вы обратили внимание, что Галина Степановна все про детство, про юность, а давайте вспомним еще какие-то жизненные моменты Петра Ильича, которые его углубили в вере, когда он задумался: а что же будет после? Это, например, когда умер его ближайший товарищ, друг, его директор, который его пригласил в консерваторию — Николай Григорьевич Рубинштейн. Что было с Петром Ильичом, когда он потерял этого друга? Как он переключил свое внимание и понимание?

Г. Сизко

— Вообще мне хочется сказать один момент, но, может быть, потом, позже об одном моменте. Дело в том, что в 78-м году Чайковский ведь пережил потрясение и почувствовал на себе заботу провидения в лице именно Надежды Филаретовны фон Мекк, которая накануне этой катастрофы внутренней, душевной, но, к счастью, не духовной и не творческой она оказалась рядом. Катастрофа — это страшно неудачная женитьба, которую Чайковский называл «ужасной раной! И совершенно не выносил воспоминания о ней, и мы в музее предпочитаем эту рану не бередить. Вот после этого, представляя свою новоиспеченную супругу Илье Петровичу, который жил в Петербурге, Чайковский вдруг, оставшись один, повернулся и пошел в Исаакиевский собор и, находясь там, почувствовал очень сильную потребность в молитве — это он писал братьям, если я не ошибаюсь. И вот тогда особенно интенсивной стала переписка с Надеждой Филаретовной, которая знакомясь с ним, задавала самые разные вопросы, очень глубокие, не только о семье, о друзьях и музыкантах, но и мировоззренческие, не зря же он ей стал писать, что «мы с вами вместе плывем по безбрежному морю скептицизма. Но убеждение одно, а инстинкт — совсем другое». И у него появился очень хороший друг, который, может быть, отчасти закрыл эту пустоту, появившуюся в четырнадцать лет, потому что мать огромного семейства, вдова, очень серьезная женщина, музыкант, пусть и любитель — это же великолепно. Чайковский пишет скрипичный концерт, а она его дома у себя играет.

К. Мацан

— Приятно должно быть

Г. Сизко

— Очень приятно.

Д. фон Мекк

— Играет на чем?

Г. Сизко

— На скрипке играет. Ее отец был скрипач-любитель, Филарет Фроловской.

К. Мацан

— Сейчас, после маленькой паузы, обратимся, собственно говоря, к теме о том, о чем Денис Андреевич сказал — потеря друга, Николая Рубинштейна и о том, каким образом это отразилось на духовном пути Чайковского, о котором мы сегодня говорим в связи с выходом книги «Духовный путь Чайковского». Мы прервемся и вернемся буквально через минуту.

«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, еще раз здравствуйте, дорогие друзья, в студии Константин Мацан. У нас сегодня в гостях Галина Степановна Сизко, старший научный сотрудник и методист дома-музея Петра Ильича Чайковского в Клину, автор книги «Духовный путь Чайковского», который мы и обсуждаем в нашей сегодняшней программе. И Денис Андреевич фон Мекк, наследник, потомок родов Чайковского и фон Мекк, исследователь творчества Чайковского и основатель фонда Надежды Филаретовны фон Мекк. И вот в прошлой части программы мы так и зависли над интригой, каким образом отразилась на духовном пути Чайковского смерть его ближайшего друга и соратника и в каком-то смысле наставника Николая Рубинштейна, основателя и первого директора Московской консерватории, величайшего музыканта. И, как я понял, потеря матери для Чайковского привела к такому юношескому скептицизму, пускай невысказанной, но все-таки обиде на Бога, как это часто у подростков проявляется в таком легком хулиганстве и такой иронии по отношению ко всему вечному и сакральному. И если я правильно понимаю, совсем иная реакция на потерю друга спустя несколько лет.

