У нас в гостях был Заслуженный артист России Борис Галкин.
Наш гость рассказал о своих работах в кино и в театре, о творческом пути, а так же о том, как важно чувствовать присутствие Бога рядом.
____________________________________________________________
А. Пичугин
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Друзья, здравствуйте! Здесь, в этой студии, Лиза Горская...
Л. Горская
...и Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— А эту часть «Светлого вечера» вместе с нами проведет замечательный артист, заслуженный артист России Борис Галкин. Здравствуйте, Борис Сергеевич!
Б. Галкин
— Здравствуйте.
Наше досье:
Борис Галкин родился в 1947 году в Ленинграде. Окончил Театральное училище имени Щукина и режиссерское отделение Высших театральных курсов при ГИТИСе. Работал актером и режиссером в театрах Москвы и Новгорода. Несколько лет был президентом Гильдии актеров кино России. Сыграл более 60 ролей в кино. Заслуженный артист России. Женат.
А. Пичугин
— Поговорим сегодня и о кино, поговорим о Ваших ролях, но еще проанонсируем: будут песни — не одна, несколько. Борис Сергеевич будет петь — и под инструменты, и акапелльно, в записи.
Л. Горская
Ты сейчас все расскажешь...
А. Пичугин
— Будет неинтересно? А я наоборот, для затравки.
Л. Горская
(Смеется.)
А. Пичугин
— Ну, начнем, наверное, все-таки с ролей. Знаете, для большинства зрителей Вы — человек, который в своих актерских работах являет образ настоящего мужчины. У Вас очень много солдатских ролей, ролей, где Вы сыграли человека с сильной волей, причем, очень убедительно. И, наверное, неслучайно. А вот Вы по жизни можете себя назвать тоже сильным человеком?
Б. Галкин
— Стремлюсь. Стремлюсь быть таковым.
А. Пичугин
— Интересно. Это как-то изначально все было связано с тем, что Вам предлагали, как-то Вы выбирали роли?
Б. Галкин
— Ну, скорее всего, артисты — народ подневольный, поэтому было предложено на пробах, я был убедительный, и меня утвердили. Еще до картины, о которой Вы вспоминаете, был такой телевизионный фильм «Свеаборг», где я играл поручика Емельянова. Это время революционных переворотов в России. И тогда на эту роль пробовалось немало артистов, но, однако, мне удалось быть интереснее своих соперников.
А. Пичугин
— Еще ведь интересно: Вы — прямой потомок Михаила Илларионовича Кутузова?
Б. Галкин
— Не прямой. По линии сестры Михаила Илларионовича Анны — вот эта ветвь.
А. Пичугин
— Ну все равно. А как-то в семье это культивировалось? Вы же в конце 40-х годов родились. Это же время, когда у нас начали вспоминать о каких-то корнях, о патриотизме, о великих полководцах.
Б. Галкин
— Ну, в детстве, я помню, дед об этом говорил очень осторожно. Мне даже... Не в детстве, а в подростковом возрасте я в первый раз это услышал. Потом мама еще рассказывала что-то такое очень неясное, невнятное. Так что когда я повзрослел, то в архивах города Ленинграда тогда — мне их просто благосклонно открыли, и я смотрел перепись населения 1913 года, и там вот эту линию я проследил, в архивах.
А. Пичугин
— Ну да, до революции ведь на самом деле, особенно в Петербурге, это все очень хорошо (нрзб.)...
Б. Галкин
— Род Голенищевых-Кутузовых был просто невероятно многочисленный. Там почти том целый одних Голенищевых-Кутузовых.
А. Пичугин
— Да, это правда. И, там, поместья, имения по всей стране. Давайте тогда, может быть, с самого начала начнем. Вы решили поступать... Для Вас выбор профессии, вот эта актерская стезя — она была изначально понятна? Или все-таки в детстве — ну, середина 50-х годов, волна, опять-таки, вот этого патриотизма, мальчишки мечтают стать летчиками, еще через несколько лет будут мечтать стать космонавтами...
Б. Галкин
— Я увлекался стихами, и читал много, и легко и быстро учил наизусть стихи. Так что еще в школе, я помню, в 8-м классе я стихами Роберта Рождественского давал наставления выпускникам 11-го класса. (Смеется.) У меня такая фотография там.
После такого увлечения появилась уже практическая работа — в студии чтеца, моего незабвенного, дорогого, любимого педагога — Титова Константина Григорьевича, которому сейчас, дай Бог ему здоровья, под 100 лет.
А. Пичугин
— О!
Б. Галкин
— Да. и он учился на одном курсе с Евгением Рубеновичем Симоновым, с Юрием Васильевичем Катиным-Ярцевым. Это плеяда, конечно, самых замечательных людей — знающих, мудрых, воспитанных. И он привил мне любовь к живому слову. В студии чтеца у нас были Пушкин, Есенин, поэты, павшие во время войны, современные поэты.
А. Пичугин
— Это в Ленинграде, да?
Б. Галкин
— Нет, это уже было в Риге. Это было в Риге. Когда мне было шесть лет, семья переехала в Ригу.
