«Алексей Николаевич Толстой». Исторический час с Дмитрием Володихиным

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, главный редактор портала pravchtenie.ru Сергей Арутюнов.

Разговор шел о личности, непростом жизненном пути и литературном наследии русского писателя Алексея Николаевича Толстого. Сергей рассказал, как в творчестве известного писателя отразилась история России конца XIX — начала XX века.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня наша программа будет посвящена писателю, который никому до конца не был своим, но никому до конца не был чужим, имел титул графа, но неизвестно, был ли дворянином. В своей великолепной аристократической семье считался бастардом, в советской литературе также считался бастардом, но только идейным, а вот для русской литературы он сын родной, один из лучших. Итак, Алексей Николаевич Толстой. И сегодня у нас в гостях доцент Литературного института, главный редактор портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов. Здравствуйте.

С. Арутюнов

— Здравствуйте.

Д. Володихин

— Ну что ж, традиционно, когда мы говорим о крупной исторической фигуре, в данном случае историко-литературной фигуре, человеке, который отбрасывает тень на всю эпоху, я прошу наших гостей сказать несколько слов в качестве визитной карточки этого человека, так, чтобы что-то очень важное, основное закрепилось в умах наших радиослушателей и они об этом вспоминали, когда речь заходит об Алексее Николаевиче Толстом.

С. Арутюнов

— Алексей Николаевич — это герой плутовского романа, натурально. Почему — есть такой жанр в испанской литературе: роман плутовской, он обычно повествует о молодом человеке без связей и денег, который хитроумным образом путешествует по миру, по замкам, по угодьям, обманывает богатых господ и в конце концов счастливо женится и живет до самой смерти с огромным капиталом, вот мне Алексей Николаевич просто чудовищно напоминает вот такого героя плутовского испанского еще романа.

Д. Володихин

— Ну да, изначально еще вообще «Кот в сапогах».

С. Арутюнов

— Да. Почему — я бы не хотел здесь совершенно серьезно обсуждать вот эти версии о том, кто был его отец, это совершенно неважно, потому что, знаете, оказывается проблема с происхождением у столь многих господ, которых мы знаем, это и Александр Иванович Герцен, если помните, я тут писал статью о Фете совсем недавно — те же самые проблемы.

Д. Володихин

— Иван Иванович Бецкой. Во всяком случае у нас тут православное радио, мы намекнули на то, что проблема есть и двинулись дальше.

С. Арутюнов

— Да, именно, совершенно неважно, кем был его отец, совершенно неважно, какой у него был титул, в литературе у него истинно графский титул.

Д. Володихин

— Ну что ж, давайте попробуем отследить от азов его жизни судьбу.

С. Арутюнов

— 1882 год, рождение, сохранились фотографии маленького Алексея Николаевича с мамой, это довольно такая полная женщина с немножко таким жалобным и тревожным выражением на лице, потому что 20 лет она добивалась вот этого самого графства для сына, почему было важно добиться его — потому что от титула зависело и поступление в университет, образование, дальнейшая социальная карьера, в том государстве Российская империя это было очень важно, это был такой социальный лифт.

Д. Володихин

— Ну что же, и получил он бонусы от своего титула?

С. Арутюнов

— Нет.

Д. Володихин

— То есть хотелось этот титул пустить на благо ребенку, но ребенок как-то свернул на иную дорогу.

С. Арутюнов

— Да, Алексей Николаевич получил кое-какое образование, скажем так, какими-то тропами он шел, ранняя его женитьба в 19 лет в 1901 году, она все исправила, она очень о многом говорит, тут же родился ребенок, брак не удался, в 7-м году они разводятся, ранние визиты за границу и раннее усвоение одного: что не будешь сам хватким — никакой титул тебя не спасет.

Д. Володихин

— А вот «кое-какое образование» — это все-таки что?

С. Арутюнов

— Ну, это Московский университет, который мог при желании давать так много буквально с этой университетской скамьи...

Д. Володихин

— Но при желании учащегося.

С. Арутюнов

— Естественно, он мог давать не просто какую-то обильную частную практику, он мог давать великолепную госслужбу, так вот никакого пути, ни военного, ни юридического, ни медицинского, ни филологического Алексей Николаевич как бы не избирает, а с детства он, видимо, писателем, может быть, быть и не собирался, но рука ведет сама.

Д. Володихин

— Ну что ж, богоспасаемый Московский императорский университет не дал стезю Алексею Николаевичу, но уже, насколько я помню, будучи учащимся, он, как бы это правильно сказать, пристрастился к литературе.

С. Арутюнов

— Слушайте, я удосужился и прочел первый опыт Алексея Николаевича — это то, о чем стоит говорить, наверное, на православном радио, но вообще, в принципе, вот в словесности говорить совершенно не стоит. Я, в частности, приник к его циклу «Дафнис и Хлоя», о котором почему-то было много разговоров — это такое подражательство почему-то 18-му столетию, причем еще до Сумарокова, до Ломоносова и до Тредиаковского, что, казалось бы, не о чем здесь говорить, ну какой-то там флиртующий элемент, какие-то там начала, я не понимаю, что заставило Брюсова говорить о молодом авторе, как о состоявшемся, как о серьезном...

Д. Володихин

— Может быть, просто Серебряный век воспринимал картины антики, как нечто родное.

С. Арутюнов

— Естественно, он же был языческим.

Д. Володихин

— Ну да, в принципе это узнавание даже не языческое, а скорее узнавание того, что люди, составляющие литературную элиту, считают частью кругозора образованного человека, вот «Дафнис и Хлоя» — часть того, что по идее надо знать, вот узнавание состоялось — хорошо. Вот Алексей Николаевич, конечно же, не в этот момент просиял в нашей литературе, когда появились его сильные вещи первые самые, те, которые действительно стоят много?