Г. Сизко

— Знаете, мне хочется вернуться чуть-чуть назад и договорить: ведь после посещения Исаакиевского собора и потребности в молитве Чайковский вдруг через некоторое время пишет Юргенсону: «Если ты хочешь, я могу тебе написать все литургические песнопения собственного сочинения. Пришли мне только текст Иоанна Златоуста». И он пишет произведение, которое потом священники называют святотатственным дерзновением: «Господин Чайковский посмел сделать священное таинство, происходящее в церкви, сюжетом для своих музыкальных вдохновений. Хорошо, хоть композитор талантливый, а если другие начнут так делать? Это же сущее безобразие». Благочестивый Чайковский, работая над «Всенощной», берет все каноны, все песнопения, которые должны звучать во «Всенощной», к которым привыкли и делает свою гармонизацию. И в это время в 81-м году он работает над «Литургией», в это время уходит из жизни Николай Григорьевич Рубинштейн, который действительно привез его, пригласил в Москву — это был первый выпуск консерватории, выпуск его старшего брата Антона Рубинштейна. И у Чайковского появился покровитель, невероятно умный, блестящий организатор, но самое главное Рубинштейн — пианист и дирижер, каких больше нет, говорили, что он играл лучше, чем его старший брат Антон Григорьевич, но просто не копил свою славу и относился легкомысленно к своему дару, более легкомысленно, чем тот. И у Чайковского появляется музыкант, для которого он пишет: фортепианные, симфонические сочинения. Есть Рубинштейн, есть, для кого писать. Первый концерт написал, Рубинштейн разругал этот первый концерт, сказал: невозможно его исполнять. Чайковский не стал его переделывать, уничтожать, он просто поменял посвящение Гансу фон Бюлову, Рубинштейн послушал и стал играть Первый фортепианный концерт. Чайковский пишет для него Второй фортепианный концерт — Рубинштейн умирает. Чайковский не застает его в Париже и только успевает написать некролог. И потом сопровождает его в Москву, где он был погребен. А в это время Надежда Филаретовна, у которой событие своей жизни, пишет ему вдруг в страшной досаде о том, как она обижается на некоторых близких и Чайковский, у него смешиваются эти события, он пишет ей: «Никогда не поверю, что вы можете пожелать кому-то зла, вы добрейший человек, вы не можете это сделать. Следует относиться к людям, которые делают это зло, как Христос относился к грешникам: они делают это зло по неведению». И вот у Чайковского идут замечательные рассуждения религиозные, очень глубокие, и он объясняет, почему он все время об этом думает. Он потерял Николая Рубинштейна, которого, кстати, вместе с Надеждой Филаретовной они не то, чтобы всегда очень-очень хвалили, фон Мекк говорила: «Неизвестно, чье еще русское музыкальное общество: Николая Рубинштейна или ее, Надежды Филаретовны, которая финансировала все концерты, раздобывала концертные залы, ходила все слушала, очень требовательно, взыскательно относилась к этому, и она пришла к выводу, что лучшую музыку в России пишет Чайковский. И вот ей по поводу смерти Николая Рубинштейна Чайковский начинает писать свои размышления они еще, как он сам говорит, не очень оформились, но у него меняется отношение к Богу, он думает о том, что будущая жизнь есть, ему хочется встретиться с душой этого музыканта. Он же говорил: «Бессмертия нет. Ну есть, может быть, бессмертие — вот бессмертна душа Бетховена, которая живет в его произведениях». И он пишет замечательные слова: «Мне сладко обращаться к Богу со словами „Да будет воля Твоя“, потому что я знаю, что воля Его добрая святая».

К. Мацан

— Это потрясающие слова.

Г. Сизко

— Он пишет, что «Я начинаю благодарить Бога не только за добро, которое он делает для меня, но и за несчастье. Мне сладко думать о том: да будет воля твоя, воля Его добрая и святая. Мне хочется верить, что есть будущая жизнь» — это стержень вот этих двух писем, которые он подряд пишет Надежде Филаретовне.