А. Пичугин
— Но при этом поступать Вы отправились в Москву?
Б. Галкин
— В Москву, да. Ну, поскольку Юрий Васильевич Катин-Ярцев — это ближайший друг Титова, Титов созванивался с ним, и, в общем, Константин Григорьевич сказал: «Поедешь в Щукинское училище». Ну, вот я поехал и поступил.
А. Пичугин
— Сразу, с первого раза?
Б. Галкин
— С первого раза.
А. Пичугин
— Никогда после этого не жалели, что вот именно актерская стезя?
Б. Галкин
— Были моменты поворотные, когда мне хотелось от этого отказаться. Я даже подумывал уходить в дальнее плавание, работая уже в Театре на Таганке. Поначалу я поступил в Театр Сатиры — тоже по приглашению, это еще было на четвертом курсе. Там был такой спектакль — «Безумный день, или Женитьба Фигаро», я играл там Керубино. Замечательные актеры там работали — и Валентин Гафт премьерный спектакль играл, и Татьяна Ивановна Пельтцер, ну, естественно, Андрей Миронов. Но, однако, из Театра Сатиры я ушел через два года, два года проработал в Театре на Таганке, и вот через эти два года на меня навалила какая-то такая туча сомнений — я думаю, туда ли я вообще гребу. И подумал бросить театральное дело. Я не уехал на Дальний Восток, я решил как-то больше постичь науки и заняться самовоспитанием, самообучением, но попытался поступить в юридический институт, скрыв то, что я работаю в Театре на Таганке.
А. Пичугин
— Удалось?
Б. Галкин
— Написал сочинение... Удалось, но мне...
Л. Горская
А зачем скрывать?
Б. Галкин
— Ну, не хотелось говорить, что я артист. Хотелось... Ну, я не хотел открывать своих карт. А декан факультета читала мое сочинение на свободную тему по Льву Николаевичу Толстому, она вызвала меня лично и говорит: «Ну, молодой человек, теперь рассказывайте, откуда Вы».
Л. Горская
(Смеется.)
Б. Галкин
— (Смеется.) В общем, она меня раскусила. Я был вынужден сказать, что я из Театра на Таганке. Она говорит: «Понятно».
А. Пичугин
— А Таганка в то время гремела?
Б. Галкин
— Ну, конечно, да. И она сказала, что, «молодой человек, поверьте, туда, куда Вы сейчас идете, это рутина; Вы — вольнодумец, Вам нужно работать в Театре на Таганке». (Смеется.) «Вы не сможете».
А. Пичугин
— «Вы не сможете». И Вы послушались и не пошли?
Б. Галкин
— И я не пошел.
Л. Горская
Не жалеете?
Б. Галкин
— Нет, я ни о чем не жалею. На самом деле, наверное, так и должно было быть.
Но сомнения были. Вы задали вопрос вот этот, я вспоминаю вот...
А. Пичугин
— А мне интересно. Это конец 60-х годов... Вы в Театр на Таганке когда пришли?
Б. Галкин
— Сейчас... 1969-й... 1971-й.
А. Пичугин
— 1971-й. Ну, мы все время — очень часто, по крайней мере — слышим про Таганку как оплот вольнодумия, как такое яркое пятно в жизни Москвы брежневского периода. С одной стороны, это так, с другой стороны, этих «пятен», наверное, было, в общем, довольно много. Расскажите про театр 60 — 70-х годов — какое место он действительно занимал в жизни горожан, чем он была для москвичей того периода?
Б. Галкин
— Ну, на самом деле в театр приходили за чем-то очень важным в человеческой жизни — за откровениями, за правдой, за истиной. Ведь, что греха таить, многие театры просто были на службе у существующего коммунистического режима, у партии, и трудно было режиссерам, которые были беспартийными, в наши времена. Я не могу сказать, что это какая-то такая довлеющая тяжелая идеология, которая забивала наши мозги, но тяжесть эта в идеологическом смысле слова была ощутимой. И Таганка в этом отношении была независима, свободна. Площадной театр. Я говорю от имени... Таганка говорила так: «Я говорю от имени народа». Потому что мы во многом обмануты, мы во многом ханжи стали, мы во многом лицемеры. И вот против всего этого типа поведения граждан Таганка восставала.
А. Пичугин
— Но это была, несомненно, заслуга Юрия Петровича Любимова?
Б. Галкин
— Ну, в первую очередь, естественно, конечно.
А. Пичугин
— Ну, а в целом, сам театр? Потому что мы, когда общаемся с театральными режиссерами, с людьми, которые посвятили долгие действительно десятилетия своей жизни театру, становится понятно, что все-таки в советское время театр был какой-то такой действительно отдушиной, своего рода. Потому что все мы знаем московские и ленинградские театры, но была какая-то театральная жизнь на периферии, о которой мы знаем гораздо меньше, но она была. Сейчас ее практически уже нету. Поэтому... Вот как Вы считаете, с театром что-то произошло? Он сейчас какой-то другой, он другое место занимает в жизни человека? Что-то с людьми произошло, как-то мы изменились?
Б. Галкин
— Ну, изменился, конечно. Изменились ориентиры, интересы людей. Во многом мы стали в жизни коммерсантами.