С. Арутюнов

— Случиться должна была революция, к революции у него было написано довольно много, но первый подготовительный этап он учинил в эмиграции, он вдруг ужасно увлекся русскими сказками, он написал их огромное количество, они читающей публике сегодняшней и той, которая была, практически остались неизвестными, там, наверное, штук 50 оригинальных сюжетов, совершенно оригинальных, это не перепись афанасьевского наследия, это то, что он воспринял от народа, это очень важная вообще сумма его наследия, которая, с одной стороны, разворачивается в фантастику, с другой стороны, в сугубый реализм, вот это две ветви, которым он был верен до самой смерти. Он пробует пьесы, которые где-то идут без особого успеха, театральные пьесы, он же универсал, он владел всеми жанрами, он поставил это себе задачей — в каждом жанре словесности добиться абсолютного успеха, не все удалось разумеется, но он пишет пьесы, и наконец у него появляются совершенно блистательные рассказы, это очень сложный жанр — дореволюционные рассказы Алексея Толстого, идет осмеивание разлагающегося барства, он рисует его в карикатурных тонах, но, с другой стороны, мне никак не забыть рассказа «Архип» — это рассказ о кровной мести: барин, который обвиняет конокрада и выдает его на растерзание, встречается потом в собственном же доме с тайным братом этого растерзанного конокрада, своим же слугой, который убивает его, и усадьба полыхает. Этот леденящий душу рассказ принадлежит к дореволюционному вот этому циклу, там еще множество сюжетов, довольно таких страшных, немножко это Шолохова напоминает «Донские рассказы».

Д. Володихин

— Ну, это скорей, у Шолохова напоминает Алексея Николаевича Толстого.

С. Арутюнов

— Разумеется, вот по жестокости, по какой-то фабуле, которая предельно сжата и если бы Толстой заимствовал какие-то ходы, то, скорее, это дух Проспера Мериме, новелла.

Д. Володихин

— Скажем так, это своего рода червоточина до червоточины.

С. Арутюнов

— Да.

Д. Володихин

— Хорошо. В принципе, до революции Толстой известен действительно своим рассказами, рассказами о жизни усадеб, то, что он знал сам, на собственном опыте и, конечно, все это делается сочно, потому что используется не только мощный совершенно, может быть, зараженный сильными страстями ум, но при этом еще и наделенный даром Божьим, а еще и знания того материала, на котором Алексей Николаевич это пишет. Но мы немножко перескочили через революцию и эмиграцию, что такое Алексей Николаевич Толстой в 1917 году, каким образом он оказывается за рубежом и в какой ситуации он там пребывает?

С. Арутюнов

— Второй брак его был с мадам Дымшиц, которая была родом из Одессы и постепенно с тем, как красная армия отвоевывала все больше и больше, они постепенно оказывались там, то есть в Одессе, южнее и южнее, проезжая через Екатеринодар, проезжая через какие-то пространства, которые были охвачены, что было немаловажно для «Хождения по мукам» потом, бандами Махно через вот эту Украину и постепенно оказываясь в Одессе, они обнаружили для себя, что, в общем-то, все образованные люди нашего круга, они сейчас собираются переправиться через море.

Д. Володихин

— Ну а, допустим, пьесы — я слышал, что в эпоху пребывания на территории, которую контролировали белые силы на юге России, какие-то пьесы Толстого выходили на сцене, ставились.

С. Арутюнов

— Да, ставились и публика была скорее равнодушна, пара хлопков, вот свидетельство этой неудачи он описывал в письмах, он часто писал Корнею Ивановичу Чуковскому, который бестрепетно оставался на своем рабочем месте и пайками снабжал огромную часть то Москвы, то Петербурга, бегал все время, и он часто писал ему, и есть свидетельство независимое о том, как шли эти пьесы. Знаете, он очень рано пробует фантастические сюжеты и несмотря на то, что в общем-то, казалось бы, обстановка совершенно сюрреалистическая: две России, враждующие между собой, какая-то просто Речь Посполитая наваливается на Владимирскую Русь, допустим. Пьесы не идут, нет там чего-то основного, какой-то сердцевины, что ли, какого-то тайного хода к сердцу, то есть они читаются, они могут ставиться, но носят характер, может быть, тогда это не соответствовало времени, может быть, тогда с упоением слушали выступление каких-нибудь, знаете, картонных паяцев вроде Вертинского, каких-то таких вот Пьеро печальных, у Толстого все более витально, он пытается показать, и он не принимает стороны, здесь нет плакатности...

Д. Володихин

— Алексей Николаевич жизнелюб и для него обилие проявления эмоций, проявление борьбы в жизни, оно интереснее, чем чистая литературная форма, а тогда экспериментировали с формой, поэтому он оказался немного на обочине. Ну вот, допустим, да, Одесса и дальше как, куда он эмигрирует, как он там устраивает свою жизнь?

С. Арутюнов

— У него был краткий Константинопольский период, разумеется, как у всех, потому что пароходы все прибыли туда.

Д. Володихин

— Из Крыма эмигрировал?

С. Арутюнов

— Да. Краткий Константинопольский период, который заканчивается тем, что они счастливо бегут оттуда. Берлин, Париж, там он живет довольно на широкую ногу, это свидетельство его жены, тогда уже Крандиевская за ним замужем.

Д. Володихин

— Третья?

С. Арутюнов

— Да. Есть письма, она пишет кому-то в Россию, что: «Знаете, жили мы, наверное, неплохо и в месяц там уходило 1500 рублей», я присвистнул здесь, потому что 1500 рублей для бедного эмигранта — это очень солидно и здесь сразу у меня, у конспиролога такого матерого, родилась сразу идея о том, что велись какие-то переговоры с оставленной родиной и выполнялись какие-нибудь разведывательные функции просто по описи тех, кто приехал, писались какие-то отчеты, потому что легкое, бойкое перо, вы знаете, огромное количество знакомств и вот эта подозрительная кличка «Алешка», которой его все наделяли...

Д. Володихин

— Ну подтвердить-то мы это можем или нет?