К. Мацан

— Потрясающие слова, да, показывающие какое-то и вправду, вот это, наверное, какая-то новая жизнь, вот новое осмысление веры, к которому приводит потеря друга. Денис Андреевич, можно долго цитировать разные отрывки из переписки и из каких-то записей своих Петра Ильича, но вы их читали много, вы их исследовали. А было ли что-то, что лично вас наиболее поразило, зацепило в плане отношения человека к вере в духовном пути, потому что я допускаю, что можно читать священников, святых отцов и это все очень полезно и глубоко, но бывает такое, что читаешь человека, который, казалось бы, к миру церкви и веры имеет не непосредственно отношение, но именно в его таком искреннем исповедании, простоте сердца вдруг что-то открываешь для себя.

А. фон Мекк

— Вы знаете, Константин, если бы мы присутствовали в студии без Галины Степановны, я бы, наверное, что-то взял на себя смелость цитировать и рассказывать, но при ней я такой же исследователь, как, не знаю, танцовщик балета. Я хочу сказать: мы все-таки встречаемся-то по поводу того, что вышла книга и на ваш вопрос, безусловно, читатель найдет ответы в этой книге, там очень много цитат, как мы сейчас с вами слышим, что Галина Степановна наизусть цитирует очень много писем, она может страницами Евангелие цитировать, у нее прекрасная память. И она прекрасно сумела это все очень компактно разместить в одной книге. И это очень важно. На мой взгляд, эта книга, я почему здесь присутствую-то, собственно, не потому, что я какой-то исследователь или потомок, а потому, что так получилось, что какой-то сигнал с небес я получил и организовал этот фонд благотворительный и первым проектом нашего фонда — это как раз просветительская деятельность. У нас два направления основных: просветительское и благотворительное. И вот первый проект — это книга, которая на самом деле Галиной Степановной была написана двадцать лет назад. И она почему-то не находила свое место в литературном пространстве нашей страны.

К. Мацан

— Так, а почему? Почему такое сокровище лежало под спудом?

Г. Сизко

— Да, это чистая правда то, что говорит Денис Андреевич. Дело в том, что в 90-е годы, когда, знаете, как рефрен в музыкальном произведении, повтор какой-то 20-х годов: «Сбросим с корабля истории линялый пушкинский фрак», говорили в 20-е годы, вот мы лучше, мы умнее. Так в 90-е годы все, извините за выражение, взбесились и началась гласность и началась компания какого-то ужасающего самонеуважения, потому что национальных гениев надо уважать, надо ими гордиться, а не вытряхивать то, о чем не во всякой компании можно говорить. И в противовес этому после 1000-летия Крещения Руси вдруг пошли вопросы на тему, до такой степени закрытую, когда в 42-м году Николай Семенович Голованов исполнил патриотическую коронационную кантату Чайковского, он назвал ее «Москва», а в увертюре 1812 год «Боже, царя храни» заменил на «Славься» из Глинки и когда заклеил, сказали: «Сильно не заклеивайте, еще пригодится». И тема была закрыта до такой степени, что вы знаете, мне повезло: у нас в 76-м году, когда мы сдавали экзамены Ирине Георгиевне Мегай, методисту музея, студентки-практикантки, которые будут месяц водить экскурсии, она у нас спросила все об иконах, она нас завела послушать «Литургию» Чайковского в болгарском исполнении и вот этот краеугольный камень был заложен сразу же тогда. И потом случилось так: я отвечала на вопросы, потом выступила на конференции, потом опубликовали это выступление, ужатое до шести страниц, а материала было много и материал интересный и все, что я состряпала, я отдала своему ангелу-хранителю — правнучатому племяннику Чайковского Льву Ефимовичу Давыдову, который живет в Клину. И в компьютере у него все мои сочинения. И без меня меня женили, извините за такое выражение, и он рассказал Денису Андреевичу, что у него в компьютере такая вот работа есть, и они так договорились быстренько и получилась книжка, да и еще и седьмого мая, в день рождения Чайковского.

