«Дети и вера». Священник Николай Бабкин

Наш собеседник — клирик храма Николая Чудотворца в Отрадном священник Николай Бабкин.

Мы говорили о том, каким образом можно научить вере детей с еще не сформировавшейся волей. Отец Николай размышлял, какой может быть подготовка детей к Причастию, и как им объяснить значение этого Таинства. Также разговор шел о важности для ребёнка примера родителей, чтобы более осознанно и с желанием участвовать в богослужениях и Таинствах Церкви.

Ведущие: Александр Ананьев, Алла Митрофанова

---

А. Ананьев

— Сложные вопросы, глубокие размышления и час, проведенный не впустую — всё это «Семейный час» на светлом радио. С вами: Алла Митрофанова —

А. Митрофанова

— Александр Ананьев —

А. Ананьев

— И наш дорогой собеседник, по которому я уже успел, признаться, соскучиться. Давно не было его в гостях в программе «Семейный час». Клирик храма Николая Чудотворца в Отрадном, отец четверых, по-моему...

А. Митрофанова

— Четверых.

А. Ананьев

— Отец четверых детей, с чем мы его поздравляем каждый раз, когда видим, священник Николай Бабкин. Добрый вечер, отец Николай.

Свящ. Николай Бабкин

— Добрый вечер, дорогой Александр. Добрый вечер, дорогая Алла. Добрый вечер, дорогие братья и сестры. Очень надеюсь, что сегодня получится интересный разговор.

А. Ананьев

— Да, и разговор сегодня будет несколько провокационным, который я хочу начать издалека. Отец Николай, можно ли научить вере человека, абсолютно не готового к тому, чтобы его учили, человека, который об этом не задумывается, человека, который, скажем прямо, не готов — взять и научить? Как, например, играть на фортепиано.

Свящ. Николай Бабкин

— Я думаю, на этот вопрос Кант уже ответил, теория Канта как раз о том, что вещи сами в себе непознаваемые, то есть их сущности. И, наверное, когда мы говорим о вере, мы всегда подразумеваем не рациональное познание, а иную форму познания — чувственное познание, эмоциональное познание, которое очень субъективно. И это чувственное познание всегда продиктовано личным опытом. Если личного опыта у человека нет, то внушить ему, навязать личный опыт просто невозможно. Можно им поделиться, можно показать пример, в первую очередь, делами. И Господь говорит, чтобы мы совершали дела добрые, и люди, видя их, прославили Отца Небесного. То есть вера это внутренний процесс, который протекает в человеке — вере нельзя научить. В вере можно только направить, наверное, на добрый правильный путь. Но так, чтобы научить — это же не какое-то рациональное знание. Можно сказать человеку «Бог есть», но от этого не поверит в Бога. Можно сказать ему «Бога нет», но от этого он не перестанет в Него верить. Поэтому для того, чтобы научить вере, нужно, наверное, поделиться переживаниями о вере. Не всегда это мы понимаем. Наш рациональный ум всегда хочет всё понять, всё объять. Но в результате, чем глубже мы знакомимся с миром веры, чем глубже мы погружаемся в него, тем больше скорбей мы постигаем, потому что чем больше человек узнает, чем больше он постигает этих внешних вещей этого мира, тем больше он погружается в этот внешний мир. То есть даже если он изучает Библию, даже если он изучает литургику или другие церковные дисциплины, он все равно погружается в познание этого мира — он не стремится к познанию вещей самих в себе и в результате, конечно, скорбь увеличивается. Почему? Потому что вопросов становится еще больше. Это проблема любого неофита — чем больше ты узнаешь о православии, о христианстве, тем больше вопросов, сомнений, противоречий возникает у тебя изнутри. Наверное, это не только актуально в вопросах вероучения, но и, наверное, в любом научном познании этого мира.

А. Ананьев

— Если позволите, еще один очень непростой вопрос. А можно ли подходить к Чаше, испытывая сомнения, испытывая то, что мы называем неверие, не отдавая себе отчет в том, что происходит, не отдавая себе отчет в той важности принятия вот этих Священных Даров, которое сейчас произойдет. Просто бездумно, без мыслей, без подготовки подступать к Чаше.

Свящ. Николай Бабкин

— Бездумно, без подготовки — христиане не поступают так. В смысле, бездумно? Без подготовки — бывают, конечно, какие-то критические ситуации, сложные моменты в жизни, когда священник говорит «иди причащаться». Или ты приехал, например, не планировал причаститься, а батюшка сказал «иди». Или ты сам сильно этого захотел, например. Бывает такое. А так — бездумно? А бывает ли христианин бездумным? Я не думаю, что на энтузиазме и только на одних эмоциях человек долго продержится в вере.

А. Митрофанова

— Я знаю, к чему ведет Александр Владимирович. Простите, отец Николай.

А. Ананьев

— Да, загоняю, так сказать, в логическую ловушку.

А. Митрофанова

— В ловушку. Он хочет спросить про младенцев.

А. Ананьев

— Да, совершенно верно. И неспроста. Отец Николай, позвольте, я познакомлю наших слушателей с отрывком вашей публикации, которая заставила нас — меня, в первую очередь, — задуматься. Потому что внутренне я абсолютно согласен с теми выводами, которые я прочитал. Но, может быть, я вас неправильно понял. Позволите?

Свящ. Николай Бабкин

— Да, пожалуйста.

А. Ананьев

— «Нельзя причащать насильно, — пишете вы с одной из своих социальных сетей. — Подумайте вот о чем. Эти дети вырастут, а родители по-прежнему будут заставлять их верить насильно. Всегда делается упор на одном и том же: знание молитв, участие в ритуалах, посещение храма, наказание адом за грехи, запрет на детские радости и так далее. Акцент на форме, а не на содержании. Родители хотят как лучше, это правда. Но живая вера — это не подзарядка души от Чаши. Дети не смартфон, а храм не провайдер божественной энергии. В конечном итоге, насилие оттолкнет их от Церкви, и они уйдут в поисках другого поставщика духовности». Вы знаете, я каждый раз на Литургии, к концу Литургии все время хмурюсь, когда вижу, что вдруг уже к «Отче наш» в храме появляется огромное количество мамочек с детьми, с младенцами. И сразу возникает ор, крик, плач. И я смотрю на рыдающего, отбивающегося от священника младенца и думаю: а это правильно или нет? А это по-христиански или нет? А нужно ли поступать так? Одно дело, если младенец, скажем, 3-4 лет прекрасно понимает, что сейчас происходит, и с радостью, держа папу за ручку, подходит к Чаше — это одно. Но если младенец, став бордовым от крика, отбивается, — стоит ли это делать? И в вашей публикации я прочитал, в общем, довольно однозначный ответ — не стоит. Я правильно понял вашу мысль?