С. Арутюнов

— Нет, мы это видим только по тому, как расточительно проживают Толстые в Париже.

Д. Володихин

— Иными словами, можно подозревать, но нельзя подтвердить.

С. Арутюнов

— Нет, нельзя.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы с главным редактором портала «Правчтение» Сергеем Сергеевичем Арутюновым обсуждаем судьбу и труды Алексея Николаевича Толстого. Ну вот, продолжая разговор об эмигрантском периоде в жизни Толстого, там он написал что-либо значительное?

С. Арутюнов

— Скорее, он собирал материалы и придумывал, что он будет писать в дальнейшем, то есть идет какое-то такое накапливание опыта, поскольку опыт этот действительно небывалый.

Д. Володихин

— Но он имеет определенную все-таки уже известность, как писатель, который получил популярность еще до революции, в 1923 году его зовут вернуться в советскую Россию, он живет, по вашим словам, неплохо. Во-первых, почему его зовут? То есть достаточно известный человек или еще какие-то причины, не только потому, что советской власти хочется перевести на свою сторону некоего знаменитого литератора, а во-вторых, почему он едет? Живет как вы сказали, неплохо, естественно, тоска по Родине, по своей земле — это важные причины, были ли иные причины?

С. Арутюнов

— Конечно, были. Как вспоминает, по-моему, Гиппиус: на пороге, отъезжая, он бросает братьям-писателям такую фразу, это, конечно, свидетельство постороннее, но вполне могло случиться: «Я-то уеду, хотя бы питаться буду нормально, а вы здесь с голоду подохнете», он же чувствовал приближение вот этой самой нищеты, потому что Запад увлекается русским писателем на пару лет и потом все это сходит на нет, и потом начинается то же самое, что, вы представляете, Бунин получает «Нобелевку», а спустя два года уже чуть ли не Симонов пишет прошение о том, чтобы ему как-то вот помочь с деньгами, потому что ну все растрачено.

Д. Володихин

— Значит, выходит, он кормился в какой-то степени литературными трудами и почувствовал, что эти литературные труды приносят ему меньший и меньший доход, как и остальным писателям из русской эмигрантской среды. Хорошо, ему, допустим советская власть предложила зажиточное существование, ну и что там обычно предлагают: публикации, известность...

С. Арутюнов

— Стол и дом, как в басне Крылова.

Д. Володихин

— Стол и дом, хорошо. Но предложила она ему зачем? Собственно, советской власти просто нужен был известный литератор, который переходит на ее сторону или что-то еще?

С. Арутюнов

— Я думаю, что условием было написание правдивого романа о гражданской войне, и он это условие выполнил вчистую.

Д. Володихин

— Иными словами, нужна была точка зрения на революцию, которая устраивает советское правительство и вместе с тем сделанная сильным автором, не каким-нибудь бездельником-штукарем. Ну хорошо, Алексей Николаевич на это соглашается, жалел ли он когда-нибудь, что покинул эмигрантскую среду и переселился в Россию?

С. Арутюнов

— Никогда, напротив, есть его высказывание, я процитирую сейчас, конечно, не точно, но общий смысл я передам безукоризненно, вот поверьте мне: «Я уехал в советскую Россию, потому что почувствовал невероятные перспективы, я ощутил эти открывающиеся горизонты там, в благополучной Европе, я уезжал в разрушенную гражданской войной страну, но я точно знал, что вся моя жизнь — это отъезд из этой самой благополучной Европы, что именно в советской России я получу то, чего нигде больше в мире получить не смогу», вот смысл.

Д. Володихин

— Ну что ж, в его жизни так все это и сбылось, но надо сказать, когда читаешь биографию Алексея Николаевича Толстого, написанную таким асом трудов на биографической ниве, как Алексей Варламов, видишь то, что первые годы жизни «красного графа» были чрезвычайно тяжелы, своя же пролетарская писательская братия травила его, не давала ему встроиться в литературу, не давала публиковаться, не давала устроиться нормально и, конечно же, плевала грязью через разные органы печати, то есть первые годы он чувствовал себя крайне тяжело, насколько я понимаю.

С. Арутюнов

— Это был термин, который сейчас позабыт, но литературоведы помнят его наизусть и назубок, называется «попутчики», единственный кружок, куда он мог прийти — это образовавшиеся «Серапио́новы братья», куда входили в разные периоды вот эти самые люди, которых называем мы формалистами, и то ведь после того, как они с распростертыми объятиями приняли к себе, они стали его поругивать и сделались ему чуть ли не злейшими врагами, формалисты, я имею ввиду там: Шкловский, Тынянов, Тынянов особенно ироничен, мы же не будем сейчас сравнивать, кто был более злобен к нему: оставшийся за границей, скажем, Бунин или Тынянов, который остался здесь, в советской России, оба достаточно не просто прохладны, он вызывает в них живейшую неприязнь.

Д. Володихин

— Но Бунин-то все-таки впоследствии сказал: «Да, Алексей Николаевич уехал, да, туда, к большевикам, но все же в Россию, в Россию», то есть Бунин хотя бы понимал и этот мотив, мотив тоски по своей родной земле, а не только жажду карьеры. Ну, допустим. Для Тынянова, для наиболее своего из писателей советской России, для Толстого, Толстой все-таки был неродной, Толстой был все-таки приймак, чужой, остальные уже нечего говорить, таким образом, в общем, в довольно тяжелой атмосфере работает Алексей Николаевич, в какой момент он начинает выбираться из этой ситуации? Даже, помнится, Варламов говорит, что ему сообщали, что через некоторое время его арестуют, буквально за месяц он написал пьесу «Хлеб», такую хвалебную в отношении Сталина и впоследствии по этой пьесе еще фильм поставили и таким образом спасся от ареста, но вот эта ситуация, она долго мешала жить Толстому, как он из нее вышел, за счет чего?