Л. Горская
Поясните, пожалуйста.
Б. Галкин
— Ну, более коммерчески ориентированы люди. То есть для нас, для большинства граждан нашей страны, идеология потребления и личного благополучия стала превыше истины, превыше правды, превыше откровений. Зачем раздражать свое сознание, свое сердце, зачем волноваться, зачем сострадать? Лучше вкусно есть, мягко спать, слушать приятную музыку, хохотать в связи с шутками наших везде шутящих сатириков. Вот как-то так, в этой атмосфере привычно и интереснее.
Л. Горская
Ну, насчет «интереснее» я бы поспорила.
Б. Галкин
— Ну, наверное, да. Но это с нашей точки зрения неинтересно, а тот мещанин, который приходит за этими «сладостями», ему-то они интересны как раз. Из нашей жизни ушел такой жанр, как трагедия, хотя, если вспомнить как раз времена Театра на Таганке, «Современника», даже вспомнить, Царствие Небесное, Юрия Александровича Завадского, ведь «Преступление и наказание» — какой мощный был спектакль! Вообще взрывной, потрясающий! Вот это сострадание, сопереживание, чувство боли за ближнего, что происходит вокруг тебя, внимание, круг внимания — малый круг, средний круг, большой круг — вот в наше время все-таки действительно было все очень важно и интересно. Чаще приходили друг другу на помощь. Беспокоило и волновало вообще все, что происходит в стране. И вот в этом единстве духовном, может быть, вопреки каким-то идеологическим устоям, жили граждане. И за этим приходили в театры. И об этом пел и Володя Высоцкий, и Булат Окуджава, и писала стихи Бэла Ахмадулина, и писал стихи Евгений Евтушенко. Это была атмосфера наших культурных взрывов и откровений, которые были очень важны нашей духовной жизни. Сегодня это немножко ушло на второй план.
А. Пичугин
— Может быть, не ушло на второй план? Может быть, просто пришли другие люди, другие ребята, которых интересуют, наверное, те же вещи, но в другом ракурсе, под другим углом они на это смотрят?
Б. Галкин
— Не знаю. То, что про ребят я вижу, допустим, на каналах нашего телевидения, на мой взгляд, это просто времяпрепровождение — вот занять себя, в какой-то степени, такими будоражащими волнами, чтобы что-то такое в тебе чувствовалось, пылко взрывалось, что-то такое тебя заводило, что-то тебя хохотало — вот какие-то такие простейшие вещи.
Л. Горская
Занять себя чем-то, чтобы получить какую-то зарплату, а потом как-то провести время.
Б. Галкин
— Ну, вот...
Л. Горская
Вектора нет, да? Я правильно поняла Вашу мысль?
Б. Галкин
— Ну, я согласен. Да, да.
А. Пичугин
— Мне кажется, что в 60 — 70-е годы старшее поколение так же смотрело на молодежь.
Б. Галкин
— Ну, наверное. Наверное, это все повторяется, действительно. Но всему есть своя мера, своя, как сказать, степень этого нравственного падения. Так во сегодня, на мой взгляд, во многих областях нашей жизни, нашей культуры это зашкаливает.
А. Пичугин
— Борис Галкин, советский, российский киноактер, кинорежиссер, сценарист, продюсер, композитор, заслуженный артист России у нас сегодня в гостях в программе «Светлый вечер» на радио «Вера».
А кино как пришло в Вашу жизнь?
Б. Галкин
— Я был студентом Театрального училища имени Щукина, и первая картина, в которой я снялся, называлась «Солдатами не рождаются», режиссер Александр Столпер. Там я сыграл эпизод лейтенанта Емельянова. А потом была картина, о которой я уже упоминал...
А. Пичугин
— «Возмездие» потом, нет?
Б. Галкин
— Ну, «Возмездие» — это и есть, в кинопрокате это так и называлось, а роман назывался «Солдатами не рождаются».
А. Пичугин
— Да, да-да.
Б. Галкин
— А потом была картина, о которой я уже упомянул, «Свеаборг», главная роль.
Л. Горская
А мне... Ой, прости... А мне запомнилась картина «22 июня, ровно в четыре часа». Но, правда, Вы там как режиссер.
Б. Галкин
— Да. Во всяком случае, этот фильм мне очень дорог. Это последняя работа сценариста, драматурга Трунина Вадима Васильевича, по заказу «Госкино». Последний заказ «Госкино». И снята была эта картина на киностудии «Ленфильм». Тогда Голутва был директором студии, и вот это был последний заказ «Госкино». Мне этот материал очень дорог, и когда я прочитал литературный сценарий, я сказал: «Вадим Васильевич, никому не отдам». Это судьба моих родителей, это вот их молодость, это четыре дня, буквально четыре дня перед войной. Это то время, когда были молоды мои мама и папа. Поэтому мне это время очень дорого. Ну, и потом я Ленинград, ныне Санкт-Петербург, люблю самозабвенно. С Ленинградом связаны детские воспоминания, они самые крепкие, самые цепкие. Это все связано с воспоминаниями о дедушке моем любимом, который мне открывал Санкт-Петербург, потому что только благодаря ему я и побывал в Александро-Невской лавре... Ну, иными словами, все, что связано лучшего с этим замечательным городом, мне открыл мой дедушка.