Свящ. Николай Бабкин

— Вообще, такая довольно пессимистичная заметка у меня получилась, в смысле того, что если родители насильно заставляют, значит, ребенок в конечном итоге вырастет атеистом. Наверное, я здесь немножко палку перегнул, то есть не факт, не обязательно это так будет. Но определенно, риск существует. Насчет насильного причащения, — конечно, такого быть не должно. Потому что, с одной точки зрения, с психологической, Церковь и храм не должны ассоциироваться как место насилия и принуждения, где тебя заставляют делать то, чего ты хочешь. Это потом откладывается на подсознании, и, начав ходить в церковь уже в более зрелом возрасте, ребенок будет помнить этот негативный опыт — у него может возникнуть страх, у него может возникнуть потом в подростковом возрасте предубеждение по отношению к священникам, к таинствам. Вспомнить, например, отношение к таинствам Льва Толстого. Он рассказывает о том, как вы можете, христиане православные, есть Плоть и пить Кровь своего Бога. Он говорит, что это за вопиющее зрелище, когда после Литургии священник выходит с платом, висящим на груди, вытирает им уста от Крови и Плоти собственного Бога. Что это за вопиющий каннибализм? Конечно, я сейчас перефразирую Льва Николаевича (к сожалению, у меня нет сейчас дословной цитаты). Но в своей критике догматического богословия он именно такие вещи излагает. То есть речь о чем: может быть, я предполагаю, Лев Николаевич, как и некоторые, имел какой-то негативный опыт в детстве — принуждения.
Потому что воспитание было религиозное и часто именно за этой формой терялось содержание. То есть хотели, в первую очередь, что? Дело доброе сотворить — ребенок должен вырасти в вере. Значит, он должен причащаться, участвовать в таинствах, хочет не хочет. Ну, такого вопроса раньше не стояло, вспомните принципы воспитания в викторианскую эпоху — ребенок, даже если он находится в комнате, его должно быть не слышно. То есть он вроде как есть, но его при этом и нет, то есть детей просто воспитывали, к ним всерьез не относились. Даже если картины Средневековья взять, там даже черты лиц младенческих не прорисованы. Потом уже купидончики появляются с лицами. А так, если посмотреть, это просто уменьшенные люди. То есть к детям отношение было достаточно суровое. И, вероятно, и Лев Николаевич тоже испытал на себе подобные уроки воспитания. И сегодня, когда мы делаем то же самое, то мы наступаем на старые грабли — мы принуждаем детей. И вместо того чтобы объяснять им, рассказывать, что это и зачем, мы просто силой их тащим к Чаше и формируем у них этот негативный опыт. Это с одной стороны. С другой, с духовной точки зрения — ребенок в этот момент противится и сопротивляется изо всех сил, и телом и душою. А мы знаем, что в таинствах нельзя участвовать против своей воли. То есть нельзя этого делать. Конечно, это еще вопрос причащения младенцев — не является ли это принуждением? Но здесь в этом отношении я придерживаюсь православной традиции, безусловно, потому что, на мой взгляд, дети не противятся Богу, у них пока нет личных грехов и их сердце всегда обращено к Нему. И встретившись со Светом в Чаше причащения, они поворачиваются сердцем к Нему, поэтому, в отличие от взрослого человека, детей и причащают без подготовки — они пока еще не научились грешить. У них только первородный грех есть, который прощается в таинстве Крещения. Поэтому детей и причащают. Но если этот момент происходит насильно, то смысл самого таинства, как соединение с Богом, который есть любовь, подрывается изначально.
Это не только психологический момент, это духовный момент — не должно быть таинства по принуждению. Нельзя оскорблять Святого Духа таким поведением. Таинство — это же священнодействие, это единение человека и Бога. И в этот момент духовного единства, когда младенец кричит, плачет, ему заламывают руки, чтобы ему ложку в рот засунуть — вот этого быть не должно, на мой взгляд. Потому что это оскорбляет саму святыню и это насилие над маленькой, но все-таки волей ребенка. Конечно, бывает, что ребенок ворочается, крутится, и это я могу понимать — его мама подержит, пономарь поможет. Но это одна история. А заламывание рук, когда ребенок впадает в истерику, ему чуть ли не тисками разжимают рот — то есть я про эти крайности говорю. У меня был разговор с одним священником, он тоже возмутился моей публикацией, говорит: как так? — мы же детей иногда порой насильно причащаем, они же плачут, вырываются. И я объяснил ему, что, батюшка, поймите, речь идет не о том, когда ребенок просто крутится и вертится, а о том, когда он впадает в истерику, в плач и пытается сбежать буквально. То есть в этой ситуации обычно священники как говорят: ну, пусть постоит, посмотрит, как другие причащаются. Подойдете еще раз. Второй раз подходит, третий раз. Некоторые говорят: ну всё, не подходите. И их тоже можно понять, потому что здесь еще есть риск, что ребенок толкнет Чашу, такое тоже бывало. То есть разольется Чаша, и священник попадет под запрет. То есть ради прихоти родителей, чтобы ребенка причастить, рисковать святыней, священником, я думаю, ни к чему. Здесь нужно проявлять христианское здравомыслие, руководствуясь еще древним врачебным принципом «не навреди». Я думаю, что здесь он относится и к детям тоже.

А. Ананьев

— «Семейный час» на светлом радио. Тема сегодняшнего разговора: дети и вера. Причастие младенцев. Как научить вере младенца и можно ли научить верить вопреки пока еще не сформировавшейся юной воле. Сегодня мы беседуем на эту тему с клириком храма Николая Чудотворца в Отрадном, священником Николаем Бабкиным. В студии я, Александр Ананьев, и со мной «Семейный час» ведет Алла Митрофанова.

А. Митрофанова

— Скептически ты так произнес: Митрофанова... Видимо, чуешь... (Смеется).

А. Ананьев

— Каждый видит, Алла Сергеевна, то, что хочет. Я же имя твое произнес со всей любовью.