С. Арутюнов

— 20-е годы — это вообще, конечно, годы сумерек, потому что надо сказать, и в стране очень плохо с тем же самым хлебом, это действительно защитное произведение, которым Алексей Николаевич обеспечил себе несколько лет для спокойной жизни, но это темное время для жизни вообще всей русской цивилизации, потому что медленно начинает страна выбираться, здесь никто не живет хорошо, это несмотря на то, что человеку выделен дом на Никитских воротах, это бедная жизнь, те, кто был в музее Алексея Николаевича, они прекрасно представляют, что это не было роскошество, вот за забором уже в конце 20-х годов начал шиковать Горький, Горький собирал нэцкэ — маленькие японские фигурочки и персидские ковры, он был коллекционер, он хвастался этими персидскими коврами уже в 20-х годах перед оголодавшими, падавшими на эти ковры писателями, а Алексей Николаевич не живет богато...

Д. Володихин

— Это все-таки вопрос близости к лидерам партии, там Алексей Максимович гораздо ближе, чем Алексей Николаевич.

С. Арутюнов

— Так Алексей Максимович — олигарх, настоящий олигарх, он получал самые большие гонорары в истории за писательство.

Д. Володихин

— Вот каким образом Толстой из этой своей довольно сложной ситуации выкарабкивается? Да, плохо всем, большинству плохо, кроме вот этой самой элиты, но тем не менее все-таки Толстой через некоторое время придет к довольно не то, что сносному существованию, а к тому, что у многих считалось предметом зависти.

С. Арутюнов

— Он избирает стратегию, которая окажется безошибочной. Есть такое понятие, которое употребляется уничижительно: «беллетристика», но сейчас употребляется, скажем, в западном литературоведении — это формульное повествование и наконец вот наш почти прижившийся вот этот уродец, как массовая литература.

Д. Володихин

— Ну, жанровая литература.

С. Арутюнов

— Да, Он пишет такие замечательные фантастические романы небольшие: «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», что не признать его уже нельзя.

Д. Володихин

— Ну, «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» — вещи выдающиеся до сих пор, вот сейчас, сегодня одна из главных премий в фантастике называется «Аэлита», ее вручают в Екатеринбурге. И «Аэлита» — это ведь в сущности очень хитрое произведение, да, там говорится о том, как два человека из советской цивилизации полетели на Марс, инженер и мастер, и там столкнулись с некоей умирающей древней цивилизацией, вместе с тем они были теми бациллами с красной России, которые взбунтовали то, что находилось в неких анклавах бедной и агрессивной тьмы, в результате посеяли там семена революции. Однако, если всматриваться в «Аэлиту», то ведь, по сути дела, Алексей Николаевич вежливо сказал: «чума на оба ваши дома», два человека, мягко говоря, странных и неадекватных, которые разрушают марсианское сообщество и марсианское сообщество, которое, как в песнях Вертинского — такое фарфоровое и нежизнеспособное, что под легким тычком оно падает и рассыпается, а иными словами он сказал: «вот я не люблю вашу советскую власть, я не люблю императорскую Россию, мне ничего из этого не близко, ни литература тех времен, ни литература этих, но я настолько талантлив, что так о вас расскажу, что все будут читать».

С. Арутюнов

— Огромное количество смыслов сейчас прочитывается в «Аэлите», я очень советую нашим дорогим радиослушателям еще раз всмотреться в эти концепции, ведь именно, хотя был уже Богданов, с «Красной звездой».

Д. Володихин

— Но в литературном плане он ниже намного.

С. Арутюнов

— Намного, да, все-таки это технарь, а Алексей Николаевич, он природный гуманитарий, причем высшего класса и именно концепция Толстого легла в основание «Марсианских хроник» Рэя Дугласа Брэдбери и это действительно Марс умирающий, холодный и очень воинственный когда-то. И именно эта концепция легла в основу рассказов Шекли о Марсе, есть у него такое «Абсолютное оружие», если кто-то забыл, я советую перечесть этот рассказ Роберта Шекли.

Д. Володихин

— Я бы еще напомнил, что существует Берроуз...

С. Арутюнов

— Да, Эдгар Райс Берроуз существует, кстати, предшествующий чуть-чуть, да?

Д. Володихин

— Да, было на чем работать Алексею Николаевичу.

С. Арутюнов

— Да, ведь пошли в обработку и материалы первых работ Циолковского, еще практически неизвестного никому, который выпускал тощие брошюрки в Калуге. А в результате-то мы имеем соотношение советской России, еще раздолбанной гражданской войной и цивилизацией, напоминающей вовсе не Египетскую, а напоминает она Хеттскую цивилизацию по воинственности, это хетты, причем это помесь их с халдеями, по вооружению, по уже известным тогда работам это очень сложный гибрид, и возглавляет его вот эта женщина, то есть она не возглавляет, она принцесса, дочь правителя, этот рассказ будет буквально обработан Брэдбери в одной из новелл «Марсианских хроник», там одной женщине видится сон об огромном пришельце с Земли, в которого она влюбляется, и этот сон потом воплощается в жизнь.