Л. Горская
Я вот не знаю, мне, например, интересно, вообще — почему военная тематика? Она же через всю Вашу жизнь проходит, действительно, от первой роли до вот этого спектакля «Веселый солдат» до картины, которую Вы как режиссер снимали, так или иначе, все связаны с этой тематикой.
Б. Галкин
— Ну, не все...
Л. Горская
Ну, «Смерти нет» — она, вроде, не про...
Б. Галкин
— «Смерти нет» — это документальный фильм, связано это с войной нашего времени...
Л. Горская
Ну все равно с войной.
Б. Галкин
— ...и, в первую очередь, с криминалом внутри войны, террористических войн, с серьезным криминалом. Картину не пустили, не взяли, хотя она сделана. Но этот проект остановился, это у меня много материала осталось еще по этому поводу.
Что же касается темы Великой Отечественной войны, мы — послевоенное поколение, и эта тема нам очень близка. И в памяти однополчане моего отца. И самыми главными праздниками в доме, как по детству я вспоминаю, были 9 Мая и 23 февраля. И тогда приезжали друзья отца. Но ни мать, ни отец о войне ничего не рассказывали толком. Однажды мама мне сказала такую хлесткую фразу, что такое война. «Понял, сынок?» Я говорю: «Понял, мама». — «И к отцу не приставай, не задавай эти вопросы!» Вот та правда о войне, горькая правда, которую Вы вспомнили, вот Виктор Петрович Астафьев — вот он как раз ее поднял со дна забвения, вот эту окопную правду простого человека, простого солдата.
А. Пичугин
— Ну, он, пожалуй, одним из первых был, кто ее поднимал открыто.
Б. Галкин
— Да.
А. Пичугин
— Я знаю, что за это его некоторые ветераны не очень любили.
Б. Галкин
— Да, да. Да, более того, там просто он находился под серьезным прессингом, и писали ему совершенно беспощадные какие-то письма, угрожающие, уничижающие, ругались...
Л. Горская
А почему? Ну понятно, что есть фасад. И понятно, что за этим фасадом не может быть ничего радужного, потому что война — это дело жесткое, дело грязное и кровавое.
Б. Галкин
— Вот, Вы знаете, замечательный... Простите, перебиваю... Замечательный писатель Миронов — это близкий товарищ Виктора Петровича, вот он замечательно написал: «Горькое лекарство правды приготовили Вы для больного народа и умалишенной власти. Выпьем ли мы его, привыкшие к сивушной слащавости лжи?» Вот так беспощадно говорит писатель об этом — о нашем времени. Наверное, он имеет на это право, потому что это коснулось его. Говорить правду вообще трудно, тяжело — в любые времена. Но к этому надо стремиться, потому что без этого нет человека и нет будущего у общества. Ослабла душа человека, стала подчиненной, на всякую такую, вот видите, горькую сладость падкой. А Виктор Петрович был истинным духовным тружеником. Помните замечательные строчки — «душа обязана трудиться и день, и ночь». Так вот он не останавливаясь трудился. Однажды на него сильное впечатление произвело лицемерие нашего великого маршала Георгия Константиновича Жукова в своей книжке, когда Виктор Петрович сказал, что «большего лицемерия я не встречал в своей жизни». И это его так обожгло, его совесть, это так ударило его по сердцу, что он был вынужден писать эту правду, иначе бы он просто умер, иначе бы его вот это огромное сердце, любящее сердце, требующее истины постоянно, оно бы разорвалось, он бы не смог жить дальше.
А. Пичугин
— А Вы с Астафьевым были знакомы?
Б. Галкин
— Был, да. Мы виделись трижды. Первый раз — на премьере спектакля, это в 70-е годы, спектакль «Черемуха» в Ермоловском театре был. Потом я приезжал в Красноярск дважды. Дважды мы виделись. И журналист, который нас почему-то сводил, замечательно говорил: «Вы должны знать друг друга! Вот Вы должны знать друг друга!» И Виктор Петрович, конечно, удивительный собеседник. Если тебе сказать ему нечего — вот как я помню все наши встречи, — то ты лучше молчи, дальше будет говорить Виктор Петрович. А это всегда интересно.
А. Пичугин
— Но, возвращаясь к отношению некоторых фронтовиков к Виктору Петровичу Астафьеву, меня удивляет как раз вот эта разность. Многие люди, которые прошли войну — честно прошли войну, не при кухне, не где-то, — не любили его. Я вспоминаю своего деда, который тоже вот эту войну видел от и до и не любил про нее рассказывать, но почему-то к Астафьеву у него было очень определенное отношение. Более того, дед не дожил до того момента, когда вышла в свет книга Николая Никулина «Мои воспоминания о войне» — наверное, Вы ее читали, видели, знакомы. Не знаю, почему. Может быть, действительно, потому, что там показана вся правда, которую эти люди не хотели бы, чтобы она... ну, чтобы знали обо всей подноготной. Может быть, еще почему-то. Но вот такое отношение... А некоторые, наоборот, об этом писали — как Астафьев, как Никулин, как еще некоторые другие люди.