А. Митрофанова

— Ремарка моя была, так скажем, анонсом. Дело в том, что когда вы, отец Николай, сейчас упомянули Льва Николаевича Толстого, во мне сразу препод проснулся, вы уж меня простите. А Александр Владимирович, у них есть фирменный взгляд — как только у меня диалог начинает перерастать в лекцию, они сразу делают страшные глаза, я уже знаю этот взгляд. И ловлю себя на том, что — ах, простите, опять спонтанная лекция в доме случилась. Так вот, сейчас я попрошу Сашу на меня страшно посмотреть в тот момент, когда лекция случится. Но, вы знаете, у Толстого, да, я надеюсь, всё с ним, хорошо, как-то он с Богом — мое глубокое личное убеждение, что человек такого масштаба, такой души и с таким сердцем, желавший и искавший, как мне кажется, с Богом примирения, не зря он по Оптиной пустыни ходил перед своим финальным побегом в Астапово и так далее. Надеюсь, что у него всё хорошо. Но я вспомнила другого автора, который, возможно, не берусь утверждать («не скажу за всю Одессу»), но, возможно, в нашей-то литературе точно первым поднял вопрос: что считывает ребенок в мире взрослых? Задолго до Прейера, который, если не ошибаюсь, в 1882-м году написал книгу «Душа ребенка», еще задолго до Зигмунда Фрейда, который в 1900-е годы начинает эту тему развивать: что видит ребенок, каковы его впечатления и прочее и прочее. Это — роман «Обломов» замечательного Ивана Гончарова, который многие из нас в школе прочитали по диагонали, особенно первую часть. А там, в этой первой части такие невероятные открытия, что просто дух захватывает. Действительно, Гончаров, по-моему, первым задается этим вопросом: на что реагирует ребенок, как он реагирует, что он запоминает в мире взрослых и как в дальнейшем это формирует его психику и влияет на его жизнь? То есть, фактически, формирует его самого. Помните, у Обломова несколько проблем: он встать с дивана не может, письмо старосте написать не может, не может никак решить проблему, как ему в Обломовке свести концы с концами и так далее. И вот Гончаров его доводит до состояния, до такой точки кипения, когда он задается вопросом: ну почему же я такой? И дальше Гончаров прямой монтажной склейкой применяет тот прием, который потом у Фрейда станет основным или одним из основных, который называется анализ сновидений. И приводит сон Обломова, и в этом сне Обломова объясняется абсолютно всё. Встать с дивана он не может, потому что в его доме никто с дивана не вставал... Ну вот, всё, я словила фирменный взгляд. Всё, лекция сейчас завершится. Вы перечитаете, это всё в открытом доступе есть, это наша классика.

Свящ. Николай Бабкин

— Там два разных психотипа у Гончарова: Штольц, Обломов — два разных психотипа, абсолютно противоположных друг другу, это очень интересно.

А. Митрофанова

— Это очень интересная тема. Это наша золотая классика, мы сидим на золотой жиле, мы просто ей не пользуемся, я считаю. Там Гончаров сказал всё, что надо. Письмо старосте, например, Обмолов не может написать, потому что его родители внезапно когда-то там, в каком-то глубоком году получили письмо от своего друга и дальше с этим письмом носились и не понимали, что им делать, как им быть с этим? Нам что, его вскрыть, что ли? Потом в итоге все-таки на семейном совете решили, что они это письмо вскрывают, поняли, что это письмо от друга. Дальше надо вроде как написать ответ. Полтора часа они ищут очки, потом они ищут чернильницу, потом они ищут чернила, потом они ищут перо, потом в итоге папа садится писать ответ, полтора часа выводит «Милостивый государь», после чего выдохся и слил все письмо, весь ответ, и вообще всё. Почему Илья Ильич Обломов вот такой? Да вот потому. Читаешь это и становится страшно: а что же мы сейчас транслируем нашим детям? И применительно к нашему разговору — какое впечатление о Литургии, о Причастии, о важнейших смыслах нашей жизни мы транслируем им? И что дети запоминают? Запоминают они, как мы раздраженно их одергиваем «не ходи туда, не бегай туда»? Или они запоминают строгие взгляды, когда они носятся по храму и на них неодобрительно смотрят люди со стороны. Или запоминают они всеобщее благодушие, когда ребенок носится по храму и кричит и ему вроде как всё можно, но это значит, что там правда всё можно. И как здесь найти золотую середину, вообще непонятно. У вас свой опыт есть, отец Николай — у вас четверо, и разного возраста.

А. Ананьев

— А уж, учитывая нрав и характер Никодима, опыт у вас очень даже внушительный.

А. Митрофанова

— Поделитесь, пожалуйста, каким образом правильно можно было бы ребенка подготовить к происходящему в храме? Как ему странслировать всё самое основное, чтобы из него потом не вышло Ильи Ильича Обломова в духовной жизни? При всех плюсах Ильи Ильича Обломова бесспорных.