Д. Володихин

— Ну что ж, я бы хотел напомнить, что был еще один роман, с радостью экранизированный в советской России неоднократно — это «Гиперболоид инженера Гарина». «Аэлиту» экранизировали один раз, она оказалась очень сложна и для какого-то экспериментального кино, немого, с футуристическими костюмами, декорациями, это было интересно, а вот, например, сейчас это поставить было бы очень сложно, потому что роман, несмотря на то, что беллетристика, фантастика, литературно до такой степени утончен, что в нем каждый находит свой слой того, что дает ему Толстой, а «Гиперболоид инженера Гарина», конечно, проще, приключения, вроде бы абсолютно просоветский, вроде бы показывает нам, до какой беды может довести мир империализм и как ему русские инженеры в этом помогают, но, понимаете, инженер Гарин — природный русский гений — это раз и два —у него вся эта чудовищная катавасия с крахом мира, она ведь показывает, в основном, то, что человеком вертит некая стихия, которая не контролируется никем, никакими правительствами, партиями, она может завернуть землю куда угодно, в этом отношении Толстой был пророк, на весь 20-й век предсказал — мы не можем ничего исправить, нас будет так заворачивать в узлы, что только держись. Ну что ж, сейчас мне не хотелось прерываться, но придется, надо напомнить о том, что это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», мы вспоминаем истории, которые когда-то написал Алексей Николаевич Толстой, который до сих пор здорово читается. С вами в студии я, Дмитрий Володихин, мы ненадолго прерываемся для того, чтобы буквально через минуту вновь продолжить разговор об Алексее Николаевиче Толстом.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас замечательный гость — доцент Литературного института, известный поэт и главный редактор литературного портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы разговариваем о литературном наследии и судьбе Алексея Николаевича Толстого. Как бы ни был хорош его тандем романов «Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина» все-таки это не то, что можно считать делом жизни Алексея Николаевича Толстого, все-таки иной роман сделал его настоящей большой знаменитостью и это, конечно, «Хождение по мукам», вот история написания этого романа, мы помянули о том, что очевидно от Алексея Николаевича ждали, можно сказать, требовали, выставляя условием переезда в советскую Россию, что роман о гражданской войне будет им создан, с одной стороны, понимали, что он достаточно самостоятельная величина, в 20-е годы это еще понимали, потом это понимание будет утрачено в отношении писательского труда, с другой стороны, этот роман должен был по определению закончиться в пользу «красных».

С. Арутюнов

— Телегин и Рощин — два, казалось бы, антипода, взяты, как барометр вот этого странного бытия, которое наступило после 17-го года. Прекрасная экранизация, кстати говоря, 70-х годов в духе такого смутного времени, предшествующего перестройке и гласности.

Д. Володихин

— А еще была старая, довольно прямолинейная.

С. Арутюнов

— Старая, конца 50-х годов экранизация мне меньше нравится вот почему: отсутствие любимых актеров, самых любимых, которых я просто, вот Соломин, Ложкин — это то, что берет за сердце до сих пор, особенно первые серии даже, там, где еще нет гражданской войны, но уже есть футуристы, есть декаданс и есть Казаков, который изображает декадентского поэта блистательно...

Д. Володихин

— Бессонова: «Каждый молод, молод, молод, в животе ужасный голод».

С. Арутюнов

— Это говорят футуристы, Бессонов цитирует что-то более такое из себя и, конечно, это такое сатирическое изображение Блока, это только Блок, это настолько дорого моему сердцу, что роман я читаю, как уже знакомый-презнакомый текст. Вот инженер и вот кадровый военный, каким образом они оказались у красных — они должны пройти череду, вот эти муки, это ведь адресовано к «Хождению за три моря» Афанасия Никитина, так и названо практически, несколько видоизменив, перефраз. Что такое вот эти «Три моря» для русского интеллигента — это пребывание на Первой мировой войне, это окопы, это изверивание в то, что война когда-нибудь может закончиться и избрание для себя участи, чтобы скорее закончить войну. Как можно закончить войну, особенно которая уже перекинулась внутрь страны — Рощин идет к «белым», Телегин — к «красным», они очень трогательно встречаются там на вокзале, и один не выдает другого, это чисто классовое родство, это одни и те же салоны, одни и те же дома.

Д. Володихин

— Это слой образованных людей Российской империи.

С. Арутюнов

— Ну конечно же, мы же не стукачи, это кодекс чести...

Д. Володихин

— Мы нормальные.

С. Арутюнов

— Мы нормальные, да, остальные ненормальные, мы нормальные, хорошо, ладно, мы не будем сейчас вдаваться в эту классовую ограниченность, о которой с такой иронией писали уже громившие, кстати говоря, Алексея Николаевича классики РАППа, то есть Российская ассоциация пролетарских писателей.

Д. Володихин

— Которые в литературном плане ногтя на его мизинце не стоили.

С. Арутюнов

— Они просто не умели ни стихов, ни прозы, сейчас ведь никого из них читать совершенно невозможно. Дело здесь вот в чем: надо было провести героев и через гуляй-поле, и через фронты гражданской войны исключительно, и еще запутать их в любовной истории с двумя сестрами великолепными — Дашей и Катей, которые выступают, как, у Блока, кстати говоря, выступала вот эта вот София-премудрость, вот эти женские ипостаси, это, собственно, их души, к которым они беспрестанно возвращаются, то это в Петербурге, то это в Самаре, то в Екатеринодаре, вообще где угодно, в Сибири, например, они постоянно украдкой видятся со своими возлюбленными и возвращаясь окончательно, роман кончается очень патетически, я напомню, это уже первый съезд Советов, по-моему, они сидят там где-то на балконе и слушают речь Ленина об электрификации.

Д. Володихин

— Ну, скажем так, все же, при всем величии вещь-то делалась по заказу и в белой эмиграции многие сочли, что это клевета, там, например, насколько я помню, были отклики, когда поволжские сцены уничтожения сторонниками белых, тех, кто является сторонниками красных считали перевернутым зеркалом, потому что в Поволжье как раз красные уничтожали белых и уничтожали их самым жестоким образом, поэтому этот роман за рубежом в «белой» Европе вызвал крайнюю степень негодования и обвинения в том, что он клеветнический.

С. Арутюнов

— Естественно. А нельзя было сидеть на двух стульях одновременно, надо было в конце концов принять какую-то сторону, если ты живешь в советской России, то ты пишешь с этой точки зрения или нет, или нужно было написать что-то вроде «Тихого Дона» виртуозного, где действительно посылается чума на оба дома и винтовка роняется под воду, вот в этот мерзлый лед, через него провалится на самое дно винтовка — символ противостояния какого-то.