Б. Галкин
— Ну, человек так устроен. Ведь какие-то поступки, которые мы совершаем или попадаем в какие-то серьезные такие, не очень благопристойные какие-то ситуации, мы впоследствии не хотим об этом вспоминать, нам стыдно. Так вот, помимо того, что это была чудовищная кровопролитная, невероятно жертвенная война, еще за все это было стыдно невероятно. И те люди, которые со стыдливыми сердцами, они не хотели этого вспоминать, потому что им было стыдно, в каком чудовищном положении они находились. Я очень хорошо понимаю эту позицию. Но я считаю, что правду, вот испепеляющую правду, до донышка поколение должно знать — если оно, конечно, интересуется этой правдой. И Виктор Петрович оставил нам это наследие. Это очень важно.
А. Пичугин
— Мы продолжим после небольшого перерыва. А сейчас у нас еще и песенный перерыв. Борис Сергеевич будет петь.
Б. Галкин
— Эта песня посвящена маме и папе. Отец воевал, мама воевала санитаркой, на санитарном поезде. Отец был связистом, кстати сказать, так же, как и Виктор Петрович Астафьев. И фрагмент этой песни звучит в спектакле «Веселый солдат» по Виктору Петровичу.
(Звучит песня «Здесь, в окопах войны...»)
А. Пичугин
— Спасибо! Это Борис Галкин у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а песня — из спектакля «Веселый солдат». Лиза Горская, я — Алексей Пичугин. Буквально через минуту — снова здесь, в этой студии.
Друзья, это «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте. Мы продолжаем наш эфир. Здесь, в этой студии, Лиза Горская...
Л. Горская
...Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— Да, очень приятно снова здесь приветствовать Бориса Галкина, замечательного артиста. Мы говорим о войне, о феномене войны и о Викторе Петровиче Астафьеве и о спектакле, который идет в Московском губернском театре. Расскажите, когда ближайший спектакль будет.
Б. Галкин
— 23 февраля.
А. Пичугин
— 23 февраля, прямо непосредственно в день 23 февраля. Я смотрю, создатель, художественный руководитель — Сергей Безруков.
Б. Галкин
— Да.
А. Пичугин
— Инсценировка — Ричард Бондарев и Анатолий Королев. Расскажите о людях, которые, я так понимаю, вместе с Вами делали этот спектакль. Вы же непосредственно принимали участие в его создании.
Б. Галкин
— Я пришел по приглашению Сергея Безрукова. Сергей Витальевич позвонил мне неожиданно совершенно, говорит: «Вот у нас сейчас в планах такая работа, и я предлагаю Вам здесь роль от имени Виктора Петровича Астафьева». На самом деле я был просто потрясен, потому что это было очень неожиданно...
А. Пичугин
— А я думал, что с идеей пришли именно Вы.
Б. Галкин
— Нет, нет! С идеей пришел как раз вот Ричард Бондарев, молодой режиссер. И так сложилось, что материал лег таким тяжелым грузом на его плечи. На самом деле, если Вы перечитаете «Веселого солдата», это очень сложный материал для...
А. Пичугин
— ...театральной постановки.
Б. Галкин
— ...для театральной постановки, для того, чтобы вычленить составляющую драматургии там. Потому что все интересно, все хочется. и может быть и это, и это. И вот, наверное, только с опытом приходит ясное представление, что такое отбор, умение отказаться от чего-то во имя ясного представления, как последующее будет выразительно действовать на сцене.
Поэтому много было переделок, много было добавлений, изменений и так далее. В конечном счете, мы остановились на том варианте, который есть, но у меня несколько тетрадок исписано материала по Виктору Петровичу Астафьеву и по вариантам, драматургическим вариантам. Многое не вошло в спектакль.
И завершал уже работу непосредственно Сергей Витальевич Безруков. Надо сказать, что он человек профессиональный, ясно представил себе, что и чего не хватает, и что должно быть на сцене в связи с этим, данным уже материалом, потому что уже столько было изменений — на чем-то надо было останавливаться. Ну, и сделал, мне кажется, тот оптимальный вариант, который был возможен в той ситуации.
А. Пичугин
— А почему именно Московский губернский театр?
Б. Галкин
— По приглашению Безрукова.
А. Пичугин
— А, вот именно по приглашению Безрукова?
Б. Галкин
— Да. И для меня это было более чем неожиданно и дорого, на самом деле. Виктор Петрович Астафьев долгие годы не оставлял мою память, и я часто возвращался к нему, много перечитывал, и в нем была постоянная потребность. Он очень цепкий человек. Вот он входит в твою судьбу, он тебе не дает покоя — в хорошем смысле слова. Он все время будоражит твое сознание, твою совесть, твои жизненные намерения. По существу, он истинный христианин. Вот, может быть, во многом это не сложилось у него в жизни, как он сам сетовал, потому что он не смог прийти к вере так, как ему хотелось, и он сожалеет об этом. Но еще более того он говорит, что много беды испытала наша страна в безверии, и если, не дай Бог, это безверие каким-то образом проникнет в сознание граждан, то испытает и еще большие беды. Вот это отношение Виктора Петровича Астафьева.