Свящ. Николай Бабкин

— Без сомнения, люди все разные. Настолько разные, так же, как и Обломов. Бывает творческий человек, он вообще очень сложный, и, впадая в гиперактивность, может достичь очень многого, но также его может занести и в полное отрицание жизни, отрицание себя, уменьшение своих успехов. Ну, и дети разные. Если ребенок очень активный, то здесь нужно, наверное, направлять эту активность куда-то. Если он такой дерганый, то есть ему надо бежать что-то делать, нельзя просто так сказать «стой по стойке смирно, два часа головой не крути». Не получится. Если ребенок по характеру спокойный, флегматичный, домосед, тут, наверное, проще будет его уговорить вести себя благопристойно. Но его придется, наоборот, подталкивать — не сдерживать, а подталкивать, мотивировать чаще. Если в отношении Никодима говорить, то он очень активный, то есть его не нужно подталкивать и мотивировать, он сам куда-нибудь бежит. Это нормально. Потому что мальчишки вообще немножко безбашенные, а с девочками проще, особенно папе договориться. Папа имеет на девочек какое-то фантастическое влияние и пары взглядов и перемигиваний достаточно, чтобы она всё поняла. С мальчиками сложнее — у мальчика к отцу изначальное некое уважение, сильное желание подражать, и он ради этого желания, наоборот, может не слушаться, а вести себя наперекор всем нормам и правилам, тем самым показывая свою силу, свой характер. И здесь сложнее бывает, даже отцовское крепкое слово может его не остановить. Ну, если передавить, то потом плохо может закончиться. Если игнорировать, то тоже. Вы правильно сказали про золотую середину. Если насчет игнорирования детей и их желаний, потребностей, почему они становятся избалованными, я думаю, можно Черчилля вспомнить, его отношения с отцом. Просто поразительно, как он всю свою жизнь, несмотря на то, что родители им вообще не занимались, он пытался добиться любви отца, добивался ее. И это во многом сформировало в нем личность такого перфекциониста, наглого, дерзкого, который даже на войне отдавал всем распоряжения, когда был еще молодым офицером, говорил, как кто должен был поступить, писал мемуары. Все его за это ненавидели, потому что он правду рассказывал о войне. То есть, хоть он и был дерзким, но во многом очень объективным и многие вещи предугадывал, особенно в отношении Гитлера в позднейшее время, И сейчас англичане его считают величайшим человеком своей эпохи. Но отношения с отцом у него были вообще никакие. Он как-то на кухне со своим сыном сидел, разговаривал о чем-то и в конце говорит: «Ты знаешь, мы с тобой сейчас провели такой долгий разговор. И, знаешь, за все мое детство, если сложить вместе все наши минуты общения с отцом, наш с тобой сегодняшний один разговор был длиннее их всех, вместе взятых». То есть настолько всё было плохо.
Некоторые отцы, наоборот, отстраняются от воспитания детей, и дети потом начинают вести себя вот так вызывающе, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание. Например, Черчилль так и поступал. На него часто жаловались, его пороли, когда он учился. Так что, тут явно родители, так сказать, просто отпустили ситуацию, ничего делать не стали. А бывают, наоборот, очень строгие родители, которые мешают ребенку сделать шаг в сторону: шаг влево, шаг право — расстрел. Это не делай, то не делай. Каким вырастает ребенок? Да, он ведет себя хорошо, он в храме стоит по струнке, но он потом по жизни боится вообще какую-то инициативу предпринять, потому что его все время в детстве зажимали в тиски. Он предчувствует, что если он сейчас что-то сделает, предпримет, его сразу кто-то одернет. Так что нужно понимать, что чем взрослее становится ребенок, тем дальше его приходится от себя отпускать, то есть приходится ему доверять в какой-то степени. Хотя ты родитель и ты несешь за него ответственность, нужно понимать, что воспитание это не просто контроль над личностью, не жесткая диктатура, а это именно взращивание в ребенке того нравственного начала, христианских чувств, которые есть в тебе. В этом и есть процесс воспитания. Это не о том, что «сынок, ты должен поступить правильно», «дочка, ты должна себя так вести», а о том, почему ты должен это делать? Почему так правильно? Я сам так поступаю. То есть это и личный пример, это и беседа, это и общение, это и разбор ошибок. А не просто указание: туда, сюда, вот этого не делай, туда не ходи — такое поведение не приведет, к сожалению, ни к какому позитивному результату. Либо ребенок просто будет бояться по жизни проявлять инициативу, либо же, наоборот, он будет наглым и бесцеремонным человеком. Может быть, ему это где-то и поможет, но я не думаю, что нужно надеяться, что у него будет всё, как у Черчилля, потому что все-таки Черчилль человеком был очень талантливым, и не всегда наглость соразмерима с талантом человека. Только по-настоящему талантливый человек может позволять себе такие штуки, за которые его потом будут уважать. А если человек средний, то есть без каких-то особо выдающихся способностей, то нужно понимать, что твои поступки будут влиять на всю твою последующую жизнь.
И задача родителей, их ответственность в том как раз, чтобы ребенок сам научился понимать эту грань — чувствовать, где он поступает неправильно. И даже если он ее переступил, не нужно сразу тыкать в него пальцем, не нужно сразу злиться, ругать его при всех, как это бывает, а нужно поговорить с ним. Мы не всегда сами бываем спокойные, родители на эмоции срываются. И дети наши уроки воспитания часто воспринимают, как желание отомстить или слить агрессию, слить эмоции, хотя вроде бы мы хотим добра, хотим лучшего, но при этом к этому доброму примешивается еще и злость. И дети чувствуют злость, они чувствуют агрессию и начинают защищаться. Ну, как защищаться? — они просто закрываются от нас. Как потом ребенок, который закрыт от себя, сможет раскрыться вновь, если ты говоришь ему про Бога, про Христа, про сугубо личные моменты? Ты ничего не сможешь сделать. И потом ты будешь спрашивать батюшку: как мне рассказать своему ребенку про причастие, как ему рассказать про исповедь? Почему такие вопросы возникают? Потому что между родителями и детьми теряются доверительные отношения, а остается покровительственное, хозяйское отношение господина и раба, а не отношения отца и сына, матери и дочери.

А. Ананьев

— Вспоминается маленький Горький. «Дедушка, прости!» — кричал малыш. «Выпорю, прощу», — говорил старик Пешков. Видишь, Алла Сергеевна, я тоже что-то смыслю в литературе. (Смеются.) Я тоже что-то читал.

А. Митрофанова

— Самую суть ты смыслишь.

А. Ананьев

— Сейчас мы прервемся ровно на минуту. У нас полезная информация на светлом радио. А через минуту продолжим наш разговор. Не переключайтесь.

А. Ананьев

— В студии Алла Митрофанова —

А. Митрофанова

— Александр Ананьев —

А. Ананьев

— И клирик храма Николая Чудотворца в Отрадном, священник Николай Бабкин. Сегодня говорим в частности про причастие младенцев, а в целом, конечно, о детях и о вере. Как научить младенца вере, можно ли научить вере вопреки воле несформировавшейся. Вы, отец Николай, очень верно заметили про отношения ребенка и греха. Давайте представим себе совсем малыша, два года, например, один год — в этот период у ребенка еще не сформировано осознанное понятие греха, он далек от греха, как я далек от Марса. Соответственно, у него нет осознанной исповеди, нет осознанного покаяния, раскаяния. Мне 43 и я не уверен, что у меня есть. Так зачем же причащать малыша, по сути, не знающего еще грехов? Он же чист, он с Богом. Гораздо больше, чем я — исповедующийся, постящийся, как умею.