К. Мацан

— Можно я, повинуясь долгу журналиста, немножко добавлю в наш разговор такую, не ложку дегтя, а просто продолжение, некий поворот темы. Вот еще одна цитата из переписки Чайковского с Надеждой Филаретовной фон Мекк, он пишет о том, как ему нравится быть в церкви на богослужении и вот такие слова произносит: «Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя, искать в себе ответы на вечные вопросы: для чего? Когда? Куда? Зачем? Пробуждаться от задумчивости, когда хор запоет: „От юности моея мнози борют мя страсти“ и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться каким-то тихим восторгом, когда отворяются Царские врата и раздастся: „Хвалите Господа с небес“ — О! Все это я ужасно люблю. Это одно из величайших моих наслаждений». Смотрите, с одной стороны — это свидетельство того, что человек очень глубоко прочувствовал церковную службу, церковную жизнь. С другой стороны, скептик, возможно, человек, который захочет придраться к таким словам, сможет это сделать, потому что здесь именно вот наслаждение — такая чувственная стихия, близкая композитору, близкая творческому человеку, который, действительно, все пропускает через эмоции. Но часто мы говорим о том, что служба, богослужение — это не только эмоции. И это, в общем-то, общение с Богом и часто эмоции могут заслонить это вот такое, глубоко ценностное постижение литургии. Не случайно у Чайковского слова, что он приходит на службу «углубляться в себя». Сейчас, казалось бы, совсем можно придраться — не к Богу обращаться, а в себя углубляться.

Г. Сизко

— Ну, монахи говорят: «Познай себя и довольно с тебя».

Д. фон Мекк

— А кто-то говорит, что Бог внутри нас.

К. Мацан

— Да, и я тут намеренно ни в коем случае не выступаю с какими-то подозрениями в отношении духовности Петра Ильича, а именно хочу вас спросить: вот вы здесь видите какой-то повод для тоже какой-то вопрос о такой грани его духовного облика?

Г. Сизко

— Если Чайковский говорит: «По моему глубочайшему убеждению литургия есть величайшее художественное произведение», то надо ему верить, потому что это еще и не только поэтическое произведение, ведь веками складываются песнопения, у него рядом с Глинкой и Моцартом, подаренными Юргинсоном стоит «Октоих». Он, читая Алексея Толстого поэму «Иоанн Дамаскин» выбирает монолог Иоанна Дамаскина и пишет свой самый любимый (вот что-то Чайковский у себя любил, а что-то не любил), самый любимый романс: «Благословляю вас, леса». То есть благословляю тебя, живая жизнь. У Чайковского ведь это было нераздельно, у Чайковского это было едино. Больше всего на свете он любил природу и говорил, что даже искусство не может дать тех моментов экстатического восторга, который дает природа. И, читая Священное Писание, а временами, параллельно, как студент-богослов, Ветхий и Новый Завет одновременно, он с удовольствием читал Спинозу, ему очень нравилось вот это убеждение, что вся окружающая природа, вся окружающая жизнь есть Бог. И написав «Всенощную», он ведь пошел дальше, о чем обмолвился в дневнике, который завел на тот случай, если после его смерти небезынтересно будет узнать его отношение к некоторым явлениям. Он прекрасно понимал, кто он такой. Не случайно ахнул Володя Направник, сын дирижера Эдуарда Францевича, услышав от скромнейшего внешне Чайковского: «А что мне царь? Я сам — царь в музыке». Сказал такое Чайковский и дневник завел для нас с вами, для потомков, для будущего и дневник начал с рассуждения о Боге. Вам это интересно?

К. Мацан

— Очень.