Д. Володихин

— Но сказать, что при всем том, что окончание романа очевидно, тем не менее сам роман далеко не является очевидной пропагандой советской власти, концовка — да, весь роман — нет, и ты видишь людей, которых произвела на свет не советская Россия, а дореволюционная, высоко культурных, умных, чутко откликающихся на то, что стране плохо, обществу плохо, неравнодушных к судьбе России, которые уходят на фронт и сражаются не потому, что им надо просто хлебушек зарабатывать на жизнь, а потому что у них есть убеждения. И надо сказать, что когда Алексей Николаевич выводит на сцену там сознательных революционных матросов, разнообразных деятелей советской России, вот в кинопостановке, там они выглядели чуть более приятно, чем у самого Алексея Николаевича, а тут Алексей Николаевич, не то, чтобы не зная этой среды, он ее знал, он вполне с ней познакомился, но, видимо, понимая, что рядом-то поставить особенно некого он делал их гораздо более плоскими, гораздо более картонными, так что, с одной стороны, да, красные победили, ура, советская власть и электрификация России, товарищ Ленин и так далее, а с другой стороны — вот прекрасная Россия, которая, может быть, была хрупкой и нежизнеспособной, но ведь какой красивой...

С. Арутюнов

— Главный герой романа «Хождение по мукам» — это не Телегин, это Рощин. Телегин — это профессор Аронакс у Жюля Верна, он при капитане Немо находится, описывает вот эти самые 20 тысяч лье под водой, он находится при капитане Немо, мрачном гении человечества, описывает, но он бледен, он слишком положителен для героя, а вот мрачный Рощин, который мечется между двумя станами, то в «красный», то в «белый», как и Григорий Мелихов, точно также, вот он характерный герой.

Д. Володихин

— Ну, собственно, и его возлюбленная Катя тоже посложнее будет своей сестры Даши.

С. Арутюнов

— Намного, ведь она несчастна именно так, как могла быть несчастна истинная женщина Серебряного века, вот эти неудачные замужества, вы же помните, первого мужа ее растерзывают в результате самосуда солдаты, он что-то там неправильное сказал после февральской революции — разъяренные солдаты бросаются, и вот они расступаются, как только чувствуют, что в человеке больше нет жизни, и мы видим этот разорванный ворот и вот тот самый эмалевый крестик в петлице, разодранный ими, он уже не живой, он, закинув голову, лежит, папаха отброшена. Вот как разделались с ее первым мужем, а таких самосудов на фронте в 17-м, даже в 16-м году они начались, было огромное количество. Эта женщина ранена, и она глубока. Даша, она верит в то, что Телегин вернется к ней, она переживает свою зону сумрака там, у отца.

Д. Володихин

— Да, у нее был период, когда она, скажем так, «закинула чепец за мельницу», но это становящаяся личность, личность, находящаяся в становлении, для Алексея Николаевича Толстого это девушка, которая становится женщиной, взрослой личностью и вот это ее взросление падает на чудовищные обстоятельства гражданской войны.

С. Арутюнов

— Да, это самая настоящая дочь революции, Катя — это уже женщина, она уже замужем к моменту 17-го года, Даша нет.

Д. Володихин

— Нет, она, скорее, дочь катастрофы. Но вот мы сейчас поговорили о том, что роман сложен и однозначен только с одной, с внешней точки зрения, если вглядеться, он, в общем, совсем непрост и совсем не является агитацией, в чем его обвиняли, он просто в силу таланта, Божьего дара Алексея Николаевича показывает гораздо более неоднозначную ситуацию. Надо казать, что несколько поколений советских читателей гражданскую войну воспринимали через этот роман.

С. Арутюнов

— Плюс «Разгром» Фадеева.

Д. Володихин

— Да, может быть, но, в общем, конечно, «Хождение по мукам» — это нечто, на порядок более высокое и это был как бы учебник без учебника. Насколько я понимаю, писал его Алексей Николаевич очень долго, около двух десятилетий.

С. Арутюнов

— В 21-м году он начинает, а в 22-м выходит, вообще Алексей Николаевич писал поразительно быстро, на глазах.

Д. Володихин

— Что выходит-то?

С. Арутюнов

— Первая часть: «Сестры».

Д. Володихин

— То есть иными словами, часть «Хождения по мукам» начальная вышла за границей?

С. Арутюнов

— Ну да, скажем так, она не за границей вышла, она была, начала там писаться спешно- спешно и выходит уже в советской России.

Д. Володихин

— Если она вышла в 22-м году — это все еще за границей, или он передал для издательства рукопись?

С. Арутюнов

— По-моему, рукопись была передана, надо будет, конечно, все это уточнить, но это могло выйти только в советской России, ни в каком парижском и берлинском издательстве я себе, честно говоря, этого не представляю, в журналах тоже, тамошних я имею ввиду.

Д. Володихин

— Но в 22-м году в советской России еще была некоторая литературная вольность, это возможно. Ну хорошо, а дальнейшая судьба?

С. Арутюнов

— Уже в 30-е годы он пишет вторую часть и как раз к началу войны он заканчивает «Хмурое утро» — третью часть и вот с этой трилогией рассчитывается вчистую.

Д. Володихин

— Ну, не только с советской властью рассчитался, он рассчитался со всей старой цивилизацией и с тем, что было ее незаконнорожденным ребенком — с цивилизацией советской и, в общем, достаточно глубокую критику дал и того, что было до 17-го года, и того, что пришло в жизнь вместе с ним.

С. Арутюнов

— А как насчет того, что он автор одного из лучших рассказов о гражданской войне именуемый «Гадюка», наравне с Лавренёвым «Сорок первый год», это, наверное, сильнейшая метафора, кстати говоря, «Гадюка» сейчас идет в некоторых московских театрах до сих пор.

Д. Володихин

— Она и экранизирована великолепно, и это ведь метафора о не просто постфронтовом синдроме человека, который не может ужиться в мирной жизни, это метафора вообще бунта.