Свящ. Николай Бабкин

— Есть такое заблуждение, что дети безгрешные и им не нужно ничего. На самом деле это не так, потому что мы знаем, что дети рождаются с первородным грехом. Конечно, мы считаем их ангелочками, но дурное начало, дурные вещи в них тоже присутствуют. И уже от родителей зависит, в какую сторону пойдет развитие ребенка. Это, как в воспитании, например, таланта в чаде. Можно воспитывать в нем сильные стороны, помогать ему развиваться. Например, если ребенок технарь, то двигать его в эту сторону — покупать ему самолетики. Помните, как раньше, были из металлических пластиночек с гаечками, нужно было закрутить всё это. Это было в детстве очень интересно. То есть родители могут помогать ребенку развивать его сильные черты характера. Но и в духовной жизни они также могут помогать ему, развивая, например, чувство сострадания, любви, милосердия. А могут наоборот, взращивать в них равнодушие, злобу, агрессию. Ребенок в 3-4 годика может уже повторять за папой и мамой матерные слова, он может так же злиться, как отец. Например, кричать на других детей. И такое тоже бывает. И ты смотришь на него, думаешь: ну как же, он же ангелочек, такой маленький, чистенький светленький. Да нет, ничего подобного — грех действует в детях так же, как и во взрослых. Поэтому и нужно причащать детей, чтобы сердце было обращено ко Христу. Но понятно, что одним участием в Причастии нельзя ограничивать духовное воспитание. Тут, в первую очередь, конечно, это личный пример родителей, их внимание, их забота. Потому что, что такое любовь, что такое милосердие, что такое сострадание, что такое забота? — вот эти первые важные чувства в человеке именно в семье формируются. И если ребенок в семье этого не видит, то это плохо закончится. К сожалению, я видел такие примеры людей с низким эмоциональным интеллектом, которые не способны заботиться, которые не способны любить — им уже за 40, они часто страдают девиантным поведением, алкоголизмом, наркоманией или еще чем-то, или просто живут. Я участвовал даже в съемках нескольких таких передач на разных телеканалах, и я видел, когда мать, которая не видела ребенка больше 20 лет и встречается с ним впервые, она не может даже его обнять — она не способна проявить чувства никакие вообще. То есть на протяжении целого часа с ней говоришь, пытаешься до нее достучаться, а она тебя просто не слышит, как рыба об лед, горох об стену. То есть человек не способен проявлять чувства.
Или как то нашумевшее видео, например, когда там мать снимает ребенка и говорит на камеру, что в нем бес. Ребенок крутится, вертится, кричит, пытается как-то внимание матери на себя привлечь, а она не может дать ему любовь, потому что в детстве сама этого не получила — ее мать бросила, она одна воспитывалась, у нее не было любви, она была сложным подростком. Она не умеет проявлять чувства. Она не знает, что такое любовь, в том смысле, что ее ей не показали — как это? А это нельзя сказать, это нельзя из книг почерпнуть — роман прочитать и понять, что такое любовь. Но нет же — нельзя прочитать роман и узнать, что такое семейная жизнь, что такое семейное счастье. Книги тебя этому не научат, даже самые хорошие. То же самое и с любовью. Вот что должны родители в детях взращивать, а не просто воспитывать из-под палки и думать, что раз он ангелочек, значит, он будет хороший. А потом эти родители говорят: какой был хороший мальчик, какая была хорошая девочка. Но что значит «были»? А что с ними случилось — они что, детьми перестали быть? Откуда в них всё это появилось? Просто родилось, ни с того ни с сего возникло только потому, что они выросли? Да нет, это всё постепенно складывается в нас. И мы, взрослые, к сожалению, тоже к этому руку прикладываем. А дети, как губки, они всё впитывают — и хорошее и плохое. К несчастью, и плохое тоже.

А. Митрофанова

— Отец Николай, вы сказали замечательные слова по поводу любви, что она всем нам необходима и прочее. Это общее место, казалось бы. А дальше вопросы начинаются. Мы же любовь все очень по-разному понимаем. Любовь это такое, как сказать, есть евангельское представление о любви, про нее апостол Павел замечательно написал. Но, вообще, в нашей жизни любовь, скорее, это зонтичное слово такое. Или слово-контейнер, в который каждый кладет какое-то очень свое содержание. Ну, или зонтик, который...

А. Ананьев

— Да-да. Я знаю женщину, которая под словом «любовь» понимает привязать ребенка к фортепиано и бить его шваброй, пока он не сыграет этюд Черни.

А. Митрофанова

— Да ладно тебе.

А. Ананьев

— Да, есть такая.

А. Митрофанова

— Ну, не знаю. Может быть, и так бывает. Но, в конце концов, мы же знаем про Моцарта — там папа тоже зажигал, извините. Но получился в итоге Моцарт. А что такое любовь, применительно к ребенку — что такое любовь? Как вы думаете, можно ли тут какое-то определение выработать?