А по существу, может быть, он мало ходил в церковь. Кстати, церковь в Овсянке была поставлена благодаря его усилиям и его вложениям, в том числе материальным — там, где впоследствии, Царствие Небесное, его отпевали в этой церкви. Нельзя сказать, что он был набожным человеком, но сердце его было верующим. И он, как говорил, вот совесть... Мы же говорим — что такое любовь? Любовь — это Бог, Бог — это любовь. А в том числе мы можем сказать, что Бог, в том числе — и совесть. Вот Виктор Петрович Астафьев верил в то, что совесть — это то, что может спасти мир. Совестливый человек никогда не совершит скверного поступка. А это значит — не произойдет конфликта, не произойдет того, что происходит ныне вообще в мире. Совесть. Может быть, это звучит несколько...
А. Пичугин
— Вы с такой теплотой говорите об Астафьеве. Но Вы же режиссер, в том числе и режиссер... Мы Вас представляли — представляли, да — как режиссера... У Вас не было желания поставить самому какое-нибудь произведение Астафьева или снять фильм?
Б. Галкин
— Нет, конечно же, есть. Это очень трудный путь. И те фильмы, которые я видел, на самом деле меня не сильно удовлетворяли. Ведь в чем очень сильный Астафьев? Когда мы его читаем... Во-первых, это правда характеров. Это такая достоверность... Это вот увидеть там по одному жесту, по одному движению руки, по походке, я не знаю, по какой-то детали характер и судьбу человека. Он сразу убегает вместе с этим персонажем вперед, в будущее — и уже пишет буквально судьбу. И он не ошибается. Вот так он знал людей, так глубоко внедрялся в сущность человеческую. Поэтому его характеры все потрясающе убедительные и настоящие.
Вот я вспоминал спектакль, и там, кстати сказать, это тоже была погрешность. Потому что сыграть так достоверно, как написано у Астафьева, необычайно трудно. И аплодисменты в зале были значительно громче всех аплодисментов после премьеры — тогда, когда Виктор Петрович прошел по коридору, вернее, между рядов к авансцене. И вот этот проход — небольшого роста, крепкий, немножко смущенный человек, но в такой ясной простоте, в такой какой-то подлинности своей жизненной поднялся человек на сцену — зал взорвался аплодисментами. Вот это произвело на всех сильнейшее впечатление. Быть правдивым очень трудно.
Поэтому все, что скрыто еще... Вот то, что... Как вот вытащить ту глубину? Это его размышления — о жизни, о Боге, о природе человека. Когда он углубляется в самую сущность человеческую, в глубину его, в его самые тайники души. И он выворачивает такие откровения, которые ты знаешь, но ты не признавался себе никогда в этом, а он это открывает. И вот это — каким образом это сыграть на сцене? Как это найти театральный эквивалент таким мощным, глубоким размышлениям и такой природе чувств? Очень сложно.
А. Пичугин
— А кино это не передаст лучше?
Б. Галкин
— Трудно. Вот я говорю, в кино-то как раз это нигде не получилось, просто ни в одной картине.
А. Пичугин
— Просто, на мой, скажем, непрофессиональный взгляд, какие-то вещи кинематограф просто передает лучше за счет того, что можно поставить сцену в условиях, приближенных к тому, что описано.
Б. Галкин
— Во-первых, это особая актерская школа должна быть. Я не знаю, таких артистов — раз-два, и обчелся у нас. Я не знаю, какими способностями должен обладать артист, чтобы вот эту глубину поднять.
Л. Горская
А быть убедительным в кино сложнее, чем в театре?
Б. Галкин
— И там, и там трудно, конечно. Тут разницы, собственно, никакой. В кино даже может быть сложнее, потому что все-таки в театре у тебя есть период, в который ты можешь погрузиться и, не прерываясь, протащить тему — ну, какое-то состояние, настроение, мысль, целенаправленность свою — к чему стремится твой персонаж в периоде, во времени. В кино ты сыграл дубль — и пауза. И накопленное поди, верни или протяни в следующий дубль или в следующую сцену! Может быть, в кино это еще сложнее, чем в театре.
А. Пичугин
— Но, с другой стороны, Вы один на один выходите со зрителем на сцене, а в кино — действительно, дубль первый, с точки зрения режиссера, что-то не получилось — второй... Тут убедительность-то можно как-то накрутить.
Б. Галкин
— Ну, дело в том, что затратная часть очень сильная. Вот весь Астафьев — это... Ведь там мастерством не отделаешься. Там надо умирать. Там надо... Туда (нрзб.).
А. Пичугин
— А ранний Астафьев? То, что из цикла «Последнего поклона», например? Все эти отношения мальчика и бабушки?