Д. Володихин

— Это больше того, это что-то вроде «Мотылька и танка» хемингуэевского, потому что у Хемингуэя показано то, что некие тонкости цивилизации общения образованных людей высокой культуры перед дикой непримиримостью сторон под катком революций и войны полностью разрушаются и «Гадюка» — ведь это разрушение человеческого под влиянием чудовищного пресса обстоятельств войны, разве не так? Фактически вот «Гадюка» — это опять же, мы говорим, что во многих отношениях Толстой был пророком, это «Мотылек и танк», и до «Мотылька и танка».

С. Арутюнов

— Парный к нему рассказ «Голубые города»: у вернувшегося с войны красноармейца отнимают пошляки какие-то, полууголовники его любимую жещину, как он тогда воображает. Знаете, чем заканчивается этот рассказа — этот обманутый в лучших чувствах Чацкий поджигает город, и он сгорает дотла вместе с этой женщиной, пошляками, вместе с церквями, лавками, полностью, это и есть тот мировой пожар.

Д. Володихин

— Да, но ведь гражданская война именно тому его и научила, у него другого-то ничего нет, тебя ударили — бей, это действительно то, что схвачено глубоко и страшно. Толстой был одареннейшим человеком, притом литературная среда, которая его окружала, очень часто даже не понимала, о чем он пишет, не понимала его приемов и не понимала уровня того, о чем он говорит своими художественными затеями, для многих неразгадываемыми ребусами. Так вот, сейчас мы приступим к следующему роману, роману историческому, который много ругали, который с упоением читают до сих пор, называется он «Петр Первый», и поэтому в эфире сейчас прозвучит кант в честь Полтавской победы «Орле российский» времен Петра Первого.

Звучит музыка

Д. Володихин

— Дамы и господа, после этой мелодии я торжественно напоминаю, что мы находимся в эфире светлого радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», проходит она триумфально, с вами в студии я, Дмитрий Володихин, жаль, не могу, к этому добавить слово «штабс-капитан» или «граф», но тем не менее на что-то такое тянет. В гостях у нас статский советник...ох, простите, доцент Литературного института и главный редактор литературного портала «Правчтение», а вот это, кстати, могло относиться к Российской империи, но только, наверное, это было бы целое издательство или журнал, Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы продолжаем разговор о гении Алексея Николаевича Толстого и приступаем к роману, который он, кажется, писал с наибольшим удовольствием за всю свою жизнь, это очень хорошо видно по тому, с каким тщанием и с какой радостью он отделал детали, выписывал характеры, его жизнь — это аэродинамическая труба или, как верно было сказано — плутовской роман, тут она устоялась, ему дали возможность работать нормально, а не будучи поджариваемым на сковородке житейских обстоятельств. И он наконец сделал, хотя бы отчасти сделал то, о чем давно мечтал — роман «Петр Первый».

С. Арутюнов

— Практически 20 лет те же ушли у него на этот роман. Я с нескрываемым наслаждением и сегодня держал его в руках, вынул из книжной полки и стал перелистывать, обнаружил очень страшную вещь, две страшных вещи: во-первых, оторваться невозможно, с любой страницы затягивает, и все. Я-то думал, что сделать — перелистать, но по-быстрому, вспомнить: ах, ну да! Ах, Лефорт! Ах, Бровкины! Еще: Ах, Петр! Ах, вот эти разговоры! Ах, царица! Но невозможно.

Д. Володихин

— Невозможно оторваться, это действительно так, это сочно, это ярко, это непередаваемо точно. Пишет русский человек внутри советской литературы, как будто он не внутри советской литературы пишет, а сам по себе, как будто не было ни революции, ни гражданской войны, ничего, потому что это чтение в 10-х годах или в нулевых, даже в 90-х годах 19-го века читали бы, на мой взгляд, с удовольствием.

С. Арутюнов

— Да вообще непредставимо, что роман образовался и как будто не было вообще даже того самого, кстати говоря, Золотого века русской литературы со всей его классикой, как будто не было даже 18-го, как будто это хроника написана там же, на месте.

Д. Володихин

— Но, разумеется, человеком иного мышления, но тем не менее Алексей Николаевич писал рассказ о своей родной стране, родной цивилизации, о людях, которые все ему свои, ни одного комиссара, знаете ли, при Петре Первом не было, а вместе с тем все это причудливые характеры, все это характеры, рожденные даже не только своей эпохой, но еще и почвой русской цивилизации в целом, она вроде бы продуваема всеми ветрами, там неуютно, но зато интересно жить ведь и время от времени случаются такие эпохи, когда Россия поднимается и шествует триумфально на восток или на запад, северная война, с такой радостью, с таким наслаждением и восторгом описанная Алексеем Николаевичем Толстым, как раз такая эпоха, насколько я понимаю, он не зря так много военным делам посвятил места.

С. Арутюнов

— Незабываемый диалог, слава Богу, я сегодня выполню его снова, там какой-то турецкий паша говорит: «А что, что это вообще...» (идут переговоры с турецким пашой), говорит: «Откуда столько лодок у русских?» Один из немцев отвечает: «Ну, русские построили их за два года. — Ай-яй-яй — отвечает паша, — Ай-яй-яй».

Д. Володихин

— Это Азовские походы.

С. Арутюнов

— Да-да. И несколько других диалогов такого же краткого и афористического свойства, что просто не отобьешь.

Д. Володихин

— Надо сказать, что Алексей Николаевич славил не столько даже Петровскую Россию, да, там есть элементы, принятые для советского общества, как аксиома, что Петр Первый пошел по прогрессивному пути и так далее, он вообще просто Россию славил и это было для литературы после 20-х и 30-х нечто, мягко говоря, новое.

С. Арутюнов

— Это была масштабнейшая реабилитация строя, который был в публицистике советской уже 20-х годов проклят от и до, масштабнейшая реабилитация, и он это сделал настолько виртуозно, настолько далеко идущие параллели протянул, что отбить эти атаки вот этого живого слова было нельзя, потому что атмосфера скрупулезнейшим образом восстановлена, герои все симпатичные, там нет подонков, что изумительно, ну есть посланник Кенигсек, есть какие-то мелкие западные, даже не шпионы и вредители, как это было принято в литературе 30-х годов...