Свящ. Николай Бабкин

— В отношении детей и родителей, которые, скорее, не помогали, а препятствовали на пути их таланта, как у Моцарта или у Черчилля, то здесь такие люди действовали вопреки обстоятельствам, скорее. То есть от противного. И нельзя считать, что в этом заслуга их родителей, нет. Я думаю, что они достигли бы гораздо большего и меньше бы страдали по жизни, если бы их родители поддерживали их и направляли. Любовь — это всегда жертва, то есть когда человек не просто хочет получать, а гораздо больше получает радости от того, что дает, от того, что он жертвует. Поэтому в центре христианской любви всегда стоит жертва — жертва Иисуса Христа. Мог Иисус Христос не умирать на Кресте? — да, мог бы не умирать на Кресте. Наверное, мог бы заключить Завет каким-то другим иным способом. Но вся Его жизнь, всё Его служение и итог Его земного служения — это жертва, всегда жертва. Он всегда жертвует своим статусом как Мессия, общественным мнением о Себе, Он всегда говорит то, что Он думает — ради правды, ради спасения людей, то есть ради блага Он переступает через себя, Он не думает, что про Него скажут. Он всегда идет вопреки ожиданиям людей не потому, что Он с ними не согласен, не потому, что Он хочет кого-то поразить, удивить или сделать что-то потрясающее, а потому, что Он делает гораздо больше, чем они Ему. Любовь — это когда ты больше отдаешь другому человеку, чем получаешь от него взамен. Можно любить, угождая, то есть когда люди живут вместе потому, что им удобно — они любят, угождая друг другу всю свою жизнь. И, в принципе, это комфортно. Наверное, сейчас в наш век индивидуализма это более актуально, чем то, о чем я сейчас говорю. Но эта любовь, угождая, она не наполняет тебя, она не делает тебя другим человеком, не делает тебя более счастливым, более свободным — ты всегда находишься в неких оковах, ты всегда вынужден под кого-то подстраиваться, кому-то что-то делать так, чтобы всем было удобно и комфортно. Но ты не можешь любить по-настоящему, ты не можешь раскрыться до конца. И вот эта любовь очень ограничена, она тупиковая и она не наполняет личность, не делает человека сильнее, не дает ему внутреннего порыва идти вперед, двигаться.
Если же люди, которые живут вместе и знают острые углы друг друга, учатся стирать эти острые углы, учатся находить общий язык, приходить к компромиссу, переступать через себя ради другого, не ради угождения ему, а ради счастья, ради любви, ради того, чтобы самим идти вперед, а не топтаться на месте, не жить старыми обидами, прежними тревогами, а идти вперед в семейной жизни, становиться ближе друг другу, лучше узнавать друг друга, вот эта любовь — объединяет. А без жертвы, без этого шага навстречу — как можно объединиться? Все-таки любовь, кроме жертвы, это еще и единство. Жертвуя, мы становимся ближе. Почему мы исповедуемся перед Причастием? — потому что мы устраняем зазор между Богом и собою. И тем самым мы становимся ближе к Нему, то есть мы тоже жертвуем чем-то: своей самостью, своей гордыней, своими страстями, своим комфортом, своим привычным образом поведения. Мы говорим себе: «Стоп, хватит: я оскотинился, я куда-то пошел не туда. Господи, прости». Вот Александр говорит, что он не верит, что его исповедь правильная. Только честный человек может сказать такие слова — человек, который знает, что такое жертва, что такое любовь. Тот, кто этого не знает, он сказал бы: «Я и так знаю все свои грехи», — обычно так люди говорят на исповеди. Или: «Я ничего плохого не сделал, я же живу, как все». То есть, есть разный подход к жизни. Наверное, именно подход к жизни во многом и определяет отношение человека к любви и его способность к самопожертвованию ради ближнего.
Наверное, идеал для нас в этом — это Христос, это апостолы, мученики христианские, потому что именно они проявляют настоящие идеалы любви, они ради своих убеждений идут даже на смерть. И в этом современная цивилизация, которая так воспевает свободу, она может увидеть настоящий истинный смысл существования человека. Мы сегодня так много говорим про свободу, мы сегодня так не хотим зависеть от этих внешних рамок и условностей. Но мы часто забываем, что именно любовь освобождает человека, именно она нас делает по-настоящему свободными — от страстей, от грехов, от злости, от самих себя в конце концов, от того тупика, в который мы загоняем себя в угол, когда злимся, когда жалеем себя, когда не решаемся сделать шаг навстречу к Богу, навстречу к человеку. Вот именно жертва делает нас свободными, хотя, казалось бы, мы выходим из зоны комфорта, мы поступаем так, как нам непривычно, но в конечном итоге нам становится легче. Опять, возвращаясь к теме исповеди: тебе страшно, ты подходишь, ты называешь — и тебе хорошо, потому что ты признаешься и перед самим собой и перед Богом. И ты рад этому, что ты освободился, что тебе не страшно признать твои ошибки — ты признаешь свои ошибки, ты идешь вперед. И это маленькая, но очень значимая жертва, которая делает тебя свободнее.

А. Митрофанова

— Семейный час" на радио «Вера» продолжается. Напомню, что сегодня мы беседуем со священником Николаем Бабкиным, клириком храма Святителя Николая в Отрадном, отцом четверых очень разных детей. И пытаемся понять, а как же нам сделать так, есть ли какой-то алгоритм (но, как всегда, похоже, какого-то единого алгоритма не существует), чтобы дети наши пространство смыслов, связанных с храмом, воспринимали как-то максимально глубоко, что ли, и, в меру возраста, сознательно. Действительно, мы часто наблюдаем, как приносят плачущих детей к Причастию, и им нехорошо, им некомфортно, но родители стараются тем не менее все равно их причастить. Вопрос этот, конечно, очень индивидуальный и прочее. Но если речь идет о детях уже, скажем, 3-4 лет. Я сама сталкивалась в случае со своими крестниками с такой задачей: как-то важно ребенку объяснить, зачем мы идем причащаться, что это такое, что происходит в этот момент. И, вы знаете, это очень сложно. Действительно, сложно объяснить ребенку 3-4 лет, что вот здесь в Чаше — Тело и Кровь Христовы. Я помню свою первую реакцию — я не могла найти слов. Говорить ребенку, что сейчас тебе такой вкусненький компотик батюшка даст? Но это тоже как-то мимо. Отец Николай, что вы делаете, как вы объясняете?