Б. Галкин
— Ну, как... Ну... В «Последнем поклоне» как раз там столько откровений в отношении... Там он уже... Там у него уже взрослое сердце. У него уже... Вот его воспоминания о себе-ребенке, те обиды, которые, там... они остывают и уходят перед невероятно мощной философской мыслью этого мальчика, который смотрит на закат, прощаясь с нынешним днем, и предвкушая появление нового дня, вдруг он понимает, он открывает для себя, что такое божественное явление, что такое Бог, что вот это там находится тот свет! Это он увидел тот свет и в это поверил! Это уже, ну, как сказать... Это взрослеющее сердце философа и поэта просто. Вот все в одном, едином, понимаете, каком-то открытии, достаточно мощном, творческом, хотя это ребенок. Это запоминает Виктор Петрович Астафьев, и он абсолютно точно это передает.
А. Пичугин
— Ну да, вот, наверное, поэтому я смотрю — всего три экранизации было, и все в 70-е годы, совсем немного.
Б. Галкин
— Да. Они слабые, к моему огромному сожалению. Хотя Михаил, Царствие Небесное, Кононов, очень хорошо играет, но вот он по природе... Но вот таких — раз, два и обчелся, как Миша Кононов.
А. Пичугин
— У нас опять время песни.
Б. Галкин
— Вот мы говорили о вере, мы говорили о страждущем сердце — сердце, которое страждет правы. И вот еще одно очень важное в Викторе Петровиче — он, конечно, вмещал в сердце свое все и вся, вот в полном смысле слова. И его жизнь была полна доброты по отношению к людям. Он был истинно жертвенным человеком. У меня есть песня — «Молитва». Кстати сказать, эту песню слышал Виктор Петрович. Она записана с Мужским хором Свято-Данилова монастыря. «Молитва». Вот будет звучать эта песня, а я буду вспоминать Виктора Петровича.
(Звучит песня «Молитва».)
А. Пичугин
— Актер и режиссер Борис Галкин сегодня в программе «Светлый вечер», и песня в его исполнении прозвучала сейчас в нашем эфире. Называется «Молитва». А когда она была написана?
Б. Галкин
— Ну, это вот год после Тысячелетия Крещения Руси — то ли 1988-й, то ли 1989-й.
А. Пичугин
— Просто чувствуется перелом как раз.
Б. Галкин
— Да, эт были очень тревожные времена. И там в стихах у меня тоже есть несколько таких стихотворений, откровений, куда несет наше Отечество на очередном повороте. Ну, это...
А. Пичугин
— А пишете песни Вы тоже с юности?
Б. Галкин
— Ну, в общем, да. серьезно я стал относиться к этому делу уже после того, как я ушел из Театра на Таганке. Я поступил на Высшие режиссерские курсы...
А. Пичугин
— ...в ГИТИС.
Б. Галкин
— Да, в ГИТИСе, и у Андрея Александровича Гончарова я учился. Вот с этого момента я как-то так более серьезно стал относиться. Собрал все, что было написано, и уже как-то хранил черновики. До этого — легкомысленно.
А. Пичугин
— А концерты тогда?
Б. Галкин
— Концертов было много тогда. Много. И потребность была серьезная. Я помню, я объездил, фактически, всю страну. Мне проще назвать города. в которых я не был.
А. Пичугин
— Именно с концертами, с песнями, да?
Б. Галкин
— С концертами, с песнями, со стихами. Ну, когда-то, в том числе, мы ездили, конечно, и с Бюро кинопропаганды. Кто-то ездил с рассказами о фильмах, с фрагментами из фильмов. У меня фрагменты из фильмов были постольку поскольку. В основном я пел и читал свои стихи.
А. Пичугин
— Но, опять-таки, это было такое время — середина 70-х, начало 80-х и дальше. Опять уже что-то новое произошло в стране. Я помню, что тогда как раз на экраны начало выходить огромное количество патриотических фильмов. Может быть, это было связано с событиями в Афганистане, может быть, еще с чем-то. Но, видимо, уже люди по-другому стали воспринимать. Если мы в начале программы говорили о театре как о феномене оттепели, наверное, хотя оттепель уже к тому моменту закончилась, но все равно, по инерции все это продолжалось — театральная жизнь, и вот эти встречи, эта внутренняя свобода, о которой Вы говорили, это, наверное, все-таки инерция оттепели была. А вот следующий период, когда Вы ездили с песнями, здесь же тоже и патриотизм слышится...
Б. Галкин
— На самом деле это время такого, знаете, вопиющего застоя было. Там приходилось иногда бывать в таких местах, где не то что артистов — вообще никого не видели.
А. Пичугин
— Ну, и Афганистан был где-то параллельно. В параллельной вселенной, наверное.
Б. Галкин
— Да. Афганистан открывался для нас тайной своей, когда это все же было за семью печатями, а потом, когда стали возвращаться, и столько было с этим связано — это же просто не передать! Например, однажды в городе Днепропетровске меня пригласили выступить перед офицерами, как мне сказали, и я поднялся на четвертый этаж с молодым капитаном — розовощеким, крепким таким, и я вдруг услышал, что у него скрипят... ноги скрипят. А это оказались...
Л. Горская
...суставы?