Д. Володихин

— А скорее люди беспутные.

С. Арутюнов

— Вот прибились они к русскому берегу, что пошебуршились, попробовали по-своему что-то сделать, дела обтяпать, как это у них принято, у ковбоев вот этих вечных, раз — и в дамки, хапануть, отрезать, нашкодить где-то — не получилось, сели, кто-то на кол, кто-то мимо, в общем, потерпели фиаско, но ведь все остальные-то какие люди, от самого черносошного крестьянина до самого царя, люди-то какие, Господи!

Д. Володихин

— Да, это действительно коллекция прекрасных образов. Нет, один злодейчик есть — Мишка Тыртов в самом начале, но это, в общем, мелочь.

С. Арутюнов

— Да, заговорщик, он же стрелецкого пошиба и разбойничек тайный.

Д. Володихин

— Ну, в общем, прежде всего по поводу этого романа, помимо бесконечного восхищения с одной стороны, людей, которым дорога русская почва и русская история, бесконечного нытья каких-то таких слоев интеллигенции, которые на русскую историю смотрят уныло и безрадостно, что «вот, мол, ну что же он там прославил, он же царизм прославил, он же вот все это наше болото прославил, не стоило», вот помимо этого сожаление может быть только одно — что Алексей Николаевич не успел роман довести до конца, и роман обрывается на сцене взятия Нарвы, для него это, наверное, была радость, что он хотя бы прерывает работу на успехе русском и даже на полуслове и, конечно, он хотел дописать, но по-моему, болезнь и смерть ему помешали, да?

С. Арутюнов

— Сердечная болезнь, он глубочайшим образом переживал несчастья Отечества, он еще в Первую мировую, кстати, был военным корреспондентом.

Д. Володихин

— А в Великую Отечественную?

С. Арутюнов

— Тоже выезжал на фронт, выезжал, как многие, как Платонов...

Д. Володихин

— Будучи уже в изрядном возрасте

С. Арутюнов

— Да, я напомню, он скончался в 63 года — это, может быть, не возраст сейчас воспринимается — ну подумаешь, 63, но как он работал, кто-нибудь знает? Знаем мы, как он работал — 12 часов в сутки, 12 часов — это было его рабочее время.

Д. Володихин

— Он был не только жизнелюб, но и работяга.

С. Арутюнов

— Он проехал по местам злодеяний гитлеровских войск — это убило его, он увидел выкопанные свежие, еще не успевшие истлеть тела женщин и детей, обгоревшие тела, тела повешенных, он был в комиссии по описанию этих злодеяний, он увидел все, что творили здесь зондеркоманды СС, он написал некоторое количество, но в принципе, слова из него не шли, он был полонен вот этим страшным молчанием. Его военные рассказы, «Рассказы Ивана Сударева» — перечитайте, рассказ о старосте, который обманул фашистов, и на самом деле он помогал партизанам, и был подвешен за ребро на крюк, и был еще живым, когда партизаны вышли на него, на крюк с собственной избы, и когда его снимали в полузабытьи повторял: «Ничего, мы люди русские» — разве это не соперник пьесам Симонова того же? Соперник. Или вот был танкист, который приходит к матери домой и не открывается ей, что у него совершенно изуродованное лицо, а потом получает письмо: «Знаешь, был здесь несколько дней назад человек, похож на тебя, но лицом дурной, а я с тех пор спать не могу, переночевал и уехал. Ты это был, Ванечка» — это невозможно читать нормальному человеку, чтобы не залиться, ну начинает блистать предательски слеза и все. Как это можно было сделать человеку вот в 60 с такой страстью, с такой любовью к каждому русскому человеку, разве можно это сделать было? Ну а кто сделал еще — Платонов, когда политрук свою оторванную руку поднимает, как флаг и увлекает в атаку — да, это был человек страсти. Да, там было много, конечно, и соперников, но Алексей Николаевич сделал это, как мог и никакой в этом нет агитации, никакого в этом нет коммунизма, знаете ли, есть безмерная любовь к людям и к жизни. Вот его часто обвиняли, что он слишком любит жизнь — а как вы смеете обвинять человека в том, что он любит жизнь?

Д. Володихин

— Он столько всего прошел, поневоле начнешь любить элементарную обеспеченность и семейный порядок. Что ж, в 1946 году смерть оборвала судьбу и труды Алексея Николаевича и всем-то он был не свой, всем-то он был враг, а остался, как классик в русской литературе и слава Богу, что дали ему работать, слава Богу, что ему дали возможность свой талант употребить на пользу русской культуры, русской литературы. Вопрос самый простой и незамысловатый: вероисповеданием он был кто?

С. Арутюнов

— Крещен он был.

Д. Володихин

— Ну понятно, что в эпоху 20-х годов и в эпоху правления Иосифа Виссарионовича не больно-то это проявишь, но вообще какие-то проявления того, что он был христианин есть?

С. Арутюнов

— Есть свидетельство, ведь приехал в Ташкент, был период, оказался он в этой эвакуации вместе с Анной Андреевной Ахматовой, с Ксений Некрасовой, которая вот заканчивала литинститут, ходил он по тем темным улицам и однажды вырвалось из него: «Нехристи...», вот так.

Д. Володихин

— Ну что ж, завершая нашу передачу я хотел бы напомнить, что мы говорили об Алексее Николаевиче Толстом, жизнь которого была, как плутовской роман, через которую он прошел, оставаясь русским человеком, крещеным, верующим и остался в нашей литературе, как большой классик. От вашего имени я благодарю Сергея Сергеевича Арутюнова за его просветительскую роль в нашей сегодняшней передаче, мне остается сказать вам: благодарю вас за внимание, до свидания.

С. Арутюнов

— До свидания.