Свящ. Николай Бабкин

— Всегда хочется найти такие слова, которые подойдут всем, какой-то универсальный такой «пакет» объяснений о таинствах. На эту тему написано огромное количество литературы, и нашей и зарубежной. Но, видите ли, дети все разные. Одни — более рационального склада ума, которым нужно всё объяснять, что сейчас будет происходить. Которым, может быть, важно будет объяснить в деталях происходящее и каким-то образом придать этому смысл. Другим детям, наоборот, это не нужно — им нужны твои чувства. Но я думаю, что и тем и другим будут важны в первую очередь твои личные ощущения, твое личное представление. Потому что когда нас спрашивают, что в Чаше, мы включаем мозги. Нам не хватает немножко сюрреализма, наверное. Сюрреалист же не должен же включать голову — наоборот, он пишет картину под действием чувств, эмоций. То есть та картинка, которая всплывает перед ним, если грубо так описывать. Вера — это же чувственное познание, а не рациональное. И здесь нельзя ребенку объяснить формулу, как нам рассказывали в катехизисе, как мы читаем в Законе Божьем — он это не поймет. И не нужно пытаться дать ему рациональное объяснение таинства, потому что мы сами не знаем, что такое Причащение, мы сами не знаем, что такое жертва Иисуса Христа — это богословский тупик для взрослых. И когда мы начинаем вот так вот глазами бегать, когда нас ребенок спрашивает, то он начинает понимать, что мы сами ничего не знаем. Поэтому здесь нужно включать не голову, а сердце и сказать ему те слова, которые в этот момент он должен услышать. Они могут быть совершенно разные, они могут быть сказаны совершенно с разной стороны.
Можно рассказать, как ты впервые причащался, когда ты был маленьким, например. Например, в отношении меня — как меня бабушка в храм водила и как она мне это объясняла. Во-первых, она водила меня не сразу. (Своим детям я рассказываю про свою бабушку.) Моя бабушка всегда долго молилась, у нее была целая комната с иконами, гораздо меньше, чем у меня сейчас, потому что я пока молодой и у меня нет столько икон и столько умных книг. Она любила очень долго молиться и после молитв она всегда выходила очень счастливая, очень радостная: «Мы сейчас с тобой пойдем в храм, мы с тобой идем к Богу. И после Причастия мы будем счастливее, чем сейчас, мы будем радостные, потому что быть с Богом — это самое главное счастье для человека». Для взрослого это не ответ, он не значит ничего, то есть это просто какой-то поток эмоций, ну и всё, наверное. Некоторым детям, например, своей старшей я говорю: «Это просто Христос. Не смотри на хлеб и вино — это просто Христос. Ты же меня понимаешь?» Она говорит: «Да, папа, я тебя понимаю». Что она там понимает, я не знаю, но ребенок при этом обращается к Христу, как к живому Богу, не боится обращаться к Нему, как к Отцу, в сложных моментах. И я сам к ней потом обращаюсь, потому что у нее существует тесная связь. Я ей говорю: «Мы сегодня на службу едем, там дождь льет, а нам с плащаницей выходить. Помолись, пожалуйста, чтобы дождик закончился». И дождик заканчивается. Потом проходит год, и она впервые приходит ко мне с богословским вопросом, говорит: «Папа, это очень странно, но Он не исполнил мою просьбу». И вот тут начинается уже богословский разговор, потому что до этого Он все ее молитвы исполнял. Понимаете, не нужно ребенку объяснять в рациональных формулах, кто такой Христос — она и так знает, кто Он, потому что она еще меньше познает зло, чем мы. Мы, когда начинаем ставить себе этот вопрос, чтобы ответить ребенку, мы сталкиваемся с чем? — с собственным грехом, со страхом, с боязнью, с сомнениями. Дети с этим пока еще не сталкиваются, они не знают, что это такое. У них нет этих религиозных сомнений, всей этой истории — они просто хотят почувствовать, понять свой опыт. Потому что познание все-таки иррационально — именно познание Бога, именно познание веры не имеет отношения к рациональному: мы не можем даже объяснить, почему в мире существует зло.
Есть вопросы просто тупиковые в принципе, которые нереально никак объяснить. Почему дети умирают? — это никак не объяснить. Почему страдает невинный? — это никак не объяснить. Почему мы «едим» собственного Бога? — это никак не объяснить. Ну, никак это не объяснить. Мы можем пыжиться, выжимать из себя красивые формулировки, но, знаете, лучше всего работают образы. За что я люблю Льюиса — если дети знакомы с христианской литературой, гораздо легче им объяснить что-то. На примере того же Льюиса очень многие вещи можно объяснить — что такое Жертва Христа, например, у Льюиса замечательно представлено. Гораздо легче через формы, через истории объяснять детям какие-то богословские истины, в том числе, что такое Причастие. Абсолютное познание здесь невозможно до конца. Сколько лет я служу, и мой отец сколько лет служит — мы не знаем, что такое Причастие, потому что это всегда личный опыт — твой опыт с Богом, который непередаваем, который нельзя объяснить другим людям. И детям нужно не объяснить, что это такое — им нужно лично понять, самим понять. Не осознать головой, а понять сердцем, ощутить и воспринять: а почему этот опыт важно почувствовать мне, маленькому ребенку? Ребенок задается вопросом: а почему это должно быть важно мне? И ему достаточно на определенном этапе, если это важно папе и маме. Но потом, когда он будет становиться старше, он будет задавать вопрос: а почему этот опыт важен еще и мне самому? И тогда уже он приходит и спрашивает: «А почему сегодня Бог не исполнил мою просьбу?» Наверное, это уже есть какой-то духовный рост постепенный у детей, вот именно таким образом он и происходит. Здесь просто честно нужно говорить. И всё. Честно. Если ты не знаешь, лучше честно сказать, что ты не знаешь.

А. Ананьев

— Слушайте, этот принцип блестящий, очень точно вами сформулированный, он, по-моему, точно так же, если не лучше, действует и в отношении взрослых. Если тебе задают вопрос, не умничай, не пытайся придумать, что ты думаешь — попробуй объяснить то, что ты чувствуешь. Это будет гораздо точнее и важнее, правильнее и честнее, чем всё то теоретическое и, как тебе кажется, правильное, что ты пытаешься вспомнить из вычитанного в умных книжках. Скажи своими словами то, что ты чувствуешь, почему для тебя это важно. Почему ты от этого счастливый, почему у тебя жизнь от этого становится полной. Попробуй объяснить своими словами. Отец Николай, очень простой вопрос: ребенок для кого должен идти в церковь? Для кого ребенок должен подходить к Чаше — для себя, для Бога или для родителей?

Свящ. Николай Бабкин

— Точно не для родителей. Мы все равно, в конечном итоге, всё делаем для себя. Но, наверное, это больше по отношению к взрослым. Для детей, наверное, — для Бога в первую очередь. Для детей, кто постарше, подростки, — наверное, для себя, потому что они сильно сконцентрированы на своих личных проблемах, на своих личных переживаниях, на своем представлении о мире. Они более эгоцентричны, подростки, более эгоистичны чуть-чуть. Это нормально, это просто пройдет. У них складывается характер, личность, и они больше зациклены на себе. Но маленькие дети гораздо больше, с большей радостью будут делать что-то для других и для Бога, чем для самих себя. Даже взять моих, например. Мой сын с радостью может дать игрушку другому ребенку и сам ее предложит, но он не даст игрушку, если кто-то возьмет ее без спроса. То есть он понимает свои границы. Но для другого он готов сделать всё — защитить другого он готов всегда, но несправедливость он не любит, не принимает, ему это не нравится. Вот, казалось бы, 6 лет, откуда это берется в детях? Все разные — у кого-то одни черты характера более сильно выражены, у других менее выражены. И задача взрослых — познакомить детей с Богом, показать, что им важно с Ним познакомиться и важно быть с Ним, потому что общение детей с Богом это не просто молитвы, не просто какие-то ритуалы, — это счастье, это любовь, это те правильные вещи, которые говорят папа и мама. Это конечный итог воспитания — то есть ты знаешь, почему я тебе говорю, что нужно любить, почему нужно заботиться. Это всё обретает смысл, вся этика, всё воспитание обретает смысл в Боге. А если Бога нет, то всё возможно. Достоевский, конечно, не так сказал, но приблизительно. Но это конечный итог, конечная цель. И ребенок должен понимать, что то добро, всё хорошее, то счастливое, что в нем самом есть, имеет источник в Боге. И идя в храм, он идет к Богу. «Сынок, ты же знаешь, что такое счастье, ты знаешь, что такое любовь. А ты знаешь, Кто есть само счастье, Кто есть сама любовь, Кто есть сама правда? Это Бог. Мы сегодня идем к Нему». Самый простой, по-моему, ответ. И ребенку всё понятно, потому что частичка Господа и в нем тоже имеется. И когда он идет на причастие, он понимает, что он становится ближе к Богу, и ближе и к счастью и к любви. И если он видит еще и перемены в родителях, то он начинает задумываться об этом более глубоко. Со временем, с возрастом, не сразу. Но этого в нем взрастает потихоньку, постепенно. И это дает ему нравственную базу потом в дальнейшем, когда он уже сам будет выбирать между хорошим и плохим, а не то, что ему говорят родители. Он будет иметь базу более крепкую, более основательную, которая будет основана не просто на воспитании, не на том, что такое хорошо и что такое плохо, а будет основана на самом Боге — источнике добра в этом мире.