Б. Галкин
— Да нет. Это оказались протезы. Вспоминаю сейчас об этом, конечно... Я говорю: «Почему, собственно? Мы же могли подняться на лифте». Он говорит: «Мне привыкать надо ходить. А Вы уж потерпите». И какой-то холодок был в его словах. Затем мы поднялись наверх, в зал, и в зале объявили меня, я выхожу на сцену, в зале свет бьет мне в глаза, аудиторию я не вижу. И вдруг зажигается свет в зрительном зале, и я вижу, что передо мной все — инвалиды, полторы тысячи молодых ребят, солдат и офицеров. И я понял, что это упрек в мой адрес, связанный с картиной «В зоне особого внимания. Ответный ход», потому что тогда многие шли в десантники, а это как раз был период — в 1977 году картина вышла, началась война в Афганистане, и это была война, когда молодые ребята оказывались, в общем, на передовых, и многие из них были убиты и пострадали. И я понял, что это мне надо отвечать, это не мой вопрос. Это было не так просто.
Но самое удивительное — к этому времени я написал, буквально за два или за три дня, песню — посвящение бойцам Афганистана. И она еще у меня не была сделана, фактически. Я взял гитару, я говорю: «Вот это будет премьера, я начну с этой песни». И зал благосклонно аплодировал. Когда закончилась моя встреча, я спросил их: «Можно, я повторю песню, с которой я начал?» Зал тогда уже более тепло аплодировал. Я повторил эту песню. Таким образом, мы договорились — они меня приняли, мы не остались в конфронтации. Я постарался этой песней откровенно выразить все свое чувство и мужчины, и гражданина, как я отношусь к тому, что происходило.
На самом деле ведь наши воины, наши офицеры не проиграли ни одного сражения в Афганистане, вот что самое главное. Поэтому вот эта правда для меня — она самая трудная, наверное, и самая сильная, может быть, для духа воинского, для настоящего мужчины, для человека, который носит погоны.
А. Пичугин
— А история, которую Вы рассказали, это Днепропетровск, да?
А. Пичугин
— А вот сколько таких Днепропетровсков было по всей стране?
Б. Галкин
— Вот именно. Много.
А. Пичугин
— И что Вы тогда чувствовали?
Б. Галкин
— Так же было, как это было в Черкесске во время чеченской войны. Я находился в Черкесске, в городе, совершенно по другим делам. А там проходил... Между двумя войнами. Вот Хасав-Юртовское соглашение было подписано о мире, но война, фактически, продолжалась, и было очень много преступлений тогда на территории Кавказа. И я находился в гостинице, и ко мне в номер приходят два молодых человека, джигиты, с угощениями и просят меня выступить на собрании. Что за собрание, я не знал. И когда они меня привезли — огромный зал, высокая такая сцена — видимо, просто зал для заседаний в центре города. Видимо, администрация города, главное здание там. И в зрительном зале были старейшины. Ползала — это люди не моложе 80 лет, а в первых рядах просто уже пожилые, почтенные люди. Дальше — молодежь. Одни мужчины. И, иными словами, я не знал, с чего начать, потому что я не был готов вообще к выступлению. У меня ни гитары не было, ничего. И тогда я вот спел «Молитву» а капелла тихонечко. Из первого ряда поднялся пожилой аксакал в сопровождении двух молодых людей, подошел к авансцене в тишине полной и говорит: «Сынок, ты где?» Я спрыгнул вниз к нему и говорю: «Я здесь, отец». Он небольшого росточка, он положил так голову мне на грудь и, обращаясь в зал к мужчинам: «Если бы мой сын не спел бы, а хотя бы сказал хоть два или три слова из этой песни, я был бы самый счастливый человек». Зал разразился аплодисментами — конечно, все, уже можно было заканчивать выступление, делать было уже...
А. Пичугин
— А он, видимо, был самый уважаемый среди них?
Б. Галкин
— Ну, естественно. Судя по всему, так оно и было, да. И тогда я буквально за кулисами написал такие строчки: «Тогда парил над залом образ битвы, и, опасаясь промахов малейших, собранью мусульман старейших я спел со сцены русскую «Молитву». Мир тишины для всех настал подробно. Нас разделяли возраст, рампа, вера. Молчанье изумленного партера в аплодисменты превращалось робко. Но вдруг, как будто что-то вспоминая или готовы с кем-то драться, джигиты взорвались овацией, неверного всецело принимая».
А. Пичугин
— Спасибо. Удивительная история!
Б. Галкин
— Их было немало.
А. Пичугин
— И время... Время летит очень быстро, и, к сожалению, наше эфирное подходит к концу. А заканчиваем мы еще одной песней.
Б. Галкин
— «Когда время настанет прощаться». Так я, кстати сказать, хотел назвать фильм «22 июня, ровно в четыре часа». Но это название не мое, это в «Госкино» назвали так. Но когда-то у всех у нас настанет время прощаться.
А. Пичугин
— Ну что ж, я напомню, друзья, что у нас в гостях был Борис Галкин — режиссер, актер, заслуженный артист России, поэт, композитор. Спасибо Вам огромное!
Б. Галкин
— Спасибо!
А. Пичугин
— Лиза Горская!
Л. Горская
Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— И слушаем песню. Будьте здоровы!
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!