Г. Сизко

— Очень интересно. Вы знаете, Чайковский был умнейший человек, он был внук профессиональных богословов. Там дедушки, прадедушки, прапра по линии мамы Александры Андреевны, бабушки Екатерины Михайловны Поповы были все священники

К. Мацан

— Галина Степановна Сизко, старший научный сотрудник и методист дома-музея Чайковского в Клину, автор книги «Духовный путь Чайковского», которую мы сегодня обсуждаем. И Денис Андреевич фон Мекк, исследователь жизни и творчества Чайковского, потомок родов Чайковского и фон Мекк и основатель благотворительного фонда имени Надежды Филаретовны фон Мекк сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Мы как раз возвращаемся сейчас к вашему рассказу, Галина Степановна, я только хотел бы, может быть, вопрос задать в дополнение, о чем вы говорите. Вы не случайно упомянули Спинозу, философа такого, пантеиста. Хочу спросить: с одной стороны, пантеизм — не христианство, христианин верит в личного Бога, который создал природу, но не есть Сам природа. А пантеист верит, что Бог и есть природа. Но в том, что вы рассказываете, в том, что говорит Чайковский о его любви к молитве, обращении к этому личному Богу чувствуется, что его это вглядывание в природу, его очарование красотой мира как раз-таки не пантеистического характера, а христианского, потому что пантеисту, ему личный Бог не нужен, ему нужна просто природа, а Чайковский обращается к тому, к живой личности, к которой он обращается и, видимо, с размышления о которой он начинает дневник, правильно я понимаю?

Г. Сизко

— Вы знаете, у Чайковского это начало достаточно дерзкое, но на эту дерзость он имеет право. Вот я хотела сказать об этом: правнук профессиональных богословов, из поколения в поколения все это воспитывается, это в крови. Точно также, как и у Ильи Петровича там предки были не безбожники очень-очень. Достаточно почитать, что он писал Александре Андреевне, как встречали Пасху в ее отсутствие. Но я не буду отвлекаться на это. В этом дневнике вся первая глава его посвящена Богу, Чайковский начинает со слов: «Какая бездна между Ветхим и Новым Заветом. Читаю псалмы Давида и не могу понять, почему их, во-первых, так высоко ставят в художественном отношении, а во-вторых, Давид вполне от мира сего», пишет Чайковский. «Все человечество он делит на две неравные части: праведников и грешников. К первой причисляет себя, ко второй всех остальных. И праведникам, и грешникам он обещает кару и мзду, но и кара, и мзда земные, как это непохоже на Христа, который призывал всех и обещал всем Царствие Небесное: „Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные“, все псалмы Давида ничто в сравнении с этими простыми словами», вот о чем он пишет«. И через некоторое время у Чайковского возникает замысел, о котором он потом, впоследствии, скажет своему молодому другу — это Великий князь Константин Константинович, который совсем молодым человеком сыграл на фортепиано всего «Евгения Онегина», влюбился в эту музыку и попросил, чтобы его познакомили с автором, и между ними завязалась интереснейшая переписка по очень глубоким вопросам: творческим, он присылал Чайковскому свои стихи для критики, и духовным. И вот Чайковский со знанием дела поправляя эти стихи, не доводит князя до огорчения, хотя он еще совсем молодой человек, у него все впереди. Князь сокрушается, что, наверное, он не напишет ни одну крупную вещь, а Чайковский напишет ему, отвечает: «Не одну, а несколько. В вас живет теплое религиозное чувство, и я бы советовал вам попробовать пересказать стихами какие-то из глав Евангелия. Например, Страсти Христовы — нет более трогательного сюжета, я сам пытался это сделать, но неделю кряду не мог выжать из себя и восьми стихов». Как прекрасно потом Константин Константинович выполнит этот завет: он напишет драму «Царь Иудейский», последние главы Евангелия. Он это сделает, но уже без Чайковского. И ему же Чайковский пишет в последнем письме, отказываясь писать музыку на стихотворение Апухтина «Реквием», потому что уже написал музыку, которая по настроению соответствует «Реквиему» — финал Шестой симфонии. И еще потому что Чайковский пишет: «Простите, ваше высочество, я боюсь неосторожно коснуться вашего религиозного чувства, но в католическом реквиеме очень много говорится о боге-карателе, о боге-мстителе, в такого бога, извините, я не верю. Я бы очень хотел, если бы мог, положить на музыку слова «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные». Самое лучшее музыкальное прочтение Евангелия — «Страсти по Матфею» Баха, у Чайковского были со многими пометами, загнутыми страницами. Он изучал, как это сделал Бах, он хотел писать свои «Страсти».