А. Ананьев

— Я вспоминаю, как мы с тобой, Алла Сергеевна, беседовали с семьей священника, у которых дети уже доросли до подросткового возраста. И матушка делилась своим опытом. Она говорила: «Вы знаете, когда они стали подростками, я никого никогда не заставляла идти в храм. У них было право туда не ходить. Но я ловила в них страх расстроить маму и папу. И, может быть, им не очень хотелось туда идти именно тогда, но они не хотели расстроить родителей и шли вместе с ними. И это делало их счастливыми». Что еще раз доказывает, что универсальных рецептов, наверное, и нет. И все три варианта, наверное, имеют смысл: и для себя, и для родителей, и для Бога.

Свящ. Николай Бабкин

— Мои родители, кстати, всегда поступали так же. То есть когда приближалось воскресенье, они меня, как подростка, спрашивали: «Ты поедешь в храм или нет?» И я понимал, что отношение уже изменилось, и теперь ты можешь выбирать. Конечно, иногда мы с братом филонили, не ездили. Но я не помню, что я ездил в храм, чтобы не расстраивать папу и маму, потому что они никогда не показывали, что они этим расстроены, никогда не ходили и не вздыхали. На мой взгляд, это уже некая манипуляция детьми происходит — то есть получается, ты переступаешь через себя и идешь молиться для того, чтобы кого-то не расстроить. Но потом, когда попадаешь в систему, в семинарии учишься, ты тоже идешь на утреннюю молитву, чтобы не писать объяснительную. Это плохо, это уже искажает твое общение с Богом и цель твоего нахождения в семинарии. Понятно, что лень, понятно, что не хочется, но молитва — это молитва, это святое. Надо идти. И одно дело, ты подросток, тебе 13-14 лет, тебе предоставляют свободу, а другое дело — манипуляция этой свободой, что тоже нехорошо. Дети, может, ее и не осознают, может, ее не понимают, а просто делают, чтобы папе и маме было удобно и комфортно, но это тоже потом создает непонимание и некоторую пустоту между ними. Наверное, все-таки лучше вместо этого расстройства и переживаний показывать ребенку, что он теряет, рассказывать ему. Допустим, вернулся ты после храма, можно же поговорить за обеденным столом о каких-то вещах. И в этом разговоре наткнуться на евангельский текст совершенно случайно, и ребенок увидит, что, например, не побывав сегодня в храме, он пропустил важные слова Христа, которые помогли бы ему по жизни. И чем чаще родители подростков будут применять Евангелие к его жизни, тем больше ребенок будет находить ответов в этой книге. И тем интерес в нем будет возрастать всё сильнее. Если же мы не привязываем христианство к повседневной жизни, для нас оно становится неким хобби или обязанностью по воскресеньям.
У нас эта проблема существует — мы считаем, что наша обычная повседневная жизнь, квартира, или студия радио «Вера», она не имеет в себе какого-то сакрального значения. А на самом деле, имеет. Потому что все бытие это и есть Господь. И Бог пребывает всегда во всем — мы не должны разделять церковную жизнь и нашу повседневную жизнь, мы всегда остаемся христианами и тут и там. И неважно, сходил ты в храм или нет, здесь дело не в том, находился ли ты в церковном помещении или нет, а в том, что ты не пошел общаться с Богом, что для тебя Евхаристия значит лишь некую обязанность, как некая традиция семейная, которую можно нарушить. То есть здесь идет искажение восприятия Евхаристии. Я не скажу, что мои дети даже сейчас посещают богослужение каждую неделю, нет. К сожалению. Из-за того, что храм находится далеко, сейчас в данный момент, в этот период пока что не получается. Но они регулярно причащаются. И сами исповедуются. Моей дочери сейчас 7 лет, она у меня с 5 лет исповедуется сама, она сама пошла, я ее никогда не заставлял. Она просто увидела других детей и сама пошла. И я всегда спрашиваю: «Ты сегодня будешь исповедоваться?» — «Нет». Она сама может сказать: «Папа, я сегодня хочу исповедаться». Я же не знаю, что у нее на душе происходит в этот момент. То есть всегда свобода. Она понимает, что очень важный момент сейчас и одергивает младших, хотя она тоже ребенок, ей тоже весело, ей тоже хочется покривляться, но она напоминает, что мы сейчас молимся, то есть сейчас нельзя это делать. То есть она осознает все эти процессы, и дети тоже осознают. Вот это вот понимание нельзя утрачивать — важность момента молитвы в твоей жизни. Чем выше будет авторитет молитвы, чем больше она будет пропитывать повседневную жизнь, тем меньше вероятность того, что смысл будет утерян. А смысл теряется все равно периодически — это нормально. Мы периодически теряем смысл этой жизни, даже взрослые — жизнь превращается в бессмыслицу.

А. Ананьев

— Это правда. Передавайте привет умнице дочке и всем вашим детям. И огромное спасибо вам, отец Николай, за этот прекрасный, очень глубокий, очень светлый, несмотря на сложность темы, разговор. Спасибо вам большое.

Свящ. Николай Бабкин

— Спасибо вам за приятный вечер.

А. Ананьев

— Сегодня мы беседовали с клириком храма Николая Чудотворца в Отрадном, священником Николаем Бабкиным. С вами была Алла Митрофанова —

А. Митрофанова

— Александр Ананьев.

А. Ананьев

— И закончить хочется словами преподобного Амвросия Оптинского: «Господь да простит тебе согрешения твои, только не отрекайся почаще приобщаться Святых Таин Христовых — в этом великая помощь и милость Божия». До новых встреч.