К. Мацан

— Вот вы просто ответили на мой вопрос, который я не успел задать, потому что как раз-таки вот это пример с тем, что в католическом «реквиеме» его смутил такой акцент на именно вере в бога-карателя, а ему был важен Бог-любовь, Бог прощающий, Бог-утешитель, скажем так. Вот это, мне кажется, такая характерная, знаковая, наверное, судя по вашему разговору, черта религиозности Чайковского. Но уже мы постепенно движемся к финалу разговора, я хотел бы, чтобы мы все-таки побольше сейчас сказали о музыке. А в каких еще произведениях, может быть, неожиданных, вот таких не литургических прослеживаются вот эти следы размышлений Чайковского о вере? Какие неожиданные вещи мы могли бы заметить, если бы вслушивались внимательно, если бы вы нам рассказали?

Г. Сизко

— (поет): «Болят мои скоры скоры ноженьки, сапоходушки, скоры ноженьки сапоходушки» — поют крестьяне, а получается: «Вееечная пааамять».

К. Мацан

— Потрясающе.

Г. Сизко

— Да? Только что помер у Евгения Онегина дядюшка очень богатый, он приехал в его деревню (поет): «Веееечная пааамять» ему. И вот намек на то, что сейчас будут происходить вот эти вечные памяти, ведь «Евгений Онегин» — это очень трагическая опера. Лирические сцены пишет скромно Чайковский. Ларина, няня поют: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она» — ре минор «Реквиема» Моцарта и шаги моцартовские, они тоже уже все похоронили в себе. И вот эта трагедия, опера о несбывшейся любви. На каждом шагу будет несбывшаяся любовь. И еще: у Чайковского было одно замечательное свойств, у него музыка рождалась из воздуха. Он обязательно должен был, живя в деревне или тоже в Клину каждый день на два часа уйти в поле, в лес, он забирал записную книжку, и он начинал слушать то, что звучало внутри него, то, что сливалось с чтением, пением птиц, шелестом листвы, звоном колоколов, церковным пением. Как он обижался, если он нарывался на всякую пакость и халтуру на светские концерты в церкви, почитайте, какое письмо он написал ректору Духовной академии, ректору Духовной академии, в которой учились его предки! Оно очень гневное, очень справедливое. И какая у него скрупулезнейшая идет переписка, когда он пишет «Всенощную», чтобы не нагрешить, обращается к своему ученику Танееву, а он учит, а он учит синодальных певчих контрапункту, а он знает все лучше всех, у него голова так устроена, что вот он взял и пересчитал всю до Баховскую полифонию в музыкальных примерах и в цифровых показателях, индексах. И он не стесняется спрашивать у него совета и получает огромную консультацию. Все регенты должны это узнать и прочитать. А вот, когда умирает Николай Григорьевич Рубинштейн, Чайковский, который не любит сочетания струнных и фортепиано, для него это чужеродные инструменты, вдруг не успел Рубинштейн сыграть Второй фортепианный концерт, самый интересный, самый сложный, самый красивый из всех трех концертов Чайковского. Ну все Первый знают, Третий совсем не знают, Второй знают немножко, спасибо Эмилю Григорьевичу Гилельсу, он в 60-е годы здорово его играл по Всесоюзному радио, это прекрасно звучало. Так вот для Николая Рубинштейна он не успел написать концерт, не сыграл он концерт. Отложив все свои дела оперу «Мазепа», «Всенощную», все другие сочинения, он пишет трио «Памяти великого артиста», где фортепиано — солирующий инструмент, а скрипка и виолончель аккомпанируют. И начинает он с чего его (поет): Вееечная память. И опять вот этот мотив отпевания, который все знали, но никто не проинтонировал его и так иронично, как Чайковский в «Евгении Онегине», и так трагически, как это звучит в «Памяти великому артисту». Две части — а почему две части? Одна часть — сонатное аллегро — это самая совершенная музыкальная форма, а вторая — тема с вариациями. А вариации — это все жанры, все, что мог играть Рубинштейн, это его исполнительский портрет.

К. Мацан

— Денис Григорьевич, ну поскольку мы сегодня говорим, в том числе о проектах фонда и вот один из таких флагманских новых свершений — это книга, о которой мы сегодня говорим: «Духовный путь Чайковского». Вот не было бы книги, не было бы фонда — не знали бы мы ничего о том всем поразительно интересном материале, о тех деталях личности Чайковского, о которых мы знаем, потому что после нашей программы можно не просто много нового о Чайковском знать, можно по-новому музыку его слушать.

Д. фон Мекк

— Совершенно по-новому слушать музыку и узнать о произведениях, на которые мы смотрели с музыкальной точки зрения посмотреть на нее теперь с христианской точки зрения. И просто Галина Степановна не успела упомянуть, например, такое произведение, как «Иоланта», где слово «Бог», «Божие» и «Господь» встречается больше, чем шестьдесят раз.

Г. Сизко

— Как интересно.

Д. фон Мекк

— Очень глубокие, да. ну как исследователь, посчитал. Я хотел бы обратить внимание слушателей на эту книгу — я издавал, потому что мне было интересно отношение Чайковского и религии, а теперь это, как уже нечто материальное, как какой-то продукт я на нее смотрю. Эта вот книга красивая с портретом Чайковского, с храмом, в котором его крестили в Воткинске и что происходит сейчас в жизни, какое развитие: во-первых, я начал ощущать, что эта книга совершенно миссионерская. Многие люди любят Чайковского, как одного из столпов нашей истории, нашего патриотизма. Привлекает внимание это имя. Эта книга может попасть в руки к человеку, который, может быть, еще даже не встал на путь поиска своего духовного понимания. Или находится на той стадии, где еще слишком много вопросов. И эта книга, если как исследователь, посчитать в процентах, то, может быть, процентов на 60-65 она православная. Может быть, процентов на 25-30 она музыкальная и на оставшиеся она историческая. И человек, возможно, ее возьмет в руки из-за того, что она историческая или музыкальная, а читая ее, он будет насыщаться атмосферой семьи, допустим, православной, цитат многих из Евангелия и вот это его заставит задуматься о его положении, его внимании к религиозной теме. И мне кажется, что эта книга может быть таким хорошим подарком развивающим, то есть вход к человеку, ближе к душе его через музыку, через историю музыканта великого, а читатель придет обязательно к вопросам, которые здесь в книге очень мастерски освещены Галиной Степановной и он тоже начнет над этим задумываться. Дальше у меня что получилось: я познакомился с японцами, с аргентинцами, в Германию ездил летом и сейчас уже началась работа по переводу этой книги на другие языки. И вы представляете, то есть в Японии будут люди читать, опять же потому что они интересуются Чайковским, а, кстати, Чайковский в Японии номер один композитор, что очень интересно, но они будут приобщаться к нашим народным, духовным, историческим ценностям нашей русской культуры. Мне кажется, это очень интересно.

К. Мацан

— Мы говорили про книгу «Духовный путь Чайковского», ее автор Галина Степановна Сизко, старший научный сотрудник и методист дома-музея Петра Ильича Чайковского в Клину была с нами в программе «Светлый вечер». Также Денис Андреевич фон Мекк, основатель благотворительного фонда имени Надежды Филаретовны фон Мекк, благодаря которому эта книга и вышла, исследователь жизни Чайковского и потомок родов Чайковского и фон Мекк был сегодня снам в студии. Спасибо огромное за эту беседу. С вами был Константин Мацан, до свидания.